Текст книги "Расскажите, тоненькая бортпроводница (сборник)"

Елена Фёдорова
Расскажите, тоненькая бортпроводница

© Е.И. Фёдорова, 2005

© Оформление «Янус-К», 2005

* * *

Предисловие

«У меня стюардесса всегда рифмовалась с принцессой. Представлялось, что где-то, в волшебном замке, который скользит по небу, царствует неземное создание. Во дворе мы непременно играли в чудо-принцесс – стюардесс, ничегошеньки не зная о профессии стюардесс.

 
Стюардесса – принцесса нездешняя
Нас с улыбкою встретит у входа
Серебристо-белого лайнера
Самолета Аэрофлота.
 
 
С ней рассыплется время полетное
На сверкающих бусин каскад.
– Кто вы: фея, волшебница или же?
– Стюардесса! – глаза, точно звезды блестят…
 

Потом, как гром среди ясного неба, сообщение о гибели Надежды Курченко, которая ценой собственной жизни спасла жизнь пассажирам.

Умирать, конечно, никто из нас не хотел. Нам хотелось повидать разные заморские страны, о которых мы, дети шестидесятых, слышали невероятные сказки. Еще хотелось побывать на нашем заснеженном Севере, где белые медведи, вечная мерзлота и юрты. Про юрты думалось, потому что папа был врачом и служил в военной авиации на Севере. Мама тоже была врачом. Она лечила местных жителей – чукчей, которые жили в юртах.

Вечерами мы с сестрой мечтали, не подозревая о том, что если есть настоящая мечта, то она непременно сбудется – таково правило всех настоящих мечтаний. Много позже я поняла, что у меня была настоящая мечта, а у сестры понарошку, потому что моя мечта сбылась. Правда, когда я сказала бабуле, что хочу летать на самолетах, она всплеснула руками, долго-долго крестилась, плакала, молилась несколько ночей кряду, а потом, облегченно вздохнув, проговорила:

– Ладно, ступай. К Господу ближе будешь.

Я расцеловала ее в морщинистые щеки и помчалась устраиваться на работу. Но оказалось, что одного благословения мало, что предстоит еще пройти бесконечное количество парткомов, собеседований, проверок и т. д.

Прохождение творческих туров в Щукинское театральное училище мне теперь вспоминалось, как приятное времяпрепровождение. Подумаешь, конкурс тридцать человек на место. Подумаешь, басня, проза, творческий этюд. Да это же пустяки.

Вы попробуйте пересказать без запинки содержание всех партийных съездов, назубок выучить географию родной страны и стран социалистического лагеря, рассказать обо всех существующих в Москве памятниках, а потом назвать поименно всех павших героев.

Но тогда мы жили в стране, под названием Советский Союз, поэтому легких путей не искали. Мы твердо знали: за все надо бороться, и боролись. Когда же комиссии были позади и, казалось, что можно облегченно вздохнуть, вступала мелодия судьбы, ну знаете, как у Бетховена: «Па-па-па-па!», а строгие начальники сообщали следующую информацию:

– Вы все (восемнадцать девчонок и двое ребят) получили вызов на работу. Но учеба на курсах бортпроводников начнется через полгода. За это время вы должны (приготовьтесь загибать пальцы): отработать на строительстве общежития для работников Аэрофлота, побывать на сборе картофеля в совхозе или колхозе, потом сортировать этот картофель на плодоовощной базе (тогда все сортировали. Один профессор вкладывал в пакетики листочки со своей фамилией и ученой степенью – сейчас этим листочкам дали название «визитные карточки» – чтобы гражданам было приятнее вкушать картофель, которого касались профессорские руки), а летом быть посудомойками в пионерском лагере.

За полгода мы становились специалистами широчайшего профиля. Скорее всего это было нужно потому, что профессия стюардессы многогранна: ты и актриса, и психолог, и политик, и няня, и строгий наставник, и добрый собеседник, и просто очаровательная русская женщина, которая может почти все»…

Так начинается мой рассказ, который был напечатанный в 2000 году в книге «У Турмалиновой реки». Но мне хотелось расширить рамки повествования. Ведь, если говорить честно, то простой рассказ о профессии мало кого может заинтересовать. Но вот, если мы говорим: доктор Чехов, поэтесса Марина Цветаева, писатель Борис Пастернак, штурман Марина Раскова, стюардесса Надя Курченко, то профессия приобретает иной оттенок, становится живой, вызывая настоящий интерес.

