Текст книги "Поп и пришельцы"

– То, что вы пишете про НЛО, очень любопытно, – сказал отец Герман, резко меняя тему разговора.

Что в Гувыртовском было хорошо – он никогда не требовал обстоятельного разбора своих поэтических произведений. Их можно было даже не хвалить. Они существовали сами по себе как объективная реальность. Другое дело – статьи.

– Откуда вы брали материал? – поинтересовался для начала отец Герман.

– Отчасти из центральных изданий, – ответил Иван Петрович. – Кроме того, здесь несколько лет работала группа уфологов из Москвы и Пензы. Они много интересного рассказывали, давали литературу. Они и личным опытом делились, кстати. С ними был еще один американец, так это вообще кладезь информации.

– Я анализировал описанные вами случаи похищения людей инопланетянами, – сказал отец Герман. – Много общего. Во-первых, сами жертвы. Как правило, это домохозяйки или мужчины с неустроенной личной жизнью, проживающие в глубинке. Москвичи, как я понял, больше их исследуют, а похищаются разные – обобщающе говоря – поярковцы. Как правило, жертвы обитают кучно – в одном регионе.

– Ну и что? – насторожился Иван Петрович. – Это вполне объяснимо. Генетический материал в провинции чище!

– Только водкой порчен, – вздохнул отец Герман. – Что до Америки, то там вообще нет и не может быть «чистоты», ни расовой, ни даже национальной. Нет, генетическая чистота – это не объяснение.

– А у вас есть свое толкование? – осведомился Иван Петрович.

– Да.

Гувыртовский поерзал на стуле. Ему очень хотелось курить, но в доме священника, в присутствии икон, это было запрещено.

– Изложите? – спросил Гувыртовский.

– В свое время. Продолжим анализ. Все эти жертвы пошли на контакт практически добровольно: увидели свет, заинтересовались и т.д. Свет, как я понимаю, был очень яркий, но заинтересовались далеко не все. Затем жертвы были обездвижены, с ними проделали нечто, что практически всегда воспринималось ими как сексуальное насилие. После чего их отпустили. И что же они делают дальше?

– Что? – не понял Гувыртовский.

– Ну подумайте, подумайте! Как ведут себя, например, жертвы автомобильных аварий?

– Лечатся, – сказал Иван Петрович.

– Именно! – воскликнул отец Герман. – Именно что лечатся! И стараются забыть о случившемся. А жертвы ограблений?

– То же самое? – рискнул Гувыртовский.

– Да. Теперь посмотрите, как поступают похищенные инопланетянами. Они собираются в клубы, где бесконечно возвращаются к своему опыту контакта с пришельцами.

– Ну да, – сказал Гувыртовский. – Американцы первыми создали такие центры общения, наши позаимствовали опыт. Что тут плохого? Этим людям необходимо было получить поддержку, осознать, что они не одиноки – ведь им никто не верил!

– Итак, создаются клубы, центры поддержки, группы общения и так далее, – продолжал отец Герман. – Теперь обратим внимание на то, кто руководит этими группами. Как правило, это «квалифицированные специалисты» из больших городов. На какие мысли пока что наводит вас информация, рассортированная подобным образом?

Гувыртовский заморгал красноватыми веками. Наконец выговорил:

– Вы хотите сказать, что все это на самом деле организовали спецслужбы для испытания биологического оружия?

Отец Герман расхохотался. Он смеялся так долго, что Гувыртовский вышел на двор курить. Он вернулся более или менее успокоенный и собранный, готовый встретить любые выводы отца Германа.

Отец Герман сказал:

– Картина поразительно напоминает средневековую эпидемию ведьм. Совпадение по всем основным точкам.

– Вы, кажется, предлагаете учредить инквизицию? – осведомился Гувыртовский, поджимая губы. – Организовать травлю этих несчастных?

– К сожалению, это невозможно… Во-первых, преследования не помогают, а зачастую наоборот – разжигают эпидемию. Во-вторых, возможны перегибы…

– Я не понимаю, – надулся Иван Петрович. – Какую связь вы видите между невежественными средневековыми ведьмами и современными образованными людьми?

