Текст книги "Один на один с государственной ложью. Становление общественно-политических убеждений позднесоветских поколений в условиях государственной идеологии"

Глава 5. Невероятные очевидности

Ощупай возмущенный мрак —

Исчезнет, с пустотой сольется

Тебя пугающий призрак…

Евгений Баратынский

Руину не прикроешь страницей «Правды».

Иосиф Бродский

Коммунистическую мечту, смысл жизни советские дети получали насильно. Властью школы, семьи, пионерии и комсомола детям было запрещено думать о том, хотят ли они этой мечты и этого смысла.

Массовым тиражом выходили книги в серии «Библиотека для родителей». Вот, например, «Воспитание гражданина» (М.: Педагогика, 1978. Тираж 150 000). Родителям внушают, что гражданственность и коммунистические убеждения – это одно и то же. «Говоря о воспитании гражданина, мы заботимся о формировании коммунистических убеждений наших детей» (с. 56). А что такое коммунистические убеждения? А вот что: «Говоря об идейно-нравственных знаниях и убеждениях, мы имеем в виду убеждения школьника в правильности внутренней и внешней политики нашего государства и Коммунистической партии, ее идеологии, в незыблемость социалистической системы, непримиримость ко всяким проявлениям чуждой нам идеологии и морали» (с. 59). От ребенка требуется «добросовестная учеба в силу понимая своего долга перед Родиной и необходимости готовить себя к участию в коммунистическом строительстве» (с. 60). Чтобы все это воспитать, родители должны сами иметь коммунистические убеждения. И передавать их как личным примером, так и «в негромких домашних разговорах старшего с младшим, проникнутых живым, искренним человеческим чувством» (с. 65).

О чем на самом деле думали авторы этой книжки, неизвестно. Ну не могли же они не знать, на собственном опыте тоже, что откровенный разговор старшего с младшим о внутренней и внешней политике партии, – это крамола?

Педагогическая теория выдвигала два несовместимых положения:

1. при социализме семейное воспитание – подчиненный элемент коммунистического воспитания,

2. при социализме значение семьи в воспитании чрезвычайно возросло.

Так сказано в учебнике «Введение в педагогику»: «Главная роль в формировании нового человека принадлежит общественному воспитанию, однако важным звеном в системе коммунистического воспитания подрастающего поколения является семья. <…> При социализме значение семьи в воспитании детей чрезвычайно возросло. Повысилась ответственность родителей за воспитание своих детей, увеличилась эффективность семейного воспитания. <…> В раннем детстве берут свое начало честность и правдивость, несколько позже – чувство долга и ответственности, коллективизм, любовь и преданность Родине, делу строительства коммунизма» (Введение в педагогику. – М.: Просвещение, 1975. с. 133, 135).

Будущие учителя по этой книге учились. Повторяли на экзаменах то, что в ней написано. Никто, понятно, ни о чем не спрашивал и не отмечал вслух абсурдную противоречивость утверждений учебника. Тут действовал принцип, чеканно сформулированный моим собеседником Р. А.: «Перетерпеть. Выучить. Забыть».

Вопрос в том, что все-таки оставалось в мыслях и памяти от выученного и забытого. Повторение – огромная сила. Особенно в той ситуации, когда высказать сомнение и обсудить противоречие негде и не с кем. Это типичная ситуация советского школьника и студента. Дискуссионные «клубы», «конторы», «семинары» в проверенном дружеском кругу были не правилом, а исключением. Бесконечно повторяя бессмысленные утверждения, которые явно и наглядно противоречат фактам, жертва агитпропа в конце концов затрудняется увидеть очевидное. Прежде всего там, где крутятся теоретические постулаты, которые не затрагивают суровый ежедневный опыт. Но не только. Пропаганда бралась опровергать даже то, что каждый советский человек знал, испытал, пережил. Опрокинуть личный опыт – задача трудная. К ней мы еще вернемся. Но в сфере теории пропаганда властвовала бесконтрольно, ни с какими фактами не считаясь.

§1. Руководящая роль

Владимир Шляпентох книге «Страх и дружба в нашем тоталитарном прошлом» рассказал, как два юных энтузиаста увидели очевидное – и что из этого вышло. История была опасная, хотя речь шла о давнем-давнем прошлом – о происхождении феодализма. Беда в том, что умные мальчики разглядели явный «прокол» не у кого-нибудь, а у Карла Маркса. «В соответствии с центральной марксистской парадигмой каждый из пяти типов обществ (или способов производства) возникал в результате того, что развивающиеся производительные силы требовали новых производственных отношений и, следовательно, новых политических структур, новой идеологии и т. д. и т. п. Однако элементарные факты, полностью игнорировавшиеся официальной наукой, показывали, что феодальные отношения возникли не в условиях прогресса экономики и технологии, а как раз в прямо противоположной атмосфере раннего средневековья – в условиях глубокого упадка производства, запустения городов и резкой деградации культуры по сравнению с античным периодом. Зафиксировав этот факт (что само по себе было немало в те обскурантистские времена), мы стали лихорадочно искать причины…» (с. 98—99).