Вот и в моей повести герои – реальные люди, которые живут рядом с нами, являясь участниками бесконечной, многоактной пьесы под названием «ЖИЗНЬ».

Повесть не является автобиографической. В ней нет строгой документальной хронологии и сухой статистики, нет сенсационных разоблачений и прочего, о чем рассказывают в анекдотах. Она скорее похожа на калейдоскоп, в котором постоянно меняются мозаичные рисунки.

Материал я собирала долго и тщательно по крупицам, по каплям, а потом из капель получился маленький, прозрачный ручеек, который, возможно, кто-то найдет и захочет из него напиться.

Автор

Расскажите, тоненькая бортпроводница

Человек смотрит в книгу, как в зеркало. Видит там себя. И интересно: один видит добро и плачет, а другой видит тьму и злится…На основе одних и тех же слов!

Роль автора состоит в том, чтобы не стремиться пробуждать чувства, а не иметь возможности уйти от этих чувств. Быть их пленником, пытаться выбраться, наконец, что-то написать и освободиться. И, возможно, тогда мысли, ощущения осядут в тексте. И возникнут заново, стоит только другим глазам (понимающим) впиться в строчки.

Людмила Петрушевская

Большое спасибо прославленной военной летчице,

командиру звена «Ночных ведьм» Марии Николаевне Поповой

и стюардессе Галине Залогиной за предоставленные материалы

 
Расскажите, тоненькая бортпроводница,
Что заставило с небом вас породниться?
Это так нелегко в вечном шуме моторов.
Это так далеко от того, кто вам дорог.
Вам не страшно?
Она говорит бесшабашно:
– Ну и что из того. Я люблю, когда страшно![1]1
  Эти стихи Лев Ошанин подарил двум стюардессам Татьянам.


[Закрыть]
 

Лев Ошанин

1

Мы долго-долго поднимались вверх по темной, широкой лестнице. Он крепко прижимал мою руку к своему боку. Я чувствовала тепло его тела и счастливо улыбалась. Мне было совсем не страшно идти в полной темноте вверх по широкой лестнице, которая, казалось, никогда не закончится.

Эта темная лестница существовала сама по себе. Она возникала из ниоткуда и поднималась вверх. А мы зачем-то упорно поднимались по ней. Мы шли молча, совсем не испытывая при этом никакого дискомфорта. Наоборот – наше молчание было неким таинственным знаком. Оно существовало на уровне подсознания и связывало нас сильнее, чем все слова произнесенные человечеством.

Я чувствовала, как учащенно бьются наши сердца, какими горячими становятся руки, и желала идти по темной лестнице вечно. Но она вдруг закончилась огромным освещенным проемом, обрамленным белыми, широко распахнутыми створками.

Мы замерли на самом краю лестницы, упирающейся в небо. Позади нас была холодная темнота, а прямо пред нами бескрайний воздушный океан, по которому носились веселые маленькие барашки кучевых облаков. Солнечные лучи протянули свои теплые ладошки и погладили нас по щекам.

Я глянула вниз и увидела мягкий ковер ромашкового поля. Бело-желтые ромашки чуть вздрагивали от легкого ветерка, поворачивая свои макушки к солнышку. Казалось, что они совершают какие-то замысловатые танцевальные «па». Вокруг ромашкового поля стояли молодые березки и перешептывались, шелестя свежими, только что распустившимися листочками.

Птицы выводили фантастические рулады, а воздух был пропитан таким густым весенним ароматом, что у меня закружилась голова, и я выдохнула:

– Это все не реально!

– Это все более чем реально, – спокойно проговорил он. – Мало того, мы с вами можем обладать этой красотой, если захотим.

Он немного помолчал, потом назидательным тоном проговорил:

– У людей всегда есть право выбора. Всегда! Просто зачастую они принимают неправильные решения, идут не туда, куда надо.