– Некая область, где-нибудь в глубинах штата Монтана или бескрайней Сибири, внезапно подвергается массовым похищениям людей инопланетянами. Если вы помните, эпидемии ведьм тоже охватывали целые районы. Не было такого, чтоб везде по две ведьмы или там по десять. Где-то их сотни, а где-то – ни одной.

– Внешнее совпадение.

– Одно совпадение можно считать случайным, – согласился отец Герман. – Но их куда больше. Подавляющее большинство жертв – женщины, которым очень скучно. Скука, особенно если эмоционально неуравновешенный человек живет вдали от источников информации, – убийственная вещь. Она порождает самых извращенных маньяков, самые дикие фантазии. Если говорить прямо и грубо, то жертвы НЛО – это малообразованные, изнемогающие от недостатка эмоций мазохисты.

– Секс! – презрительно молвил Иван Петрович и скривился.

– Воплощенные эротические фантазии крайне мазохистского толка, – повторил отец Герман. – Абсолютно то же самое рассказывали ведьмы.

– Под пытками! – возразил Иван Петрович. – Давно доказано, что обвиненные в ведовстве наговаривали на себя по указке палачей.

– Вовсе нет, – возразил отец Герман. – Для людей, одержимых диаволом, пытки – это способ самопознания, так что арест и допросы в застенках входят в их программу. Помните, что они говорили о шабашах? Кроме всего прочего – сношение с диаволом, в крайне болезненной и унизительной форме. И тем не менее ведьмы стремились испытывать это снова и снова – точно так же, как люди, которых похищали повторно, в третий раз и так далее.

Иван Петрович начал поддаваться.

– А центры общения? – спросил он. – Какая здесь точка соприкосновения с ведьмами?

– Протоколы инквизиции содержат много подробностей, и все они сходятся. О чем это говорит? – Отец Герман не стал дожидаться ответа и ответил сам: – Об общей информационной базе. Ведьмы рассказывали друг другу, и неофитки в точности знали, что именно им надлежит увидеть и пережить.

– Галлюцинации?

– Нет, – сказал отец Герман. – Явленная сущность. Руководят группами по обмену информацией хорошо образованные люди из больших городов. Я думаю, что это сознательные сатанисты, которые поддерживают своих подопечных в нужном градусе. Контактеры считают себя особенными, у них свой круг друзей, своя культура и прочее. Это фактически секта. Как было и с ведьмами.

– Я одного не понял, – сказал Иван Петрович, – вы согласны с тем, что инопланетяне существуют?

– Это не инопланетяне, – сказал отец Герман. – Самые обычные бесы. В средние века человек твердо знал, что у беса есть рога и копыта – ему и являлся гражданин с рогами и копытами. Теперь человек знает, что должен узреть зелененького гуманоида с большой головой и глазами-тарелками. Бес об этом осведомлен не хуже человека и уж конечно не обманет ожиданий. Знаете, Иван Петрович, сколько раз бывало, что человек, которого, например, грабят в темной аллее, взывает к Богу, к Ангелу-Хранителю?

– Наверное, часто, – согласился Гувыртовский. – Особенно если милиции нет.

– Тогда почему же этого никогда не делали похищаемые инопланетянами?

– Откуда вы знаете?

– Обычно жертва очень подробна в описаниях своих переживаний. «Тут я подумала о своих детях… Меня мучила обида – почему это со мной происходит… Я все думала: выдержу или не выдержу…» Если человек в минуты сильной беды молится, он всегда вспоминает об этом.

– Ну и почему же, по-вашему, контактеры не молились?

– Потому что им нравилось общаться с бесами, – ответил отец Герман. – Потому что бесы исполнили их сокровенные желания.

– Вы – обскурант! – твердо произнес Гувыртовский.

Отец Герман развел руками:

– Мои выводы построены на вашем материале. Попробуйте их опровергнуть, Иван Петрович.

– Хотелось бы знать, – медленно проговорил Гувыртовский, – что бы вы запели, если бы здесь приземлились настоящие инопланетяне? Не бесы, как вы говорите, а живые гуманоиды? Которые не удирают при виде креста и не рассыпаются от молитвы?

