Текст книги "Голодный грек, или Странствия Феодула"

Угас Лампион добродетели

Всякое время в изобилии рождает и плутов, и подвижников. А иной плут, заигравшись, и воистину делается подвижником, чему немало примеров и в житиях благочестивых отцов, и в насмешливых рассказах язычника Лукиана, и в одной книге под названием «Лампион добродетели», которая сгорела в 1291 году после того, как Килавун, султан египетский, взял штурмом Акру – последнюю крепость франков на Святой Земле. Помимо прочих поучительных историй помещался там рассказ о брате Сергии, который подвизался при дворе великого хана Мункэ и совершил там множество подвигов. Поскольку рассказ этот имеет, хотя бы косвенное, отношение к истории Феодула, дерзнем поместить его здесь.

Какой-нибудь маловер, возможно, спросит, каким это образом возможно помещать в книге рассказ, безвозвратно сгоревший в 1291 году? Да устыдится он своего невежества, вспомнив о том, что история наша относится к 1252 году, когда «Лампион добродетели» цел-целехонек лежит себе в Акре, в том самом миноритском монастыре, что вскормил и выпестовал Феодула.

Жил некогда в Армении один священник, человек весьма благочестивый, знаток книг и изустных премудростей. Он исповедовал веру Христову не по-римски, но согласно старинным заветам Нестория.

Здесь следует сказать, что учение Нестория, чрезмерно мудреное и потому допускающее произвольные и далеко идущие толкования, было осуждено в Риме, но совершенно не погибло. Напротив. Нашлись люди, которые сберегли книги, написанные Несторием в изгнании, и положили их в основание своей общины. А поскольку обитали несториане как бы на обочине христианского мира – в Армении и отчасти в Сирии – то и осуждение со стороны Рима их не достигало.

Этих людей легко было узнать среди прочих, ибо они никогда не изображали Христа пригвожденным к кресту, говоря, что это стыдно, и даже отказывались смотреть, если им показывали распятие. Однако самый знак креста чтили и иногда выжигали его себе на лбу раскаленным железом. Армянский священник, о котором идет речь в «Лампионе», этого, однако, не одобрял и среди своей паствы не приветствовал, а вместо того всем крещающимся выжигал небольшой крестик на правой ладони, используя для этого старинное тавро. Такой ладонью, учил он, можно очистить от скверны любую пищу и еду, а в очень редких случаях – и человека.

Усердие и благочестие этого священника были таковы, что обратили на себя внимание Господа, и желая вознаградить того за усердие, призвал Господь для беседы его душу, покуда сам священник мирно почивал у себя дома.

– Хочу одарить тебя. Проси! – сказал Господь Бог.

Священникова душа отвечала:

– По худоумию моему и отсутствию должного учителя не могу я, Господи, постичь некоторых премудрых книг, ибо написаны они по-гречески. А этого языка я не разумею.

– Будь по просьбе твоей, – сказал Господь, – дарю тебе знание греческого языка! Восстань с ложа своего, возьми книгу и читай.

Таков был этот человек, а звали его Саркис.

Новшества в церковной жизни считал за нечистое и всячески избегал их, а обычаев держался самых древних. Вместо мира употреблял он чистое оливковое масло; колоколов не признавал и сзывал на молитву, стуча билом по куску железа, подвешенному к кровле храма. Единственное, чего не захотел он унаследовать из принятого в ранних общинах, было единоперстие. Саркис учил осенять себя двуперстым крестным знамением – в память о соединении в Христе двух природ, человеческой и божественной, в чем и заключалась причина нашего спасения. Так же учил и Несторий.

Храм, где служил Саркис, стоял высоко в горах, отчасти вырубленный в скале, отчасти пристроенный к ней сбоку. С восточной стороны к храму теснились обтесанные плоские камни с вырезанными на них виноградными лозами и крестами.

Кругом храма высились горы, иссушенные солнцем, так что тонкая серая пыль день и ночь скрипела на зубах. Далеко внизу белой лентой пенилась и прыгала безымянная речка.

