Текст книги "Стрекозка Горгона"

Глава 15

Любопытные прапорщики на следующий день после встречи с детьми приехали к Целищеву. Но до показа оружия дело на сей раз не дошло. Отставному генерал-лейтенанту захотелось разузнать, как общество столичное к тому, что ныне в Турции происходит, относится. Целищев не единожды с турками воевал: ещё молодым под Очаковом, а потом уже в чине генерал-майора, будучи в непосредственном подчинении Милорадовича, с 1806 по 1812 год в Валахии с армией находился, и по ту и по эту сторону Дуная бывал. Знал неплохо население Молдавии и Валахии, и не всё равно ему было, что там нынче происходит. Газеты сообщали о восстании валахов, возглавляемом пандуром и к тому ж поручиком русской армии Теодором Владимиреску, который даже некоторое время Бухарестом владел. Потом через Прут из России в Молдавию перешёл греческий князь Александр Ипсиланти, в России получивший чин генерал-майора, и был встречен в Яссах с почестями, греки – этеристы[2]2
  Этери́ст – член гетерии, тайного греческого повстанческого союза против турок.


[Закрыть] провозгласили его генерал-эфором, то есть блюстителем «верховной власти» в княжествах.

Вслед за придунайскими княжествами взбунтовалось население собственно Греции. Османы, хозяйничающие на Балканах уже пять веков, ответили массовой резней. Без разбора, бунтовщик перед ними иль мирный поселянин, рубили головы христиан. А весной, в самый великий для православия праздник – день Светлого Христова Воскресения, казнили в Стамбуле Константинопольского патриарха Григория, повесили прямо в церкви. Казнью не ограничились, а ещё и надругались: тело патриарха отдали жидам местным, и те неделю таскали его по Стамбулу, глумились всячески, и лишь когда уже истощились в гнусных фантазиях, бросили тело мученика в Босфор. Кроме патриарха, три митрополита и духовные лица из высшего греческого духовенства были казнены.

Целищев, знавший это из газет, возмущался неимоверно, с нетерпением ждал реакции Александра I, не понимал, отчего император медлит, не объявляет войну Османской империи. Как можно не ответить на оскорбление православия? Как можно простить убийство и надругательство над телом патриарха? И он расспрашивал прапорщиков, а что по этому поводу в столице говорят, что от приближенных к государю слышно?

Прапорщики подтвердили, что общество в напряжении. Зверства турок возмутительны, и все с надеждой обращают взоры на Государя. Сказали, что два грека из богатых семей, получавшие образование вместе с ними, сдали экзамены, а от получения чина хотели отказаться, чтобы ехать в Грецию на помощь восставшим. Их желание поняли, даже одобрили, но убедили всё ж чин офицерский принять, и направили в армию, что возле Прута стоит. Если начнёт Государь Император войну, то они и войдут в Османскую империю в числе первых.

Не один Павел Анисимович, многие в России со дня на день ждали, что император объявит мобилизацию и отправит армию на помощь воюющим грекам. Общество после разгрома Наполеона было в упоении от славы, жаждало услышать о новых победах русского оружия. Молодые люди в нетерпении, получая почту из столицы, в первую очередь искали в газетах сведения о передвижении войск, не объявлена ли война, и не находя подтверждений этому, с огорчением отбрасывали их. О чем ещё и читать, если о подвигах не пишут, к оружию не зовут? Люди старшего поколения, менее, чем генерал Целищев, связанные с Балканами, в газетах искали тех же новостей. Не обнаружив их, наоборот, вздыхали облегчённо: мол, слава Богу, пока ещё не началось…

Расспрашивал Целищев о князе Ипсиланти, кто таков. Генерал-майор русской армии, однако, слишком быстро сего чина достиг, из корнетов в генерал-майоры всего за семь лет выдвинулся. А успел ли приобрести знания, опыт, чину высокому соответствующие? Прапорщики знали не больше, чем и отставной генерал. Прилежаев с восторгом передал всё, что слышал в Петербурге:

– Все говорят, что храбр, ему мужества не занимать! Одно то, что он правую руку свою в бою потерял, и сейчас отправился народ свой освобождать, заставляет восхищаться!