– Кстати, о молитве, – сказал отец Герман. – Почему вы не посещаете церковь? Беспокойства в вас лишнего много.

Гувыртовский обещал прийти в следующее воскресенье и действительно отстоял всю службу вместе с Надеждой Соколик, Стасиком Мрыховым и двумя работницами с фермы Драговозова, но беспокойства в учителе после этого если и убавилось, то самую малость.

Одни годы проходили быстрее, другие медленнее. При поддержке благодарного Драговозова Анна Владимировна устроила в бывшем хлеву на задах поповского дома воскресную школу. С тех пор, как вырос Алеша, матушка тосковала по деткам. В хорошие годы она учила по десять, а то и пятнадцать ребятишек; на праздники ставили разные спектакли: к Рождеству – «Снежную королеву», к престольному празднику на Николу Летнего 18 июля – миракль «Царевна Анастасия, школьница и хулиганы», к Пасхе – действо «Разговор Лонгина со своей душой». Девочки помладше играли снежинок и ангелов, а мальчики – пастухов и солдат. Самых красивых выбирали на роли Герды, царевны Анастасии и Души Лонгина.

Осенью 2240 года события вдруг пошли непрерывной чередой, одно за другим, и время повело себя еще более странно, чем обычно: день пролетал, как один час, набитый происшествиями почти до отказа; но количество дней как будто возросло, и неделя тянулась дольше месяца.

Началось со Стасика Мрыхова. Стасик был постоянная головная боль отца Германа. Он перешел двадцатилетний рубеж, но работать нигде не стал – его подкармливали жалостливые женщины за ничтожную помощь по хозяйству, а иногда и Анна Владимировна. Впрочем, благодеяниями матушки отца Германа Стасик старался не злоупотреблять. В магазине-«стекляшке» его особенно не любили, во всеуслышание подозревали в воровстве или стыдных и заразных болезнях и неизменно прогоняли. Господин Адусьев, владелец магазина, распорядился продавать ему хлеб только со служебного входа. Также гоняла Стасика и старуха Котофеевна – за то, что он якобы ворует еду у ее кошек.

На самом деле ничем стыдным или заразным Стасик не хворал, а просто так иногда казалось из-за его обыкновения ночевать там, где заставала ночь: на берегу Шексны, под стеной церкви в кустах, а зимой – то на почте под батареей электроотопления, то на подстанции, а то и в хлеву под брюхом буренки. Когда Стасик не спал, глаза его непрестанно двигались на застывшем тонком и бледном лице, словно выискивали в прозрачном воздухе ангелов или бесов, и от этих изнурительных поисков Стасик всегда страдал.

Однажды – с этого и началась бесконечная осень 2240 года – он заснул посреди дня на автобусной остановке в двух километрах от села, на шоссейной дороге, которая связывала Поярково со всем остальным обитаемым миром. Остановка была большая, прочная, крытая прозрачным стеклопластиком. К одной из боковых ее стен был пристроен небольшой киоск, где иногда летом вдруг появлялся человек, у которого можно было купить теплое пиво или леденцы. Однако чаще всего киоск пустовал, а пыльное стекло его стенки изнутри облепляли выгоревшие ценники без товара. Другая стена остановки украшалась мозаичным изображением кролика в русской рубашке и шароварах.

Стасик любил смотреть на шоссе. Оно казалось ему таинственным и иногда как будто само собою двигалось в дальние миры. Любил он и наблюдать прибытие рейсового автобуса: как он уверенно катит сперва к Пояркову, а затем прочь; гадать о пассажирах – что за нужда сорвала их с места и погнала куда-то, словно опавшие листья? Кто ждет их дома? К кому они едут в гости? В стасиковых мечтах выходило так, что все эти люди были счастливы и ехали навстречу еще большему счастью. От этих мыслей он тихонечко вздыхал.