В холодном полумраке храма, воткнутые в ящики с песком, горели лучины, наполняя темный воздух золотистым светом.

Но всего удивительнее были в храме стены – лишенные всяких украшений, вытесанные из розовато-серого камня. Любое слово, сказанное в самом храме, тотчас звонко разносилось по всему помещению, поскольку при строительстве в стены было вмуровано восемь пустых кувшинов. Благодаря этим кувшинам воздух в храме распределялся особенным образом, и всякий звук делался громким и ясным. И только в одном месте, при входе, голос становился глухим и как будто плоским. Это происходило потому, что в девятом сосуде, замурованном в стену слева над порогом, находилась отрубленная голова одного лютого идолопоклонника, который некогда приходил сюда во главе несметного войска, пытался захватить Армению и разрушить ее храмы, но милостью Божьей был разбит и предан справедливой казни.

Много чудес таил в себе храм; однако не обо всех сумели сохранить воспоминание люди, но только о некоторых.

И вот постигла Армению новая беда. Явились в горы отряды сарацин и учинили настоящий разбой. Многих жителей они убили или угнали в плен; разрушили дома, забрав оттуда все добро; добрались и до храма и священника пронзили копьем прямо у алтаря. А затем, охваченные дьявольской злобой, принялись крушить стены, поджигая все вокруг. Один за другим лопались певучие сосуды – все восемь; когда же дошла очередь до девятого, то оттуда выкатилась отрубленная голова с оскаленными в черной бороде зубами.

Все это видел сын священника, который скрывался в горах неподалеку. Когда настала ночь, он пробрался в разоренный храм и добыл из-под развалин крест – сарацины не тронули его, питая суеверный ужас перед знаком истинной веры. С этим крестом молодой армянин направился в Святую Землю и спустя много месяцев достиг своей цели, претерпев по дороге множество бед и лишений. В Иерусалиме он принял имя брата Сергия и ушел в пустыню, ибо ничего не жаждал столь сильно, как только спасения своей души.

Он превозмогал голод и нехватку воды, страдал от праздных мыслей и похотения, и часто так случалось, что кроме диавола не было у него собеседников. Подбежит, к примеру, ящерка и давай насмехаться:

– Брат Сергий, а брат Сергий!

– Что тебе? – спросит брат Сергий.

А она:

– Скажи мне, брат Сергий, правда ли, что несторианским монахам дозволено жениться?

– Ничуть не бывало, – отвечал брат Сергий. – С чего это ты взяла?

– А почему отец твой, священник, не остерегся зачать тебя? – не унималась ящерица. – Грех это!

– Отец мой, священник, не был монахом, – сердился брат Сергий, вынужденный растолковывать очевидное. – Священникам же святой Несторий дозволяет брать жен и рождать с ними детей.

– Не пойму я, в кого ты веруешь, – пищала ящерка, бегая по песку взад-вперед. – В Христа или в святого Нестория?

– Ах ты!.. – пуще прежнего сердился брат Сергий. – Так ведь и Христос не воспрещал жениться!

Только пустое это дело – спорить с диаволом. Глядь – вместо ящерки лежит на песке голая женщина. Лежит и пальчики на смуглых ногах поджимает – словно бы от нетерпения. Что тут скажешь? Как-то раз не сумел удержаться брат Сергий, пал рядом с нею. Только-только руку протянул, а женщина ушла в песок. Водой просочилась, точно ее и не было. В сердцах плюнул брат Сергий на то место, где она лежала. Слюна вскипела, поднялась желтой пеной. Тут уж брат Сергий нешуточно испугался и ушел в другое место, а прежнюю хижину бросил.

Так и боролся он с искушениями, покуда не явился к нему ангел в одежде пыльной и рваной, и не велел покинуть землю Иерусалимскую, а ступать вместо этого к владыке всех монголов, великому хану Мункэ, дабы просить о помощи в восстановлении отцовского храма. Ибо всяк должен заботиться о своем наследии; наследие же брата Сергия – храм, где служил Саркис.

