Текст книги "Поп и пришельцы"

Наконец Опарин открыл одну из тысячи безмолвных дверей, и они оказались в небольшой комнате, густо заставленной мебелью. В потолке имелся стандартный люминесцентный светильник, но Опарин проигнорировал его и зажег настольную лампу с обычной лампочкой. Стасик остался при входе, беспокойно переступая с ноги на ногу. Отец Герман сел на смятый кожаный диван, когда-то очень удобный и дорогой, а теперь словно набитый комками. Опарин грузно опустился на стул и включил компьютер. Подозвали Стасика. Минут сорок длилась нравственная пытка – составлялся фоторобот приезжих, встреченных Мрыховым на остановке. Стасик, красный от волнения, тихим голосом объяснял, что Корнея он вообще толком не рассмотрел – видел только, что футболка на нем с наворотами.

С Громовым (или Рыковым), которого Стасик видел вблизи и вроде бы мог описать, выходило еще хуже. Иван Ильич терпеливо менял на мониторе лбы, носы – ничего не помогало. Стасик с ужасным хрустом заламывал под столом пальцы, кусал губы, тихо мычал и время от времени безнадежно водил головой. Наконец Опарин откинулся на стуле, сонно посмотрел на изображение – волосы над пустым овалом лица – и сказал, что пойдет, пожалуй, к автомату за «Байкалом». И прошел через комнату – очень большой, усталый и упрямый.

Стасик заплакал, шевеля губами и неотрывно глядя в монитор. Спустя три минуты экран милосердно погас, и по нему, мимо кирпичной стены, заросшей вьюнками, пошла электронная кошка. Она то садилась и чесала ухо, то снова шла, то ныряла в подвал, чтобы появиться на крыше. К несчастью, скоро вернулся Опарин с тремя банками «Байкала» – в конце дня все прочее из автомата успевали выгрести – небрежно уничтожил кошку, и на Стасика вновь уставилось слепое лицо.

Стасик отчаянно сказал:

– Я не вижу его.

Опарин повернулся вместе со стулом. Под опаринским взором Мрыхов затрепетал, как плотвица, выброшенная на траву.

– Ты ведь его видел? – спросил Иван Ильич.

– Я его видел целиком, – объяснил Стасик.

– Сядь, – велел Опарин. – Выпей «Байкал». Не нервничай.

Стасик цапнул банку и улизнул в темноту. Слышно было из угла, как он скребется и вздыхает.

Отец Герман сказал:

– Он не воспринимает людей так, как это делает большинство. Для него не существует черт лица отдельно от общего впечатления, производимого человеком.

Опарин, резко барабаня по столу толстыми пальцами, разглядывал пустое лицо, словно гадая – что оно может скрывать. Потом открыл банку и жадно проглотил ее содержимое. От своей отец Герман отказался – Опарин прикончил и ее и обтер лоб мятым бумажным платком.

– А может, не было никакого Громова? – сказал Опарин безразличным тоном.

– Был, – донесся из темноты голос Стасика. Он всхлипнул и затих.

– Нет, Громов был, – задумчиво проговорил отец Герман.

– Его Рыков звали, – сказал Стасик. – Точно. Он себя назвал – Рыков Анатолий.

Иван Ильич убрал пугающее лицо и стремительно вызвал на монитор картотеку. Сменяя друг друга, показались трое Рыковых Анатолиев: кражи со взломом (не подходит по возрасту), хищения в особо крупных размерах (тоже не подходит – банкир), бытовое убийство (подходит по возрасту, но сидит уже пятый год).

– Он, наверное, не своим именем назвался, – предположил Стасик.

Опарин даже не улыбнулся. Предложил переночевать в КПЗ – там сейчас пусто, а для подобных случаев всегда имеются комплекты чистого белья.

Стасик заснул сразу, как дитя, а отец Герман долго еще перебирал в памяти впечатления дня, сердясь на себя за недогадливость. Не бывает так, чтоб свидетель был, а показаний толковых – не было. Не должно так быть. Он заснул все еще в раздумьях, во сне видел бой – сражались люди в камуфляже против людей в камуфляже, но пятна на их костюмах различались оттенками и конфигурацией. Бой казался чрезвычайно долгим и неинтересным. Отец Герман устал от этого сна и охотно пробудился.