Иногда выходившие пописать в лес дамы подавали Стасику рубль. Стасику виделось в их походах в лес что-то невыразимо трогательное, целомудренное. Он вообще ужасно жалел женщин. «Они ведь как ангелы, – говорил он отцу Герману. – Если не станут отягощать себя земными заботами, барахлом всяким, кофточками, маникюрами, то и по земле-то ходить не смогут, а мы их еще и осуждаем».

У Стасика был один любимый куст при дороге – осенью его листья становились густо-красными, так что среди желтых и зеленых пятен он один пылал, как костер, дерзкий, пышный и радостный. Разглядывание куста приводило Мрыхова в восторг – он начинал прозревать языки пламени и необычайное, прекрасное, небесное лицо. Но никогда до конца так ничего и не увидел, а от усталости всматривания частенько засыпал.

Вот и в тот день заснул и спал, наверное, долго – одеревенел; за полчаса до прихода по расписанию автобуса его пробудили. Какие-то незнакомые. Один настойчиво тряс за плечо, другой стоял за спиной и был пока Стасиком не видим.

– Ты это что, братан, спишь? – сказал один. Он был высок, плотен, в свежем камуфляжном костюме и новых ботинках. Широкую талию охватывал ремень с бляшечками. От него пахло военторгом и чуть-чуть – хорошим одеколоном.

Мрыхов сел на лавке, потер лицо ладонями. Камуфляжный стоял перед ним и улыбался. Что-то с этим парнем было не то. Стасик это не столько видел, сколько ощущал. Но что именно не то – этого Стасик осознать не успел, поскольку камуфляжный парень уселся рядом на лавку, сунул Стасику широкую теплую ладонь и заговорил приветливо и развязно:

– Анатолий. Рыков Анатолий. А тебя как звать, братан?

– Мрыхов Стас, – полусонно представился Стасик.

– Не знаешь часом, Стас, автобус скоро?

– Может, через полчаса, – сказал Стасик. – Если не сломается.

– Ты, братан, здешний или тут проездом? – продолжал бодро камуфляжный Рыков. Ремень на нем уютно поскрипывал.

– Здешний…

– Собрался куда?

– Нет, я просто… Автобусы люблю… Я здесь… думаю… – невнятно объяснил Стасик.

Рыков Анатолий с удовольствием хлопнул себя по коленям и засмеялся.

– Вот занятие! А? – Тут он повернулся ко второму, стоявшему в полутьме остановки, и, поскольку тот не подавал признаков жизни, позвал: – Корнилий!

Корнилий зашевелился, брякнул чем-то жестяным, перешагнул через лавку и сел рядом со Стасиком с другой стороны. Стасик покосился и увидел очень мускулистые волосатые ноги в шортах с широкой бахромой, а сверху – майку в блестках и красную накидку, как от дождя.

– Вот, братан, знакомься – Корнилий, вместе служим, – представил бравый Рыков.

Стасик и Корнилия подержал за мозолистую лапу. Решил вежливо поддержать разговор:

– К нам, значит, в отпуск?

– Проездом, – хрипло сказал Корнилий.

– Дельце у нас, братан, – молвил Рыков загадочно и тотчас нахмурился. – А там кто идет? Тоже местный?

Стасик встал со скамьи, вышел на шоссе, посмотрел. На грунтовке, что вела от шоссе в Поярково и дальше, через все село, к хозяйству Драговозова, показался Адусьев. Шел не спеша, но явно по делу – не на прогулку.

– Знакомый твой? – осведомился Рыков. – Что он на тебя так пялится?

Адусьев и впрямь, завидев Мрыхова, неприятно сощурился, а потом приметил и приезжих и чуть замедлил шаги.

– Это Игнатий Федорович, – сказал Стасик. – Магазина нашего хозяин. Не любит он меня очень.

Адусьев приблизился, сквозь зубы сказал «здрассь» неизвестно к кому обращаясь – глядел мимо. Осмотрел внимательнейшим образом пустой киоск.

– Я прошлым годом проезжал – тут пивом торговали, – громко промолвил Рыков.

Адусьев дернул плечом, повернулся наполовину, невнятно сказал не то «ну да», не то «ну и что».

