Текст книги "Поп и пришельцы"

– Чай у меня остыл, – предупредил отец Герман, показывая на чайник, спрятанный на подоконнике за занавесочкой.

– Ничего, ничего, – даже как будто испугался Гувыртовский. – Я не за чаем… А впрочем, налейте немножко. Посидим тихонько. Я только что из «стекляшки». Ушел с неприятным чувством.

Отец Герман чуть прищурился, но ничего не сказал.

– Там только и разговоров, что об убийстве, – продолжал Иван Петрович. – Вас, между прочим, считают черствым.

– Дорогой Иван Петрович, будь я даже мягким, как вареная колбаса! Не в человеческой власти превратить одно в другое. Человек или крещен, или нет. Погибшая девушка не принадлежала к Церкви. А ее мать непременно желает устроить ей христианское погребение. Это все равно что состоять в профсоюзе кролиководов, а требовать надбавки за выслугу лет от профсоюза металлургов.

– Понятно, – хмуро сказал Гувыртовский. – Всё же вас очень бранили.

– Что – и никто не заступился?

– Только дядя Мотях, по-моему.

– Удивительное дело, – проговорил отец Герман. – Дядя Мотях – старый агностик, и вдруг за меня заступается.

– Кстати, Герман Васильевич, вы мне можете объяснить разницу между гностиками и агностиками? – спросил Гувыртовский, странно вильнув мыслью. – Мы это в университете проходили, но как-то очень в деталях – я ничего не понял.

Пиджак неловко зашевелился на плечах Гувыртовского, когда тот откинулся на спинку стула и вложил руки в карманы, втиснув их между подкладкой и ребристой жестянкой с подозрительной фасолью.

– Агностик – это тот, кто считает, что в мире ничего сверхъестественного нет, – сказал отец Герман. – А гностик считает, что в мире имеется Нечто, вроде Космического Разума.

Гувыртовский моргнул и уточнил:

– Агностик полагает, что есть Космический Разум?

– Нет. Гностик.

Они помолчали.

Потом учитель сказал:

– Я, наверное, гностик. Вы очень точно это определили. Мне сегодня именно показалось, что существует Нечто. Нечто невидимое. Может быть, даже Космический Разум. Только очень злой и зоркий, понимаете? Он как будто заглядывал ко мне в душу, ища, за что бы уцепиться, что бы такого из меня спереть.

– Вам это представляется необычным?

Гувыртовский замялся.

– Я всегда думал, – признал он, – что Высшее Существо благодушно скользит взором по поверхности.

– Да, – сказал отец Герман, – вы типичный гностик.

– Нет, правда! – обеспокоился Гувыртовский. Он всегда очень заботился о том, чтобы каждое его слово собеседник понимал абсолютно правильно. – Когда я шел к вам, мне явственно почудилось, как кто-то невидимый, злой и сильный, смотрит на меня.

– Откуда смотрит?

– Вы не верите! Со всех сторон.

– Я вам верю, – сказал отец Герман по видимости спокойно. – У нас его называют дьяволом.

– По-вашему, дьявол существует?

– Голубчик Иван Петрович! Конечно.

Гувыртовский опять смутился.

– Не знаю… «Нечто» – это как-то ближе… понятнее… А то сразу – «дьявол»! Средневековье какое-то.

– Стоит назвать явление по имени, как все шарахаются, – задумчиво произнес отец Герман. – Я вам кое-что покажу.

Он вынул фотографии, оставленные ему Опариным, и разложил их на столе.

– Вам хорошо видно? Может быть, включить верхний свет?

Гувыртовский встал, чтобы лучше разглядеть снимки, навис над ними, склоняя голову то в одну, то в другую сторону, потом вдруг посерел и уставил на отца Германа шалые белые глаза:

– Это ведь убитые?

– Да.

– Их маньяк зарезал? Прямо у нас, в Пояркове?

– В радиусе приблизительно пятидесяти-семидесяти километров.

– А где эта… дочь?

Отец Герман молча показал пальцем. Гувыртовский нырнул к столу, потом опять отодвинулся и даже прогнул спину.

– Вам плохо видно? Может быть, все-таки зажечь свет?

– Нет, это я линзы поставил… Была близорукость, стала дальнозоркость.