– Как же я пойду к великому хану? – возразил ангелу брат Сергий. – Кто я такой, чтобы он стал меня слушать?

Тут гневный пурпур проступил сквозь пыль на одеянии ангела, легким пламенем вспыхнуло все его тело, и могучая сила сбила брата Сергия с ног, повергла его ниц и набила рот и глаза его жгучим песком.

– Берегись, брат Сергий! – сказал ангел грозно. – Я передал тебе волю Господа Бога твоего. Или любезнее тебе оставаться здесь на попечение диавола? Впрочем, ты волен выбирать.

Сказав так, ангел ушел. Следы босых его ног пылали до позднего вечера и даже наутро были еще горячими.

Так вот и случилось, что оставил брат Сергий земли Иерусалимские и направился к великому хану Мункэ.

Поскольку немалое знал он от своего отца и старался подражать его благочестивой повадке, то вскоре прослыл среди монголов за предсказателя и отчасти даже чудотворца, а это именно тот род людей, которые пользовались при дворе великого хана особенным почетом. Другие христиане, находившиеся там, также были все несторианами и не признавали над собою власти Рима, хотя в тонкости несториева учения не входили – по невежеству и полной неспособности. Многие из них были также подвержены общему среди монголов пагубному пристрастию к хмельным напиткам, например, некий законоучитель Давид и один русский дьякон именем Болдыка, который, злоупотребив молочной водкой, тотчас принимался вещать и прорицать окружающим, причем подчас против их воли.

Брат Сергий привез с собой из Святой Земли разные чудесные вещи, например, один чрезвычайно горький корень, обладавший неслыханной целебной силой, и крошку хлеба со стола Тайной Вечери. Эту крошку, заключенную в малый хрустальный ковчежец, он носил на груди и никогда с нею не расставался. Разумеется, Давид и Болдыка, а также некоторые иные завидовали достоянию брата Сергия и его славе.

И вот случилось так, что одна из жен великого хана тяжко захворала, а звали ее Хутухтай-хатун. Здесь надобно сказать, что, хотя у великого хана, бывшего полным язычником, имелось великое множество жен, этой своей женой дорожил он особо, и она считалась среди прочих за госпожу.

Сперва призвала она к себе служителей идольских, но те никак не сумели помочь ей, что и не удивительно при лжеименном знании их.

Тогда великий хан послал за братом Сергием и двумя его сотоварищами, Давидом с Болдыкою, и спросил их, действительно ли так велика их волшебная сила, как о том рассказывают. На это Давид отвечал, что более могущественных заклинателей свет не видывал; брат Сергий добавил, что по особенной молитве умеет призывать к себе ангела, и тот является беспрекословно и исполняет любые добрые дела, какие только укажет ему брат Сергий; дьякон же Болдыка присовокупил, что будущее и прошлое совершенно прозрачны для его пророческого взора. И тогда великий хан велел им исцелить его жену, Хутухтай-хатун, ибо она дорога его сердцу.

– Государь! – легкомысленно объявил Болдыка. – Для нас это легче легкого, ибо мы, в отличие от идолопоклонников и сарацин, служим истинному Богу. А коли госпожа, несмотря на все наши старания, умрет – что ж, будет только справедливо, если ты отрубишь нам голову.

Сказав такое, он тотчас ужаснулся, но было уже поздно.

Тогда все трое, не мешкая, отправились к жене великого хана и нашли ее в маленьком шатре, стоящем отдельно от прочих, где жили ее служанки и малолетние дети. Брат Сергий заметил, что это весьма разумно устроено, ибо всякая болезнь есть странник и любит переселяться из одного тела в другое. Однако обладая природой отчасти диавольской, болезнь умеет также переселиться в новое тело с таким расчетом, чтобы и прежнее оставалось в полной ее власти. И в этом, как считал брат Сергий, заключена одна из самых страшных тайн сатаны.