– А этим годом смотрю – нет чего-то, – продолжал Рыков. – Ты организуй, да?

Чем больше говорил Рыков о пиве, тем более он казался Стасику неестественным.

Адусьев влез рукой в окошко ларька, зачем-то отодрал ценники, до каких дотянулся, сложил их стопкой и сунул в карман. Почти сразу после этого на шоссе показался автобус, а на дороге – ветеринар Георгий Иванович в ситцевой рубашке и две тетки из Верхних Турусов, одетые как для города и вооруженные большими сумками. Завидев автобус, все трое припустили бежать к остановке.

Автобус прибыл, изверг сурового бородача и хрупкую девушку под огромными рюкзаками, поперек которых сверху были привязаны байдарочные весла; затем выгрузился зоотехник, который, завидев ветеринара, тотчас начал что-то быстро ему говорить и совать какие-то бумаги в папке; спрыгнул Петька Соколик, молодой деверь Надежды, нечастый гость в Пояркове – он вечно где-то болтался на заработках, но все никак не богател.

– Бывай, братан, – молвил Анатолий Рыков, снова пожав Стасику руку, и одним гибким движением переместился со скамьи на ступеньку автобуса. Стасик пробормотал «бывай» и с волнением стал следить, как отбывает автобус в дальние-дальние, счастливые края. Спустя несколько минут суматоха полностью улеглась, автобус миновал Стасика и скрылся за холмом, а прибывшие потянулись в Поярково. Стасик выждал, пока все скроются из вида, и снова пошел смотреть на красный куст.

На следующий день в Поярково прикатил огромный джип с колесами, способными раздавить все живое. Джип поездил немного по селу, а потом остановился возле поповского дома. Боком выбрался оттуда очень крупный человек с румяными щеками и мутноватыми, рассеянно плавающими глазами. Это был следователь районной прокуратуры Иван Ильич Опарин.

Опарин потоптался возле джипа, колдуя, захлопнул дверцу, и джип, как собака, ответно тявкнул сигнализацией. Затем Иван Ильич распрямился и не спеша осмотрелся.

Справа, немного скрытый придорожными тополями, высился Николаевский храм – видна была по преимуществу колокольня с зеленой крышей без колоколов. Само здание частично было выкрашено свежей белой краской, а частично обнажало кирпичи, зиявшие, как мясо. В густой траве, даже с виду черствой, было рассыпано старое кладбище; за ним три столетия не велось ухода, надгробия обветшали, как птичьи косточки. Сохранились утонувшие в траве два или три расколотых черных камня да подновленный деревянный крест над могилой убившегося предшественника отца Германа Машукова. На этой могиле матушка отца Германа посадила цветы; болтать, будто прежнего попа столкнул-де с колокольни черт, новый священник воспретил решительно.

Далее на месте сгоревшего дома имелся пустырь, а рядом находилось обиталище отца Германа. Дом казался совсем крошечным, но внутри оказался куда поместительнее, чем это представлялось при взгляде снаружи.

Было так тихо, что ломило виски, и Опарин, привычно морщась, сунул в рот таблетку от головной боли. Он инстинктивно не любил идиллического русского пейзажа, а целебный деревенский воздух заставлял его страдать.

Поповский дом располагался в глубине маленького сада, как бы под охраной нескольких старых яблонь. Под низкими, дремлющими окнами покачивались на тонких стеблях желтые георгины. Край участка обозначался несколькими порыжевшими борщевниками. Они вымахали здесь в человеческий рост и выглядели заколдованными богатырями. В бочке для сбора дождевой воды плавал занесенный ветром лист.

Разговор Опарина с отцом Германом поначалу вышел недолгим. Минут через десять Иван Ильич уже грузно, как краб, двигался обратно по садовой дорожке, а отец Герман глядел на него сквозь кружевную занавеску. На короткое время целебный воздух был уничтожен – взревел, испуская вонь, джип-человекоубийца; но затем все восстановилось как было. Отец Герман вернулся к столу, взял в руки мятый конверт, оставленный визитером, и впервые за долгие годы по-настоящему возмечтал закурить.