Он еще немного покружил возле фотографий, а затем сел за стол, утвердил локти и воззрился на отца Германа.

– Вы и теперь не видите? – спросил учитель.

– Чего?

– Чья это работа.

– Иван Петрович, для меня нет сомнений в том, что это сделал человек с сильными отклонениями в психике и, несомненно, одержимый дьяволом.

Пока отец Герман проговаривал это, Гувыртовский решительно качал головой, все более увеличивая амплитуду.

– Нет, нет и нет, – заявил он. – Посмотрите внимательно. Видите? Характер увечий везде одинаковый. Он уродовал их не бесцельно, не бессмысленно. В его поступках есть логика.

– Система наличествует, – согласился отец Герман. – Но в этом как раз нет ничего удивительного. Маньяки, как правило, на удивление логичны.

– Он пытался вырезать им новые лица, – сказал Гувыртовский. – Понимаете?

– Нет.

– Новые лица! – вскричал учитель.

– Тише, – напомнил отец Герман.

Гувыртовский весь так и подался вперед. Его круглые глазные яблоки страшно выкатились и запрыгали в орбитах.

– Это попытка контакта! – зашипел он страшным шепотом. – Инопланетяне все-таки существуют! Они действуют среди нас! Пытаются нам что-то сказать, объяснить… возможно – показать, как выглядят люди их расы. Наглядно показать.

Отец Герман хотел было сказать «чушь», но прикусил язык. Иван Петрович трясся от возбуждения, даже зубами клацал. Поэтому отец Герман просто налил ему рюмашечку коньяка и подсунул в дрожащие пальцы. Ни о чем не спрашивая, учитель выпил, ахнул, на миг окатив своего собеседника душистым коньячным облачком, а потом сел удобнее и расслабился. Глаза успокоились и вернулись на место, тряска конечностей прекратилась.

– Ну вот, – сказал отец Герман и налил коньяка себе. Гувыртовский проводил рюмку рассеянным взглядом. – Теперь объясните еще раз.

– Вы ведь все равно не верите, – проворчал Гувыртовский. – Вы – такой же агностик, как дядя Мотях.

– Вовсе нет. С дядей Мотяхом у нас одна общая черта: мы верим в совершенно конкретные вещи. Только для него конкретны «стекляшка» и прилегающие лопухи, а для меня – невидимые силы.

– Инопланетяне тоже вполне конкретны. Вот моя гипотеза: они пытаются наладить с нами контакт.

– Убивая?

– Возможно, это входит в их общественный ритуал знакомства.

– Нет, невозможно. Убийство не может быть включено в такой ритуал. Разве что они хотят продемонстрировать свои враждебные намерения и, деморализовав нас, захватить нашу планету.

– Вот именно! – возбудился опять Гувыртовский.

– Да, но в таком случае почему они выбрали нашу провинциальную глушь? Наводили бы террор в Москве.

– Нам еще многое неизвестно, – убежденно заявил Гувыртовский.

– Иван Петрович, но ведь это, простите, ерунда.

– Я докажу! – шепотом прокричал Гувыртовский. – Завтра же вы будете иметь полные доказательства! Дайте еще коньяка, и я пойду.

Отец Герман исполнил просьбу учителя и после его стремительного исчезновения долго еще сидел над снимками. В том, что Гувыртовский нес чепуху, сомнений у него не было. Тем не менее закономерность учитель отметил правильно. Убийца настойчиво оставлял некое послание.

Предположим, маньяк действительно намеревался убить Мрыхова. Следовательно, потребность убить могла брать верх над осторожностью и раньше. А это означает, что… что неподалеку от Пояркова должен быть могильник.

Отец Герман сложил фотографии стопкой и убрал их подальше, за книги, чтобы не попались матушке. Затем раскрыл молитвослов. А там ни слова не говорилось ни о маньяке, ни о Пестровой, ни о поярковской «стекляшке» – и, читая, отец Герман постепенно все яснее представлял себе свое место на земле и то, что ему надлежало теперь делать.

Старшая дочь Николая Панкратовича Драговозова, Алина Николаевна, в крещении Алла, вошла в возраст, как это порой случается, совершенно неожиданно для своего родителя. Зная, что отец не понимает намеков и не выносит недомолвок, одним прекрасным сентябрьским утром Алина попросту вынула из его пальцев лакированный журнал «Животноводство» и, заменив собою перед отцовскими глазами статью «Болезни молодняка у кроликов», объявила:

– Папа, я хочу выйти замуж.