Товарищи молодого армянина, выслушав это ученое рассуждение, преисполнились почтением к его мудрости и предоставили ему первенствующую роль в исцелении ханской жены.

Все в шатре указывало на то, что недавно здесь побывали жрецы идольские и прилагали немалые старания к исцелению больной. Ложе госпожи Хутухтай было окружено мечами, наполовину вынутыми из ножен: по обеим сторонам, в изголовье и изножье. Было очевидно, что это – часть какого-то заклинания. А на низеньком столике, где обыкновенно ставят угощение, Болдыка ничего не обнаружил, кроме одной чаши, доверху наполненной пеплом. Над пеплом был привешен черный камень, и это тоже было идольским служением и колдовством.

Сама же ханская жена неподвижно лежала на своем ложе и только водила глазами во все стороны.

Болдыка тотчас уселся возле этой чаши с пеплом и напрягся, силясь увидеть будущее, однако без привычной подмоги в виде рисовой или молочной водки мало преуспел. Законоучитель Давид взялся читать молитвы, но, поскольку он, как и многие другие несториане, обитавшие на окраине христианского мира, все службы вел на сирском языке, которого решительно не понимал, то и выходила у него вместо молитвы сплошная абракадабра. Толку от нее не было никакого, напротив – выходило одно кощунство, и потому брат Сергий запретил ему это делать.

Сам же брат Сергий взял нож и чашу с водой, измельчил в порошок часть бывшего при нем чудотворного корня из Святой Земли и высыпал порошок в воду, отчего она сделалась горькою, подобно водам Апокалипсиса. Эту воду он благословил крестом, выжженным у него посреди ладони, после чего дал выпить больной, сказав: «Прими Духа Святого». Она охотно выпила, и от столь горького питья все внутренности ее подверглись великому волнению, которое она сочла за чудо. Затем он возложил ей на грудь хрустальный ковчежец с крошкой Тайной Вечери и велел держать, не снимая, до следующего дня.

Сотворив все это, трое несториан оставили шатер больной госпожи и направились к обиталищу брата Сергия, чтобы провести ночь у алтаря в молитвах за больную. Но столь сильно терзал их ужас при мысли о том, что она может умереть, что вынуждены они были прибегнуть к обычному в таких случаях средству и утешались до рассвета.

Наутро мучимый головной болью Болдыка – из троих самый опытный в хитростях монгольской жизни – приготовил все необходимое для возвращения сотоварищей к жизни.

[Вставка, сделанная на полях «Лампиона добродетели» переписчиком:

Вот чудодейственный рецепт, исцеляющий от последствий употребления хмельных напитков. Возьми муку, из которой приготовляется хлеб, и брось на раскаленную сковороду, пока она не сделается коричневой. Затем разведи горячим китайским чаем, чтобы получилась кашица, заправь бараньим жиром. Не пей, но соси ее, протягивая сквозь зубы, и исцелишься.]

Обретя таким образом некоторую бодрость, целители вновь явились к больной, и она встретила их словами радости, ибо чувствовала себя значительно лучше. Они возблагодарили Господа и объяснили ханской жене, что боги идольские суть медь и войлок и оттого оказались бессильны помочь ей; Бог же христиан есть хлеб и вино и оттого Он всесилен.

Тогда госпожа призвала служанку и велела принести три куска золота. Деньги у монголов бывают разных видов, например, из шелка с разными письменами. А бывают и в виде золотых слитков, которые называются «топорами», и цена каждого «топора» в пересчете на марки 10 марок. Эти-то три топора она вручила брату Сергию со словами, что он должен разделить их между своими собратьями по собственному разумению. Ибо госпожа Хутухтай считала брата Сергия старшим из троих.

А спустя несколько дней прислала ему в дар шапку из павлиньих перьев, и он стал носить ее, украсив сверху крестом.

Из-за этих золотых топоров случился между несторианами раздор, ибо брат Сергий увидел, что один топор фальшивый и сделан из меди и потому счел за справедливое оставить себе два топора, а третий отдать Давиду, поскольку тот был законоучителем. Болдыка же, не получив ничего, смертельно обиделся и не захотел слушать никаких объяснений насчет фальшивого топора. И сделался он врагом брата Сергия, повсюду распуская о нем гнусные сплетни.

