Текст книги "За честь культуры фехтовальщик"

Гениальный художник выстраивает и свою жизнь, и свой уход в соответствии со своей этикой и поэтикой: Гоголь – в соответствии со своей, Толстой – со своей, Чехов – со своей.

Уход и смерть Чехова – идеальное чеховское повествование, простое, емкое и краткое. Но чтобы понимать суть, надо внимательно соотносить смысл текста и смысл контекста, соотносить собственный душевный опыт с авторской поэтикой: додумывать, достраивать, до-сочувствовать. Потом это станут называть чеховским подтекстом. (Можно и не додумывать, не соотносить, а видеть только текст, но впечатление будет беднее, лапидарнее, проще и грубее.)

Чехов уехал лечиться и умер на европейском курорте.

Чехов уезжал сознательно, чтобы умереть подальше от родных и знакомых, поступал точно так же, как и обставлял собственную женитьбу – без участия посторонних, хотя бы и родных.

Свадьбу он предоставил праздновать окружающим.

25 мая 1901 года, обед на множество заинтересованных персон должен был организовать в ресторане Александр Вишневский, тот самый соученик Антона по Таганрогской гимназии и актер Художественного театра, который заявлял, что через год-другой сам женится на Ольге, тот самый, который позже станет жить в одной съемной квартире с Ольгой Книппер-Чеховой и Марией Павловной и которого Д. Рейфилд аттестует как возможного отца ребенка, недоношенного Ольгой.

Утверждение, что доктора отправили Чехова в Германию, переоценив состояние больного, справедливо лишь в малой части: отправить Чехова куда-то против его воли, даже тяжелобольного, было невозможно. Врач, осматривавший русского пациента в Берлине, вышел из комнаты, не проронив ни слова, он поразился, зачем было мучить умирающего и отправлять его так далеко от дома, когда нет ни малейшей надежды?.. – Зачем? Затем.

Домой Чехов писал спокойные и потому глубоко реалистические письма о том, что здоровье входит в него не золотниками, а пудами (это за 20 дней до смерти); что болезнь стремительно отступает – осталось, так, пустяки, небольшая одышка (на языке реалий: ходить не может совсем, может только лежать); что привезет домой мешок европейской вкуснейшей овсянки (проблемы с пищеварением довели его до состояния, когда овсянка – предел мечтаний); привезет платков, духов, галстухов (свой стандартный набор подарков), что заказал себе летний костюм; что день его расписан докторами и Ольгой (знак идеального комфорта и ухода); что после завтрака приходит его массажировать огромный негр (неужели умирающего еще мучили и массажем или это – художественная деталь, вроде пудов здоровья?).

В действительности же Чеховых попросили съехать из дорогого отеля, потому что кашель больного мешал постояльцам, переехали на виллу, чтобы жить на первом этаже из-за одышки; наконец, Ольга нашла последнее пристанище, отель „Sommer“, где взяли просторную, светлую комнату с балконом в сад; в числе постояльцев – два русских студента, которых Ольга приспособила, как она умела, для побегушек в аптеку за резиновыми подушками с кислородом, за камфарой, за морфием и просто посидеть с больным.

Куда исчезли эти студенты, не могли же они не знать, чьи последние минуты провожали, кому носили кислород и кипятили шприцы? Как потом не нашли их писем домой или воспоминаний об этих днях? Неужели обаятельная актриса, интересная женщина, всегда в струне, занимала их воображение сильнее, чем ее умирающий муж?[49]49
  Один из них, студент Рабенек, поддерживал в Москве знакомство с матушкой Ольги Леонардовны и встречался со знаменитой вдовой позднее: «Славный он юноша», – заметила Книппер в своих «письмах», которые писала Антону после его кончины.


[Закрыть] Мало ли, в конце концов, разных писателей…

Ольга же за время пребывания в Баденвейлере успела поставить себе в Берлине у дантиста золотые коронки. Прямо жуть какая-то с этими Ольгиными зубами. Как только ей предстоял хоть немного продолжительный контакт с мужем, с «Антонкой», так она сразу же начинала точить зубы.