– Это… а кто? – спросил отец и закряхтел, как будто ухватил большой груз.

– Боречка Манушкин, – ответствовала Алина.

– Подробнее… – велел отец.

– Младший зоотехник в усадьбе «Хлопино», – покраснев, созналась Алина.

Боречка был немедленно извлечен из Хлопино телефонным звонком. Робея, предстал перед Драговозовым. Николай Панкратович осмотрел его на предмет породы и нашел удовлетворительным: хлипковат, конечно, мясов маловато, но это от молодости; а сложен хорошо.

– Это… где учился? – вопросил его Драговозов.

– Молочнинский институт, – сказал Боречка.

– От коров, значит… переквалифицировался, – отметил Драговозов. – Сам?

– Да, – сказал Боречка. – Заочно и самообразование.

– А, – вымолвил Драговозов натужно и засипел сам с собою.

Алина осторожно переместилась поближе к жениху. Он поглядел на нее вопросительно, но та покивала: пока все в порядке.

– А это… – оживился опять Драговозов. – Как у тебя с верой?

– С кем? – изумился Боречка.

Драговозов чуть шевельнул бровью и пояснил:

– Мне вера помогла… это… в бизнесе.

– Мы непременно будем венчаться, папа, – сказала Алина, в крещении Алла. – А Катя будет свидетельницей. Мы ей пошьем голубое, с цветами по подолу.

– Я его спрашиваю… – Драговозов туго повернул шею и указал на младшего зоотехника Манушкина. – Верит ли… в Бога?

– Он естественник, папа, – опять вмешалась Алина. – Естественники во всем сомневаются.

– Значит, дурак, – отрезал Драговозов. – Мне надо, чтоб зять… в Бога верил.

– Он поверит, папа, – сказала Алина, наступая Боречке на ногу.

– В общем… это… чтоб завтра же… и пусть отец Герман справку даст… – распорядился Драговозов.

Он подобрал журнал и отгородился от дочери, но читать не смог.

Конечно, младший зоотехник Боречка Манушкин был явным мезальянсом для мадемуазель Драговозовой, но, если рассуждать здраво, парень не хуже других. Опять же, дочь останется при хозяйстве. Но до чего быстро выросла! В этом ощущалась неправильность, несправедливость.

Драговозов перелистал журнал, нашел в самом конце комикс про глупую скотницу и хитрую козу и позвал младшую дочь:

– Катюха!..

Семейство Драговозовых нечасто посещало храм; однако на Рождество и Пасху являлось неизменно в полном составе, со свитой и всегда деньгами в конверте. Драговозов, крякая, говорил после причастия:

– Это… на храм, от чистого сердца…

И отец Герман брал, не смущаясь, поскольку Николай Панкратович действительно всегда давал от чистого сердца.

По специальной просьбе Драговозова отец Герман каждый год присылал ему через богомольных скотниц открытку с извещением: Пасха будет такого-то числа – прошу пожаловать на крестный ход и всенощное бдение. Традиционно сложилось так, что эти открытки были самодельные, – матушка самолично карандашами рисовала ветки вербы и яичко с буковками «ХВ». Отец Герман считал важным, чтобы все исходящее от Церкви отличалось от светского, даже в мелочах. И Драговозов инстинктивно принимал это.

Они с отцом Германом существовали в Пояркове как два суверенных государства. У них сложился определенный дипломатический этикет, что создавало в регионе стабильную, здоровую обстановку.

Поэтому отец Герман ничуть не удивился, когда к храму подкатил драговозовский джип и оттуда вышли Алина с молодым человеком, который шел за дочерью босса, чуть пригнув голову и постреливая любопытными глазами. Алина достояла службу – они прибыли к середине, а потом приблизилась к отцу Герману и вручила ему длинный конверт с фирменным кроликом в углу.

– Благословите, отец Герман, – чинно молвила Алина.

– Господь с тобой, Алла, – сказал отец Герман. – Редко тебя вижу.

Алина сделала гримаску.

– Папа устроил меня на заочное. А это еще труднее, чем на дневное.

– Что же не на дневное?

– Говорит, нечего дочери Драговозова околачиваться среди лоботрясов.