Он смотрел на меня и улыбался. Я понимала, что вижу его впервые, и мысленно задала себе массу вопросов: «Почему я оказалась с незнакомцем на этой странной темной лестнице, ведущей в небо? Кто он такой? Что ему от меня надо?» Но страха в душе не было, и я рассматривала незнакомца с нескрываемым любопытством.

Передо мной стоял высокий, широкоплечий молодой человек. Его темно-русые, волнистые волосы были аккуратно подстрижены. Загорелое широкоскулое лицо. Прямой нос со слегка расширенными ноздрями. В мягкой бороде прятались улыбающиеся губы. А в больших карих глазах, обрамленных темными, длинными ресницами, отражались березы, ромашки, солнце и еще что-то знакомое и родное.

– Вы будете моим мужем! – радостно выпалила я, глядя незнакомцу в то место в бороде, где прятались улыбающиеся губы.

Борода зашевелилась, обнажив белые ровные зубы. Губы вытянулись в трубочку, выпуская наружу слова:

– Вы, верно, шутите?

– Нет, я говорю вполне серьезно.

– Тогда позвольте вас спросить: разве вы не боитесь испытаний? – его голос звучал сразу и снаружи и внутри меня, обволакивая все мое существо сладковатой истомой.

– Испытаний, – машинально повторила я, совершенно не желая думать ни о чем. Мне просто хотелось слушать его голос, смотреть, как шевелится борода, обнажая белоснежные зубы, а губы выпускают наружу слова.

– Да, да испытаний, – строго проговорил он.

Я подняла голову, глянула в его ставшие серьезными глаза, поняла, что про испытания он не шутит, и решительно выпалила:

– Не боюсь!

Он укоризненно покачал головой:

– В глубине души вы боитесь. Однако не хотите признаваться.

– Я не боюсь! – почти выкрикнула я.

– Не боитесь сейчас, пока я рядом с вами, – очень спокойно произнес он, глядя в голубое небо. – Но наступит время, когда вам придется одной подняться по этой лестнице. Я привел вас сюда, чтобы вы поняли простую истину: тьма неизменно отступает перед светом. Всегда есть надежда на спасение. Всегда есть выбор: идти вперед к свету или остаться на месте, опустив руки, поддавшись отчаянию, меланхолии, обиде. Не многие смельчаки решаются покорить горные вершины. А тот, кто поднялся на самую высшую точку, постигает простую истину: за счастье надо бороться.

Но его не следует искать слишком далеко, потому что оно может быть в легком дуновении ветерка, в пении птиц, в радостной улыбке близкого человека, в дружеском рукопожатии, в любви и участии, в осознании того, что ты хоть раз в жизни сделал доброе дело от чистого сердца.

Конечно, добрые дела надо делать постоянно. Но для большинства людей и одно доброе дело – это уже подвиг.

Вы задавали себе вопросы: зачем мы живем? Почему нам суждены страдания и мучения? В чем заключается смысл жизни? Какова формула счастья?

Я утвердительно закивала головой, потому что все эти вопросы давно мучили меня. Я приготовилась внимательно выслушать ответы, но он только глубоко вздохнул и отвернул голову к небесному проему.

– Вы не дадите мне ответов? – удивилась я.

– Каждый человек должен ответить на все эти вопросы самостоятельно, – еле слышно проговорил он и шагнул вперед, в небо.

Я вскрикнула и прижала обе ладони к лицу. Было страшно глянуть вниз и увидеть его, лежащим в странной нечеловеческой позе. Я почувствовала, как слезы холодными струйками побежали по щекам, останавливаясь в уголках рта. Я убрала ладони от глаз, чтобы вытереть соленую влагу и ахнула. Мой незнакомец шел по ромашковому полю неспешной походкой, заложив руки за спину.

Мне захотелось поскорее догнать его, чтобы снова быть рядом, ощущая странную связь на уровне подсознания. Я рванулась вниз по лестнице с радостным криком: «Подождите!» и вдруг поняла, что не знаю его имени.