Стасик так и спал, не сменив положения. Отец Герман покинул его и отыскал Опарина на прежнем месте. Тот безрадостно перечитывал что-то на мониторе, сверял овал лица, утвержденный Мрыховым, с лицами ранее судимых Громовых. Сверял досье жертв – нет ли общих знакомых с похожей фамилией. Очень бросалось в глаза, что делает он это не по первому разу. Иван Ильич словно оплыл на стуле большой толстой свечой.

Отец Герман произнес, глядя в его могучую спину:

– Здесь есть ксерокс?

– Налево по коридору, – не оборачиваясь бросил Опарин.

– Мне нужно выйти в город, – сказал Машуков. – Ненадолго. Потом вернусь.

Опарин выдал ему две разовые карточки – на один выход и один вход.

– Мрыхов спит? – осведомился он.

Отец Герман ответил «да» и ушел. Опарин погасил лампу и переместился на диван. Там он сидя задремал, смутно грезя о странном: о маленькой лохматой собаке с бантиком на ухе, потом о девушке Ляле – будто она рисует эту собаку, а сразу вслед за Лялей появился Мрыхов с бритвой в прыгающих пальцах. Лица у Мрыхова не было. И у Ляли – тоже. Все выглядело как-то очень плохо.

В неприятной дреме Опарин продолжал помнить о том, что сегодня к одиннадцати часам привезут водителя, осуществлявшего 12 сентября рейс «Шексна – Зареченск» – тот самый, которым ехала последняя жертва. Иван Ильич на миг проснулся и тут же опять увидел мимолетный сон – девушка Ляля пытается нарисовать в пустом овале какое-то лицо. Потом опять проснулся. Вместе с водителем прибудет также адвокат компании «Козулин и Пек». Адвоката очень хотелось отравить, но поскольку этого Иван Ильич пока позволить себе не мог, то предстояло выработать «некую стратегию». Думать над «стратегией» он был сейчас не в состоянии. Ему казалось, что в голове у него болит намозоленный мозг.

Затем вернулся отец Герман и попросил десяток каких-нибудь фото для опознания.

– Кого вам? – спросил Иван Ильич, не пошевелившись и не открывая глаз, но совершенно бодрым голосом.

– Каких-нибудь бравых парней, – пояснил отец Герман.

Иван Ильич встал, неожиданно легко, пересел опять к столу и из ящика вынул папку. В папке имелись картонные листы с наклеенными снимками. Герман Васильвич перелистал, выбрал один – где действительно имелось несколько портретов молодых мужчин с квадратной челюстью, молвил «угу» и отправился искать ксерокс, а потом за Стасиком.

Стасик успел проснуться и теперь горько плакал. Он пробудился в КПЗ один, несколько раз дернул на себя дверь, но она не открывалась. Тогда Стасик испугался, что его заперли. Завидев отца Германа, он разом обрадовался и ослабел.

– Идем, – сказал ему отец Герман. – Хорошо выспался?

– Как в раю, – прошептал Стасик и послушно сполз с койки.

По дороге они зашли к автомату, где уже включили электротитан, разливающий скверный, отдающий пластиком кофе. Взяли два стаканчика. Опарину Герман Васильевич сделал двойной крепости и сладкий. Пластмассовые стаканчики, по всей вероятности, входили в программу воспитания из молодых сотрудников лакедемонян, поскольку кофе в титане был огненный, а пластмассовые стенки тонкие.

– Молись, – сказал отец Герман Стасику, вручая тому стаканчики, и тот действительно весь путь до опаринского кабинета проделал с молитвой.

Опарин проглотил почти кипящий кофе так же жадно и с тем же безразличием к свойствам напитка, как вчера «Байкал». Открыл свои виевские очи и устремил их на Германа Васильевича.

Эксперимент отца Германа прошел быстро и с блеском. Мрыхова усадили на диван и для пробы дали ему первый попавшийся картон с фотографиями разных людей. Стасик никого не опознал и испугался – съежился, веки покраснели, стали мокрые. Тогда отец Герман положил ему на колени ксерокопию, которую сделал несколько минут назад. Опарин, не стесняясь, зевал во весь рот и разглядывал план эвакуации 11-го этажа, висящий на стене рядом с огнетушителем. Стасик, осторожно держа лист за уголки, склонился и принялся водить над ним лицом, а потом вдруг побледнел.