Так же и в день венчанья рано утром поднялась и отправилась к дантисту зубы «долечивать». Бракосочетание, даже тайное, – событие, которое требует душевных сил. Посещение зубного врача – тем более, тогда еще сверлили без анестезии! Это сколько же надо иметь жизненной энергии, чтобы совместить два таких мероприятия… Потом она еще успела съездить к модистке и выбранить ее за неготовые батистовые рубашечки…

Не то чтобы предосудительно… В этом безмятежном желании занять себя, такой покой, такое довольство женщины, добившейся задуманного. Жизненных сил у нее было немерено. На атомном ходу была женщина. Великий и могучий океан душевного здоровья. Чехов на эту витальность, на эту душевную и физическую бодрость и понадеялся… Но витальность свою Ольга не разбазаривала, на 92 года растянула.

Итак, Ольга вставила себе новые зубы, а Чехов стал эти новые зубы заговаривать, стал рассуждать о путешествии на озеро Комо в Италию, куда мечтал попасть всю жизнь. Все это на фоне, не оставлявших надежд слабости, одышки, морфия, камфары, подушек с кислородом… Его красивая, здоровая жена заказывает ему летний костюм из фланели, они обсуждают планы, в то время как каждый из них знает, что предстоит не совместное путешествие, а дорога не сказать куда…

Еще одна тяжелая ночь. Одного из студентов Ольга посылает за кислородом, другой бросился за врачом. Тот велел принести шампанского и подал больному Как выяснил Д. Рейфилд, в Европе, если врач видит, что больной безнадежен, следует предложить пациенту шампанского. Знал ли Чехов о ритуальности этого жеста? Он сам объявил врачу: «Ich sterbe». Выпил бокал до дна: «Давно я не пил шампанского». Повернулся на бок, и в то же миг крупная, темная бабочка, влетевшая в комнату за несколько мгновений до этого, перестала биться о стекло и вылетела.

Ольга Леонардовна вышла в сад. Некоторые воют, плачут, бьются, тормошат покойника или просто стараются наглядеться… Ольга отправилась подышать в чудесный, благоухающий южными цветами сад при отеле, насладиться упоительным ночным воздухом. Ей не в чем было себя упрекнуть – она сделала для театра и для знаменитого мужа все, что могла. Впрочем, упрекать себя в чем бы то ни было никогда не приходило ей в голову.

В часовне, куда перенесли тело, она посидела с ним. В гробу лицо покойника стало молодым и чистым, необыкновенно светлым и красивым.

Из Берлина примчалась невестка Эля, славившаяся в семье своей предприимчивостью и умением правильно действовать в любых обстоятельствах. Ольге нужна была компаньонка, а не помощница. Слезы были – злые, неправильные. Горя не было.

После смерти Чехова Ольга Леонардовна некоторое время продолжала писать «Антонке» «письма в дневнике». Все-таки рассчитывала на исторический резонанс.

В этих письмах Ольга Леонардовна не связана адресатом, она – вся как на ладони и пишет от души. Объясняет потомкам, как любила, как страдала (в том числе и от враждебности «Маши и мамаши»)… Объясняет, как чувствовали они с «Антонкой» в унисон. Чувствовали они, по ее версии так: «С каким благоговением я целовала твою руку в одну из таких минут! Ты долго держал мою руку, и так мы ехали в сосновом благоухающем лесу. А любимое твое местечко была изумрудная сочная лужайка, залитая солнцем. По прорытой канавочке славненько журчала водичка, так все там было сыто, напоено, и ты всегда велел ехать тише, наслаждался видом фруктовых деревьев, которые занимали огромное пространство и стояли на свободе, не огороженные и никто не рвал, не воровал ни вишен, ни груш. Ты вспоминал нашу бедную Россию… А помнишь, очаровательную мельничку, – как-то она внизу стояла, вся спрятанная в густой зелени, и только искрилась вода на колесе? Как тебе нравились благоустроенные, чистые деревеньки, садики с обязательной грядкой белых лилий, кустами роз, огородиком! С какой болью ты говорил: „Дуся, когда же наши мужички будут жить в таких домиках!“»[50]50
  Цит. по: «Мой муж – Антон Чехов». М., 2015. С. 177.


[Закрыть]. «Не угодно ли вам этот финик принять?» – как говаривал Чебутыкин.

II. «Брат вышеупомянутого…»

«Брат вышеупомянутого…»

Какая поразительная судьба и какая горькая участь… Его жизнь напоминает бульварный роман, перенасыщенный мелодраматическими страстями, гротескными характерами, неправдоподобными событиями и сюжетными ходами. По глубине падения и мощи саморазрушения фигура удивительная не только для семьи Чеховых, но даже и для многое видевшей русской действительности конца XIX века. Градус «несостояния» его жизни особенно поражает в сравнении с «самостроением» жизни Антона Чехова.

