Текст книги "Расскажите, тоненькая бортпроводница (сборник)"

– От жажды… – повторил Александр. – От жажды… помог вам избавиться старичок. А где-то у подножия горы сидит совершенно седая старушка и вяжет белоснежное, причудливое кружево, похожее по форме на чулок. Ловко работает она сверкающими спицами, сплетая белоснежный чулок из нитей судьбы… Вот чей-то клубок летит в пропасть… Ау? Нет ответа. Нет у пропасти дна…

– Саш, ты что такое говоришь? – испуганно спросила Оля. Впервые увидела она в глазах мужа отчужденность, холодность и пустоту. Ей даже показалось, что рядом сидит посторонний человек, на время принявший вид ее мужа.

– Не пугайся, – улыбнулся он, снова став настоящим Александром, которого знала и любила Оля. – Не пугайся и помни, что ты находишься под стеклянным колпаком Божьей любви. Страх может ходить вокруг, но никогда не проникнет внутрь, если ты сама того не захочешь. Но только ты испугаешься, поверишь страху, стеклянный колпак разлетится со звоном. А страх, смешавшись с дождем и ветром, будет хлестать тебя, как тогда в горах, помнишь?

– Конечно, помню.

– Вот и умница. Дома напомнишь мне, чтобы я все тщательно записал. Потом, когда-нибудь, ты будешь внимательно изучать мои записи и удивляться той проницательности, которая мне была присуща.

– Болтун ты, Шурка.

– Я не болтун, милая моя Ольга, Оленька, Оля. Я – писатель! А это накладывает определенные обязанности не только на меня, но и на тебя, потому что ты жена не какого-то слесаря Пупкова. Ты жена писателя Карельского! Пусть пока неизвестного. Но мой чистый, весело журчащий родник уже пробивается сквозь лесные завалы и буреломы. Его не так-то просто найти, поэтому только единицы могут пить из него. Пока… Но придет время, и обо мне еще заговорят.

– Непременно заговорят. Тогда ты станешь важным, надутым господином с бородой и тросточкой. Зазнаешься. Будешь смотреть на всех свысока и посмеиваться, – развеселилась Оля, представив, как будет важничать Александр.

– Да, милая, я буду смотреть свысока, потому что меня уже не будет на этой земле, – тихо-тихо проговорил он.

Его голос звучал так спокойно, словно он знал точное количество отмеренной ему жизни. Знал, но не позволял страху восторжествовать, не давал ему возможности отхлестать себя, не пускал его под стеклянный купол, понимая, что основная задача: научить эту маленькую, беззащитную женщину двигаться вперед, к свету Божьей любви и милости. Сделать из сына Артемки настоящего мужчину работящего, щедрого на добро и ласку, отзывчивого и ответственного за тех, кто рядом. Надо было завершить начатые рассказы, привести в порядок дневники. Надо было еще много успеть, а времени оставалось совсем мало. Поэтому тратить его следовало осмотрительно, не пугая жену. Да и что он мог ей сказать?

– Дорогая – я пришелец, временный гость на этой земле.

Она не поверит. Хотя все мы вечные странники, пришельцы, временные гости, изгнанные из Рая вместе с Адамом, несущие на себе вечное проклятие за его грех, усугубляя это проклятие своими собственными грехами.

Никто не желает искать причины своих бед внутри себя. Хотя это самое верное место поиска, враг внутри каждого из нас. Это так просто и очень сложно для человеческого ума. А, между тем, это чистая правда: враг внутри каждого из нас. Но мы совсем лишены внутривидения. Оно нам ни к чему, потому что мы привыкли нести собственное «Я» над головой, забыв о том, что за гордыню Господь карает человека. Потом мы начинаем задавать глупейшие вопросы: за что? почему? что я такого сделал? бесконечно оправдывая себя: «Я нахамил, потому что они сами меня к этому принудили. Подумаешь, солгал. А кто в наше время говорит правду? Подумаешь, не помог в беде. Добро делать нельзя. Не зря же мудрые говорят: «не делай добра, не будет зла».