– Это он прав, – согласился отец Герман. И спросил: – Бухгалтерия?

– Да, – Девушка вздохнула. – Говорит – чтоб знала, откуда берутся деньги.

– Понятно, – сказал отец Герман.

– А Катю хочет ветеринаром… – продолжала Алина. – Вот письмо для вас. Вы пока читайте, а я подожду.

Письмо было отпечатано на бланке «Кроликов Драговозова» и гласило:

«Многочтимый отец Герман!

Присылаю к Вам младшего зоотехника усадьбы «Хлопино» Манушкина Бориса Сергеевича для просвещения его в вере и крещении, о чем прошу выдать удостоверяющий документ, для последующего его вступления в брак с моей дочерью Драговозовой Алиной Николаевной.

С уважением

Н. Драговозов».

Отец Герман сложил письмо, постучал им по ладони. Боречка смущенно озирался в храме. Деловитая Алина ставила свечи «папиному святому царю», который смотрел на нее улыбчиво и кротко из-под золотистой византийской шапочки.

Пятясь, Боречка случайно толкнул отца Германа – тот выронил письмо. Боречка сказал: «Ой!» и наклонился, чтобы поднять, а потом, не зная, чем еще покрыть смятение, показал пальцем на образ Николая Второго, возле которого хлопотала Алина, и спросил: «А это кто?».

– Значит, ты, Борис, желаешь вступить с Алиной в супружество? – проговорил отец Герман.

Борис покраснел и довольно дерзко ответил:

– А что, нельзя? Ее отец, кстати, не против…

– Идем. – Отец Герман утащил его наружу, под стену храма, где среди высокой жухлой травы аккуратным куличиком, бархатистым от маргариток, выделялась могила предшественника отца Германа. Солнышко грело меланхолично, прощаясь. Они сели на облупленную, скромненькую скамеечку.

– Понимаете, – сказал Боречка, глядя себе под ноги, – мы с ней как-то разговорились… За кого ей пойти? За бизнесмена? А я ее буду любить. Я по натуре подкаблучник. А больше всего ненавижу крутых парней! – добавил он с вызовом и поглядел на отца Германа.

– Вот и хорошо, – сказал отец Герман. – Родители у тебя живы?

– Нет, – хмуро ответил Боречка.

– Расскажи, что ты любишь.

Боречка насупился. Заподозрил подвох. Потом, памятуя наставления Алины не прекословить и ни о чем не переспрашивать, начал перечислять:

– Кошек… тюльпаны… вообще – весну, даже когда еще слякость… электроорган – у меня записи… по телевизору сериалы про космос – «Космические бродяги», «Пираты космоса»…

– Плюшевые занавески любишь? – спросил отец Герман.

Боречка опять покраснел.

– Вообще люблю ковры.

– Так пыль от них?

– Зато тепло, – решительно сказал Борис.

Разговор опять непостижимо переменился:

– У тебя с собой деньги есть?

– Алина, кажется, взяла.

– Нет, купи сам… Погоди, я тебе дам. Спроси у матушки Евангелие, символ веры с объяснением – она покажет. Прочитай их внимательно. Несколько раз прочитай.

Борис откровенно потупился, а отец Герман фыркнул:

– Не привык?

– Я больше схемы и таблицы… а чтоб художественное – это мне некогда, – сознался Борис.

– Ну, не ври, как-нибудь осилишь. Попроси Алину, пусть вслух тебе почитает. Ей тоже полезно. Книжки тоненькие, до завтра справитесь. Иди. И не уезжайте не простившись – я приготовлю для господина Драговозова письмо.

Борис ушел, крайне озадаченный, а отец Герман вынул из кармана карандаш и на обороте бланка быстро написал:

«Уважаемый Николай Панкратович!

Позвольте прежде всего поблагодарить Вас за доверие. Только что беседовал с будущим супругом Вашей дочери и одобряю ее выбор, как и Вы. Вашу просьбу исполню в субботу. Приглашаю Вас и Вашу семью присутствовать при сем радостном событии, которое состоится в 14 часов в Николаевском храме.

У меня есть к Вам важный разговор. Если Вы не сможете навестить меня сегодня в 18 часов, в 19 я буду у Вас.

Недостойный иерей Герман».