Что было исходным – рок, раздавивший этого человека, или судьба его стала возмездием за слабость, за неуважение к собственной личности, – этого мы никогда не узнаем, но превратностей судьбы нельзя не заметить.

Серебряный медалист гимназии, первый среди Чеховых московский университетский человек (математик и химик), литератор, привечаемый в редакциях, «пристроивший» к журнальному делу и брата Антона, он возвращается из Москвы (!) в Таганрог, – который семейство Чеховых покинуло, спасаясь от долговой ямы, – чтобы… служить на таможне. «Юморист он неплохой… в таганрогскую таможню поступил, когда оттуда все повыкрали» – писал Чехов Н. А. Лейкину в апреле 1883 года.

Он страстно мечтал о красивой, чистой семейной жизни и дважды был женат на женщинах, никак не соответствовавших этой мечте. У первой было трое детей и церковный запрет на повторный брак, у второй – умирающая на протяжении долгих лет мамаша и голодающее семейство сестры, вышедшей замуж за малоприметного писателя и изобретателя-неудачника Н. А. Путяту.

Любил детей – крошечная дочь умерла у него на руках в страшных мучениях, два сына от первого брака, пугающе бездуховные, были, по собственному выражению, «кошмаром его жизни», третий сын – от второй жены, оказался гением.

Занимался попечением алкоголиков, будучи сам законченным алкоголиком.

Казалось, он должен быть маленьким, кургузым, неуклюжим, забитым, а был крупным, сильным мужчиной, громкоголосым, экстравагантным, вызывавшим у детей восторг и обожание.

Долгие годы он, репортер и сотрудник «Нового времени», прожил не просто в тени брата, а именно в той самой редакции, где Антон Чехов считался открытием и кумиром самого А. С. Суворина.

Был изгоем в семье и самым дорогим конфидентом Чехова. Ничего тоньше, умнее, искреннее, чем письма к Антону, за всю свою жизнь не написал… Брат великого писателя Антона Чехова, отец великого актера Михаила Чехова – Александр Чехов.

Александр родился 10 (22) августа 1855 года. Он появился на свет в дороге, в слободе Крепкой. Из Таганрога, обстреливаемого английской эскадрой (шла Крымская война 1853–1856 годов – «Севастопольские рассказы» Л. Н. Толстого), молоденькую беременную Евгению Яковлевну, ее сестру Фенечку, их мамашу Александру Ивановну Морозову увозили на случайной телеге Павел Егорович, отец будущего младенца, и Иван Яковлевич Морозов (брат сестер Морозовых), будущий дядя, человек, которому суждено сыграть важную роль в жизни племянника. Вполне вероятно, что ужас бегства и бомбежки (пусть старинными чугунными ядрами) повлиял на психику и судьбу младенца.

Свое общее с Антоном детство-отрочество Александр замечательно описал в воспоминаниях о Чехове, заметках о Таганроге, о гимназии, повестях о детях и для детей («Неудачник» и «В погоне за теплом и солнцем»). Детство и все детское неизменно были для него очень важны. Он высоко ценил значение ранних лет, тех, что определяют путь человека, любил возиться с детьми и заниматься с ними. Об этом есть потрясающие воспоминания Михаила Чехова. Об этом вспоминает и племянница Александра, дочь Михаила Павловича Евгения, которой он, как-то отправляясь в Крым и невзначай пообещав писать, регулярно и неукоснительно присылал чудесные письма.

Первенец, старший и нелюбимый сын, единственный из всех детей Чеховых окончил гимназию с серебряной медалью. Слова протоиерея Ф. П. Покровского, преподавателя Закона Божьего (придумавшего, кстати, прелестное прозвище «Антоша Чехонте»): «Из ваших детей, Евгения Яковлевна, не выйдет ровно ничего. Разве только из одного старшего, Александра»[51]51
  Чехов М. П. Вокруг Чехова. Встречи и впечатления. С. 34. Далее в статье ссылки на это издание даются в тексте.


[Закрыть], – обычно воспринимают как заблуждение наставников относительно будущности Антона Чехова, а между тем это – признание дарований Александра.