Этот Опарин из областной прокуратуры показался Герману Васильевичу человеком вполне толковым. Вошел, неудобно горбясь под низкой притолокой, но не смущаясь этого. Поморгал в полутьме, разглядел иконы и замялся, угадывая, как вести себя дальше. И потом уже, когда расположился за столом, несколько раз поворачивался и посматривал на красноватый огонек лампадки – можно подумать, что консультировался. Вообще же Опарин имел обыкновение при разговоре плавать взором, минуя собеседника. Вот и сейчас он по большей части скучно рассматривал герань на окне и темные дощатые дверцы шкафа, который выглядел почему-то так, словно скрывал не то злоумышленника, не то чемоданы с деньгами.

Опарин сказал про Аркашу Сырейщикова – что тот теперь полковник. Передает привет и коньяк. (Коньяк Иван Ильич аккуратно водрузил на окно возле герани). Затем из внутреннего кармана опаринского пиджака явился конверт, и деликатно, как шулер-джентльмен, Опарин выложил на стол восемь снимков и козырным тузом – географическую карту.

Карта была совсем небольшая – вырезанная из более крупной, вероятно, предназначенной для байдарочников, так как на ней были обозначены кемпинги, заповедные зоны, где разведение костров якобы карается титаническим штрафом, частные владения (вот там все без дураков) и медицинские пункты, по большей части представлявшие собою полную липу.

На этой-то карте красным маркером были помечены восемь населенных пунктов, а внизу аккуратно приписана дата. Верхние Турусы, Валявкино, Рыжухино, Верховье, Плаксина Гора, Анны, Посекуха, Нижние Турусы. Красные крестики на карте явственно обступали Поярково и, казалось, указывали на него своими растопыренными пальцами. Возли Нижних Турусов дата стояла вчерашняя.

Отец Герман, конечно, и раньше слыхал об этих убийствах. Однако, раз и навсегда взяв себе за правило поменьше интересоваться досужими сплетнями, особенно теми, что муссируются в магазине-«стекляшке», он и матушке наказал пропускать все сии пересуды мимо ушей. «Второго пришествия всяко не пропустим», – говорил он обычно в таких случаях.

В молодости Герман Васильевич Машуков ненавидел зло. И не просто ненавидел – испытывал к нему жадное любопытство, улавливал любые его нюансы, алкал встреч с ним, чтобы лицом к лицу. Ему нравилось смотреть злу прямо в глаза и следить за тем, как в глубине этих глаз зарождается и постепенно набирает силу страх – самый постыдный, самый обыкновенный, человеческий страх перед неизбежным унижением и грядущей болью. Иногда этот страх выплескивался наружу, обрядившись в героические одежды ненависти, но Машукову нравилось и это. Он отработал следователем шесть с половиной лет, а потом один внешне ничем не примечательный случай все перевернул.

Умерла сестра Анны Владимировны – Наташа; умерла после бесконечной, очень тяжелой болезни. Наташа была старше Анны Владимировны почти на десять лет и всегда маялась какой-нибудь хворью, отчего все звали ее только уменьшительным именем, как ребенка. Она была некрасива даже в молодости, а за время предсмертной болезни безобразно исхудала. За месяц до смерти Наташа выглядела страшнее греха, и Анна Владимировна признавалась потом мужу, что сестра ее пугала.

Придя на похороны вместе с зареванной супругой, Герман Васильевич ожидал увидеть что угодно – только не то, что предстало перед ним в открытом гробу, с маленькой иконочкой под локтем.

Наташа оказалась красавицей. Ее костлявое, уродливое лицо странно изменилось. Разгладились страдальческие складки, черты утончились, брови вольно разлетелись на восковом лбу, губы сложились в спокойную улыбку. Но самым удивительным был явственный свет, который обливал Наташины лицо и руки. Этот свет не чудился Герману Васильевичу; он был вполне реален – его блики пробегали по блестящей поверхности иконки и золоченым буквам венчика.