Целищев в сомнении покачал головой:

– Хорошо, что храбр. Однако воевал мало, это плохо. Ему ведь там не одна храбрость нужна, а мудрость командующего, политика… Дай-то Бог, чтобы справился. Уж как я молюсь, чтобы всё у князя Ипсиланти вышло по-задуманному! Однако, без поддержки русской армии вряд ли, вряд ли что получится… Только бы Государь-Император не медлил. Самое подходящее время, когда и местное население с османами воюет, ударить по ним сообща.

И Павел Анисимович сказал даже:

– Если войну Порте объявят, то я снова в действующую армию попрошусь. Как-никак опыт большой имею. Готов служить, а если надо, то и голову во славу Отечества сложить.

А жена его заворчала:

– Ну опять: голову он сложить готов! Вам, мужчинам, только бы умереть со славою, а как потом женщины – со славой иль с позором – жить будут, и дела нет. Сколько таких героев на войну от жен сбежали. Они-то со славою погибли, а жены с детьми малыми уже без всякой славы нищенствуют, слёзы льют, пороги благотворительных заведений обивают, прося о вспомоществовании…

– Воины свой долг перед Отечеством выполняли, и этим жёны гордиться должны, – запальчиво, с дрожью в голосе, сказал, как отрезал, отставной генерал.

– Гордиться, что долг перед Отечеством исполнили, и всё? А перед матерьми своими, перед жёнами, перед детьми кто долг исполнять будет? Юноши не понимают пока, каково потом женщинам сыновей да мужей оплакивать, потому жизнь свою не берегут. А уж Вы-то, друг мой, в годах, всё понимаете, а рассуждаете, как мальчишка! Мне и слушать не хочется!

– Да неужель Вы, Прасковья Евдокимовна, о своих сыновьях столь нелестного мнения? – почти с ужасом спросил Полежаев.

– Мои сыновья не в глупой войне погибли… Если французы до самой Москвы дошли, все русские люди на защиту встали, нельзя было дома отсиживаться. А нестись куда-то в другую страну, очертя голову, чтобы подвиги совершать – зачем?! Никак я это одобрить не могу!

Это резкое выступление против жаждущих славы неприятно поразило молодых офицеров, но они знали, что спорить не имеют права. Женщина, отдавшая Отечеству троих сыновей, воспитывавшая детей умершего от ран зятя, наверное, имела право так говорить, слова эти были ею выстраданы.

– Не подумайте, господа, что я малодушие одобряю, – пояснила Целищева. – Нет. Быть трусливым – позор для мужчины, но и на смерть идти безрассудно, лишь бы покрасоваться храбростью своею, тоже нельзя! Не для того матери сыновей рожают, чтобы лишь за могилками ухаживать… Если объявит Государь войну Османской Империи, опять мальчики туда ринутся славы ради, а матери – что же? И знать не будут, для чего сыновья туда поехали, почему о них не подумали… А ежели в чужой земле сына схоронят, то и могилки-то, над которой слёзы лить, рядом не будет…

…Кроме неприятного осадка, вызванного отповедью Прасковьи Евдокимовны, молодым офицерам у Целищевых всё понравилось – и приём, и беседа. Да и то, что жена генерала высказалась откровенно, в целом не испортило хорошее впечатление от визита. Обсудили они потом её слова и пришли к заключению, что, наверное, она права кое в чём. Хотя убеждения молодых людей были другими, они почувствовали, что Прасковья Евдокимовна обладает своей правдой – правдой женщины. Вспомнили, как кое-кто из знакомых, служивших уже на Кавказе, похвалялся некими подвигами, совсем бессмысленными, в коих, кроме бахвальства, ничего другого не было, поняли, что те иной раз по-глупому под пули себя подставляли. О своих родителях мало кто из юных храбрецов вспоминал, более заботились о том, чтобы впечатление на товарищей произвести.