Оправданиям не будет, видно, конца и края, потому что никто не решится честно заявить, что он не прав. Никто не скажет: «Да, я виновен в непрощении, в нелюбви, в том, что не могу сделать счастливой самую лучшую женщину в мире… не умею жалеть, не умею делать добрых дел, лгу, завидую, злюсь. Нам всем просто катастрофически не хватает времени, чтобы заглянуть в глаза другу, выслушать его и улыбнуться…»

Как жаль мне тебя, девочка моя! Сколько испытаний предстоит тебе пройти… Но ты не бойся. Я буду рядом… Прости, что я не могу всего тебе сейчас рассказать. Ты не поймешь. Ты еще не готова… Как ты вздрогнула, когда услышала, что меня не будет на земле, что я буду смотреть на тебя свысока… А ведь это – чистая правда. Правда еще и в том, что нет никакой второй, третьей, седьмой жизни. Земная жизнь дается нам один раз. Один лишь раз мы можем принять правильное решение: пойти направо, налево или прямо. Налево – темно. Прямо – ровная, широкая дорога. Направо – колючий, терновый кустарник. Мы не хотим идти в темноту, не желаем пробираться через колючий терновник. Нас влечет широкий, просторный, освещенный ярким светом путь, по которому идут все. Но стоит лишь ступить на него, как моментально попадаешь в змеиное логово, в террариум единомышленников, которые затопчут, сотрут в порошок и сделают вид, что потерпевший умолял их о подобном одолжении. Тогда люди бросаются в темноту, чтобы спастись, чтобы укрыться от назойливого, человеколюбия. Но темнота не несет спасения, потому что темнота – это пустота, где ничего нет. Ничего…

Зато терновник может расцвести нежнейшими цветами. Его ветки могут раздвинуться в разные стороны, и тогда впереди можно будет разглядеть узкую тропинку, ведущую к вечной жизни. Каждый из нас сам должен пройти тернистый путь, потому что только «побеждающий наследует все… Боязливых же и неверных, и скверных и убийц, и любодеев и чародеев, и идолослужителей, и лжецов – участь в озере, горящем огнем и серою…»[14]14
  Откровение 21: 7–8.


[Закрыть]. Все это тоже чистая правда, милая моя Ольга, Олечка, Оля, как и то, что покорить горную вершину может лишь человек, смиривший свою гордыню.

– Саш, ты пошутил, да? – с надеждой глядя в его глаза, спросила Оля.

Она ругала себя за то, что рассказала про старика, который казался ей уже не добрым волшебником, приносящим радость, а злым колдуном, приносящим дурные вести.

– Что если три клемантина – это три года жизни? – думала Оля. – Кто взял первым? Все одновременно… А вдруг число пятнадцать имеет какой-то злой смысл? Артемке сейчас пять, через пятнадцать будет двадцать… да при чем тут Артем? Я сошла с ума…

– Не сходи с ума, – услышала она голос мужа и вздрогнула. – Я пошутил. Прости, это была не самая лучшая шутка. Ты же знаешь, что меня иногда заносит на поворотах. Обещаю, что больше ни-ни.

Саша крепко прижал Олю к себе. Она облегченно вздохнула, забыв про мальтийского старика, про пятнадцать клемантинов, про текущий, расплавленный зной.

6

Оля любила вечера, когда они с Сашей, уложив Артемку спать, устраивались на кухне, открывали бутылочку красного вина.

– Вино должно быть непременно красным, чтобы выгнать из организма накопившийся стронций, – назидательным тоном говаривал Александр, ввинчивая штопор в упругую пробку.

Вино терпко пахло солнцем, перезревшим виноградом, ветром, дождем, свободой. Оно приятно согревало изнутри и заставляло, отключившись от будничности, перенестись в мир фантазий. Но, если говорить честно, то вино было лишь прелюдией, неким ритуалом, ключом к дверце, под названием «творчество Александра Карельского». Вино в бокалах оставалось почти нетронутым. Оля и Саша делали по глотку, а потом забывали о нем. Саша доставал свои рукописи и начинал читать, а Оля внимательно слушала его в четыре уха: два внешних и два внутренних, объясняя это так:

– Мне кажется, что твой голос я услышала сразу же после рождения. Он зазвучал внутри меня. Его услышала моя крылатая душа… У души ведь есть не только уши, но глаза, губы и даже сердце! У души нет только тела, на которое действует земное притяжение. Поэтому душа может свободно парить, перемещаясь в пространстве. Правда, сейчас наши души попались в клетки наших тел. Они не улетают, потому что им хорошо и спокойно с нами. Но есть люди, которые не берегут свои хрупкие души. Тогда души улетают куда глаза глядят, а человек превращается в бездушного, злого эгоиста с пустым сердцем, пустыми глазами. Ведь «глаза – это зеркало души», а что может отразиться в пустом зеркале? Пус-то-та!