Я опустилась на холодную ступеньку и заплакала, по-настоящему ощутив свое одиночество и беспомощность. Надо было что-то делать, принимать какое-то решение: идти вниз по темной лестнице или шагнуть в светлый проем прямо в небо, как это сделал незнакомец. Надо было сделать выбор. Я вытерла слезы, медленно поднялась и посмотрела туда, где несколько минут назад в светлом проеме стоял он. Но проем исчез. Впереди была только темная лестница, слегка освещенная тусклым, мерцающим светом. Я глянула вниз. Там была темнота густая, вязкая, пугающая. Она замерла, как замирают растения-ловушки, чтобы потом захлопнуться, сомкнуть свои хищные соцветия над головой ничего не подозревающих насекомых. Я прижалась спиной к холодной стене и медленно стала подниматься вверх. Темнота последовала за мной.

– Вы должны были объяснить, зачем мне все это надо? – сердито выкрикнула я в пустоту.

– Я же вам сказал, что вы будете искать ответы на свои вопросы сами, без меня, – услышала я его голос и почувствовала успокоение.

– Вы где? Почему вы так поспешно ушли? – шепотом спросила я.

– Я здесь, рядом с вами, – сказал его улыбающийся голос. Я машинально улыбнулась в ответ. – Я не оставлял вас. Я всегда буду рядом. Всегда. Главное, ничего не следует бояться. Вы же уверяли меня, что не боитесь испытаний. Или я ослышался?

Я прикусила губу. Что тут было отвечать? Если бы я созналась, что боюсь, он бы ни за что не оставил меня одну. Но мне понадобилось сказать, что я самая, самая, самая смелая девушка на планете Земля. Как мы бываем порою глупы!

– Я буду рядом всегда, – снова зазвучал его голос. – Только вам следует запомнить: за все в жизни приходится платить.

Плата эта исчисляется не денежным эквивалентом. Все гораздо сложнее и имеет глубокий философский смысл. Смысл – это первое понятие, которое надо постичь. Вам предстоит ответить на вопросы: почему, зачем, для чего я делаю то или иное дело? Кому будет хорошо: только мне или другим?

– А почему надо всегда думать о других? С какой стати? – возмущенно выпалила я.

– Идите вперед, и все поймете, – его голос прозвучал отдаленным эхом. – Потом… все-все поймете…

2

Оля вскочила с постели за пять минут до будильника. Солнце уже светило вовсю. Птицы весело щебетали свои утренние песни. Оля широко распахнула створки окна. В ноздри ударил сладкий запах сирени.

– Обожаю весну! Обожаю май! Я самая, самая, самая счастливая на свете, слышите вы, птицы? – громко закричала Оля, задрав вверх голову.

– Ты что раскричалась с утра пораньше? – в приоткрытую дверь просунулась голова Олиной мамы.

– Привет, мамуля! – Оля втянула маму в комнату и начала кружить. – Ты у меня самая, самая, самая лучшая мама на свете. И об этом должен знать весь мир…

Оля поцеловала маму и повернулась к окну, чтобы выкрикнуть еще что-то гениальное. Но мама строго сказала:

– Ты видно забыла, милая девочка, что сегодня выходной и многие люди еще спят в такую рань. Надо научиться думать о других…

– О… – застонала Оля. – Начинаются утренние нравоучения. Вот скажи мне, милая мамочка, почему я должна думать о других, когда эти другие о нас с тобой совершенно не думают? Вот вчера вечером пацаны горланили под окнами, как помоечные коты…

– Стоп, – строго сказала мама. – Ты прекрасно знаешь, что я не люблю, когда ты говоришь глупости. Ты так же прекрасно знаешь, что каждый отвечает за свои поступки, за свои слова и даже мысли. Я всегда требую от тебя чуткого отношения к тем, кто рядом. Поэтому не стоит тебе уподобляться помоечным пацанам. Одевайся и больше не ори. Мне совершенно не хочется за тебя краснеть. Поняла?

– Поняла, милая мамочка, – ответила Оля и поспешила в ванную комнату. Там она закрылась, пустила воду и запела:

– Ну и что, ну и пусть, а я все равно буду петь. Потому что я люблю весну. Потому что я люблю сирень. Потому что я самая, самая, самая счастливая…

– Потише, все еще спят, – постучав в дверь, укоризненно проговорила мама.

