Текст книги "Лживая взрослая жизнь"

10

Об отце я выяснила только то, что он оказался неожиданно жадным до денег. Я неоднократно слышала, как он негромко, но настойчиво упрекал маму в том, что она слишком много тратит, причем на всякую ерунду. В остальном он вел обычную жизнь: утром лицей, после обеда работа в кабинете, вечером собрания у нас дома или у кого-то еще. Что касается мамы, я часто слышала, как в спорах о деньгах она столь же негромко возражала: “Я сама их заработала, имею право потратить кое-что на себя”. Новым было то, что мама, всегда беззлобно посмеивавшаяся над папиными собраниями, – подтрунивая прежде всего над Мариано, она называла их участников “заговорщиками, которые построят лучший мир”, – внезапно сама начала в них участвовать, хотя папе это явно не нравилось. Причем не только когда собирались у нас, но и когда собирались у других; теперь я частенько проводила вечера, болтая по телефону с Анджелой или Витторией.

От Анджелы я узнала, что Костанца не разделяет маминого интереса к собраниям: когда они проходили у них дома, она исчезала, или садилась смотреть телевизор, или читала. В конце концов я рассказала Витттории – хотя и не без колебаний – о ссорах из-за денег и о внезапном интересе мамы к папиным вечерним занятиям. Неожиданно она меня похвалила:

– Наконец-то ты увидела, что твой отец любит деньги.

– Да.

– Из-за денег он испортил мне жизнь.

Я не ответила, я была рада, что наконец-то сообщила ей кое-что такое, что ей понравилось. Она стала расспрашивать:

– А что покупает себе твоя мама?

– Платья, белье. А еще много кремов.

– Вот дура! – довольно воскликнула Виттория.

Я поняла, что Виттории хочется знать о подробностях из жизни моих родителей, не просто подтверждающих, что она права, а мои папа и мама нет, но и доказывающих: я учусь видеть то, что не лежит на поверхности, и во всем разбираться.

Увидев, что ей хватает подобных доносов, я испытала облегчение. Как бы она этого ни ждала, я не собиралась порывать с родителями, связь с ними была крепкой, отцовское внимание к деньгам и мелкое транжирство мамы не могли заставить меня их разлюбить. Опасность заключалась в том, что, не зная, что рассказать Виттории, или рассказывая ей всякие глупости, я, чтобы укрепить наше взаимное доверие, незаметно для себя начну выдумывать. К счастью, рождавшиеся у меня в голове выдумки были слишком очевидными, я приписывала членам своей семьи такие злодеяния, какие бывают только в романах, и всякий раз останавливалась, опасаясь, что Виттория скажет: “Ты все врешь”. Поэтому я старалась подмечать незначительные, но действительно имевшие место странности и немножко их раздувать. Однако мне все равно было неспокойно. Я не была ни по-настоящему любящей дочерью, ни по-настоящему хорошей шпионкой.

Однажды вечером мы отправились на ужин к Мариано и Костанце. Когда мы спускались по виа Чимароза, я обратила внимание на огромные черные тучи, тянувшие к нам рыхлые лапы: мне это показалось дурным предзнаменованием. В большой квартире, где жили мои подружки, я сразу замерзла, отопление еще не включили, поэтому я не стала снимать шерстяной пиджак, который мама находила весьма элегантным. Хотя у них дома всегда вкусно кормили – безмолвная служанка прекрасно готовила (глядя на нее, я думала о Виттории, работавшей прислугой в похожих домах), – из-за страха испачкать пиджак, который мама советовала снять, я почти не притронулась к еде. Иде, Анджеле и мне было скучно, мы ждали десерт целую вечность, заполненную разглагольствованиями Мариано. Наконец наступил момент, когда можно было попросить разрешения выйти из-за стола, – и Костанца разрешила. Мы пошли в коридор и уселись на пол. Ида принялась бросать красный резиновый мячик, мешая мне и Анджеле, которая приставала ко мне с вопросом, когда же я наконец познакомлю их с моей тетей. В тот вечер Анджела была невероятно назойлива, она сказала:

– Знаешь что?

– Что?

– Я думаю, никакой тети у тебя нет.

– Конечно, есть.

– А если и есть, она совсем не такая, как ты рассказываешь. Поэтому ты не хочешь нас с ней знакомить.

– Она даже лучше, чем я рассказываю.