– Верно, – улыбался Александр.

Он читал свои придуманные, подслушанные, списанные с натуры рассказы, а Оля не сводила с него восторженных глаз. Она была первой слушательницей его замысловато выстроенных фраз. Она знала, сколько бессонных ночей провел Саша, работая над рукописью. Она слышала, как постукивала его пишущая машинка, западая на букве «О». Оля прислушивалась, отмечая для себя: вот закончилась строчка, а вот полетел в корзину непонравившийся лист. Вот Саша встал и начал ходить из угла в угол, заложив руки за спину. Значит, что-то не получается. В этот момент Оля почти переставала дышать, чтобы не выдать себя, чтобы не помешать, чтобы не спугнуть собравшееся умчаться вдохновение… Но проходил миг, и пальцы Александра начинали летать по клавишам, спотыкаясь только на букве «О».

– Я слышу его четырьмя ушами, – думала Оля, – потому что принимала участие в написании всех его рассказов. Пусть лежа с закрытыми глазами, но зато с обостренным слухом. «Главного глазами не увидишь. Зорким должно быть сердце»[15]15
  Антуан де Сент Экзюпери «Маленький принц».


[Закрыть]. Какое счастье, что у моего сердца есть глаза, которые смогли рассмотреть чудесного человека по имени Александр!

Оля была уверена, что Саша тоже видит и слышит сердцем, потому что порой им не надо было говорить друг другу ничего, достаточно было просто посмотреть в глаза.

– Тебя опять отвлекает твое внутреннее «Я». Ты снова удалилась от меня. Возвращайся скорее, Ольга, Оленька, Оля, – мысленно просил Александр.

– Я здесь. Я тебя очень внимательно слушаю, – улыбалась Оля.

Но она не только слушала, она частенько упрекала Сашу за странные длинные предложения и непонятные выдуманные слова. А он только посмеивался и говорил, что ищет свой неповторимый стиль.

– Но ведь твой язык похож на язык Платонова. Он весьма сложен для восприятия. Мне приходится несколько раз перечитывать предложение, чтобы понять его смысл, – сердилась Оля.

– Вот и хорошо, – смеялся Александр, – потому что я как раз и добиваюсь усложнения. Придет время, и люди захотят читать сложные произведения, а не комиксы. Мне, наверное, никогда не удастся понять, как можно читать комиксы, что там можно читать? Разве там прочтешь «Сухопутный ноктюрн»? Нет. Его прочту тебе я.

«Утро выдалось тихое. В умытом небе еще хранились рассветные румяна. Прозрачный воздух переливался на границах тени от редких плотных облаков, и казалось, что солнечный свет струится по молекулам воздуха, как серебристая водица родника, бьющаяся по камешковой россыпи. Пар человеческого дыхания слизывал легкий ветерок. И то ли со сна, то ли от вдруг пригрезившегося в яви ливня осенней листвы, делалось знобко.

Судно двигалось в бухту порта, словно огромный жук-водомер плавно скользил по заводи.

Берег разбухал на глазах. Как будто земля поднималась на гребне гигантской волны, и, раскрываясь шире, готовилась поглотить блудную частицу свою, вынырнувшую из водной необозримости»[16]16
  Все рассказы Александра Карельского написаны писателем Анатолием Залогиным, трагически погибшим в автомобильной катастрофе.


[Закрыть].

Оля была полностью согласна с Сашей, понимая, что только живым словом можно описать чувства и характеры людей, «существующих в полях сил различной природы и напряженности, слитых с движением планеты».