Оля подмигнула своему отражению в зеркале и весело сказала:

– Подумаешь, все спят. Я же не сплю. Я уже поднялась. И мне нет никакого дела ни до кого. Верно, Оленька? – отражение улыбнулось ей в ответ, словно подтвердив, что ему тоже никакого дела нет ни до кого.

На Беговой Оля встречалась со своей верной подругой Иришкой. Девушки приветствовали друг друга радостными криками, а потом, взявшись за руки, шагали к ипподрому. Они громко смеялись, пели на ходу придуманные песни: «Люди, люди, уже утро. Люди, люди, хватит спать. Люди, люди, просыпайтесь. Люди, вам пора вставать!» Стучали палками по водосточным трубам, выкрикивая: «С добрым утром, дорогие москвичи!» Такой ритуал повторялся каждую неделю по выходным.

Неизменно из одного и того же окна высовывалось сморщенное, старческое лицо, и в свежем воздухе повисала тяжелая, грубая брань. Но повисала она ненадолго. Девчонки быстро пробегали мимо грязного окна, желая долгих лет жизни сморщенному существу, не зная, женщина это или мужчина. По голосу было весьма сложно понять. А разглядывать старческую голову не было у них никакого желания. Сморщенное, старческое лицо, высовывающееся из грязного окна, являлось частью повседневной картины, к которой девчонки успели привыкнуть. Как люди, которые, проходя по одной и той же улице, привыкают видеть дома, деревья, фонари, но вряд ли остановятся, чтобы рассмотреть каждое дерево, каждый фонарь, каждую лужу.

Вот и для девчонок все было до банальности привычно: улица, старческий крик, веселый смех, трамвайные звонки, запах ипподрома и дядя Коля, встречающий их у ворот. Казалось, так будет всегда…

– О, твой Ален Делон нас уже поджидает, – подтолкнув Олю вперед, хихикнула Иришка.

– Он вовсе не Делон, а всего лишь Николай Всеволодович, – проговорила Оля и покраснела. Она всегда краснела, когда встречалась с дядей Колей, высоким, худощавым, черноволосым мужчиной с большими карими глазами, украшенными пушистыми длинными ресницами. А краснела Оля, потому что никак не могла забыть смешной случай из своего детства.

Дядя Коля – Николай Всеволодович – приходился двоюродным братом ее маме Инне Петровне. Каждое лето он вместе с женой тетей Люсей гостил у сестры Инны в деревне, где в старом бабушкином доме собирались многочисленные родственники, друзья и просто знакомые.

Однажды дядя Коля привез Оле большущую куклу и поцеловал в щеку.

– Спасибо! – счастливо прошептала она, а потом, взяла дядю Колю за руку и громко сказала:

– Когда я вырасту, вы станете моим мужем!

Взрослые дружно расхохотались. Оля обвела смеющихся долгим, презрительным взглядом и спокойно, выговаривая каждое слово, произнесла:

– Смешного здесь ничего нет, товарищи. Пройдет лет десять, и я стану необыкновенной красавицей. Тогда всем будет ясно, что толстая, неряшливая тетя Люся совсем не пара такому красавчику, как наш дядя Коля.

– Чтооооо? – как моторный гудок завопила тетя Люся. – Ах ты, маленькая негодяйка! Да я тебя сейчас так отшлепаю крапивой, а потом скручу в бараний рог, что ты никогда не сможешь вырасти и стать красавицей. Ты навсегда останешься глупой, негодной соплячкой, которую никто замуж не возьмет…

Тетя Люся еще что-то кричала. Но Оля не стала дожидаться, пока ее отшлепают крапивой. Она показала грозной тете язык и быстро убежала в лес. Лес действовал на Олю успокаивающе. Успокоить же тетю Люсю не мог никто. Она приказала мужу немедленно собирать вещи, которые к счастью не успели распаковать.

– Ноги моей здесь не будет больше, – голосила тетя Люся. – Ноги не будет.

Больше Оля никогда не видела толстую тетю Люсю. Она теперь отдыхала на югах, не подозревая, что, несмотря на ее строгий запрет, Николай все же продолжает бывать у сестры Инны Петровны в старом доме, который после смерти бабушки поделили между собой Инна Петровна и Тамара Петровна. Причем Тамарина половина дома пустовала, в то время как на половине Инны всегда было многолюдно и весело.