Детство Александра определяет нелюбовь, хотя говорить о проявлениях особо нежных чувств в семействе Павла Егоровича не приходится. Пяти-шестилетним ребенком его «отселили». Измученная заботами о болезненном, золотушном Николае (1858) и новорожденном Антоне (1860), Евгения Яковлевна отдала старшего сына на какое-то время своей младшей сестре Фенечке – Федосье Яковлевне (в замужестве Долженко), у которой долго не было детей – единственный ее сын Алеша родился только в 1865 году. Александр жил тут же рядом, совсем близко от родителей, на соседней улице, и все-таки отдельно.

Александр и Николай были «трудными младенцами». Почувствовав, что ждет третьего ребенка, после своенравного капризного Александра и хилого, едва живого Николая («Коля душной», – говаривала мамаша, то есть «порченный», «гнилой»), Евгения Яковлевна в первой половине июня 1859-го отправилась на богомолье: Антон – отмоленное дитя, награда родителям.

В Таганроге Чеховы жили теснейшим семейным «клобком» не только с родней Павла Егоровича, но и с родней Евгении Яковлевны – Морозовыми. Брат Евочки и Фенечки Морозовых, Иван Яковлевич Морозов, был удивительным человеком.

Одним из первых обратил внимание на эту фигуру чеховского окружения, кажется, Д. Рейфилд: «Из всех детей Морозовых лишь один Иван блистал талантами – знал несколько языков, играл на скрипке, на трубе, на флейте, на барабане, рисовал, писал красками, починял часы, делал халву, пек пироги, из которых вылетали живые птицы, собирал модели судов, мастерил макеты театральных декораций, а также изобрел удочку, которая сама выбрасывала на берег рыбу Вершиной его творения была ширма, расписанная сказочными батальными сценами: она отделяла магазин от жилого помещения, и за ней посетителей угощали чаем»[52]52
  РейфшдД. Жизнь Антона Чехова. М., 2007. С. 23–24. Далее в статье ссылки на это издание даются в тексте.


[Закрыть]. Но самую исчерпывающую характеристику дядьке дал сам Александр, изобразив его в повести «Неудачник»: «Дядю Ваню определили переписывать какие-то бумаги в полиции, а он <…> вызолотил козлу пожарной команды рога и ушел». К тому же Иван Яковлевич отпускал товар в долг и очень скоро растратил приданое жены, Марфы Ивановны, родной сестры известного таганрогского богача Ивана Ивановича Лободы.

Глава чеховского семейства не жаловал шурина: «Ежели бы Ивана Яковлевича высечь как следует, он бы знал, как вести дела…», – говаривал сильно не одобрявший его поведения Павел Егорович. (На этой фразе, как на всхлипе, обрываются коротенькие мемуары Николая.) Вследствие своих чудачеств дядя Ваня был ближе к дому Долженок, чем к семье Чеховых. Он очень любил Александра, чувствуя в племяннике родственную душу. Сам он был чудаком, и его воспитание определило отношение мальчика к жизни. При всех своих многочисленных дарованиях Александр вырос настоящим, беспримесным российским чудаком. «Я стал чудаком, нянька…», – с горечью признавался Астров и потом объяснял Войницкому – дяде Ване, скорее всего, получившему имя в память доброго, кроткого таганрогского дядьки: «Теперь я такого мнения, что нормальное состояние человека – это быть чудаком».

Чем только в зрелые годы Александр не увлекался: вегетарианством, фотографией, велосипедом, иностранными языками, птицами (четыре десятка птиц в свободном полете жили в его комнате), разведением элитных кур, мастерил часы из мха, гнилушек и дощечек, варил линолеум из газет, газировал молоко… Ему была свойственна кипучая общественная деятельность вроде устройства лечебниц-колоний для алкоголиков и приютов для душевнобольных (схожая, впрочем, по результатам с громокипящим энтузиазмом старшего поколения Чеховых – Павла и Митрофана Егоровичей). Да и само репортерство его было в те времена профессией довольно необычной, едва ли не экзотической. Все это не только от переизбытка возможностей, а еще и от какого-то смутного неотчетливого желания вырваться, преодолеть незыблемый порядок, от жажды протеста против установленных правил. А порядок жизни в семье Чеховых был строгим и неукоснительным.