– Тогда отведи нас к ней, – сказала Ида и с силой бросила мне мяч. Чтобы он в меня не попал, я резко отклонилась назад и растянулась на полу между стеной и раскрытой дверью столовой. Стол, вокруг которого до сих пор сидели наши родители, был прямоугольной формы, он стоял в самом центре. Мне было видно всех в профиль. Мама сидела напротив Мариано, Костанца напротив моего отца, они о чем-то беседовали. Отец что-то сказал, Костанца засмеялась, Мариано ответил. Я лежала на полу, откуда мне были лучше видны не их лица, а их ноги, их обувь. У Мариано ноги были вытянуты, он разговаривал с моим отцом и одновременно сжимал щиколотками мамину ногу.

Я быстро поднялась, испытывая смутный стыд, и с силой отбросила мяч Иде. Но меня хватило всего на пару минут, потом я опять улеглась на пол. Мариано продолжал держать ноги вытянутыми, но теперь мама отодвинула свои ноги и повернулась всем телом к отцу. Она говорила: “Ноябрь, а еще тепло”.

– Что ты там делаешь, – спросила Анджела, осторожно ложась на меня сверху, – еще недавно мы с тобой были одинаковые, а теперь ты стала длинней, видишь?

11

Весь оставшийся вечер я следила за мамой и Мариано. Мама почти не участвовала в разговоре, не обменялась с Мариано даже взглядом, она смотрела на Костанцу и на отца, но так, словно была занята своими мыслями, – смотрела и никого не замечала. Мариано же не мог оторвать от нее глаз. Он глядел ей то на ноги, то на колени, то на уши хмурым, печальным взглядом, контрастировавшим с его привычной навязчивой болтовней. Считаные разы, когда они обращались друг к другу, мама отвечала односложно, а Мариано почему-то говорил тихим, ласковым голосом, какого я у него прежде не слышала. Вскоре Анджела стала уговаривать меня остаться у них ночевать, она всегда так поступала, когда мы приходили на ужин. Обычно мама, сказав несколько фраз о том, что я наверняка доставлю беспокойство, разрешала, отец молчал, но было понятно, что он с самого начала был “за”. Однако в тот раз мама согласилась далеко не сразу, она колебалась. Тогда вмешался Мариано: напомнив, что завтра воскресенье, в школу идти не надо, он обещал сам отвезти меня до обеда домой на виа Сан-Джакомо-деи-Капри. Я слушала их бессмысленный разговор, было уже очевидно, что ночевать я останусь, и я подозревала, что, говоря вроде бы обо мне – мама слабо сопротивлялась, Мариано был настойчив, – они на самом деле ведут речь о том, что ясно лишь им двоим и чего остальные понять не могут. Когда мама наконец разрешила мне переночевать у Анджелы, Мариано принял серьезный, растроганный вид, можно было подумать, будто от моей ночевки зависело невесть что – его университетская карьера или решение серьезных вопросов, над которыми они с отцом бились десятилетиями.

Было уже почти одиннадцать, когда родители все же собрались уходить.

– У тебя нет пижамы, – сказала мама.

– Наденет мою, – ответила Анджела.

– А зубная щетка?

– У нее есть своя, она оставила в прошлый раз, и я ее убрала.

Костанца иронично прокомментировала неожиданное сопротивление мамы такому обычному делу, как ночевка у Анджелы. “Когда Анджела остается у вас, – сказала она, – разве она не надевает пижаму Джованны, разве у нее нет своей зубной щетки?” “Да, конечно, – нехотя сдалась мама и повернулась к отцу: – Андреа, пошли, уже поздно”. Тот со скучающим видом встал с дивана и попросил меня поцеловать его, пожелав доброй ночи. Мама отвлеклась и забыла меня поцеловать, зато она расцеловала в обе щеки Костанцу, да так звонко, как никогда раньше не делала: мне показалось, нарочно, чтобы подчеркнуть, что они старинные подруги. У мамы горели глаза, и я подумала: что с ней такое? Наверное, неважно себя чувствует. Мама уже направилась к дверям, как вдруг, внезапно вспомнив, что за ней стоит Мариано, а она с ним даже не простилась, почти легла ему спиной на грудь, словно теряя сознание, и – пока отец прощался с Костанцей, в очередной раз нахваливая вкусный ужин, – повернула голову и подставила Мариано губы. Это длилось всего мгновение, мое сердце бешено колотилось, я уже представляла, что они поцелуются, как в кино. Но он только коснулся губами ее щеки, и она сделала то же самое.