Все это крамола на крамоле. Мало того, что мальчишки увидели то, что видеть не полагалось, они еще и причины посмели искать. И даже нашли. Вместо того чтобы вытравить факт из памяти, они перевернули гору научной литературы и предложили гипотезу. Переворачивая гору, обнаружили, что отечественные специалисты по средневековью сами этот факт видели – до 1917-го года точно. Кое-кто и в двадцатые еще различал. А потом дружно ослепли.

Открытие «распирало» мальчишек. Они прибыли из Киева в Москву на поиски союзников среди видных медиевистов и пробились к ректору Академии общественных наук. Тот выслушал, разгневался и грозно спросил, что они делают в Москве в учебное время. Так что все закончилось то ли плохо – обсудить гипотезу не удалось, то ли хорошо – доноса на крамольников ректор не написал. А противоречие у Маркса как было, так и осталось.

Но истоки феодализма тонули в дыму столетий, а новое «открытие» пытливых студентов касалось современности. Они опять увидели очевидное. Главный агипроповский тезис о руководящей роли рабочего класса в социалистическом обществе противоречил всему советскому опыту. Они опять стали думать своей головой, предлагая разные гипотезы, пока не додумались до полной крамолы: «классовый подход не может объяснить механизм функционирования тоталитарной системы» (с. 106).

Тезис о классе-гегемоне, о руководящей роли рабочих стоял скалой. Никто не возражал, все повторяли. Но нельзя же сказать, что люди не видели его несоответствия реальному положению дел? Видели, конечно. Не обсуждая, не формулируя, не возражая словами, они возражали делами. На языке партийных постановлений это называлось «недостатком сознательности», «нарушениями трудовой дисциплины», «текучестью кадров».

Александр Ваксер анализирует выразительные архивные свидетельства: «Отчаявшись как-то справиться с „летунами“, среди которых преобладали рабочие массовых профессий, некоторые партийные работники предлагали „побольше принимать их в партию“. „Этим мы убиваем, – полагали они сразу двух зайцев: с одной стороны, мы пополняем партийные ряды за счет рабочих, с другой стороны, нам легче будет работать с этой категорией на будущее, с точки зрения закрепления их за станками“. Говоря попросту, подобные предложения преследовали цель прикрепить рабочих к их рабочим местам с помощью партийного билета. Раздавались даже призывы открыто вернуться к сталинской практике конца 1930-х годов, запретить самовольные переходы с предприятия на предприятие под страхом уголовной ответственности» (Ленинград послевоенный. с. 261).

Дети рабочих не заблуждались насчет руководящей роли рабочего класса в социалистическом обществе, сколько бы ни твердила об этом школа. Дети из семей интеллигенции оказывались в более сложной ситуации, потому что им внушалось, нередко самими родителями, чувство вины и общественной неполноценности.

«Я понимал, что расту в интеллигентной семье и чувствовал себя аутсайдером. Рабочие и крестьяне были главными в этой жизни, и я чувствовал свою вину – оттого, что не умел вытачивать какие-то там втулки на уроках труда и без энтузиазма собирал картошку, когда нас вывозили в колхоз… Мне было стыдно. Они были базисом и солью земли, а я – со своими книжками – надстройкой и попутчиком. Другое дело, что у меня никогда не было намерений слиться с пролетариатом и колхозным крестьянством…» (Р. А. Интервью 4. Личный архив автора).

Мои детские впечатления были похожими. Папа говорил, что есть настоящая работа – такая, как у шахтеров, а есть тепленькие местечки, на которых удобно уселись дармоеды —чиновники, которые перекладывают бумаги. Но не только чиновники. По сути, вся «чистая» наука, особенно гуманитарная, была тепленьким уголком. Но меня-то любящие родители готовили отнюдь не в шахту, а в университет. Мне тоже предстояло стать дармоедом – тонкой прослойкой сладенького крема на суровом хлебе жизни. се же в моем случае чувство вины внушалось и воспринималось не столько в советском, сколько в толстовском духе: слезть с шеи народа, снизить потребности. Детство и молодость моих родителей прошли в страшной нищете. В шестидесятые годы они стали кандидатами наук, то есть зарабатывали по тем меркам очень хорошо. Но привычки и память нищеты, убожество материальных потребностей я помню с самых ранних лет. Некоторые детали невероятны: в квартире уже была ванна, но все мыли голову в тазу на кухне. Почему? Потому что иначе не бывает: голову моют хозяйственным мылом в тазу, поставленном на табурет. Это лично я, не знавшая нищеты, лет в семь догадалась, что можно иначе. Было веселое удивление старших: а ведь правда!.. Но представления нищете как норме, о выходе из нищеты как о чем-то морально сомнительном – это я помню.