– Узнал кого-нибудь? – спросил Опарин и снова схватил необъятной пастью побольше воздуха.

Робко Стасик указал на снимок в углу. Одним прыжком, как барс, Иван Ильич перемахнул через комнату и очутился возле дивана, а там навис над Мрыховым глыбой, готовой обрушиться и раздавить.

– Кто? – спросил он.

– Вот. – Стасик поскреб черным ногтем по угловому изображению. – Это Громов Анатолий.

– Рыков, – поправил отец Герман вполголоса.

– Рыков, – послушно согласился Стасик.

Могучие щупальца Ивана Ильича схватили Мрыхова, переместили к столу, засадили за бумагу. Велено было написать показания. Чтобы не нервировать бедного Стасика, Опарин с отцом Германом вышли в коридор. Опарин страшно зевал и ежился.

– Рыкова из числа подозреваемых придется исключить, – сказал ему Герман Васильевич.

Опарин подавился посреди зевка, сразу обрел бодрость и насторожился.

– Мрыхов опознал его – что больше? Через час привезут водилу, произведем еще одно опознание, и можно будет объявлять в розыск.

Отец Герман понимал ход мыслей Ивана Ильича и вполне им сочувствовал. Вероятно, убийца садился на автобус в Шексне – на автовокзале райцентра пассажиров много, и отследить тех, кто ездит регулярно, практически не представляется возможным. Несколько остановок он присматривается к другим пассажирам и выбирает одиночку из числа приезжих. Затем выходит вместе с ним, некоторое время идет следом через перелесок и там совершает нападение. Тело забрасывает валежником, выбирается на шоссе в стороне от места преступления и либо садится на автобус на следующей остановке, либо берет попутку. Туриста начинают искать нескоро. Уехал человек с палаткой и байдаркой, либо на ягодный промысел – спохватятся о нем не ранее, чем через пару недель. А тогда уж, даже если и найдут тело, точное время смерти установить невозможно. С Ольгой Пестровой, можно сказать, повезло. Нашли сразу. Теперь из водителя душу вытрясут, пока он не вспомнит все вплоть до последней бородавки у старухи с заднего сиденья.

А тут еще свидетель – Стасик Мрыхов. И неподалеку от места преступления отирались двое подозрительных типов. И одного опознали…

– Это не Рыков, – повторил отец Герман. И внезапно спросил: – Иван Ильич, вы верите в Бога?

Иван Ильич, не привыкший удивляться, ответ дал конкретный:

– Крестили в детстве.

– А в чудеса?

– Иногда наблюдал, – не стал отпираться Опарин.

Отец Герман вынул из кармана снимок. Это была переснятая фотография из книжки солдата, отретушированная и раскрашенная – губы розовым, глаза синим, волосы коричневым. Вокруг стриженой головы молодого человека в камуфляжном костюме было нарисовано желтым маркером сияние, а внизу, на рамке, изображен букет роз, перевитых лентами.

– Что это? – спросил Опарин и, морщась, поднес снимок к глазам. – Какая-то иконка… Где вы это взяли?

– Купил утром в церкви, – объяснил отец Герман. – Это десантник Анатолий, мученик за веру. Его недавно прославили как местночтимого святого.

– Погодите-ка, – сказал Опарин и снова зевнул. – Если он святой, так он что – стало быть, умер?

– Одиннадцать лет назад, – подтвердил отец Герман.

Опарин помолчал. Потом осведомился деликатно:

– Вы меня за идиота считаете?

– Я же спрашивал вас, верите ли вы в чудеса, – напомнил отец Герман. – Мрыхов опознал Рыкова по снимку. Он не мог знать, что это иконка, – ксерокс не передает линии, оставленные маркером. К тому же имеется косвенное подтверждение.

– Какое?

– Второй человек на остановке. Корней.

Иван Ильич с подозрением покосился на отца Германа.

– По-вашему, следует искать Корнея?

– Громов сказал Мрыхову, что они с Корнеем сослуживцы, – напомнил отец Герман. – Кроме того, Громов представился полностью, назвал имя и фамилию, а Корнея – только по имени. Знаете, почему?

Опарин поднял бровь.