Сколько раз просила Инна у Тамары отдать ей вторую половину.

– У тебя же свой дом большой есть, за которым догляд нужен. Тебе же родительский дом в тягость. А он ветшает без человеческого присутствия, – вздыхала Инна, беседуя с Тамарой.

– Ничего с ним не будет, – отмахивалась Тамара. – Пусть стоит закрытый. Моя половина, что хочу, то и делаю. Сын вот вырастет, ему отдам. Будет с молодой женой да детишками жить в этой половине.

– Да, зачем ему здесь в деревне жить? – хваталась за голову Инна. – Воды нет. Отопления нет. Туалет на улице. Да разве кто из молодых захочет от нормальных условий отказываться и в умирающий дом перебираться?

– Вот прикажу, и переберутся, как миленькие! – топала ногами Тамара. – Нечего на мою половину зариться. Никому не отдам и баста!

Разговоры прекратились. Тамарина половина стояла закрытая. Ночью ветер гудел в трубе. Скрипели половицы, рассыхающегося пола. Дом стонал, жаловался на то, что остался без догляда, что умирает от тоски и одиночества. Но помочь ему никто не мог, кроме Тамары. А она не хотела помогать.

Изредка приезжал Тамарин муж Петр. Он распахивал настежь окна и двери, приглашая ветер и солнце заглянуть внутрь. И тогда из открытых окон вырывался запах прелой древесины, старого тряпья и тлена. Ко всем этим запахам примешивался какой-то незнакомый запах. Он пугал Олю сильнее, чем ночные скрипы половиц, уханье сов и гудение ветра в трубе. Она затыкала нос и убегала прочь, подальше от неприятного запаха.

Став взрослой, Оля поняла, что этот отвратительный запах, который так пугал ее, был запахом смерти. Одного Оля не могла объяснить, почему он не выветривался с Тамариной половины. Может, объяснение скрывалось в Тамариной жадности и злости. Ведь она забрала себе большую часть дома с огромной гостиной, где стоял стол на двадцать персон, который бабушка любовно называла «сороконожкой», поясняя, что если над столом двадцать голов, то под столом сорок ног. Оля неизменно ныряла под стол и считала.

– Бабуль, а столовые ножки тоже считаются? – интересовалась она снизу из заветного подстолья.

– Нет, только человеческие ножки считай, – приказывала бабуля.

Оля считала человеческие, потому что у стола вообще не было ног, а столешницу овальной формы, сделанную из редкой породы красного дерева, поддерживали четыре массивных льва с рыбьими хвостами вместо туловищ.

Бабушка рассказывала, что этот стол привезли из-за океана. Что принадлежал он какому-то богатому князю или графу, инициалы которого имеются в самом центре стола.

Улучив минутку, Оля просовывала руку под скатерть и водила пальцами по большим, незнакомым буквам – инициалам, которые ей представлялись шрамами на теле бедного стола.

– Взрослым, наверное, стыдно за твои шрамы, бедный стол-сороконожка, поэтому они прикрывают тебя скатертью, – тихо шептала Оля, водя пальцами по невидимым буквам.

Когда умерла бабушка, гроб поставили на стол, сняв с него цветастую скатерть, тогда Оля впервые увидела буквы, которые красовались в самом центре – SGM. Она аккуратно провела пальцами по каждой букве, отметив для себя, что «S» похожа на змею, «G» – на улитку, а «M» – на две горные вершины, где вечное молчание.

– Или нет, – думала Оля, – эти буквы означают одинокого человека, бредущего извилистой дорогой в страну молчания.

Что же на самом деле означали эти буквы-инициалы, для нее так и осталось тайной.

Бабушкин гроб стоял на овальном столе. Маленький на большом.

В изголовье горели церковные свечи. А по бокам сидели сгорбленные старушки, одетые во все черное, пели заунывные песни, причитали и плакали.

– Так положено. Они ее душу провожают туда, куда надо, – цыкнула Тамара, когда ее сын Василий спросил: «Зачем все это надо?»

– А куда душе надо? – пискнула Оленька, высунувшись из-за Васиного плеча.

– Помрешь, узнаешь. Нечего глупые вопросы задавать да под ногами вертеться. Идите вон в детскую комнату и не высовывайтесь, – приказала Тамара. – Не до вас.