Когда ханская жена совершенно поправилась, великий хан призвал к себе брата Сергия и спросил, чего тот пожелает. Брат Сергий показал великому хану серебряный крест и объяснил, что этот крест – единственное, что уцелело от храма, который по праву должен был принадлежать ему, брату Сергию, и единственное желание брата Сергия состоит в том, чтобы восстановить храм и вернуть отцовское достояние.

Хан счел желание брата Сергия вполне достойным и спросил, много ли средств понадобится для такого дела. Брат Сергий отвечал, не моргнув глазом: «Двести золотых топоров». Для монголов, как он успел узнать, такая большая сумма не представляла никаких затруднений. Ибо считая себя владыками вселенной, монголы не чрезмерно заблуждались.

Великий хан тотчас повелел своим писцам составить особую харатью чиновнику, ведающему сбором налогов в Великой Армении, с повелением выдать означенному брату Сергию, сыну Саркиса-священника, двести золотых топоров и проследить, дабы он употребил эти средства на восстановление храма, где подвизался его отец. Ибо великий хан и сам видит, что от Бога христиан есть ощутимая польза и потому надлежит почтить и обрадовать этого Бога.

Таким образом, невзирая на происки завистливого Болдыки, брат Сергий получил все желаемое и отбыл обратно в Армению. А там, каковы бы ни были его изначальные намерения, монголы принудили его потратить двести золотых топоров на полное восстановление храма и домов, разрушенных сарацинами. И до конца дней своих служил брат Сергий в этом храме, сделавшись человеком большого благочестия и сотворив немало добрых дел.

Иные говорят, будто этот брат Сергий вовсе не был сыном армянского священника и вообще не был армянином, а серебряный крест где-то украл по случаю. Утверждают, что на самом деле был он фускарием из Константинополя по имени Василий и на левой ноге имел шесть пальцев. Нашлись даже люди, которые бывали в его харчевне и пробовали там горячие бобы с мясом и фуску.

[Примечание переписчика на полях «Лампиона добродетели»:

А если ты не пил фуски в горячий день, когда терзает жажда, то возьми воды с уксусом, вбей туда сырое яйцо, все хорошенько перемешай и пей!]

Однако кем бы ни был тот человек, Сергием или Василием, имеет значение не начало жизни, а ее исход; скончался же он в глубокой старости и был оплакан родными и прихожанами как воистину святой подвижник.

Конец рассказа из «Лампиона добродетели».

Грамота Золотые Буквы

Таким вот образом и жил Феодул в праздности и размышлениях, время проводил в благочестивых беседах с братом Сергием-армянином, законоучителем Давидом и русским дьяконом Болдыкою, а с Андреем старался видеться пореже, ибо далматинец впал в полное угрюмство и от разговоров с ними возникали одни только неприятности.

Постепенно Феодул свыкся с таким житьем-бытьем, и ничто больше не огорчало его: ни страховидная монголка, ласкавшая его по ночам маленькими жесткими ладошками, ни хин-хин, каждое утро взбиравшийся ему на загривок и так наподобие горба сидящий у Феодула за спиной весь день, покуда не наступало время сна. Запахов в монгольском городе имелось видимо-невидимо, и все, видать, сытные, ибо раздобрел некогда тощий хин-хин свыше всякой меры, так что Феодула все тяжелее гнуло к земле от такой ноши.

И вот всему этому внезапно был положен предел.

Как-то утром – а Феодул уж и помнить забыл о том, что он посланник великого папы Римского – вбежал в юрту какой-то верткий, суетливый монгол и принялся кричать, размахивая тяжелыми шелковыми рукавами. Феодул быстро закрыл рот, который только-только распахнул ради сладкой зевоты, избавился от своей монголки и растолкал Андрея. Далматинец сел, потер лицо. От кислой его физиономии засосало у Феодула в животе, словно от голода, но деваться некуда – пропадет без толмача Феодул.