К счастью, творческая научная работа совсем не обязательно связывалась у подростков с чувством вины, а была безусловной самозаконной ценностью.

«Я был уверен, что меня ждет восхитительное научное будущее, а они так и останутся в этой скуке. Там же, где Брежнев, Косыгин, Суслов… Мне предстоит летать, а им киснуть» (А. М. Интервью 1. Личный архив автора).

«Основные цели – наука, семья, спорт. Карьера ценой пресмыкания решительно осуждалась в нашем кругу. Благо, военно-промышленный бум тогда открывал массу возможностей работать и оставаться просто порядочным человеком. Но и это – отдельная громадная тема» (П. Г. Интервью 2. Личный архив автора).

Впрочем, в самые наши дни вышла книга, автор которой воспроизвел замшелый стереотип: «Советская цивилизация выражала прежде всего интересы советских пролетариев» (С. В. Абышев. Советская цивилизация: структура, черты, этапы развития. – Нижний Новгород: ВГИПУ, 2011. с. 84). Это поразительно. Неужели автору неизвестно, что «советская цивилизация» жестоко эксплуатировала рабочих, подавляла пролетарский протест и пресекала все попытки пролетариев объединиться для защиты своих прав?

§2. Наш советский коллективизм

Тезис о руководящей роли рабочего класса все же остался в советском прошлом, но столь же очевидно противоречивший реальности тезис о советском коллективизме сохраняет силу и сегодня. Нередко его повторяют расширительно: наша извечная отечественная традиция (ментальность, весь жизненный уклад) – это коллективизм (артельность, общинность, соборность) в отличие от индивидуалистической (эгоистической) традиции Запада.

Методические пособия о воспитании коллективизма в советское время выходили косяком. В них были написаны прекрасные слова: инициатива, самоорганизация, творчество, солидарность… «КПСС и Советское правительство уделяют огромное внимание воспитанию молодого поколения в духе коллективизма. Школа призвана укреплять сплоченность… творческую инициативу и самостоятельность…» (Воспитание учащихся в духе коллективизма. Методические рекомендации. – Л.: НИИ ООВ, 1988. с. 3). Или еще: «Главное назначение коллективизма – обеспечивать рост и расцвет каждой личности. Личности, ведущей потребностью которой станет действенная забота о благе других людей. <…> Коммунизм начинается с самоотверженной заботы каждого не только о близких, но и о далеких людях. <…> Коллективное творческое дело – это конкретное воплощение многогранной гражданской заботы. <…> Законом жизни социалистического общества является забота всех о благе каждого и забота каждого о благе всех» (Игорь Иванов. Воспитывать коллективистов. – М.: Педагогика, 1982. с. 3, 19, 77). Спросим себя, почему пропагандист вдруг повторил формулу Фридриха Ницше о «любви к дальнему»? О каких далеких людях детям велят самоотверженно заботиться? Могу предположить, что в начале восьмидесятых автор намекал на «интернациональную помощь афганскому народу», но о чем на самом деле думали пропагандисты – это всегда загадка.

Советский человек с детских лет на собственном опыте убеждался, что самоорганизацию, самостоятельность, солидарность, инициативу власть старается в его жизнь не пустить. Любая попытка самодеятельно организоваться, тем более для протеста, строжайше преследовалась.

Моя корреспондентка Ирина М. пишет: «Первым столкновением с системой было исключение из комсомола в 8 классе. Сбежали с черчения, потому что не любили его, все вместе сговорились и ушли. Стали исключать, потому что комсомолок в классе было всего двое. Но попугали, довели до слез и так и не исключили» (Электронное письмо от 17 января 2015 года. Личный архив автора).

Мне было лет 11—12, когда мы всем классом сговорились и ровно на 5 минут опоздали на урок. Все вместе. Коллективно. Не помню, против чего пытались протестовать: последствия заслонили причину. Началось разбирательство с директором. Всем в дневник вписали страшное замечание: участвовал (а) в организованном коллективном опоздании. От родителей мне влетело крепко, в их гневе был страх. Веяло то самое – сакральное, зловещее, политическое. Коллективка хуже аморалки. Слов таких я не знала, а суть поняла.