За шесть с половиной лет Машуков перевидал множество трупов. Искалеченные, кощунственно переломанные, посиневшие, с выпяченными в оскале зубами, с изумленным козьим взором, с противоестественно вывернутыми ногами. Чуть позднее, после того, как над ними заканчивали работать гримировщики, трупы обретали пристойный вид, но все равно выглядели неприятно, так что хотелось от них поскорее избавиться. Сунуть в могилу, как в мусорный бак.

А с Наташей теперь, когда она умерла, расставаться не хотелось. И назвать ее «трупом» казалось невозможно. Анна Владимировна плакала у гроба сестры, скрывая распухшее лицо за большим трясущимся букетом. Когда Герман Васильевич осторожно обнял ее, она вымолвила: «Какая Натка… теперь красивая…» Тогда-то Машуков и убедился окончательно в том, что ошибки нет.

Спустя месяц он написал заявление об уходе, ссылаясь на семейные обстоятельства. У Алеши действительно не все хорошо было тогда с легкими, и врачи рекомендовали переселиться поближе к чистому воздуху. На собеседовании в Духовной Академии Герман Васильевич честно рассказал какому-то архимандриту о Наташе и сразу был зачислен на курсы.

А теперь приехал этот Опарин – и вернулось все прежнее. Кисловатый привкус бессилия. Неживые люди на фотоснимках – кровь безобразной широкой полосой через все горло и на груди манишкой. Преимущественно молодые женщины и два подростка, сказал Опарин. Убийца уродовал им лица бритвой. Все они были приезжими – в этом, вероятно, крылась причина относительного безразличия поярковцев к истории с маньяком. В перелеске, неподалеку от автобусной остановки, найден труп… или не найден. Свои-то все дома, не так ли? Все оставалось на уровне слухов, которые дядя Мотях решительно считал провокацией. «Это нарочно народ отвлекают, – уверял он, – а на самом деле скоро будет подорожание».

На здешнем участке шоссе «Вологда-Архангельск» пассажирские перевозки осуществляла транспортная компания «Козулин и Пек». Ей принадлежало девять автобусов. Маршрут проходил по большей части по местам, облюбованном туристами, пассажиров всегда было много, особенно летом. Один водитель опознал по фотографии девушку, которая села в Шексне, а вышла, вроде бы, в Верховье, – это была третья жертва. Естественно, других пассажиров того же рейса он вспомнить не мог. Девушка запомнилась потому, что всю дорогу плакала, а на ее футболке было написано: «Идиот! Что уставился? Сиськи как сиськи!». К общей картине это прибавляло очень немного.

Вечером Опарин явился к отцу Герману вторично. Он выглядел существенно более пыльным и более потным. Вместе с Иваном Ильичом пришел и Стасик Мрыхов. Опарин очевидно подавлял Стасика мощью, поэтому на любые обращения Стасик отвечал: «Спаси, Господи!» и слабенько улыбался.

Быстро глянув на иконы, Опарин решительно сел. Стасик в деврях долго крестился, кланялся и бормотал, но в конце концов уселся краешком к столу и он. Матушка Анна Владимировна подала зеленые стопочки, оставшиеся еще от прежнего домохозяина, и ушла, поджимая губы. Был почат сырейщиковский коньяк. Стасик не пил и сидел с потерянным видом. Опарин водил взглядом по темному потолку и задавал вопросы. Стасик усерднейше пытался отвечать, но иногда получалось так, что он отвечал как бы в духовном смысле, и тогда отцу Герману приходилось давать комментарии. Опарин все понимал быстро и ничему не удивлялся.

Картина наконец нарисовалась такая. Мрыхов С.И., 2219 года рождения, любит, особенно в последние два года, проводить время на автобусной остановке, делая это, по его словам, для развлечения. Вчера, 12 сентября 2240 года, около часу пополудни, Мрыхов находился на остановке «Поярково».

– Там куст один, красный, – подробно, хотя и непоследовательно рассказывал Стасик. – А тут еще автобус задержался, вот эти со мной и разговорились…

Опарин, будто не слушая, рылся в своем блокноте. На замусоленной обложке было написано: «В первый раз – в первый класс!».