Оля с удовольствием слушала, как Саша читал про Колю Хаустова, который «толком оглядеться не успел, как с армейского плаца, из солдатского строя с навыками телеметриста ступил на палубу судна. Бесшабашно отдал себя во фрахт, а уж там, в рейсе, сердечко его окислилось озоном, и рухнул человек в обморок. Правда, в последний межрейс он втюрился, как водится, нечаянно, и пришлось ему, с помощью гербового ходатайства, скоропостижно расписаться. Очередной выход в рейс обрубил медовый месяц куцой декадой. Коля словно нюхнул нашатыря, но до увольнительного заявления руки не дошли, а вернее, не размагнитился парень, поволочился с чертыханиями торным меридианом к полюсу.

А его сосед по каюте и аппаратной стойке Валера Рудаков ощущал себя в рейсовом космосе, подобно страннику, вынырнувшему из беспутицы промозглой ночи к костру. Остановился человек обогреться, взглядом припал к протуберанцам пламени, зафантазировался о людском мире и своем положении в нем, а огонь плавит спереди, спина же стынет под ветром…»

Она слушала Сашу и видела морскую гладь, умытое небо с рассветным румянцем, солнечный свет, струящийся по молекулам воздуха, судно, плавно скользящее, как огромный жук-водомер и одинокую фигуру Валеры Рудакова, который был как две капли воды похож на ее мужа Александра Карельского.

Были и другие вечера, когда в маленькой кухне собирались Сашины однокурсники по Литинституту. Ребята по очереди читали свои произведения. Они до хрипоты спорили, одобряя или критикуя друг друга. Оля в дебатах не участвовала. Она была любопытным сторонним наблюдателем, впитывающим каждое слово, замечающим каждый жест, чутко улавливающим любую фальшь.

Когда Саша читал про одинокую женщину Любовь Николаевну, которая познакомилась в театре с красавцем Валерием Ильичем, то Оля заранее предчувствовала, чем все закончится. Она знала, кто является прототипом этого господина в блестящих ботинках без пешеходной пудры. И это знание было неприятно. Саша читал:

«Была природная пора, именуемая «бабьим летом». Уж не единожды находили дни, вещавшие о наступлении осени, такие дни, в которые немыслимо вообразить преображение земли. И вдруг, после таких-то дней о замирании, кажется, позабыто, позабыто совершенно и вполне. Возрождение взвихривается горячим порывом. Это не весенняя буря, но в этом порыве жизни ощущается серьезность и вдумчивость…»

Оле виделась золотая листва и тонкие нити паутины, которые вдруг срываются с веток и летят неизвестно куда. Слышалась нездешняя музыка, от которой сладко замирало сердце. «Цок каблучка, другой, третий по асфальтовой толще. Тень Любови Николаевны, к которой прильнула другая, неизвестная, и:

– Простите, ради бога. Я ведь собственно один. Простите, мне показалось…, не подумайте дурного, но может быть… Идемте вместе. Прошу вас, идемте.

Поворотившись лицом к солнцу, Любовь Николаевна ослеплено качнулась вперед. Крепкая рука незнакомца верно поддержала ее, и женщина ощутила неясный трепет чувств и радость обретения; все само собой перерешилось…

Смеркалось. Они бродили уцелевшими улочками старого города. Валерий Ильич повествовал о событиях своей души. И говорил он нечто умное, острое, мужественное. Любовь Николаевна заслушивалась.

Когда проходили вдоль стены реставрируемого монастыря, мужчина говорил:

– Мы все ранены злом и мукой жизни, все ищем светоча добра, но, знаете ли, меня не радует нынешнее повальное оцерквле-ние. Помилуйте, ведь то, что мы видели в театре, ведет к превращению религии в публичную девку…

Женщина, опираясь на руку спутника, благосклонно внимала его речам. Приятно ступать одним шагом в одинаковом ритме, держать под руку живого человека, вольно положиться на его выбор направления. Мимолетно Любови Николаевне подумалось, что вот о бывшем муже она не вспоминает, как о живом существе. Для нее тот человек сделался фигурой, которая приросла в уголке памяти, и когда прибывает настроение додумать ускользающее прошлое, то привычно натыкаешься на этого сфинкса.

У двери в кафе Любовь Николаевна и Валерий Ильич перешагнули очередь. Пожилой швейцар, сердито отщелкнув запор и зыркнув глазом в щель, приветливо осклабился, посторонился и сказал:

– Опять к нам, Валерий Ильич.