Власть преследовала не только совместные выступления, но и единое мнение в коллективе. Все знали угрозу: «Будем вызывать по одному!». Мама рассказывала мне (взрослой, разумеется) тяжелую историю, которая ее мучила: ведь ее тоже могли заподозрить. В Ростовском университете на филологическом факультете комсомольцев вызывали по одному и добивались доноса на доцента-фольклориста Федора Викторовича Тумилевича. Вызвали и маму. Страшно было, но она повторяла чистую правду, что Федор Викторович – патриот и лекции его – патриотические. Доцент был осужден на 10 лет. Вернулся после смерти Сталина, был реабилитирован. В 1958 году вышла его книга «Сказки казаков-некрасовцев». Надписанная маме, она стоит сейчас у меня на полке.

Коллективная сплоченность, взаимная поддержка, честность и преданность, общее дело, инициатива и доверие – такие группы существовали, конечно. На родственной основе, на дружеской, на профессионально-творческой. Либо на открыто антисоветской. Один за всех, все за одного. Но какая солидарность могла быть в советском коллективе, если в нем непременно стучал стукач и каждый член коллектива помалкивал, зная, что на него стучат?

«Несмотря на декларируемый „коллективизм“, совок больше всего коллектива и боялся. Особенно – самоорганизованного. В наши школьные „конторы“ учителя и всякие парторги влезть не могли – засылали „казачков“. Мы их всех сразу высчитывали. Кого – выкидывали, могли и помять под шумок. Я заметил, что „по жизни“ из таких ничего путного не выходило. Если и делали карьеры, то всё какие-то подлые. Кстати, я до сих пор уважаю творчество Аркадия Гайдара. Абсолютное исключение из общего ряда официоза. Но у него главная тема – честность и преданность, а вовсе не какие-то химеры „всеобщего братства“ и равенства в бесправии и нищете» (П. Г. Интервью 2. Личный архив автора).

«В школе многое скрывали от учителей, но, насколько помню, это была не самая острая тема. Наверное, потому, что в школе есть мальчики и девочки, учимся вместе, а стиль поведения разный. Кроме того, были учителя, которым по-настоящему доверяли, причем многие. Очень остро вопрос стукачества стоял в мужских коллективах – в спортивной школе (я играл в хоккей с 3 по 8 класс) и с невероятной, почти убийственной силой – в армии. Там стукача (реального или придуманного) дружно сживали со свету, фактически уничтожали, потому что это было главное солдатское преступление, которое нечем загладить» (А. Г. Интервью 3. Личный архив автора).

Была такая книжка, вышедшая массовым тиражом. – «Человек коммунистического общества» (М.: Госполитиздат, 1961). Автор – философ Эдуард Струков – живописал, как великолепно все будет при коммунизме: люди – гармоничные и всесторонние, коллектив – заботливый и требовательный. Для наглядности философ сочинил историю. Коротенькую, но выразительную. Вот какую. Молодой инженер Андрей Орлов провинился, увлекшись изобретением: «Вместо установленных 6 часов работы при двух выходных в неделю, он стал пропадать на заводе ежедневно по 10—12 часов, все свободное время тратил на составление расчетов и схем, перестал заниматься гимнастикой, посещать театры, похудел, перестал нормально питаться и отдыхать. Идея – закончить свою машину – захватила его целиком» (с. 66). Чем же дело обернулось? «В большой аудитории заводского Дворца культуры собрался коллектив. Председательствующий коротко изложил существо проступка, врач привел данные об ухудшении здоровья, представитель заводского Совета по контролю за всесторонним развитием рассказал об отставании Орлова в духовном развитии и физическом совершенствовании…» (с. 66). Виновник, «опустив голову» (с. 66), просил дать ему время на завершение работы. Но коллектив не позволил и вынес приговор: «Лишить Орлова радости творческого труда сроком на месяц» (с. 66).

Все это, конечно, похоже на издевательскую насмешку над коммунистическим счастьем. Что на самом деле думал пропагандист, неизвестно. Может, впрямь считал, что так и надо. У него диссертация о том, что при социализме происходит моральный прогресс и возрождение рода человеческого («Всестороннее и гармоническое развитие личности» Автореферат кандидатской диссертации на соискание ученой степени кандидата философских наук. – М, 1963). Наивному читателю он подсказывал, что при коммунизме вот как хорошо: карают не работой, а запретом работать. Заимствовал, понятно, эту идею у Макаренко. Знал ли пропагандист, что в нацистском государстве тоже наказывали запретом на творчество? Если знал, то его история – злейшая сатира. Если не знал, то мыслил в общем тоталитарном русле. Все они такие.