– Что ему нужно? – спросил Феодул. – Переводи, да живее!

Андрей стряхнул дремоту, прислушался.

– Говорит, что посольству папы Римского надлежит немедленно бежать ко двору великого хана. Готов принять нас повелитель вселенной.

Феодул так и сел. Хин-хин зашевелился, разбуженный голосами. Монгол сердито кричал и хлопал плеткой себя по сапогу.

– Давай одеваться, что ли, – вымолвил Феодул.

Он облачился во все дареное монгольское, взял мешок с добром, огладил напоследок каждую из игрушек, добытых в Константинополе. Вот и настала пора расставаться! Даже жаль стало. Хин-хину, дабы облагообразить, повязали на шею ленту.

И вышли из юрты на холод.

Монгол, семеня в длинных одеждах, побежал вперед, показывая дорогу, а Феодул с Андреем поспешили следом. Дары нес Андрей; Феодул же, как обычно, был обременен хин-хином.

Вдруг монгол остановился и велел посланцам ждать.

– Чего ждать? – рассердился Феодул и подтолкнул в бок Андрея. – Спроси его, чего ждать-то?

Но монгол уже убежал.

Послы поневоле остались стоять. И тотчас вокруг образовалась толпа скалозубцев. Иные щупали у Феодула волосы, насмехаясь над их пшеничным цветом, другие щипали хин-хина и покатывались со смеху, когда тот вздрагивал и елозил по спине Феодула.

Наконец явился один сановный монгол, бывший, как узнал Феодул, начальником канцелярии великого хана. Здесь нужно сказать, что монголы, хотя и были по большей части неграмотны, чрезвычайно чтили написанное и по всякому случаю составляли документы. Этому они научились у китайцев. И начальник канцелярии был у них поэтому очень важным человеком.

Сановник холодно уставился на Феодула, и тотчас в узких черных глазах Феодул увидел свое отражение во всей его неприглядности: обмороженное лицо в красных пятнах, толстые губы, лохматые светлые волосы. А уж как пристально разглядывал папского посланца этот сановный монгол! Того и гляди в рот полезет – зубы смотреть.

Однако ничего такого, по счастью, не произошло, а вместо этого важный монгол спросил что-то у Феодула надменным голосом.

– Желает знать, не опозоришься ли ты перед великим ханом, явив невежество или неучтивость, – не без злорадства перевел Андрей. – Надлежит тебе объявить заранее, каким образом ты намерен почтить великого хана и какие приготовлены у тебя речи.

– Ну так скажи ему, – глядя не на Андрея, а на монгола, произнес Феодул, – что обычай монгольский мне знаком; великого же хана намерен я почтить дарами, для чего привез из дальних стран различные механические чудеса и этого весьма полезного и удивительного хин-хина, которого держу на спине.

Андрей перевел все это, и тогда начальник канцелярии обошел Феодула кругом, желая получше рассмотреть хин-хина. При этом он говорил следующее:

– В таком случае ты должен рассказать заранее, ручной ли это зверь, и если да, то для какой пользы его содержат. Ибо поначалу я подумал, что он – один из посланников великого папы или же посланник какого-либо иного владыки, о котором монголы еще не слышали.

– Как он мог принять хин-хина за посланца! – вскипел Феодул, когда услышал от Андрея перевод.

На это начальник канцелярии великого хана пожал плечами и равнодушно ответил:

– Мы, монголы, завоевали почти всю вселенную и видели многие народы. Иные совершенно не походили на монголов, так что даже затруднительно было определить, являются ли эти народы человеческими или же их следует причислить к миру животному.

Заслышав, до каких пределов простерлось высокомерие монгольское, Феодул только зубами скрипнул и велел Андрею перевести следующее:

– Среди ученых богословов христианского мира я – известнейший из тех, кто исследовал природу полулюдей. Мною изучены и просвещены псоглавцы и онокентавры. Этот хин-хин также принадлежит к числу существ, чья природа двойственна и является наполовину человеческой, наполовину звериной. Существо это весьма искусно в составлении благовоний, ибо ничем, кроме запахов, не питается, и от этого зависит его жизнь.