Однако зря переживала Прасковья Евдокимовна. Александр I войну объявлять не стал. Канцлер Австрии Меттерних сумел убедить российского императора, что народ Османской империи заражён тем же духом карбонариев, революционеров, который монархи призваны искоренять. По словам Меттерниха[3]3
  Меттерних – Князь фон Меттерних-Виннебург (1773–1859), австрийский государственный деятель, занимавший господствующие позиции в международной политике, которые позволили называть период после падения Наполеона и до 1848 «веком Меттерниха».


[Закрыть], «цель у всех крамольников единственная и неизменная – это ниспровержение всего законно существующего. Принцип, который монархи должны противопоставить им – это охрана всего законно существующего». Князю Каподистрии, своему министру иностранных дел, сочувствующему восставшей Греции, Александр 1 сказал: «…il faudrait tirer le canon et je ne le veux pas. (следует стрелять из пушек, а я не хочу)… Довольно было войн, они деморализуют армию».

Он отправил гвардию из Петербурга, но не в Турцию, а в помощь австрийскому императору на подавление восстания карбонариев. К счастью, с итальянскими бунтовщиками сами австрийцы справились, и офицеры русские, которые лишь до границы австрийской успели войска довести, вздыхали с облегчением: не пришлось им в позорной роли перед Европой выступать.

Екатерина Вторая назвала первого внука в честь Александра Македонского, но славы великого полководца император Александр I не смог заслужить. Почти во всех случаях, когда он присутствовал на поле боя, руководил сражениями, бывал разбит. Один Аустерлиц чего стоит. В 1812 году, когда Наполеон уже почти до самой Москвы свои полки довел, императору от генералов было подброшено письмо, в котором те просили его удалиться в столицу. Напрямую побоялись высказаться. Император, оскорблённый, уехал в Петербург и вернулся к армии лишь после смерти Кутузова, когда французы уже были изгнаны из России. Может быть, по этой причине воевать Александр более не хотел. Зато всё свое внимание посвятил парадам и маневрам.

Императору Павлу в упрёк ставили, что тот слишком увлекался муштрой, шагистикой, однако по окончании наполеоновских войн выяснилось, что сын в любви к парадам далеко отца своего превзошёл. Александр I любил войска, построенные в ровные, словно по линейке разграфлённые клеточки, которые потом по команде, не нарушая чёткости линий, проходят перед ним величаво, словно плывущая стена. Не раз после Отечественной войны новый вид церемониального шага для всей армии вводил, которому нужно было обучать полки в срочном порядке. Многие офицеры, заслужившие славу России, не понимая, зачем в армии столь придирчиво к одной лишь внешней красоте строя относятся, лишь экзирцермейстерство поощряется, выходили в отставку. А на их место заступали те, кто ни в чём, кроме шагистики, как раз не был силён, и пехоту гоняли и гоняли по плацам, а кавалерию – в манежах, вместо того, чтобы, например, хотя бы научить солдат в цель из ружья попадать.

В ноябре 1822 года, выступая на Веронском конгрессе, Император Александр I произнёс слова, пересказанные потом неоднократно всеми газетами Европы:

«Теперь уже не может быть более политики английской, французской, русской, прусской; существует только одна политика, общая, которая для опасения всех должна быть принята сообща народами и государями. Я первый должен показать верность началам, на которых я основал союз. Один случай представлялся к тому – восстание Греции. Ничто, без сомнения, не казалось более отвечающим моим интересам, интересам моих народов, общественному мнению моей страны, как религиозная война с Турцией; но в волнениях Пелопоннеса я усмотрел признаки революции, и тогда я воздержался».

В 1822 году Александр I удалил от себя грека князя Каподистрию, делами министерства иностранных дел стал управлять барон Нессельроде[4]4
  Барон, впоследствии – граф, Карл Васильевич Нессельроде или Карл Роберт фон Нессельроде (нем. Karl Robert von Nesselrode; 2 [13] декабря 1780, Лиссабон – 11 [23] марта 1862, Санкт-Петербург) – русский государственный деятель, сын немецкого барона и еврейки – дочери богатого банкира, предпоследний канцлер Российской империи. Занимал пост министра иностранных дел Российской империи дольше, чем кто-либо другой. Сторонник сближения с Австрией и Пруссией, противник революционных движений и либеральных преобразований, один из организаторов Священного союза.