В сущности, мы очень мало знаем об истоках семьи Чеховых. Антон Павлович Чехов создал свою семью в родительском гнезде, коренным образом перестроив его и постаравшись изменить отношения между родными. Но изначальный, родительский, «палгорычевский» семейный уклад оказал колоссальное влияние на братьев. Для старших, Александра и Николая, результаты этого влияния оказались трагическими. Творческие личности, сопротивляясь, они не мужали, а предавались саморазрушению.

Как так получилось при строгостях Павла Егоровича, требовавшего «ходить по гладкому», чтобы сапоги не сбивать… Однако было в кого. В роду случались яркие и странные персонажи. Чеховы происходили из крестьян села Ольховатка Острогожского уезда Воронежской губернии. Это село во второй половине XVII века основали крепостные, бежавшие из северных пределов Московского государства, смерды-бунтари, люди сильной воли, независимого нрава. Но уже в начале XVIII века потомки беглецов были возвращены в лоно государства и снова оказались крепостными[53]53
  См. об этом: Алферъева А. Г., Кожевникова Е. А., Коноплева Е. П., Малых И. В., Шипулина О. А., Щеглова С. А. Таганрог и Чеховы. Материалы к биографии А. П. Чехова. Таганрог, 2003. С. 13. Далее ссылки на это издание даются в тексте (ТиЧ).


[Закрыть].

Прапрадед Чеховых, если считать от поколения Антона-Александра, Емельян (Евстафий) Евстратович принадлежал помещикам Тевяшовым, отдаленный потомок которых Владимир Григорьевич Чертков (1854–1936) станет сподвижником Льва Толстого, никого в литературе не любившего, разве что Антона Чехова, потомка тех самых крепостных.

Прадед, Михаил Емельянович (Евстафьевич) Чехов, остался в семейных преданиях «человеком непреклонной воли», он «ходил в длинной рубахе медленной степенной походкой с посохом», «детей воспитывал в строгости». Один из его сыновей, «мечтательный» Иван Михайлович, поставив на ноги десятерых детей, постригся в монахи Ново-Афонского монастыря и оставил память о себе дивным фруктовым садом с редкими сортами деревьев (ТиЧ, 13).

Второй его сын, Егор Михайлович, тот самый, что крепостным выкупил семью на свободу, стал краеугольным камнем семьи Чеховых. «Талант в нас со стороны отца» – это о нем. Дед Чеховых отличался страстным желанием научиться грамоте: «Грамота моя собственность, хотя я ее раб, но никакая сила не сможет отнять ее у меня <…> Книги меня многому научили, на многое открыли глаза, хотя я за них тоже подвергался избиению <…> читая вслух газету, не заметил того, как на лошади подъехал объездчик и со всей силы ударил меня хлыстом по голове, а потом начал полосовать все тело», – вспоминала рассказ отца дочь Александра, сестра Павла Егоровича (ТиЧ, 16).

Судя по всему, у Егора Михайловича был поразительный дар слова. Его письма к детям исполнены пафоса, величественны и литературны: «…изъявлено нам сердечную радость о новорожденном 3-м нашем внуке, Антонии Великом». «Призри с небес, Боже и Человеколюбие и виждь на виноград сей, Евгению и новорожденного сына ее Антония и утвердися» (ТиЧ, 12).

«Все последние письма ваши мы имели счастие и удовольствие таковые в радостном восторге получить. За подобные нас уведомления изъявляем вам нашу чувствительную благодарность. Вот настал и настоящий1860, новый год, который просвещает каждого, шествующего во свете немерцающем д ля нового приобретения земных новых его благодеяний, притом нужно желая телесного здравия и душевного спасения. Подаждь нам, Господи, провести сей в мирной духовной радости, Любви, в Вере и Надежде Христа обетования»[54]54
  Цит. по: Старикова В. А. «Кланяйся дедушке Георгию Михайловичу…» // Чеховские чтения в Ялте: Чехов и XX век. Вып. 9. М., 1997. С. 195.


[Закрыть].

Его слог прост, торжественен и соответствует высокому литературному канону. Мощная уверенная манера изъясняться обнаруживает не только силу характера, но и несомненный дар – пишущий даже не подозревает, что выражать свои мысли на письме может быть затруднительно. «Егор Михайлович, – говорит о его письмах А. П. Кузичева, – предстает в них как незаурядная личность. <…> Деловая сметка сочеталась в нем с даром слова, книжно-поэтическое видение мира уживалось со знанием человеческих нравов и пороков. Иногда соединение высокого и низкого оборачивалось смешным. <…> Его высокий стиль не от лицемерия или ханжества. Это скорее дань художественному началу»[55]55
  Кузичева А. П. Чеховы. Биография семьи. М., 2004. С. 12. Далее ссылки на это издание даются в тексте.