Больше ни о чем монгол не спрашивал, коротко кивнул и пошел вперед широким шагом, а Феодул, пригибаясь под тяжестью хин-хина, и Андрей побежали за ним.

Монгол подвел их к большой белой юрте, перед которой на высоком шесте висели какие-то лохматые тряпки, и сказал, что это – ханская хоругвь, а в юрте находится сам повелитель вселенной. При этих словах Феодул ощутил странный трепет, ибо понял вдруг, что пуп Земли непостижимым образом переместился из блаженного жаркого Иерусалима в выстуженный степной Каракорум, и именно здесь, в этой юрте, берет начало смерч, одинаково страшный и для Европы, и для Азии.

Сановный монгол велел посланникам оставаться за порогом, а сам крикнул что-то, обращаясь к юрте. Тотчас невидимые слуги подняли войлочный занавес, служивший вместо двери, и перед Феодулом показался восседающий на низкой скамье великий хан Мункэ.

Невысокий, обрюзгший, на первый взгляд какой-то неопасный, особенно в сравнении с Батыем, великий хан Мункэ взирал на Феодула с пьяной строгостью и не шевелился, точно был неживой. Феодул вдруг устрашился, ибо великий хан предстал ему воистину чудовищем, муравьиным львом, обманчиво сходным с человеком. Как некий божок, сидел он здесь, в самом центре Земли, и дерзновенно затыкал собою ее пуп, а несметные полчища монголов, и бесчисленные их стада, и войлочные города, и бескрайние ледяные просторы – все это невидимыми нитями привязано к маленьким красным рукам великого хана, сложенным на зеленом атласном брюхе.

Тут Андрей толкнул Феодула в бок. Тогда Феодул встрепенулся и громко проговорил:

– Да пребудет с вашим величеством Господь Бог, Истинный Свет и Творец всего сущего!

Великий хан важно кивнул в ответ, и слуги опустили занавес.

Словно очнувшись от оцепенения, Феодул растерянно заморгал белыми ресницами. Тем временем двое слуг опустились на колени возле Феодула и толмача и принялись ощупывать их сапоги, пояса, рукава, ворот одежды. Феодул тупо позволял им себя обшаривать и только ежился. Андрей же, сморщив нос, поскорей отстегнул от пояса нож, с которым обычно не расставался.

Наконец слуги отступили, крича, что посланцы безоружны и могут быть допущены к великому хану. Снова подняли войлок. Высоко поднимая ноги, Феодул переступил порог и предстал перед Мункэ.

Только теперь Феодул заметил, что в большой юрте полным-полно народу. По одну руку от великого хана сидели монгольские господа, по другую – дамы, и все они непрестанно шевелились, копошились на месте, переговаривались, хохотали и чавкали, являя собою зрелище как бы живого моря.

Феодул преклонил колени и поднял на выстянутых руках мешок с дарами, а один из слуг, наученных начальником канцелярии, снял с феодуловой спины хин-хина и также подвел его к великому хану. Плоское лицо Мункэ с обвисшими щеками повернулось к забавному полузверю. Великий хан показал на него пальцем и проговорил что-то высоким, резким голосом. Стоя на коленях, Феодул повернулся в поисках Андрея и увидел, как тот топчется у самого входа, где на низенькой скамеечке, украшенной узором в виде голых гадов, стояли всевозможные чаши и сосуды с напитками. Перекрестив рот одним пальцем, далматинец лихо опрокинул в горло чарку, а двое монголов-слуг, смеясь, принялись бить его по плечам. Андрей обтер губы и быстро, громко произнес:

– Великий хан желает знать, Феодуле, какое питье в эту пору года тебе милее: рисовая либо молочная водка? Здесь есть и то, и другое.