– Здравствуй, здравствуй, старик. Как поживаешь?

– Порядочек. Чудные денечки стоят. Бабье лето. Теперь самое времечко грибкам пойти. Я приметил, с четырнадцатого опятки должны бы высыпать. Как полагаете?

– Конечно, непременно пойдут.

Сидя на мягком стуле за круглым столиком, покрытом зеркальным стеклом, в нише, образованной деревянными перегородками, казалось, что вокруг никого нет, что они наедине, друг против друга. Любовь Николаевна отдыхала и слушала. Слушала музыку и мужчину. Валерий Ильич рассказывал о завсегдатаях этого кафе, о прошлом старого района, где оно притулилось, с легкой иронией о своих невинных пристрастиях.

Женщине представилось, что этот человек давно-предавно близок ее слуху и глазам. Она смотрела в лицо мужчине, и ее тянуло притронуться к ямочке на его подбородке…

…Несомненно, сон опрокинул ее ненадолго. В комнате угасал млечный отсвет со стройплощадки, анархистски распластавшейся на прежде земледельческом поле. Она приподнялась на локте, послушала ровное дыхание спящего рядом человека. Он лежал на спине. Любовь Николаевна поводила пальчиком по его подбородку. Остановилась в притягательной ямочке.

Она ощутила в теле давление крови. Все в ней полнилось вдохновенной сердечностью, любовью, заботой. Она провела рукой по его волосам. Раз, другой, третий в ее памятном слухе рефреном повторились слова мужчины: «Удивительно, в тебе чувствуется девственность души. Поразительно. По-настоящему страстные натуры остаются целомудренны». А потом… Потом он целовал ее. И поцелуи заменили слово; поцелуй вообще бесконечнее и неопределеннее слова…

Поглядывая на покойно спящего, она сторожко вылезла из постели. Нельзя, невозможно, жалко теперь спать. Она проплыла по комнате к окну. Пугливая и жертвенная от природы, она знала, что не может научиться обращаться с мужчинами. Всегда бывало муторно. Но вот произошло… до дрожи, до искрения тела и души.

Она стояла напротив большого зеркала. Огладила обнаженное тело, остановила ладони на животе, не знавшем решительного касания акушерских рук. Она смотрела на свое отражение, и в сердце вопила радость. «Вот она я. Ведь, правда, хороша». С улицы донесся звон стекла. Любовь Николаевна встрепенулась. Ей тревожно подумалось: «Не дай Бог, чтобы он подумал обо мне не то, что я есть. Это было бы слишком ужасно… Нет, не может он подумать плохо».

На стройке опять разбили стекло. И еще раз. Кто-то рьяно крушил стекло. Еще, еще…

Хихикающий звон разносимого вдребезги стекла полетел окрест.

Любовь Николаевна ощутила, как по хребтовине взметнулся холодок. Она бросилась к ложу и нырнула в постель, как в омут.

Уже позднее утро. Любовь Николаевна проснулась в постели одна. Оглядывает комнату поверх, вслушивается. Чует запах кофе. Из спального покрова выскальзывает легко, торопливо набрасывает халатик и босоного идет из комнаты. В дверях ее встречает Валерий Ильич. Он одет в свое, свеж, обнимает, пригубляет вскользь.

– Неужели уже пора? – вжимаясь, лепечет Любовь Николаевна.

– Пожалуй.

– Как хорошо… Сказка… Ты – чудо, – пряча лицо на его груди, выдыхает она.

– Сказка, чудо, – вторит нараспев Валерий Ильич, отстраняет женщину и гвоздит. – А ведь кто-то же складывает сказки, голубушка. Твоя сказка, к слову, оценивается в рубль, большой рубль.

Любовь Николаевна не успевает поулыбаться шуточке, потому что мужчина продолжает говорить. Он говорит усердно, говорит много: о скучающей в увядании одинокой женщине, о прошедшем милом вечерке и бойкой ночке, о чем-то еще. Любовь Николаевна нищенски стынет.

– Все это, право, стоит стольник, – завершает мужчина и подает женщине сумочку.

Пупочка застежки противится пальцам, Любовь Николаевна никак не может словчиться ухватить ее. Наконец, она справляется с замком.