[Закрыть], поклонник меттерниховской политики.

Глава 16

Когда Глафира Ивановна Лапина сообщила, что внуки к осени на учебу отправятся, стали размышлять над этим вопросом и Целищевы. Надо было и Николая в учёбу отдавать. Но куда? Сына цыганского в элитное заведение не пристроишь. Существовали юнкерские школы, куда принимали детей из всех сословий, кроме крепостных. Но и сам Николай не горел желанием юнкером быть, да и Кхамоло запротестовал. Он соглашался учить сына разве что торговому делу и ничему другому, потому дед с бабкой решили отправить Николая в коммерческое училище, в Москву. Сам он просился в Петербург, к Сергею поближе, но ему объяснили, что из закрытого заведения мальчиков не выпускают, и видеться всё равно не удастся. И какой толк в том, что Николай будет время от времени прогуливаться возле высоченного забора, откуда виднеются здания кадетского корпуса да на окна посматривать? Москва была выбрана ещё потому, что Целищевы знали её лучше, чем северную столицу. Когда-то и сами они принадлежали к московскому дворянству, но во время пожара 1812 года их дом сгорел, а когда Прасковья Евдокимовна предложила мужу восстановить его, Павел Анисимович лишь горько вздохнул: «Для кого? Для кого, если сыновей нет?» Московские дворяне были гостеприимней, не столь чопорны, как петербургская знать, и можно было надеяться, что двоюродные, троюродные тётки не откажутся присматривать за Николаем. Москва в отличие от Петербурга родство чтила больше, чем чины.

В конце июля юные Лапины покинули деревню, а через неделю выехали всей семьей и Целищевы: и старики, и Анастасия Павловна с сыновьями, и Танюша. Остановились у Апполинарии Евдокимовны Дарской – родной сестры Целищевой. Давно сестры не виделись, и та приняла гостей с радостью, было о чём поговорить. Московская родня давно уже обсудила брак Анастасии с цыганом, по этому поводу посокрушались, повздыхали, да и решили, что на всё воля Божья. А может быть, кара родовая. И отворачиваться от детей цыганских не стали: зачем осуждать, если и сами под тем же дамокловым мечом живут, в том же страхе – как бы и на них какое несчастье не свалилось?

Глава 17

Кадетский корпус

Хотя все мужчины в роду служили в сухопутных войсках, однако Юрий мечтал стать моряком. Живя в российской глуши на берегу неширокой и неглубокой Аргунки, где люди и лодки-то не особо умело строили, поскольку не было в них нужды, он грезил морем, читал всё, что находил, о морских сражениях, модели кораблей мастерил. И, не слушая никаких уговоров отца и брата, настоял, чтобы его отдали в морской кадетский корпус. Ну а Сергей был зачислен в сухопутный: первый кадетский.

Этот корпус, прежде именовавшийся шляхетским, считался элитным военным заведением. Учредила его Анна Иоанновна и пожаловала заведению в вечное владение землю, дворец, все службы и постройки на Васильевском острове, конфискованные у князя Меншикова. И образование в нем давали прекрасное. Ещё Екатерина II называла его «рассадником великих людей». По статусу выше стоял лишь Пажеский корпус, в который принимали лишь детей полных генералов и отпрысков самых знатных фамилий – князей, графов. Да и то не все графья и княжичи могли туда поступить, а лишь получившие высочайшее соизволение. При Екатерине и Александре среди самых богатых семей обеих столиц стало модным отдавать сыновей в иезуитские пансионы, что открывали на Руси католики. Обучение у иезуитов было очень дорого, потому немногие семьи этой возможностью пользовались. Зато как щегольнуть можно было, нос всем утереть, сообщив: «Мы-то отрока к иезуитам в пансион отдали. Дорого, да ради сына никаких денег не жаль»

А первый кадетский корпус пользовался авторитетом, уважением во всем дворянском обществе за древность, за следование военной традиции, да и за доступность. Состоятельные семьи платили за обучение, а сыновья погибших офицеров иль обедневших дворян в нём за счет казны обучались.