Он вложил письмо в конверт и вернулся в храм, где обнаружил Алину, все еще задумчиво стоящей перед царем Николаем. Все девятнадцать гнезд подсвечника были заняты горящими свечами.

– Передай отцу, – сказал отец Герман, подавая девушке конверт.

Алина взяла письмо, не оборачиваясь, и тихо спросила:

– Правда, он хороший?

– Да, – согласился отец Герман. – Борис очень хороший. У меня к тебе большая просьба, Алина. Не ходи в этом году в лес, ладно? Бог с ними, с грибами и брусникой. И Катя пусть не ходит.

– Это из-за того убийства? – спросила Алина с любопытством.

– Просто обещай. Главное, Кате скажи.

– Хорошо.

Отец Герман видел, что девушка не отнеслась к предостережению серьезно, но не слишком обеспокоился: после сегодняшнего разговора Драговозов сам примет надлежащие меры.

Однако события опередили отца Германа на несколько часов, и Драговозов появился у него во дворе уже в 15, сразу после обеда. С ним были младшая дочь Катя, секретарь – хмурый, молчаливый мужчина средних лет, с одутловатым, что называется «бабьим» лицом, и шофер.

Шофер вообще из джипа не вышел; сквозь лобовое стекло видно было, как он закурил, хмуро созерцая высокий фундамент старой колокольни и фрагмент машуковского садика.

Секретарь выставил из машины сумку, выбрался сам, затем выпустил, открыв дверцу, Драговозова и наконец показалась Катя.

Младшей дочери Драговозова было сейчас двенадцать лет. Она иногда приходила в церковь одна – пообщаться с Богом о каких-то своих секретных девчоночьих делах. За время службы раза два-три выходила и бродила по кладбищу, но к проповеди непременно возвращалась. Отец Герман видел, что ее гложут вопросы. Случалось, она кивала в ответ на какие-то его слова, а бывало хмурилась, жевала губу. Один раз она оставила под образом Казанской Божьей Матери свои золотые сережки с рубинчиками, но ничего не объяснила. Отец Герман тоже ничего спрашивать не стал, просто аккуратно прикрепил эти сережки к верхней части деревянной рамки иконы – получились звездочки.

Катя, вынутая из джипа, глядела слепо, шевелила губами и пошатывалась. Глаза, обычно светлые и беспокойные, сделались темными, помутнели. Драговозов хекнул и поднял ее на руки и так, сопровождаемый секретарем (его фамилия была Плахин) зашагал к отцу Герману.

Матушка Анна Владимировна, завидев, ахнула, взялась за щеки – «сделала Аленушку», как называл Герман Васильевич этот ее немного картинный жест. Катю устроили на кровать, подали чаю с малиновым вареньем и оставили на попечение матушки, а Драговозов и Плахин разместились за столом. Драговозов поворочался на стуле и выговорил:

– Это… все-таки тесно…

Отец Герман принес из кухни табурет и подсел рядом.

– Что случилось с Катей, Николай Панкратович?

– Катюха… это… в лесу.

Секретарь Плахин извлек из сумки пачку полароидных снимков. Отец Герман быстро взял их, перелистал и похолодел. Еще один покойник. Старый. Лисицы объели. Частично сохранилась одежда. Вообще – слишком много тряпок, тоже сгнивших.

– Палатка, – просипел Драговозов. – Турист.

Он повернул голову к секретарю Плахину и махнул толстым пальцем.

Плахин заговорил, показывая на снимки:

– Екатерина нашла. Вот ее корзина, видите? А здесь – следы. Она сначала не поняла, что это такое… прикоснулась…

– Она обнаружила только одно тело? – спросил отец Герман.

– Ей это… и одного хватило, – хрипнул Драговозов.

– Николай Панкратович, у меня имеется серьезное основание думать, что в здешних лесах схоронено человек десять, которые числятся пропавшими без вести. Собственно, об этом я и хотел с вами поговорить. Алина передала вам письмо?

– Стрекоза… – проговорил Драговозов. Отец Герман не понял, что это означало, «да» или «нет».

– В лес лучше не ходить, – продолжал отец Герман. – Особенно следите за молодыми женщинами. Предупредите работниц.

– Это… вчера звонил следователь, – сказал Драговозов.

– Ему нужно показать снимки. Возле тела кто-нибудь остался?