Валерий Ильич подхватывает денежное разноцветье, отсчитывает сумму, а остатки бросает на журнальный столик и поверх кладет листок.

– Вот мой телефон. Звони, я всегда готов. Горечь смывается, когда повторишь.

И уходит…

Любовь Николаевна зачем-то поднимает оставленную памятку. Глаза ее мечутся, брови складываются домиком, крыша которого тут же обваливается. Она прикрывает рукой рот, словно ловит нечаянный вскрик, и… плачет. Плачет тихо, потом громче, и, осев на пол, ревет просто, скорбно, по-бабьи навзрыд».

Саша отложил рукопись и закрыл глаза. А Оля быстро глянула на того, кого считала прототипом мужчины в ботинках без пешеходной пыли, и поняла, что не ошиблась. Он пускал клубы дыма и смотрел на Олю сверху вниз, так как смотрят победители, триумфаторы, герои… Так как смотрел Валерий Ильич на Любовь Николаевну.

7

Оля считала себя необыкновенно счастливой, ведь рядом с ней был любящий и любимый человек, с которым они ходили за ручку, как пионеры, с которым могли разругаться в пух и прах, а потом, помирившись, хохотать до слез.

Ссоры обычно затевала Оля. Она начинала носиться по комнатам огненной кометой, учиняя разрушения. Больше всех страдали шкафы. Оля распахивала дверцы и выбрасывала все содержимое из шкафов на пол. Саша спокойно стоял, прислонившись к стене, и взирал на погром, учиненный женой. Когда же она скрывалась за горой белья, выросшей в центре комнаты, он потирал руки и медленно, даже слегка лениво, начинал говорить:

– Любезная моя супруга, Ольга, Оленька, Оля, оказывается, мы с тобой сверхбогатые люди. Ты бесишься с жиру. Посмотри, сколько у тебя кофточек, юбочек и прочей ерунды, которой нет у обычных, советских граждан. Зайди в любой универмаг, и ты увидишь пустые полки, а тут! Мне кажется, что все это богатство просто нельзя, невозможно разместить на свободных полках…

– Можно, – фыркала Оля.

– Нет, я думаю, нельзя. Спорим, что ты не сможешь все обратно уложить.

– Спорим, что смогу!

В Олиных глазах загорались искорки азарта. Ей теперь во что бы то ни стало надо было доказать Александру, что она может все или почти все. Она снова превращалась в комету, но была теперь не разрушительницей, а созидательницей. Гора белья таяла на глазах.

– Генеральная уборка закончена. В джунглях наступает всеобщее перемирие, – отделяясь от стены, сообщал Александр.

Всеобщее перемирие наступало легко, радостно и надолго, потому что Оля не любила ссоры. Ей больше нравилось быть веселой пионеркой, шагающей за ручку с любимым человеком. «Мудрая жена устроит дом свой, а глупая разрушит его своими руками», прочитала Оля в притчах царя Соломона и решила следовать мудрому совету, устраивая свой дом. Она изо всех сил старалась быть достойной женой Александра Карельского.

«Счастье – это когда с работы тебе хочется спешить домой, а утром из дома идти на работу», – часто повторяла Оля известную всем фразу. Для нее это были не просто слова, потому что она любила свою семью и была счастлива, ходить на работу в Париж, Рим, Нью-Йорк, Токио.

Она знала, что через несколько минут после взлета засияет солнце, и пушистые белоснежные облака будут брошены мягкими подушками под ноги. А ночью небо покроется множеством мерцающих звезд и маленький мир, под названием самолет серебряной птицей будет лететь по заданному маршруту на высоте девять тысяч метров, оставив внизу осколки городов-светлячков, где «людей несет и кружит квинтэссенция городского полюса», откуда вырвалась хрупкая женщина, неимоверно запутав при этом свою жизнь…

 
О, женщина, как жизнь свою запутать ты смогла,
Ее законы чтя не слишком строго.
Начав с того, что жертвой принесла
Ты молодость на вечную дорогу.
 
 
Не смерить километров череду,
Не перечесть все взлеты и посадки,
Сквозь время, проводы у мира на виду,
Презревши время, мчишь ты без оглядки.
 