[Закрыть].

Для него слово стояло выше жизни. Сын его, Митрофан Егорович, сообщал об отце: «Как патриарх Иаков, несмотря на свою преклонную и глубокую старость, отправился в Египет посмотреть на своего сына, прекрасного Иосифа, так наш почтенный родитель, благодетель и писатель (курсив мой. – Е. Г.) отправился в первопрестольную столицу посмотреть не на столицу, а на те милые ветви, которые произросли от его родного корня» (А. П. Кузичева, 15).

Велеречивость унаследовали его сыновья – Павел и Митрофан. Она стала постоянным предметом шуток младшего поколения. Антон – Александру: «Я помню, как ты смеялся над дядиными манифестами… Ты над собой смеялся. Твои манифесты соперничают по сладости с дядиными. В них есть и „обнимемся“ и „язвы души“».

Не то чтобы Егор Михайлович прочел множество умных и важных книг, но сама способность читать переродила его. Грамотный, он стал другим – гораздо более свободным, чем юридически свободным. При этом Егор Михайлович не ушел от своего помещика, а остался управляющим и барское добро берег как верный пес.

Следствием свободы нередко становится самодурство. Чехов любил повторять: «Дедушка у нас был ярый крепостник». «Крепостник» здесь понятие моральное. Это нравственный канон, согласно которому человеческая личность, справедливость и сострадание по отношению к ней еще несущественны. И со своими детьми Егор Михайлович обходился круче, чем дикий барин с крестьянами. Едва не засек Митрофана, нечаянно свалившегося с крыши. Сына Павла, уже молодого человека, выдрал за чтение книг (да-да, за чтение, потому что – расход керосина), выдрал так, что у того образовалась грыжа, сведшая его на склоне лет в могилу. Однако обнаружив у Павла перстень-печатку с надписью «Одинокому – везде пустыня», Павла немедленно женил.

Егор Михайлович был рачительным хозяином, куда более расторопным и хватким, чем его сыновья. Дела он вел умно, с толком, детей поддерживал до конца своих дней. Первый собственный дом Павла Егоровича, возведение которого стало причиной финансового краха семьи, был выстроен на земле, подаренной отцом.

Павел Егорович Чехов взял от отца нелучшие качества. Он представлял собой недюжинное воплощение дюжинной натуры, был человеком непроницаемо монолитным и душевно непоколебимым. Окружающий мир он воспринимал очень избирательно и, что очень важно, в раз и навсегда заданных формах. Собранный с помощью родителя первоначальный купеческий капитал Павел Егорович полагал пожизненным обеспечением и был убежден, что теперь, независимо от ведения дел, навсегда будет принадлежать к положительному и надежному купеческому сословию.

Глава чеховской фамилии был человеком старого закала, фанатично религиозным, точнее фанатично церковным, что не одно и то же. Не злой, но и не милосердный, Павел Егорович не умел слышать других. Он нерассуждающе следовал «правилам», тем самым правилам, которые еще в 1860 году навеки запечатлел А. Н. Островский в «Грозе» и высмеял Н. А. Добролюбов: «Кабановы и Дикие хлопочут теперь о том, чтобы только продолжилась вера в их силу. <…> Чем менее чувствуют они действительной силы, чем сильнее поражает их влияние свободного здравого смысла, – писал знаменитый критик, – тем наглее и безумнее отрицают они всякие требования разума, ставя себя и свой произвол на их место… <…>…они обнаруживают недостаток уверенности в себе мелочностью своих требований и постоянными, кстати и некстати, напоминаниями о том, что их должно уважать». Кабанова у Островского говорит: «Хорошо еще, у кого старшие есть, – ими дом-то и держится, пока живы. А ведь тоже глупые на свою волю хотят: а выйдут на волю-то, так и пугаю тся на позор, на смех добрым людям. <…> гостей позовут – посадить не умеют, да еще гляди позабудут кого из родных. Смех да и только. <…> Что будет, как старики перемрут, как будет свет стоять, уж я не знаю»[56]56
  Добролюбов Н. А. Избранные произведения. Л., 1951. С. 314, 316–319.


[Закрыть].