– Его зовут, скорее всего, не Корней, а Корнилий, – сказал отец Герман. – Сотник Корнилий. Такой же офицер, как старший лейтенант Громов.

– Тоже святой, – полуутвердительно спросил Иван Ильич.

Отец Герман вздохнул.

– Хорошо, – молвил Опарин. Он прислонился к стене и посмотрел Машукову в глаза. – Изложите мне свою версию. Не стесняйтесь. Валяйте! – Он махнул рукой. – А сажать кого порекомендуете? Князя тьмы? Вы уж скажите, пожалуйста, чтоб я знал заранее, а не тыкался, как дурак.

– В принципе, во всех подобных случаях замешан Князь Тьмы, но сажать, естественно, следует не его.

Опарин иронически покривил губы, но отец Герман, не обращая на это внимания, продолжал:

– Убийца находился неподалеку от Пояркова и, видимо, собирался напасть на Мрыхова, но этому намерению помешали воины Анатолий и Корнилий. Тогда он выбрал себе другую жертву – Пестрову.

– Что же они Пестрову-то не защитили?

– Этого я не знаю, – признал отец Герман.

– Значит, убийца подъезжает к Пояркову и видит на остановке Мрыхова, – задумчиво проговорил Опарин. – Мрыхов подросток – во всяком случае, субтильный юноша и довольно странненький. Он вполне подходит на роль жертвы. Убийца выходит из автобуса. Почем ему знать, что Мрыхов в автобус не сядет?

– Потому что, согласно вашему предположению, убийца часто ездит этим маршрутом. У него была возможность изучить привычки Стаса.

– Предположим. Предположим. Убийца сел на автобус в Шексне и стал приглядываться к пассажирам, но на этот раз никого подходящего не заметил… Хотя – почему? Пестрова ведь ехала одна.

– Пестрова могла болтать с соседкой по автобусу, – сказал отец Герман. – Такие девушки общительны. Он не был уверен в том, что она действительно едет одна. А ему требовалось убить. Я думаю, что он давно присматривался к Мрыхову, но держал его про запас, на крайний случай.

– Почти убедили, – молвил Опарин, и не понять было, иронически или на полном серьезе. – Он видит Мрыхова, выходит, но тут замечает, что Мрыхов не один. А раньше, из окон автобуса, он этих воинов не замечал – так, получается?

– Это тоже вполне возможно.

– Вас послушать, так все возможно… Почему в Поярково вышла Пестрова? Ей нужно было до Нижних Турусов. Это следующая остановка.

– Послушаем, что скажет водитель, – предложил отец Герман.

Опарин временно скис. Отец Герман достаточно успел присмотреться к этому человеку, чтобы понять, что это очень ненадолго.

– А кстати, Иван Ильич, – сказал Машуков, когда они возвращались в опаринский кабинет, – Мрыхов донес сюда стаканчики с кофе и не обжегся. Вы заметили?

– Ну и что? – пробурчал Иван Ильич.

– А как ваши сотрудники их носят? – полюбопытствовал отец Герман.

– На подносиках, – сказал Опарин. – Слева от автомата стопка их лежит. Не заметили?

Домой отец Герман и Стасик добирались по-простому, на автобусе. Стасик утомленно дремал, приложив старообразное личико к окну. Отцу Герману видны были сбоку крохотные, тонкие морщинки, пробегавшие во все стороны по щеке и виску, – как будто Стасик был картиной и от неправильного хранения потрескался.

Герман Васильевич пытался думать о случившемся чуде. Ему было почему-то неловко, и он внутренне искал себе оправданий – как иной раз человек пытается мысленно оправдаться перед умершим, которому при жизни недодал любви и внимания. Стасик принял чудо так естественно, словно ничего иного не ожидал; а вот отец Герман отнесся к вмешательству святых, скорее, так же, как Опарин. То есть – никак не отнесся. Некие посторонние свидетели отпугнули от Мрыхова убийцу. Сами они, как убедительно доказал в ходе следственного эксперимента Машуков Г.В., убийцами не являются; ergo, их можно смело выбросить из головы.