 
В своих скитаньях, потеряв покой,
Тепло растратив и израня душу,
Имеешь ты лишь временный постой
В кругу семьи, уклад ее нарушив[17]17
  Игорь Куликов.


[Закрыть].
 

Самолет был для Оли домом, поэтому пассажиров она встречала, как дорогих, долгожданных гостей, улыбаясь всем, как старым знакомым, угрюмым поднимала настроение веселыми шутками, а тех, кто боится, подбадривала, как могла.

Пока самолет медленно двигался на исполнительный старт, бортпроводники успевали сделать множество дел: разнести аперитив для пассажиров первого класса, продемонстрировать расположение аварийно-спасательных средств и аварийных выходов, проверить, все ли пассажиры застегнули привязные ремни, а потом за минуту до взлета, приземлиться на свое место, радостно выдохнув: «Полетели!», забыв обо всех земных неурядицах, парткомах, ОЗП, ВЛП, аттестациях, медкомиссиях. Зная наверняка, что «спасенье одно – работа, даже если она не спасет»[18]18
  Петр Вегин.


[Закрыть]. Но работа спасала всех.

– Девушка, а у вас в Аэрофлоте все такие красавицы?

– Все!

– А мы сидим в хвосте, поэтому снова без газет. Как быть?

– Не волнуйтесь, я вам стихи почитаю потом, когда питание раздадим.

– А чьи стихи читать будете?

– Свои, конечно.

– Неужели вы еще и поэтесса?

– Да, по-совместительству. Скажу вам по секрету, что у нас в экипаже сплошные таланты. У нас есть певцы, музыканты, актеры и даже каскадеры. Но наши самородки не рвутся стать звездами, помня страшное предупреждение: «Звезды, остерегайтесь падения с небес, чтобы не стать паразитами!»

– Надеемся, в рейсе ваши самородки каскадерские трюки выполнять не будут? – испуганно спрашивали пассажиры.

– В рейсе не будут, – улыбалась Оля.

Заинтересованные пассажиры внимательно наблюдали за работой бригады, размышляя: правда ли все то, о чем они услышали, или вымысел?

А это была чистая правда. Оля вообще не любила никого обманывать.

Она писала стихи, только никому их не показывала, боясь, что вдохновение вдруг упорхнет, столкнувшись с непониманием, обидевшись на грубую критику. Да и как она могла кому-то показать такие строки:

 
Тело выдали,
Душу вставили.
Повелели: «Живи!»
Живу…
 

Или такие:

 
Разочарована….
Так много мне обещано…
Как в кандалы закована
В ту оболочку, где я —
Женщина[19]19
  Галина Залогина.


[Закрыть].
 

Яна обладала необыкновенным голосом. Она пела на стоянках, в командировках и даже умудрялась петь в рейсе во время обслуживания пассажиров. Однажды во время стоянки в Париже она запела: «Соловей мой соловей…» Алябьева. Изумленные французы, пришедшие убирать самолет, замерли с открытыми ртами, а потом долго аплодировали. Из кабины экипажа вышел бортинженер и строго спросил:

– Кто пел?

– Радио, – улыбнувшись, соврала Яна. – Нам сегодня новую запись выдали.

– Кто пел «Соловья»? – более строго поинтересовался инженер.

– Простите, дяденька. Я не нарочно… Я больше не буду, если нельзя, – захныкала Яна.

– Можно!!! – радостно выкрикнул совсем не строгий инженер. – Мало того, я приглашаю тебя в наш театр песни. Ты не должна прятать свой талант. Народ должен знать своих героев, вернее героинь.

– Боюсь дяденька, что талант мне свой прятать все равно придется.

– Почему?

– Да у меня муж – арабский шейх. А восточные мужчины никому не дозволяют смотреть на свои сокровища, – пошутила Яна, не подозревая тогда, что слова, брошенные невзначай, обернуться пророчеством, и она действительно станет женой арабского шейха. Но не он, а она будет руководить домом, решать «кого казнить, а кого миловать». Потом Яна станет более осмотрительна в словах. Потом…

Галочка, окончившая музыкальное училище имени Гнесиных по классу фортепьяно, решила, что музыкой можно заниматься по-совместительству, и стала стюардессой. Но музыка не отпускала ее, она шла по пятам, постоянно напоминая о себе большими концертными роялями, выставленными в гостиницах. Музыкальные магниты притягивали Галину с такой силой, что никакая другая сила не могла противостоять притяжению.