– Оно… это… не убежит.

Отец Герман покусал губу, но потом решил, что Драговозов прав: если убийца – местный и что-то прознал, вряд ли он станет рисковать и перепрятывать тело. Скорее всего, сделает вид, что его это все не касается.

– У вас телефон с собой?

Драговозов опасно накренился на стуле и снял с широкого пояса очень маленький сотовый телефончик. Отец Герман, в свою очередь, добыл опаринскую визитку.

Опарин схватил трубку так, словно сидел над нею в исступленном ожидании звонка.

– Опарин! – крикнул он сиплым голосом.

– Иван Ильич, это Машуков из Пояркова.

– Угу, – сказал Опарин.

– Закончили пытать Козулина и Пека?

– Тупой урод, – ответил Опарин. – А у вас?

– В поярковских лесах имеется могильник.

– Угу, – буркнул Опарин. – Я тоже так думаю.

– Сегодня девочка нашла в лесу еще одно тело.

– Где она? – хищно зарычал Опарин.

– У меня.

– Задержите! Еду.

– Стойте! – крикнул отец Герман. – Дайте договорить. Это дочь здешнего хозяйственника Драговозова, «Кролики Драговозова». Возьмите бригаду – пусть прочешут лес. И медэксперта. И труповозку.

– Угу, – сказал Опарин. – А психоаналитика для свидетельницы не надо? Или у «Кроликов Драговозова» имеется штатный?

– У них только ветеринары, – сказал отец Герман.

– Когда сегодня темнеет? – спросил Опарин. Было слышно, как он зевает.

– Часа два у нас еще есть.

Опарин невнятное проворчал – возможно, выругался – и отключился. Отец Герман вернул Драговозову телефончик. Драговозов посмотрел на трубку и сказал:

– Это… мужчина обстоятельный.

Отец Герман на минуту отлучился – посмотреть, как дела у свидетельницы. Там все было в порядке – Катя пила чай и отрешенно возила ложечкой в вазочке с вареньем, а матушка читала вслух рассказы из детской книжки «Ангел Тихий» – про разные чудесные встречи деток с ангелами. Читала матушка медленно, с выражением, немного сюсюкая.

В ожидании Опарина Драговозов, Плахин и отец Герман покинули тесный домик и отправились гулять по дорожке к храму. Драговозов оглядел строение хозяйским оком – прикидывал, чтобы еще тут полезного сотворить, и наконец решил:

– Давайте… это… в зеленый цвет покрасим?

– Весной, если Бог даст, и покрасим, – согласился отец Герман.

– Я это… зеленой краски… к Пасхе, – сказал Драговозов. – А вы смету… ему, – он показал на Плахина.

Рычание опаринского джипа, побарывающего поярковское бездорожье, отец Герман уловил издалека. Насторожил ухо и Драговозов, ревниво относившийся к присутствию чужих джипов на своей территории. Вскоре показались две машины, а следом явился Гувыртовский, бледный и возбужденный, с толстой папкой в руках. Увидев отца Германа, он замахал ему было папкой, но оттуда, как пушечное ядро, выскочила толстая книга и пала в грязь. Гувыртовский вскрикнул, как от укуса, и бросился ее спасать, а тем временем отец Герман, окруженный такими колоссами, как Опарин и Драговозов, сделался для учителя недостижимым.

Опарин скользнул взором по Плахину, по колокольне, зевнул и рассеянно пожал руку Николаю Панкратовичу.

– Ваша дочь в состоянии говорить? – осведомился он.

Вместо Драговозова ответил отец Герман:

– Говорить особо нечего. Девочка собирала грибы и наткнулась на тело. Она убежала домой, рассказала отцу и объяснила, где это место. Господин Плахин сделал снимки.

Опарин раскрыл ладонь, и стопочка полароидных квадратиков выросла на ней словно бы сама собою. Затем Опарин коротко бросил:

– Хорошо!

И обернулся к своим сотрудникам – трем немолодым, щуплым с виду оперативникам и очень некрасивой худой женщине в сером комбинезоне с желтой нашивкой медицинской службы шекснинского муниципалитета.

Женщина смотрела на отца Германа с нескрываемым любопытством. Заметив это, он спросил:

– Мы не встречались?

– Возможно, – ответила она нелюбезно и отвернулась.