Оленька и Василий отправились в детскую, забрались на кровать, прижались друг к дружке, немного поплакали, а потом принялись шептаться.

– Все зеркала тканью закрыли, чтобы никто не увидел того, чего не следует никому видеть, – вытерев нос кулаком, сказал Василий.

– А что там? – поинтересовалась Оленька.

– Мамка говорит, что в зеркалах открывается проход в бездну, – пояснил Василий. Он был на три года старше Оленьки, ходил уже во второй класс и кое-что знал.

– А давай попробуем заглянуть в эту бездну, – предложила Оленька.

– Ты что, белены объелась? Или умереть, как бабуля, захотела? – зашипел на нее Василий. – Сиди тут на кровати рядом со мной. Да смотри, не вздумай спать. Когда покойник в доме, спать нельзя. С собой утащит, если уснешь.

Оленька тяжело вздохнула. Ей стало обидно, что Василий про бабулю так нехорошо сказал: «покойник». Совсем не хотелось девочке верить, что теперь вместо бабушки останется лишь запах формалина, ладана и свечей.

Как ни старались дети не спать, сон все-таки сморил их. Но, несмотря на все страшные Васины рассказы, во сне Оле совсем не было страшно. Наоборот. Сон был веселым и радостным. Бабушка варила клубничное варенье в своем любимом медном тазу. В саду заливались соловьи. А на белом с золотым ободком блюдечке лежала громадная клубничина, напитанная сладким сахарным сиропом. Алый сироп растекался по блюдцу, окружая большую клубничину со всех сторон.

– Нет, это же не клубника, – подумалось Оле. – Это сердце, которое бьется, которое живет на белом фарфоровом блюдечке с золотым ободком…

В шесть лет Оля поняла, что у всего есть начало и конец. А о том, куда уходят души, знают зеркала, но никому не рассказывают, потому что говорить не умеют.

На Тамариной половине зеркала так и остались завешенными плотной тканью. И запах, страшный запах смерти остался, как напоминание.

Глядя на тетю Тамару, Оленька постоянно вспоминала сердце, бьющееся на фарфоровом блюдце, и делала грустные выводы, что блюдце не станет живым никогда, сколько бы сердец на него не положили. Это знание было болезненным. Оленьке очень хотелось ничего не знать, а как прежде любить брата Ваську, слушать его страшные сказки, играть с ним в веселые игры, ходить на рыбалку и по грибы. А еще хотелось прижиматься к тете Тамаре, как раньше и ждать, когда она положит на фарфоровое блюдце большущую, сладкую клубничину сначала маленькой девочке Оленьке, а потом большому мальчику Василию. И они с Васей будут облизывать свои ягоды долго-долго, растягивая удовольствие от сладкого послевкусия, которое остается во рту.

После бабушкиной смерти все пошло прахом. Дом умирал. Василий стал злым и не хотел больше играть с Олей.

– Вот еще выдумала, играть. Не до игр мне, – бубнил он. – Мамка говорит, что за новым домом догляд нужен. Ничего оставить нельзя. Ворье кругом только и ждет, что бы стянуть, чем бы поживиться за чужой счет.

– О ком ты говоришь, Вася? Что это такое – ворье? – удивлялась Оля.

– Эх ты, деревня, – злобно хохотал Василий. – Ворье – это значит воры. Куда не глянь, одни воры. Мамка тут как-то половик на забор повесила, так его стащили средь бела дня. А ты говоришь!

Оля ничего не говорила. Ей было обидно, что Васька изменился, что дом поделили, и он теперь умирает, что Тамара варенье перестала варить. А у мамы так не получается, потому что она крупные ягоды на варенье не берет, а заставляет Олю съедать их живьем, прямо с грядки.

Оля часто убегала на опушку леса и плакала, уткнувшись в мягкую траву, повторяя: «Почему? Почему? Почему?» Но никто не отвечал.

Однажды кто-то тронул Олю за плечо и тихо спросил:

– Кто тебя обидел, малышка? Почему ты так горько плачешь?

– Никто меня не обижал, это мне соринка в глаз попала, – вытирая слезы, сказала Оля. Она глянула исподлобья на незнакомого дяденьку и спросила:

– А вы кто?