В конце 18 века, когда директором был граф Ангальд, старались прививать воспитанникам патриотизм, давали прекрасное общее образование. Граф Ангальт поощрял в кадетах любознательность и умение мыслить. После него директором был М. И. Голенищев-Кутузов. Поначалу пообещав быть строгим, Кутузов кадет ни в чём не ущемил, даже наоборот – именно он ввёл зимние и летние каникулы. Особое внимание уделил не столько общему образованию, сколько чисто военному делу. При нём больше времени стало отводиться практическим, нужным офицеру наукам – фортификации, артиллерии, топографии. Он обязал изучать эти науки не только кадет, но и преподавателей, а сам читал тактику военного дела.

Ну а после него двадцать лет корпус возглавлял генерал Клингер, большой поклонник розг, который не раз говорил: «Русских надо менее учить, а более бить!» Хотя и старались преподаватели прививать воспитанникам лучшие качества, но из-за жестокого директора было не до стремления к высокому и благородному.

Зато кадеты больше сплотились, выработали свои неписаные правила, не всегда согласующиеся с тем, что требовал Устав корпуса. Главным принципом стало: «сам погибай – товарища выручай», поддерживали его старшие гренадеры (воспитанники первой, то есть лучшей роты старшего возраста). Самым низким делом считалось доносить о чьих-то проступках начальству. Если кого-то называли «подъегозчиком», то позор такой смыть с себя было слишком трудно. С тем, кто был в этом замечен, обращались презрительно, грубо, офицеры знали об этом обычае, но даже не пытались изживать, наверное, дух товарищества, складывавшийся таким образом, помогал им воспитывать юношей.

Вернуть образование на должный уровень смог М. С. Перский, воспитанник этого же корпуса времен Ангальта, назначенный директором в 1820 году. Он, всегда безукоризненно одетый, подтянутый, настоящий щёголь, был холост, всего себя отдавал кадетам. И воспитанники уважали и любили директора, старались во всём подражать ему. Хотя и при Перском в корпусе посвистывали розги, полосовали спины мальчишечьи. Императрица Екатерина запретила сечь дворян, однако кадеты были ещё недорослями, а считалось, что постигать науки без розг даже дворянин не способен. Да и что говорить о дворянских отроках, если даже великих князей – Николая и Михаила Павловичей – их воспитатель генерал Ламздорф тоже нередко сёк, и сама императрица Мария Фёдоровна сие одобряла?

Переломить устоявшееся мнение Перский не мог. И сам следил за тем, как кадеты усваивают теоретические науки, а от занятий строевой подготовкой, которая именовалась «фронтом» – устранился. За науки Перский не наказывал никого, даже самых бестолковых и неуспешных, мог такому сказать «ду-у-урной кадет!», и всё, а командиры, занимавшиеся шагистикой, муштрой, путавшего команды кадета позволяли и высечь, и в карцер отправить. И многие мальчики уже принимали розги как должное, а вот если от Перского лишь одно слово «дурной» слышали, то готовы были от стыда сквозь землю провалиться, налегали на учебу.

Глава 18

Сергей Лапин поступил в корпус при Перском, в лучшее для сего заведения время. Изучать теорию ему было нетрудно благодаря хорошей домашней подготовке. Тяжелей было с «фронтом». Конечно, под руководством Таниного деда он изучал военные команды, знал, что такое: «Смирно!», «К ноге!», но здесь понял, что в сём деле он совсем профан. Дома, бывало, Павел Анисимович построит мальчиков и начнет учить солдатскому делу, а Коля с самым серьезным видом принимается такое устраивать, что дедушка, глядя на него, минут через десять уже смеётся. У юного Целищева, когда дед учил его маршировать, почему-то сразу же путались ноги, да и руки куда-то не туда лезли. Семён и без притворства не любил в солдат играть.