За окном автобуса, над реденькими волосиками мрыховской макушки, проползали Дрязгино, Закопаево, Лужки; подхваченные автобусом с обочин, вскарабкивались в салон энергичные старухи, втаскивали массивные корзины, покрытые ветками; ехали, потом выходили… Наконец дорога устойчиво пошла в гору – последний, долгий подъем перед Поярковым, заветная стартовая площадка мотоциклистов, точка, где по ночам белое шоссе влетает в звездное небо. Стасик ощутил во сне, как поднимается автобус, и проснулся, одна щека совершенно мятая, как будто сделана из бумаги.

– Приехали, – сказал ему отец Герман. У него было нехорошее предчувствие, которое с каждой минутой усиливалось.

Мрыхов улыбнулся светло и слабенько и, сойдя на поярковскую землю, объявил, что будет теперь спать. Отец Герман взял с него слово, что тот не пойдет ни на остановку, ни в лес; Стасик покивал и удалился в какие-то старозаветные лопухи, а Герман Васильевич поспешил домой. Как-то нехорошо было у него на сердце.

Предчувствие его не обмануло. В поповском домике прочно засела Капитолина Ивановна Пестрова – мать девушки Ольги, жертвы. Матушка Анна Владимировна была бледненькая и подавала чай, не глядя на гостью, – верный признак того, что сердится. И круглые щечки матушки отвисли, как у бульдожка, – еще одна неблагоприятная примета.

– А вот и батюшка, – объявила она без радости, быстро, как чужого, зацепив взглядом отца Германа. – Я на огород пойду, редиску выдергаю.

И скрылась.

Капитолина Ивановна встретила отца Германа кисленькой улыбкой, заискивающей и вместе с тем людоедской. Несчастье раздавило ее, как жабу.

– Мне вот посоветовали, – начала она, – обратиться к вам.

– Насчет чего? – осторожно осведомился отец Герман. Он опустился на стул, вздохнул. Матушка, словно явившись из-под земли, бесшумно налила ему чаю, капнула туда самодельного ягодного настоя, после чего опять скрылась.

Пестрова надвинулась.

– Насчет погребения Лялечки, – выговорила она, и губы у нее затряслись, зашлепали, помада как-то сама собою размазалась, сползла на подбородок и щеку.

Отец Герман поразмыслил немного.

– Вы в похоронное бюро обращались?

– Да, обязательно, но я хочу, чтоб все по правилам…

– По правилам, – сказал бывший следователь Машуков, – вы должны для начала оформить свидетельство о смерти.

Пестрова несколько раз кивнула. Будьте благонадежны, все справки у нее при себе, в кошеле с железной застежкой, погребены на дне хозяйственной сумки.

– Мне не отдают пока Лялечку, – она всхлипнула. – Говорят, что она – доказательство… Нельзя ли повлиять?..

– Скоро отдадут, – утешительно сказал отец Герман.

Капитолина Ивановна заплакала, перечисляя кабинеты и должностных лиц, с которыми успела переговорить. Машуков вполне оценил ее хватку. Пестрова-старшая, подобно киту, заглатывала на своем пути огромные массы воды в поисках питательного планктона.

– Чем же я могу помочь? – спросил отец Герман.

Пестрова устремила на него бесцветные, налитые слезами глаза.

– Положено ведь отпевание…

– Вполне законно и благочестиво, – согласился отец Герман. – А дочь ваша, раба Божия Ольга, была ли крещена?

Глаза быстро заморгали. Под влагой в них мелькнули, сменяя друг друга, непонимание, паника и страшненькое, глупенькое лукавство.

– А нельзя как-нибудь… устроить? – с намеком проговорила Пестрова.

– Простите, устроить что? – уточнил отец Герман.

– Договориться, – пояснила Пестрова, усиливая голосом нажим.

– С кем? – осведомился отец Герман.

Пестрова глядела не моргая. Слезы высохли.

– Ну, с вами.

– О чем?

– Отпеть Лялечку… – и снова зашлепали губы.

– Была ли дочь ваша Ольга крещена в Православной Церкви? – неприятным тоном спросил отец Герман. Обычно в этот момент допрашиваемые начинали сыпать ругательствами и говорить правду.

– А нельзя… – начала Пестрова.

– Отвечайте! – перебил отец Герман.

Пестрова съежилась и выдавила:

– Нет.

– Ни вы, ни ваши родственники не крестили Ольгу в детстве? Может быть, бабушка? Кто-то из знакомых?