Едва мои родители ушли, как Мариано и Костанца принялись убирать со стола, а нас отправили спать. Но я все не могла опомниться. Что же произошло у меня на глазах, что именно я видела: невинную шалость Мариано или нечто запретное, проделанное им нарочно, – либо же нечто запретное, нарочно проделанное ими обоими? Мама никогда не была скрытной, так как же она могла стерпеть подобное прикосновение под столом, да еще со стороны мужчины, куда менее привлекательного, чем отец? Мариано ей не нравился: “Какой же он дурак”, – сказала она пару раз в моем присутствии, и даже с Костанцей она не сдерживалась, а частенько спрашивала в шутку, как это подруге удается выносить человека, который никогда не молчит. Что же означала ее нога между его лодыжками? Долго они так сидели? Несколько секунд, минуту, десять минут? Почему мама сразу не отдернула ногу? А почему после она была так рассеянна? Я ничего не понимала.

Я очень долго чистила зубы, Ида даже недовольно буркнула: “Хватит, все зубы сотрешь”. Все было, как обычно: стоило нам закрыться в их комнате, как Ида начала злиться. На самом деле она боялась, что мы как старшие займемся своими делами, и потому заранее принималась капризничать. Она сразу же с вызовом заявила, что тоже хочет спать с Анджелой, а не одна в своей постели. Сестры некоторое время спорили – “Нам тесно, уходи, нет, нам удобно”, – но Ида не уступала, она в таких случаях никогда не уступала. Тогда Анджела подмигнула мне и сказала Иде: “Ладно, но как только ты заснешь, я пойду и лягу в твою постель”. “Хорошо”, – обрадовалась Ида и, довольная не тем, что проспит рядом со мной всю ночь, а тем, что этого не сделает ее сестра, налетела на нас с подушкой. Мы с Анджелой лениво от нее отбивались. Наконец Ида прекратила, устроилась между нами и погасила свет. В темноте она весело заявила: “Дождь! Как здорово, что мы вместе! Спать совсем не хочется, давайте всю ночь болтать”. Но Анджела велела ей замолчать, сказав, что хочет спать, мы еще немного похихикали, а потом стал слышен только стучавший в окно дождь.

Я сразу вспомнила мамину ногу, зажатую между лодыжек Мариано. Я пыталась стереть эту картину, убедить себя, что она ничего не значит, что это просто дружеская шутка. Ничего не получалось. Если это ничего не значит, расскажи об этом Виттории, сказала я себе. Тетя наверняка объяснит, нужно ли придавать значение этой сцене, разве она не просила меня следить за родителями? Смотри, смотри на них внимательно, призывала она. Ну вот, я и посмотрела – и кое-что увидела. И если я расскажу об увиденном тете, я сразу узнаю, в шутку это было или всерьез. Но я уже поняла, что никогда и ни за что на свете не открою ей то, что видела. Даже если в этом не было ничего плохого, Виттория все равно бы его нашла. “Ты увидела, – объяснила бы она, – тех, кто хочет потрахаться”. Не так, как написано в книжках об устройстве человека, которые дарили мне родители – с яркими картинками и незамысловатыми, понятными объяснениями, – а как-то отвратительно и одновременно смешно: так, к примеру, как полощут горло, когда простужаются. Я бы этого не вынесла. Впрочем, достаточно мне было вспомнить тетю, как ее грубые, возбуждающие слова уже зазвучали у меня в голове, и я ясно увидела в темноте, как Мариано и моя мама занимаются тем, о чем говорила Виттория. Неужели они способны испытывать то же невероятное наслаждение, о котором рассказывала тетя и которое она пожелала испытать и мне, назвав его единственным подлинным даром, который сулит нам жизнь? Мысль о том, что, расскажи я ей все, она бы описала это теми же словами, которыми рассказывала о себе и об Энцо, только еще более грязными, чтобы запачкать маму, а через нее и отца, окончательно убедила меня, что самое лучшее – никогда не говорить ей об этой сцене.

– Она уснула, – прошептала Анджела.

– Давай тоже спать.

– Ладно, только пошли к ней в постель.

Я слышала, как она осторожно выбирается из-под одеяла, крадется в темноте… Анджела возникла рядом со мной, взяла меня за руку, и я тихо пошла за ней к другой кровати. Мы закутались, было холодно. Я думала о Мариано и о маме, думала, что будет с отцом, когда все откроется. Я ясно понимала, что скоро у нас дома все изменится к худшему. Я говорила себе: даже если я ничего ей не расскажу, Виттория вскоре сама все узнает, а может, она уже знает, может, она просто хотела, чтобы я увидела все своими глазами. Анджела прошептала:

– Расскажи о Тонино.

– Он высокий.

– А еще?

– У него темные, глубокие глаза.

– Он правда хочет стать твоим женихом?

– Да.

– А если вы станете женихом и невестой, вы будете целоваться?

– Да.

– И с языком тоже?

– Да.