Точно так же и Павел Егорович наставлял Антона: «Я даю тебе совет и мамаша то же самое: никогда по своей воле ничего не делай, всегда действовать по нашему желанию» (А. П. Кузичева, 37), в таком же духе составлял свои «правила»: «Соглашаться всегда должно с опытными старыми людьми»[57]57
  Цит. по: А П. Кузичева. Чехов. М., 2010. С. 12 (серия «Жизнь замечательных людей»).


[Закрыть], и укорял Александра: «Я просил тебя прислать мне отрывной календарь стенной. <…> Я отец знаменитых детей. Я не должен стеснять себя ни в коем случае и унижать себя ни перед кем. Просить я никого не буду. Это срам!» (А. П. Кузичева, 41).

Домострой, домостроевская мораль не плохи и не хороши сами по себе. Однако они регламентируют устройство общества, мерой которого является не человек, а «порядок», «установленные правила». Это система ценностей эпохи, для которой отдельный человек значения не имеет. Для такого общества психология и чувствительность еще просто не существуют, но ведь на дворе-то уже вторая половина XIX века.

Столкновения личности и «порядка» и у А. Н. Островского имели трагикомический характер, а в обыденной жизни становились помимо того и абсурдно смешными, и мучительными, и нелепыми. Непониманием того, когда здравый смысл переходит в идиотизм, а строгость – в деспотизм и жесткость, отличался и отец чеховского семейства. (Вообразить, что Александр со своей невенчанной женой будут жить в Таганроге по брачному свидетельству родителей, случайно захваченному в предотъездной суматохе, практически невозможно, – но ведь Павел Егорович вообразил…)

Детство в такой семье накладывает неизгладимый отпечаток. Александр – непочтительный сын, бунтовал с малых лет и был в семье притчей во языцех, олицетворением своенравия, непокорности и всех тех бед, которые с этим связаны. «Семи лет, как запомнилось Александру, его отдали в греческую школу, где он проучился четыре года» (А. П. Кузичева, 99). Впрочем, Михаил Павлович Чехов, возмущенный очерком «В греческой школе», утверждал, что Александр вообще там никогда не учился. В этой школе потом хлебнули горя Антон с Николаем. «Одиннадцати лет отроду Александр стал учеником приготовительного класса (гимназии)» (А. П. Кузичева, 99). Гимназию он описал в воспоминаниях: «Антон Павлович Чехов – лавочник, «А. П. Чехов – певчий» и «Таганрогская гимназия».

Последний свой гимназический год Александр жил на хлебах у директора гимназии Э. Е Рейтлингера и репетировал его сына. Надо полагать, у старого опытного педагога были веские основания для этого выбора. А большая, чем в родительской семье, свобода и интеллигентная атмосфера директорской семьи помогли Александру отлично окончить учебу. «Все смотрим на сторону», «не расположены к семейству» – рефрен, сопровождавший Александра всю жизнь, имел банальную подоплеку и самое простое объясненье: единственный из детей, он, случалось, живал вне дома.

На последние гимназические годы приходится и первая серьезная влюбленность Александра. Его избранница, сестра соученика по гимназии, Мария Францевна Файст, дочь богатого таганрогского часовщика, барышня совсем другого круга. Ее имя долго будет упоминаться в переписке с Антоном. Бурлескное и трагикомическое, как все, связанное с Александром, свидание (в хлеву, под звуки падающих коровьих лепешек) она запомнила и описала.

Именно Александр фактически «вытащил» семью в Москву. В 1875 году он уехал поступать в университет, взяв с собой Николая и взвалив на себя ответственность и заботу о брате, собиравшемся учиться рисованию и поступившем в Училище живописи, ваяния и зодчества, но совершенно не способном жить самостоятельно, своей волей, своим умом. А уже затем подоспел финансовый крах отца, и в Москву бежал разорившийся Павел Егорович, спасаясь от долговой тюрьмы. К нему постепенно перебралось все семейство: Евгения Яковлевна с младшими детьми, немного спустя Иван, Долженки (тетя Фенечка с сыном Алешей). Антон остался на два года в Таганроге – распродавать имущество и доучиваться в гимназии (1877–1879).

Эти годы станут переломными в судьбах и Антона, и Александра.

Один, как мы знаем, живя самостоятельно, радикально изменил себя, сформировал свою личность. Отчаянное одиночество и полная самостоятельность закалили его. Для другого самостоятельная жизнь в Москве оказалась роковым испытанием…