– Я дядя Коля, – улыбнулся он.

– Тогда я тетя Оля, – ответила она.

– Замечательно! Давай с тобой дружить, тетя Оля, – он протянул ей руку. Она немного помедлила, поднялась, а потом, хлопнув его по руке, стрелой полетела прочь, звонко крикнув: «Догоняй, дядя Коля!»

Вот так началась их дружба. Теперь они везде ходили вместе. На рыбалку, по грибы да ягоды, слушать соловьев, встречать рассвет, печь картошку, смотреть, как засыпает и пробуждается лес. Мысль о том, что дядя Коля тот, кто ей нужен, пришла к Оле как-то вдруг. В свои восемь лет она еще не понимала, что такое супружеские узы, но была убеждена, что толстая тетя Люся совсем не пара дяде Коле. Вот и выпалила про мужа и про все остальное, не думая о последствиях.

Гораздо позже Оля поняла, что взрослые совсем не любят слышать правду, а говорят правду и того реже. Весь мир пропитан ложью, сладкой кроваво-красной ложью, разлитой на белом фарфоровом блюдце.

– Привет, девчонки! – проговорил Николай Всеволодович, поцеловав Олю в щеку. – Сегодня я вас познакомлю с Максимом. Он вам даст верховых лошадей.

– Вы не шутите, дядя Коля?

– Нет, милая моя, не шучу, – засмеялся дядя Коля. А потом, хитро подмигнув Оле, спросил:

– Ну, что, тетя Оля, не передумала сделать меня своим мужем?

– Передумала. Я тогда маленькая была, глупая. Не подумала, что через десять лет состарится не только тетя Люся, но и вы. Еще я не учла разницу в возрасте, которая составляет двадцать пять лет. Но самое основное препятствие – это то, что мы родственники. Поэтому знакомьте нас скорее с Максом, – выпалила Оля, не глядя дяде Коле в глаза.

Она по-прежнему продолжала любить его той детской любовью, когда нет никакого стеснения и можно запросто забраться на колени, взлохматить волосы, ущипнуть за щеку, а потом затихнуть, свернувшись маленьким котенком и блаженно замурлыкать, чувствуя свою защищенность в объятиях сильного мужчины. Но разве об этом можно говорить вслух теперь, когда ей уже двадцать? Нет. Она ни за что не откроет свой секрет, чтобы не попасть в липкую кроваво-красную жижу на фарфоровом блюдце.

Максим оказался грузным, лысоватым толстяком похожим на Винни-Пуха. Он расхаживал по конюшне и напевал веселую песенку.

– Привет, Макс, – громко крикнул дядя Коля. – Я привел к тебе своих девчонок, как договаривались.

– Вот и славно, – пробасил Максим. – Мне помощники очень нужны. Привет, девчонки! Берите скорее ведерки, да лопатки и вперед, стойла чистить.

– Что? – в голос завопили Ира и Оля. Такого они не ожидали.

– Навоз убирать, значит, не хотите? – рявкнул Макс.

– Не хотим.

– Значит, кататься мы любим, а саночки пусть дядя Макс возит, так что ли? Не выйдет, кумушки, не на того напали. – Он сделал несколько шагов вперед.

– Но мы… Мы не одеты для навоза…для конюшни,…мы… – наперебой затараторили девчонки, пятясь назад.

– Ладно, – засмеялся Макс. – На первый раз прощается. Но завтра…

– Разумеется! Нам дважды повторять не надо, мы девочки умные, – выпалила Иришка.

Максим, Макс очаровал девчонок потрясающим умением рассказывать необыкновенные истории. Он знал о лошадях столько, что его можно было слушать часами. Начинал он свои рассказы всегда одними и теми же словами: «Значит, дело было так», а дальше следовали повествования, одно интереснее другого, где правда переплеталась с вымыслом в единый, причудливый сюжет. Девчонки слушали, затаив дыхание.

– Значит, дело было так. Полюбился Богу южный ветер. И решил Он сотворить из ветра живое существо. «Воплотись!» – повелел Бог. И по Его слову возникла на земле первая лошадь, способная преодолевать огромные расстояния.