– Нет, – сдалась Пестрова.

«И для чего это соврано, будто говорить правду легко и приятно?» – думал отец Герман, созерцая, как корчится Капитолина Ивановна.

– А сама Ольга выказывала интерес к Православию?

Пестрова оживилась.

– Лялечка много читала… Нет, конечно, она верила… что-то, несомненно, существует. Люди искусства это особенно чувствуют.

– То есть, Ольга не принимала крещения самостоятельно?

Пестрова помолчала. Потом спросила:

– А нельзя… разом?

– Что – разом?

– Ну, и отпеть, и окрестить. Если уж без этого невозможно… – Она переместилась вместе со стулом к отцу Герману вплотную, и его окатило запахом «французских» духов, купленных на вокзале у «распространительницы», и духом стареющего женского тела.

– Что, простите, я должен окрестить?

– Лялечку…

– Крещение, матушка, совершается над живыми, а дочь ваша уже в их числе не пребывает.

– А договориться? – опять намекнула Пестрова, и отцу Герману въяве услышалось, как шевелятся поблизости, спрятанные на теле Пестровой-старшей, купюры.

– С Богом ведь не договоришься, – ответил отец Герман. – Таинства совершаются только над членами Церкви. Закажите гражданскую панихиду. В похоронном бюро вам подробно расскажут.

– Везде бюрократия! – процедила Пестрова. Она уловила решительность отказа и больше не церемонилась.

Отец Герман пожал плечами.

Капитолина Ивановна гневно поднялась.

– Мне вас характеризовали совершенно иначе, – молвила она с горечью.

И она ушла, оставив открытой дверь и недопитой чашку. Отец Герман взял эту чашку и быстро выбросил в форточку – в густую траву под окном, где все еще цвели поздние белые флоксы.

Спустя пять минут вернулась Анна Владимировна.

– Зря я с ней так, наверное, – задумчиво произнес отец Герман. – Все-таки у нее действительно большое горе. Потеряла единственного ребенка.

– Не зря! – рассердилась Анна Владимировна. Она тряхнула пухленькими щечками, глаза у нее блеснули. – Она мне тут, пока ждала, порассказывала. Сколько детей загубила, чтоб только Лялечку на ноги поставить. И с мужем не расписывалась – считалась матерью-одиночкой… Еще и мало ты ей, батюшка!

Высказавшись столь энергически, матушка удалилась, а отец Герман задумчиво допил чай и взял со стола книгу.

Перед тем, как отбыть из Пояркова в Шексну, Пестрова-мать отправилась в магазин-«стекляшку» и там нанесла основательный урон репутации злого попа. Для начала она миновала возле магазина группу, состоявшую из дяди Мотяха, пса, сходного с дядей Мотяхом как родной брат, и двух пожилых мужчин в подростковых курточках. Все четверо благодарно грелись на осеннем солнце, словно рептилии, приняв расслабленные, изящные позы. Появление Пестровой, если и было ими замечено, все же посталось без внешних признаков внимания.

Капитолина Ивановна вошла в «стекляшку» и несколько секунд оценивала обстановку. В мясном продавались почти исключительно кролики. Скудный ассортимент бакалеи окружал огромную коробку дорогих шоколадных конфет, которая, казалось чувствала себя не лучше, чем графиня на захудалом постоялом дворе. Галантерея – скромненько, но все необходимое. Интерьерчик обставлен с претензией на вкус: цветочки, гардины, картонная репродукция «Римлянки, входящей в бани». И возле стены банкеточки.

Заслышав шевеление в безлюдном магазине, явилась Жанна Лахнина, лицом и повадками точь-в-точь дама «пик» из атласной колоды, продающейся тут же, в галантерейном отделе. Сходство усиливалось, когда Жанна обращала к покупателю профиль.

– Девушка, мне колбаски двести грамм, – обратилась к ней Пестрова.

– Колбасы сегодня нет, – молвила Жанна. – Только кролики.

– Девушка, мне в дорогу, – проворковала Пестрова.

– Возьмите в дорогу пряники, – предложила Жанна.

– Нет, это сладкое… от него полнеют. Мне бы в дорогу – пару бутербродов.

Жанна, не сдержавшись, зевнула.

Капитолина Ивановна закричала:

– У меня дочь убили, а вы зеваете!