С оперативниками должен был ехать Плахин. Драговозов с Катей собирался домой.

Катя, все еще бледная, стараниями матушки выглядела теперь менее отрешенно. Зацепив взглядом плахинские снимки в руке Опарина, она вздрогнула, растопырила пальцы и помахала ими в воздухе с отвращением.

– Я к вам в церковь больше не приду! – выкрикнула вдруг Катя, обращаясь из-за отцовского плеча к отцу Герману. – Я этими пальцами больше никогда не буду креститься!

Отец Герман вздохнул. Драговозов молча утащил девочку в джип.

– А что такого с ее пальцами? – полюбопытствовала женщина-судмедэсперт.

Так получилось, что отвечать ей, кроме отца Германа, оказалось некому, вот он и ответил:

– Случайно прикоснулась к трупу.

– А! – сказала она, дернув угловатым плечом. – Я каждый день к чему-нибудь подобному прикасаюсь.

– Светлана Викторовна! – позвал ее Опарин. – Сейчас едем.

– Для девочки это потрясение, – сказал отец Герман вежливо. Ему не нравилась Светлана Викторовна.

– Потому что она размякла, – сказала медик. – Наговорили ей про вашего Боженьку, как он обо всех думает и заботится. Так всегда и бывает. Человек размякнет, а потом что-то случается – и он обнаруживает себя один на один с миром. И в этом мире – ну надо же! – нет никакого Бога. Только свиные рыла. Человек забывает о том, что нельзя расслабляться. А стоит расслабиться – тут же по башке ему хрясь!

Светлана Викторовна сжала губы, и на ее лице отпечатался привычный узор морщин. Теперь отец Герман вспомнил ее. Они действительно встречались – и не раз. Оба были тогда существенно моложе. Но даже и тогда ни у кого в отделе не поворачивался язык назвать молодую сотрудницу «Светочкой». И было как-то слишком ясно, что вышеупомянутое хрясь по башке расслабившийся мог схлопотать от самой Светланы Викторовны. А уж ей жизнь их надавала столько, что на всех хватит.

Труповозка уже завелась и выпускала в атмосферу жиденькие пуки.

– Светлана Викторовна! – еще раз окликнул Опарин.

– Можно на время поддаться приятной иллюзии, – сказала отцу Герману женщина-судмедэксперт. – И даже покрасить по случаю куриное яйцо. А потом опять случается нечто, что ставит тебя перед реальностью.

– Вы считаете меня дезертиром, – утвердительно заметил отец Герман.

– Конечно. Причем – опасным дезертиром. Вы не тому учите. Нет никакого добренького Исусеньки.

– Тут вы совершенно правы, – сказал отец Герман, направляясь к опаринскому джипу. – Добренького Исусеньки не существует. И никогда не существовало. Это плод вашего больного воображения.

– Не женщина, а средство «Крот» для удаления ржавчины, – обратился к отцу Герману один из немолодых оперативников, уже поместившихся в недрищах бездонного джипа. – Но дело знает.

– А это главное? – спросил его отец Герман.

– Ну… – неопределенно протянул оперативник.

Поехали в лес, преодолевая корни и упавшие поперек дороги тонкие березки, поваленные недавним большим ветром. Плахин, сидя рядом с Опариным, показывал, где свернуть. Труповозка раздраженно тарахтела следом.

Лес становился прозрачным. От пестроты листьев, покрывавших землю, рябило в глазах. Машины оставили на дороге и углубились в чащу следом за Плахиным. Тишина обступила сразу, едва заглохли моторы, – как будто плотной ватой забило уши. И, торопясь уничтожить это непривычное состояние, люди немедленно закурили и громко заговорили между собой. Отец Герман, ступавший последним, услышал, как безрадостно хохочет Опарин. Потом все разом замолчали, и отец Герман понял – пришли.

Тело, наполовину заваленное недавно опавшими листьями, было отторгнуто землей, и действительно казалось, что прикосновение к нему оскверняет. Кто-то еще давно, убивая, искормсал его острым ножом, превратил рот в щель, увеличил глазные орбиты, срезал нос, отсек уши. Потом постарались лисицы. Светлана Викторовна оттолкнула Опарина и, натягивая перчатки, наклонилась над трупом.