Юрик был маленький, иногда старался, иногда, глядя на Николая, па яснича л, как и тот. Самым забавным было, когда Танюша присоединялась к «строю солдат» и старательно маршировала с мальчишками. В коротком пышном платьице, из-под которого выглядывали кружева девчачьих панталон, с тщательно вплетенными в волосы лентами, она брала на плечо какую-нибудь палку, изображающую ружьё, и пыталась печатать шаг, поднимая при каждом шаге ноги столь ретиво, что над нею смеялись, утирая слёзы, все: и бабушка с дедушкой, и слуги. «Вот кто у нас лучший солдат!» – со смехом заключал дед, и на этом занятия прекращались.

Но все кадеты должны иметь бравый вид, и поначалу Сергей, который то поворачивался не в ту сторону, то мешкался с выполнением команды, чем портил строй, получал зуботычины, даже розги. Одно дело маршировать перед бабушками и отставным генералом, и совсем другое – в роте, в отделении, когда кадеты, все как один, должны были точно исполнять команды. И первые розги он запомнил на всю жизнь. Его до 12 лет никто не смел бить, а здесь ротный спокойно приказал: «25 розг за нерадение. Это для начала, а если не научится, то в следующий раз порцию увеличить». И спина Сергея впервые познала, что такое розга. Если б не поддержка Антона Телятьева, который, успокаивая младшего, говорил, что здесь, в корпусе почти и нет тех, кого бы ни разу не секли, что без этого настоящим кадетом не становятся, мальчик от унижения мог бы неизвестно что с собой сделать. Другие кадеты, и даже солдат, секший его, смотрели сочувственно, и они как бы говорили то же, что и Антон. «Тяжело в учении, легко в бою!» И Сергей, сцепив зубы, терпел. И старался быть в строю, как все, не подводить отделение на плацу.

Зато у Перского он был на хорошем счету. Сергей прилежно занимался, и через год был зачислен в гренадёрскую роту, то есть в первую, куда кадеты подбирались по двум показателям – росту и успехам в учебе. Остальные роты корпуса звались мушкетёрскими. Поскольку боев кадеты не вели, гранат не метали, то преимущество при отборе в гренадёры было у более толковых, а не рослых и длинноруких. Бывали и высоченные кадеты, что не блистали знаниями, поэтому так и оставались до окончания мушкетёрами, а потом выпускались из корпуса только в унтер-офицерских чинах, бывали и совсем невысокого роста ребята, что благодаря быстрому уму, хорошим способностям переводились в первую роту, в гренадёры.

В комнате вместе с Сергеем жило ещё шестеро кадет-гренадёров. Старшим над ними, отвечающим за порядок, был граф Фёдор Звегливцев – светло-русый, самый высокий и широкоплечий из них, гордившийся тем, что происходит из старинного боярского рода, а по линии матери из князей Пожарских, он поступил в корпус на год раньше Лапина. Самым шумным, заводным и вдобавок самым способным в науках был долговязый Жорж Стародубцев, эрудит и зубоскал, у которого, за что бы ни брался, всё получалось легко и непринуждённо. На уроках он чаще скучал, и потому, изнывая от скуки, придумывал разные шалости, проказы. Например, научил попугая, жившего в зоологической комнате, кричать «Тупой тупей, кадет не бей!» Тупым тупеем кадеты называли ротмистра Осаксена за его всегда напомаженную причёску – торчащий вверх модный тупей, а поскольку ротмистр, кроме шагистики, ни в чём другом не блистал своими способностями, то эпитет «тупой» он получил вполне заслуженно. И был он самым жестоким, потому кадеты дали ему и второе прозвище – Секун. Раз на утреннем построении в сборном зале Осаксен отчитывал кое-кого, и только закончил речь, как неизвестно откуда взявшийся попугай вылетел из-за строя кадет, уселся на окно за преподавателями и во всю мочь заорал: «Тупой тупей, кадет не бей! Тупой тупей, кадет не бей!» Кадеты торжествовали, но смех сдерживали. На вопрос директора, кто принёс птицу, никто ничего не ответил.

Также жили с Сергеем Мишель Обручев, петербуржец, из высшей знати, Олег Руперт из семьи обрусевших немцев, все предки которого ещё со времён Петра Великого служили в армии, и генералами бывали, и из менее знатных фамилий Егор Приходько, Порфирий Крушинов.