– Ой! – воскликнула Жанна Лахнина, сразу перестав зевать. – Ой, беда! Я слышала… Здесь нашли, у нас… А куда она ехала?

– В эти ваши… Турусы, – всхлипнула Капитолина Ивановна и села на банкеточку.

В магазин не спеша вошли пес, дядя Мотях и еще двое и приникли к винному отделу, где ситуация по сравнению со вчерашним не изменилась. Однако они ни о чем Жанну не спрашивали, а устроились, один за другим, на вторую банкеточку.

– А говорят еще, есть справедливость, – всхлипывала Капитолина Ивановна. – Уж, казалось бы, моей Лялечке только жить… Все для нее, с рождения… Других детей не заводила, одну бы на ноги поставить… Вся жизнь, вся моя жизнь была в ней, – говорила Пестрова-мать, тиская у груди кулаки.

– Единственный ребенок! – закивала Жанна с пониманием.

– А всегда надо иметь про запас, – брякнул дядя Мотях глубокомысленно.

Жанна тотчас на него напустилась:

– Молчал бы, старый кобель! Наплодил троих – а где они все? Больно много они тебе помогают!

– Мои все вышли в люди, – обронил дядя Мотях с большим достоинством. – А помогать мне не требуется. Мы пока что не в маразме и сами управляемся.

Пестрова, ощутив, как разговор оттягивается на дядю Мотяха, громко икнула и стала заваливаться боком на банкетку. Вполне лечь у нее не получилось, и она замерла в диагональном положении.

Из глубин магазина вышел владелец, господин Адусьев, и самолично поднес стакан воды. Пестрова снова обрела в себе вертикаль и благодарно стала пить воду.

– А этот ваш… священный служитель… отказался хоронить, – сообщила она.

– Значит, есть причина, – опять встрял дядя Мотях.

– А ты лучше всех знаешь, – метнула Жанна.

– Я, может, и знаю, – сказал дядя Мотях. – Мы с ним оба принципиальные, хоть в жизненной философии расходимся. Он без причины, как и я, не делает. Без своей причины он не откажет, точно говорю.

– Выйди-ка отсюда, – сказал ему господин Адусьев. – Нечего курить в помещении.

Дядя Мотях выходить не стал, а отлепил от губы папироску, помял ее и сунул в карман.

– Говорит, раз Лялечка – мертвое тело… – выговорила Капитолина Ивановна, зарыдала и поскорее приникла к стакану, где еще оставалась вода.

Некоторое время обсуждали черствость отца Германа и приводили примеры, но потом приехал фургон от Драговозова с ящиком кроличьего мяса и маленькой партией просроченных консервов – фасоль, сладкий перчик и томат-паста. Срок вышел пару дней назад, но Драговозов очень следил за порядком и в своей столовой такого не держал, а по договоренности сдавал Адусьеву за полцены. Адусьев же бестрепетно реализовывал эти банки у себя в магазине. Жанну научили объяснять, что подозрительная дата – это не срок годности, а время изготовления.

Таким образом Пестрову забыли минут на двадцать, а когда фургон уехал и суета с накладными улеглась, оказалось, что Капитолина Ивановна ушла, боясь опоздать на автобус. Адусьев забрал стакан. Дядя Мотях решился на покупку «мерзавчика», клятвенно обещая «Жанночке» пить культурно (он действительно строго соблюдал свое достоинство и ни в каком виде не бедокурил).

Разговор потек теперь куда более обстоятельный и серьезный. Кое-что об убийстве уже стало известно. Один из товарищей дяди Мотяха, называемый Задрыга (Иван Иванович Задрыгин по паспорту) вдруг набрался решимости и во всеуслышание высказал гипотезу:

– А у них, это… у попов… если уродство – то все. У них, это, урод за человека не считается. Вообще!

– При чем тут – «урод»? – снисходительно спросил его дядя Мотях.

Задрыга густо покраснел под сложной смесью мазута, родной почвы и загара и пояснил:

– А то, что эту, дочь, ее изрезали бритвой. Убийца!

– Ну вот откуда ты знаешь, что бритвой? Может, ножом?

– Может, – обреченно согласился Задрыга и замолчал.

– Эх, – вздохнул дядя Мотях и похлопал Задрыгу по спине. – Были когда-то и мы рысаками.