Она крепко обняла меня, я обняла ее: мы всегда так делали, когда спали вместе. Так мы полежали некоторое время, стараясь как можно теснее прижаться друг к другу, я обхватила руками ее шею, она – мои бедра. До меня долетел ее запах – хорошо знакомый, сильный и в то же время нежный, я почувствовала ее тепло. “Ты слишком сильно меня сжимаешь”, – пробормотала я, а она, хихикая и уткнувшись мне лицом в грудь, назвала меня “Тонино”. Я вздохнула и сказала: “Анджела”. Она повторила, на этот раз без смеха: “Тонино, Тонино, Тонино”, а потом прибавила: “Клянись, что ты меня с ним познакомишь, иначе я не стану с тобой дружить”. Я поклялась, и мы стали долго-долго целоваться и ласкать друг друга. Хотя мне хотелось спать, мы никак не могли остановиться. Наслаждение дарило нам покой, прогоняло тревогу, и нам казалось, что отказываться от него нет причин.

Часть III

1

Я целыми днями наблюдала за мамой. Если звонил телефон и она сразу же бежала отвечать – говоря сначала громко, а потом переходя на шепот, – я подозревала, что она разговаривает с Мариано. Если она подолгу простаивала перед зеркалом, отбраковывая то одно платье, то другое, то третье, а потом звала меня, чтобы я сказала, которое из них ей больше идет, я была уверена, что она собралась на тайное любовное свидание – подобные выражения я выучила, заглядывая в верстку любовных романов.

Так я узнала, что могу быть страшно ревнивой. Прежде я была уверена, что мама принадлежит мне одной, что мое право на нее даже не обсуждается. В разыгрывавшемся в моей голове представлении отец тоже был моим, а еще, по закону, маминым. Они спали вместе, целовались, зачали меня – как именно это произошло, мне объяснили, когда мне было лет шесть. Их отношения для меня были данностью, поэтому они никогда не вызывали особых переживаний. Однако вне их отношений я, непонятно почему, чувствовала, что маму нельзя отделить от меня, что я ее никому не отдам, что она принадлежит мне одной. Ее тело было моим, ее запах – моим, даже ее мысли – моими, я твердо знала – сколько себя помню, – что они сосредоточены на мне одной. Теперь же в мою голову внезапно закралось подозрение – я вновь думала языком любовных романов, которые редактировала мама, – что она, разрушая семейный союз, тайком, отдается другому мужчине. Другой мужчина полагал, что имеет право сжимать ей под столом ногу своими лодыжками, он неизвестно где наполнял ей рот своей слюной, посасывал ее грудь, которую сосала я, и – как говорила Виттория с диалектной интонацией, которой у меня не было, но которой мне от отчаянья хотелось научиться, – хватал ее обеими руками за задницу. Когда мама возвращалась домой запыхавшаяся, переделавшая кучу всяческих дел, я замечала, что у нее сияют глаза, я словно различала под ее одеждой следы рук Мариано, ловила исходивший от всего ее тела запах никотина – мама не курила, – запах его пожелтевших от табака пальцев. Вскоре мне стало противно до нее дотрагиваться, хотя и было невыносимо осознавать, что отныне я лишена удовольствия залезать к маме на колени, трепать ей мочки ушей до тех пор, пока она не рассердится и не велит прекратить (“У меня уши уже красные, хватит!”), хохотать вместе с ней. Я упорно старалась понять, зачем она это делает. Я не находила ни одной веской причины, оправдывающей мамино предательство, и поэтому все думала, как поступить, чтобы вернуть маму в прежнее состояние, в то, что было до того дня, когда я увидела их ноги под столом, чтобы мама опять стала только моей – как тогда, когда я даже не догадывалась, насколько она мне дорога, когда мне казалось само собой разумеющимся, что она рядом, что она готова во всем мне помогать, что она всегда будет со мной.

2

В это время я старалась не звонить Виттории и не видеться с ней. В оправдание себе я думала: так мне легче соврать Анджеле и Иде, будто Виттория занята и ей некогда встречаться даже со мной. Но дело было в другом. Мне постоянно хотелось плакать, а я знала, что теперь могу свободно выплакаться только рядом с тетей – рыдая, не сдерживая крики. Да, мне нужно было все выплеснуть – без слов, без признаний, просто выплеснуть мою боль. Но кто мог гарантировать, что, расплакавшись, я не заявлю ей, что это она во всем виновата, не крикну со всей яростью, на какую способна, что я сделала так, как она просила, что я смотрела внимательно, как велела смотреть она, а теперь понимаю, что не надо было этого делать, ни за что, никогда, потому что я обнаружила, что лучший друг моего отца – отвратительный человек – за ужином сжал лодыжками ногу моей мамы, а она не вырвалась с возмущением, не воскликнула “Что ты себе позволяешь?!”, не помешала ему? В общем, я боялась, что, если дать волю слезам, решимость молчать об увиденном ослабнет, а этого я никак не могла допустить. Я прекрасно понимала, что как только я признаюсь, Виттория подойдет к телефону, позвонит отцу и все ему выложит, радуясь, что может причинить боль.