– Пусть меня осуждает весь мир, но я не могу подавить в себе желание прикоснуться к этим черно-белым клавишам, потому что желание мое сильнее вулканического извержения, сильнее волны Цунами, зародившейся в океане, сильнее торнадо, сильнее… – шептала Галя, молниеносно бросаясь к черному трехногому зверю по имени Рояль.

Открытая крышка на миг обнажала девственное спокойствие черно-белых блестящих клавиш. Галина замирала, молитвенно сложив на груди руки. Но через миг руки взлетали, превратившись в крылья, и начинались взлеты и падения, от которых рождались чудесные музыкальные звуки, состоящие из необыкновенной смеси композиций Баха, Бетховена, Чайковского, Паганини, Глинки…

Однажды в гостинице, в Лас Пальмасе, на звук музыки вышел высокий, стройный, седовласый мужчина. Он подошел к представителю Аэрофлота, который привез экипаж в гостиницу, что-то тихо сказал ему по-испански и присел в кресло.

Когда Галя закончила играть и поднялась из-за рояля, седовласый незнакомец поднялся, улыбнулся и, проговорив: «jVamos conmigo! jVamos!»[20]20
  Пойдем со мной! Пойдем!


[Закрыть] поманил Галю за собой.

– Иди не бойся, – заулыбался представитель. – Это Дон Диего – хозяин гостиницы. Он никогда ничего подобного не слышал. Он весьма польщен, что в его гостинице остановилась такая виртуозная пианистка. Поэтому он хочет тебе сделать подарок.

– Не, я без девчонок никуда не пойду, – замотала головой Галина.

– jVamos conmigo! – снова позвал Дон Диего и распахнул створки дверей, ведущих в зал ресторана.

Все ахнули. В самом центре зала, на возвышении стоял белоснежный, блестящий рояль. Он был освещен специальными прожекторами, и от этого казался восковым.

– Por favor, me gusta esta musica[21]21
  Пожалуйста, мне нравится эта музыка.


[Закрыть], – подтолкнув Галину вперед, проговорил Дон Диего. Голос у него был приятный и очень мелодичный. Казалось, он не говорит, поет. Оля смотрела на импозантного испанца во все глаза, едва сдерживая желание начать с ним беседу про Мадрид, про Лас Пальмас, про все на свете, только бы слышать мелодичную испанскую речь, чтобы потом оставить в лабиринтах памяти.

– Мамочки! – взвизгнула Галина и медленно по-кошачьи начала подбираться к роялю, выговаривая на ходу:

– Это же мечта всей моей жизни – сыграть на белом концертном рояле. Сколько раз в моем воображении возникала картина: белый рояль со всех сторон освещенный прожекторами, и я играю на этом белоснежно-восковом чуде, едва касаясь прохладных клавиш, чувствуя, как музыка, просачивается сквозь кончики моих пальцев наружу и тут же спешит обратно в меня через уши, сердце, через все нервные окончания.

Слушать музыку собрался весь персонал гостиницы – человек шестьдесят. Они стояли полукругом у сцены и восторженно внимали. Дон Диего, облокотившись на край рояля, неотрывно смотрел на Галину. А она играла, чуть прикрыв глаза, и не обращала никакого внимания на любопытствующую публику.

Холеный Дон Диего, одетый в дорогой темно-коричневый костюм, белоснежный рояль, за которым сидит худощавая девчонка в бирюзовой футболке и джинсах, завораживающая музыка, изумленные зрители – создавали единый ансамбль, притягивающий своей нереальностью и абсурдностью.

Оле хотелось, чтобы появилась добрая фея и превратила смешной девичий наряд в яркое, красивое, концертное платье, усыпанное дорогими камнями. Впрочем, если закрыть глаза, то можно представить себе такое фантастическое платье, которое не в силах сделать ни один кутюрье. Главное – это музыка, проникающая в сознание каждого, будоражащая, возвышенная, неземная.

Галочка играла. Яна начала тихонько подпевать, потом громче, громче, громче…