Присутствующие в «стекляшке», которых заметно поприбавилось, почему-то рассмеялись, а Задрыга быстро допил свою водку и окончательно загрустил. Дядя Мотях начал уже искать взгляда Жанны, но та прикрикнула: «До восьми вторую не продам!» и взялась обслуживать учителя Гувыртовского, который закупал батоны на сухари и консервированную фасоль.

Гувыртовский сказал, обращаясь к продавщице:

– Зачем вы приобретаете ребенку такие дорогие игрушки, Жанна Евгеньевна?

Он порылся в карманах, едва не выронив при этом батоны, и выложил на прилавок маленький игровой компьютер «Гуфи».

– Заберите. И пусть в школу больше не берет. Играет на уроках, на переменах, совершенно не слушает преподавателя. А если старшие дети отнимут?

Жанна неблагослокнно прибрала компьютерчик.

Гувыртовский продолжал:

– И природоведение ваш Петюн, Жанна Евгеньевна, запустил совершенно. Вы проконтролируйте. Контрольная по муссонам – двойка. Вот пусть он вам покажет – спросите у него вечером.

– Мне некогда его учить природоведению, – холодно молвила Жанна. – Я, между прочим, весь день работаю.

– Я понимаю, Жанна Евгеньевна, и уважаю ваш труд, – сказал учитель. – Но вы как мать просто посмотрите его контрольную.

– И потом, зачем ему ваши муссоны? – продолжала уязвленная Жанна. – Современный человек не обязан разбираться во всякой ерунде.

Гувыртовский выпучил глаза, как делал всегда, если подступала ярость.

– Такие вещи, Жанночка, обогащают душу, – вмешался дядя Мотях. Он никогда не заискивал и не подлаживался под чужое мнение. – Мало ли что? Лишних знаний не бывает.

– Очень надо! – не сдавалась Жанна. – Я вот выросла без этого. И ничего! Надо второго заводить, – вдруг сказала она.

– Вот это правильно, – одобрил дядя Мотях. – А беременные, Жанночка, они добрые.

– До восьми не продам, не дождешься! – фыркнула Жанна и, будучи непоследовательной, все-таки продала ему второй «мерзавчик».

Гувыртовский потоптался немного у прилавка.

– А что, – спросил он, – эта мать – она здесь была?

– Вот вы, Иван Петрович, – сказала ему Жанна, – чем морочить нам голову, сходили бы к своему приятелю да поинтересовались: как он не постыдился разбить сердце матери?

– Отец Герман? – удивился Гувыртовский. – А что он ей сделал?

– Вот сходи и все узнаешь, – поддержал Жанну дядя Мотях. – А потом возвращайся сюда, расскажешь. Мы обождем.

Гувыртовский покинул «стекляшку», поглядел в тихое вечереющее небо, поежился от прохладцы. Вытертый пиджачок ерзал на костлявых плечах учителя: устав за пятнадцать лет непрерывной службы, он словно бы говорил своему обладателю: «Прости, господин мой, брат мой, не могу я больше тебя греть – хошь снеси меня за это на помойку, а хошь – прости и носи меня, такого негодного, и далее». Ночь наступала, и она показалась Гувыртовскому втайне напоенной злом. Как будто пряталось нечто, к чему не следовало прикасаться даже мыслями.

Гувыртовский поудобнее рассовал покупки по карманам и зашагал к домику отца Германа.

Заслышав движение в кустах у крылечка, отец Герман отложил книгу и выглянул в окно.

– Гувыртовский, это вы? – тихо окликнул он сгусток темноты, копошившийся внизу.

– Да.

– Не шумите, матушка отдыхает.

Гувыртовский на мгновение огорчился – в этот бесприютный вечер ему особенно хотелось покушать домашнего – но так же быстро взял себя в руки. Он снял обувь прямо на крыльце и в одних носках прокрался в комнатку. Горела настольная лампа, на вязаной скатерке лежала книга с тряпичной закладкой – детсадовским рукоделием давно выросшего Алеши. На полке перед иконами успокоительно моргала фарфоровая лампада, похожая на пирог и на церковку одновременно. Гувыртовский несколько секунд смотрел на нее, потом сделал над собою усилие и, чувствуя себя несколько смешным, старательно перекрестился.