Направляемый вопросами отца Германа, Стасик вполне связно поведал о том, как вчера ждал прибытия рейсового автобуса, как вместе с ним ждали еще двое, один молодой в камуфле, назвался Громовым или Рыковым, а второго звали, вроде, Корней – тот постарше. Потом подошли еще двое с байдарками, парень и девушка. Или нет, байдарочники наоборот из автобуса вышли, а сели трое здешних, и еще сошел ветеринар из хозяйства Драговозова…

Опарин полагал, что убийца сел на автобус в Пояркове и вышел в Нижних Турусах, где была обнаружена последняя жертва – некая Пестрова Ольга Петровна, студентка Школы Искусств из Вологды. Ехала рисовать «виды» для зачета по пейзажу.

С ее матерью общался в основном местный участковый. Пестрова-мать хваталась то за сердце, то за свое широченное обручальное кольцо, то за руку участкового и все говорила и говорила о погибшей Ляле – какая она умница, какая даровитая – все стелилась и лебезила, словно упрашивая зачислить свою дочь в какое-нибудь престижное заведение. Полезного она рассказала немного. Девушка была одна, летний домик, где собиралась жить, снимала в прошлом году и договорилась на этот. Ее бы опознали еще нескоро, но мать, не получив от дочери телеграммы о благополучном прибытии, встревожилась и через день приехала сама. «Хотела отругать за невнимание», – умоляюще говорила она участковому, как будто тот мог каким-либо способом повернуть события и устроить ей этот разговор с дочерью.

Опарин прикончил вторую стопку коньяка, закрыл блокнот и обратил взор непосредственно на Стасика. Глаза у Ивана Ильича оказались ужасные. Они не смотрели, а производили в душе собеседника бесцеремонный обыск. Выбрасывали из шкафов нижнее белье, хрустели сапогами по семейным снимкам.

– Ну что, едем? – сказал Опарин.

Стасик, сомлев, чуть приподнялся над стулом. Отец Герман завинтил коньячную пробку и молвил:

– Я с вами, пожалуй, если не возражаете.

Опарин не возражал. Все трое погрузились в джип и по вечернему шоссе, которое с каждой минутой темноты делалось все светлее, поехали в райцентр – в Шексну. Стасик потерянно болтался на заднем сиденье. Отец Герман в штатском – костюм, бывший на нем, оказался измят и к тому же безнадежно вышел из моды – чувствовал себя ряженым.

Здание из витых блестящих металлических конструкций и тонированных (пуленепробиваемых) стекол вмещало в себя все административные учреждения города – от отделения госбанка до следственного изолятора. Оно было выстроено на месте ветхого бетонного небоскреба на маленькой пыльной центральной площади. Кроме «Монстра», как называли в городе это строение, там имелись: беленький собор Рождества Пресвятой Богородицы XVII века, памятник Герою России Семену Культяпину, уроженцу Шексны, блинная в двухэтажном желтеньком особнячке, принадлежавшем в XIX веке полотняному заводчику Толоконцеву, и сиротливые торговые ряды в две лавки, где по утрам несколько несговорчивых косноязычных старух безнадежно продают рыбу.

В тонированных окнах «Монстра» отражалась стремительно наступающая ночь – красноватая луна и первые звезды. Потом нижний этаж показал вползающий по пандусу джин, а спустя минуту в зеркальном стекле отобразились Опарин, отец Герман и Мрыхов. Отражение Стасика оказалось куда более ярким и определенным, нежели сам Стасик.

До опаринского кабинета путешествовали по холлу, похожему на пещеру, с маленьким неусыпаемым фонтанчиком, мимо вахты, где с трудом помещался очень сильный мужчина с автоматом на коленях. На окошечке стояла табличка: «Просьба вахтера не беспокоить». Мужчина глядел на мониторы и кнопки, расположенные на столе группами. Опарин сунул в турникет карточку, и все трое вошли в коридор, затем погрузились в лифт. Долго ехали, потом еще долго шли. Что-то моргало красным из полутьмы, и Стасик думал о том, как хмурый охранник видит у себя на мониторе, как они шагают по коридорам, то и дело сворачивая за угол.