Все – это что? Я задумалась и мало-помалу успокоилась. Я в сотый раз вспоминала, что конкретно я видела, гнала прочь фантазии, день за днем пыталась избавиться от ощущения, что с моей семьей вот-вот произойдет нечто ужасное. Мне нужна была компания, нужно было отвлечься. Поэтому я еще чаще виделась с Анджелой и Идой, а они еще настойчивее просили познакомить их с тетей. В конце концов я подумала: разве мне это трудно, что в этом дурного? И однажды после обеда я решилась спросить у мамы: а что если как-нибудь в воскресенье я возьму Анджелу и Иду к тете Виттории?

Мама, независимо от моих навязчивых идей, была в те дни действительно загружена работой. Она бежала в лицей, возвращалась домой, опять уходила, опять возвращалась и шла к себе – работать до поздней ночи. Я не сомневалась, что она рассеянно ответит: “Хорошо, возьми”. Но мама совсем не обрадовалась.

– Какое отношение имеют Анджела и Ида к тете Виттории?

– Они мои подруги, им хочется с ней познакомиться.

– Ты же знаешь: тетя Виттория им не понравится.

– Почему?

– Потому что она не вполне презентабельная.

– Как это?

– Хватит, сейчас у меня нет времени на споры. Думаю, тебе тоже лучше перестать с ней общаться.

Я рассердилась и заявила, что поговорю об этом с отцом. У меня в голове, против моей воли, крутилось: это ты непрезентабельная, а не тетя Виттория, вот возьму и расскажу папе, чем ты занимаешься с Мариано, ты мне за все заплатишь! Поэтому, не дожидаясь, пока мама, как всегда, выступит между нами посредником, я помчалась в отцовский кабинет, чувствуя – я сама от себя такого не ждала, я была в ужасе, но остановиться не могла, – что сейчас я и впрямь способна вывалить на него все, что увидела, и вдобавок то, о чем догадалась. Но когда я ворвалась к отцу и почти выкрикнула, что хочу познакомить Анджелу и Иду с Витторией, словно это было делом жизни и смерти, он оторвал глаза от бумаг и ласково сказал: “Не надо так кричать, что случилось?”

Мне сразу полегчало. Я проглотила слова, вертевшиеся на кончике языка, крепко поцеловала отца в щеку, рассказала о просьбе Анджелы и Иды, пожаловалась на мамину строгость. Сохраняя примирительный тон, отец не стал мне ничего запрещать, но повторил, что относится к сестре плохо. Он сказал: “Виттория – это твоя проблема, это тебе было любопытно на нее посмотреть, я не хочу ничего говорить заранее, но вот увидишь – Анджеле и Иде она не понравится”.

К моему удивлению, даже Костанца, которая никогда в жизни не видела тетю Витторию, отнеслась к этой идее враждебно, словно сговорившись с мамой. Ее дочкам долго пришлось добиваться разрешения, они рассказали мне, что Костанца предложила: “Пригласите ее сюда, к нам, или повидайтесь где-нибудь в другом месте, хоть в кафе на пьяцца Ванвителли, – так вы с ней познакомитесь и не огорчите Джованну”. Мариано ее поддержал: “Зачем проводить с этой женщиной целое воскресенье да к тому же ехать черт знает куда, в жуткую дыру, где нет ничего интересного”. Но, по моему мнению, Мариано вообще не имел права раскрывать рот, поэтому я соврала Анджеле, будто тетя сказала: или мы приедем к ней, к ней домой, или ничего не получится. В конце концов Костанца и Мариано сдались, но вместе с моими родителями тщательно продумали наше перемещение: Виттория заедет за мной в полдесятого, потом к десяти мы вместе отправимся за Анджелой и Идой, на обратном пути к двум часам доставим моих подруг домой, а я буду дома в полтретьего.

Только тогда я позвонила Виттории – признаюсь, не без волнения: я с ней заранее ничего не обсуждала. Она, как обычно, была резка, отругала меня за то, что я давно не звонила, но в целом была довольна тем, что я беру с собой подружек. Она сказала: “Раз тебе это приятно, значит, приятно и мне” и даже одобрила составленное родителями точное расписание, хотя и таким голосом, будто хотела сказать: “Ладно-ладно, я все равно сделаю по-своему”.