– У вас фотоаппарат с собой? – спросил Опарин Плахина. – Сделайте еще снимки. Нет, лучше я.

Опарин отобрал у секретаря полароид. Плахин покорно отдал. Сел чуть в стороне на бревно. Отец Герман подошел к нему.

– А где старые фотографии? – спросил он.

– Утренние? Вот.

Отец Герман бросил на них взгляд и подскочил к телу.

– Его трогали?

Опарин сделал несколько снимков, выглянул из-за аппарата и вопросил:

– Что?

Светлана Викторовна выпрямилась.

– Да, к телу прикасались совсем недавно. Видимо, пытались оттащить в другое место, – проговорила она неприязненно, избегая смотреть на отца Германа. – Вот здесь и здесь видно, что его тянули за одежду. Видите?

Опарин полыхнул вспышкой. На плечах трупа одежда была немного сбита.

– Почему он не завернул тело в мешок? Зачем ему вообще понадобилось его переносить? – недоумевал Плахин.

Светлана Викторовна устремила на него холодный взгляд:

– Он хотел выставить вас ослом, господин Плахин. Привели бы нас на это место, а здесь пусто.

– Глупо, – пробормотал Плахин. – Снимки ведь остались…

– Он не видел, как вы фотографируете, – сказал отец Герман. – Он видел только Катю. А закончить не успел потому, что мы его спугнули.

Однако никаких следов возле тела не нашли. Все скрыл густой лиственный ковер. Опарин извел в полароиде кассету, вернул аппарат секретарю Плахину, и тот уединился с одним из оперативников – записывать показания.

Отец Герман кружил вокруг. Светлана Викторовна поверяла диктофончику отрывистые замечания, пока тело перекладывали на носилки. Опарин, сидя на бревне в сторонке, курил, густо испуская дым. Лес постепенно погружался в серенькие сумерки, слабо подсвеченные желтизной листьев.

Наконец караван тронулся в обратный путь. Отец Герман расстался с Опариным неподалеку от въезда на шоссе и домой пошел пешком.

Убийство Ольги Пестровой почему-то не удовлетворило маньяка. Он искал еще кого-то. Ему настолько важно убить – и убить правильно, что он теряет осмотрительность. Он готов покуситься на дочь Драговозова. Он пытается, рискуя всем, перепрятать труп и представить рассказ Кати как плод подростковой фантазии. Он рядом и очень беспокоится.

Осенняя ночь, благоуханная и тихая, шла по миру своими путями. И мысли отца Германа дребезжали в ней, внося неприятный диссонанс.

В садике его караулил учитель Гувыртовский. Иван Петрович совершенно озяб и громко стучал зубами.

– Что с вами? – изумился отец Герман. – Почему вы сидите здесь?

– М-матушка погасила огни… – вытряс из себя Гувыртовский и встал. – Не посмел будить…

От долгого сидения на маленькой садовой скамеечке, куда матушка обычно ставила лейку, он одеревенел и не мог как следует разогнуться, а от холода его колотило.

– Иван Петрович! – укоризненно воскликнул отец Герман, растирая ему спину ладонью. Пиджак при этом ползал, костлявые лопатки впивались в руку. – Немедленно в дом!

– Материалы… – вымолвил Гувыртовский. – Я докажу…

– Где ваши материалы? Давайте!

Папка словно прикипела к неразгибающимся пальцам учителя. Отец Герман забрал ее и потащил Гувыртовского за собой в дом. Они поставили чайник. Гувыртовский, завернутый в матушкину кофту и плед, начал согреваться и погружаться в сон, но отец Герман сварил ему кофе и подсунул папку.

– Рассказывайте! – потребовал он, надеясь завершить беседу хотя бы до полуночи.

Гувыртовский проглотил кофе, выпучил глаза и крякнул, как от водки. Когда он взялся за папку, его пальцы все еще дрожали, поэтому вместо того, чтобы развязать тесемки, Гувыртовский затянул их намертво и в конце концов вообще вырвал из картона. На вязаную кружевную скатерть, под круглый свет лампы вывалились пожелтевшие газетные вырезки, несколько потертых ксерокопий с журнальных публикаций и книга. Отец Герман разглядел уже знакомые заголовки: «Пришельцы среди нас?», «Космические собратья», «Послания с других планет», «Другого мира письмена».