Памятуя прошлое, Феодул выбрал молочную. Андрей крикнул слугам, и те тотчас подбежали к Феодулу с чаркой, приплясывая и напевая. Феодул протянул было к чарке руку, но слуга ловко отскочил в сторону. Все бывшие в юрте расхохотались. Усмехнулся и Феодул и покачал головой. А слуга снова приблизился, настырно тыча чаркой едва ли не в самые губы Феодула. Это вызвало новый взрыв веселья у окружающих. Феодул опустил руку. Поглядел на слугу исподлобья. А клятый монгол знай себе лыбится и подмигивает обоими глазами попеременно.

Выждав немного, Феодул внезапно выхватил у слуги чарку и молодецки расправился с ее содержимым. Тут уж великий хан засмеялся и показал Феодулу на низенькую скамью, стоявшую у белой войлочной стены. Феодул с трудом втиснулся между какими-то важными монгольскими господами, коорые мало обрадовались тому, что их растолкали. Один из них тотчас впился Феодулу локтем в бок.

Тем временем Андрей, оставаясь у входа вместе со слугами, быстро накачивался молочной водкой. Это ужасно смешило монголов.

Тут внимание хана отвлеклось на охотничьих птиц, которых зачем-то принесли специальные птичьи слуги. Слуги эти были трезвы, мрачны и глядели сущими разбойниками; птицы же были великолепны. Феодул знал, например, нескольких сеньоров из Акры, которые отдали бы за любую из них половину всего, чем владеют.

Великий хан брал на руку то одну, то другую птицу и своим скрежещущим голосом говорил им что-то ласковое. Потом вдруг насторожился и вскинул голову – точно вспомнил о чем-то или что-то услышал.

Повернулся направо – туда, где сидели монгольские господа и среди них папский посланник, – и встретился взглядом с Феодулом. И хоть пьяны были узенькие, заплывшие глазки великого хана, а таилась на самом их дне ледяная сила, нечеловеческая, жадная, готовая поглотить и прекрасных охотничьих птиц, и Феодула, рыхлого и испуганного, и богатую, переполненную людьми, угощениями и сокровищами юрту, и землю вокруг юрты со стадами и пастухами, и земли более отдаленные с городами и замками – волю дай, и луны бы с неба сожрал великий хан Мункэ, и потому понял Феодул, содрогаясь, что природа великого хана – не человечья и даже не звериная, но сродни природе наводнения или смерча.

И пролепетал Феодул еле слышно, зовя на помощь толмача:

– Андрей… А Андрей…

Мункэ подбоченился (слуга тотчас почтительно и строго забрал у него птицу) и вопросил Феодула о чем-то. Тотчас откуда-то из-за спины Феодула возник Андрей.

– Великий хан желает знать, в чем смысл привезенных тобою даров.

Тут уж повел себя Феодул сущим коробейником. Все-все сокровища перед великим ханом разложил, принялся расхваливать да растолковывать. Нет смысла привозить сюда ткани и золото – у великого хана столько тканей и золота, что весь мир одеть и озолотить можно! А вот подобных диковин, возможно, и не сыскать при ханском дворе. Извольте видеть: фигурка деревянная, резная, медведь с мужиком, творение искусных механикусов. Ежели вот так дощечку наклонить, то медведь мужика одолевает, а ежели эдак – мужик медведя. А эта баба голая, в пятнах зелени, есть наилучшая и совершеннейшая любовница по старинным ромейским верованиям, а сделана из чистой меди.

Все эти рассказы веселили монголов. Женщины ерзали на своих скамьях, тянули шеи и шумно переговаривались, однако с места не вставали.

Натешившись дарами, велел хан их убрать, а хин-хина отвести в юрту к одной из своих жен, дабы этот полузверь доказал делом несомненную полезность и составил бы какое-нибудь благовоние. Так расстался Феодул с хин-хином, который впоследствии вошел в милость у этой ханской жены, получил отдельную прислугу и придворный чин и даже успешно интриговал против некоторых своих завистников.