Как именно, спросим себя, коллектив проверит исполнение приговора? У меня фантазия разыгралась. Ладно, инженера не пустят на завод, но как они помешают ему думать головой, чертить руками, считать на счетной машине? Можно предположить строжайший неусыпный надзор. Можно кое-что иное: подчинение настолько полное, что человек не посмеет обдумывать свою работу, если коллектив запретил. Это коллизия Иоанна Дамаскина, которому духовный отец запретил поэтическое творчество. «Кротко взглянул Иоанн и печально в ответ ему молвил: «Или не ведаешь ты, каким я связан уставом? Строгое старец на песни мои наложил запрещенье!» Ну не мог же Струков не знать поэму Алексея Толстого «Иоанн Дамаскин»? Или пропагандисты были совсем безграмотные? «Черною тучей тогда на него низошло вдохновенье… Так был нарушен устав, так прервано было молчанье»

Получается, что коммунистическое завтра подобно монастырскому, коллектив обладает властью духовного отца, а своей собственной жизни у коммунистического человека нет. Сколько часов инженер торчал на заводе, это, наверное, как-то автоматически регистрируется. А вот ходил ли он в театр, похудел или поправился, об этом кто-то донес – в Совет по контролю за всесторонним развитием. Знать о таком может только самый близкий человек – мать или жена. Значит, они и настучали. Либо же в светлом будущем контроль тотальный: посещения театра и колебания веса тоже фиксируются автоматически.

Намеренно или нет, но пропагандист выдал важные тайны советского коллективизма. Во-первых, принцип бесправия. У личности нет никаких неотъемлемых прав: ни на собственные мысли, ни на собственное тело. Инженер умоляет, повесив голову, разрешить ему то, на что, трезво говоря, имеет абсолютное право. Во-вторых, принцип все на одного. На заводском судилище ни живая душа не встала и не сказала: оставьте человека в покое, не лезьте не в свое дело. В-третьих, принцип по команде начальства. Какие-то, черт их дери, председатели накинулись на беднягу – коллектив его приговорил. Самый главный принцип – первый. Бесправие, отсутствие всякого представления о правах человека – это и есть советский коллективизм.

Коллективизма свободных объединений с реальной солидарностью, взаимопомощью, поддержкой, у советского человека не было и быть не могло, потому что такой коллективизм строится на неотъемлемых правах личности и вырабатывается личностями, обладающих правами и сознающих свои права.

«В свое время принято было говорить о „коллективности“ человека советского. Этой черты мы попросту не обнаружили, – отмечают авторы исследования „Советский простой человек. Опыт социального портрета на рубеже 90-х“. – Между тоталитарным государством и одиноким индивидом не занимали сколько-нибудь важных позиций никакие социально-психологические общности, связанные с профессией, занятиями, интересами и т. д. Групповой контроль (по принципу „не высовываться“, „не подводить всех“) обеспечивал подчинение человека машине тоталитаризма» (Советский простой человек. Опыт социального портрета на рубеже 90-х. Под редакцией Юрия Левады. – М.: б.и., 1993, с. 26). Конечно, такой коллективизм стоял на страхе.

Порицание виновного перед коллективом, «атмосфера осуждения товарищами» – педагогическая практика выработала это дисциплинарное средство в тридцатые годы. Мичиганский профессор философии Томас Юинг полагает, что оно успешно достигало поставленных целей. Если наказание розгой ставит учеников на сторону наказанного, то участие в публичной «проработке» приучает школьников к роли винтиков государственной машины (Томас Юинг. Учителя эпохи сталинизма: власть, политика и жизнь школы» – М.: РОССПЭН, 2011. с. 205, 206). Это средство и в позднейшие годы никуда не делось: все на одного по команде начальства. Запротестовать невозможно – это называлось бы «оторвался от коллектива».

Жуткая картинка в памяти: нам лет по одиннадцать, мы застыли за партами, перед нами рыдают двое – наш одноклассник и его мама. Завуч и учительница «порицают» виновника. Сегодня этому мальчику определили бы синдром гиперактивности. Юрка его звали, фамилию не помню. В младших классах он только вертелся и шептался, а теперь вскакивает посреди урока, мечется между партами, выбегает за дверь. Думает ли, педагогический коллектив, что всепубличные рыданья лечат от этого расстройства? Полкласса тоже начинает всхлипывать. Каждому страшно оказаться на месте Юрки. Но никто из нас, ни живая душа и подумать не могла, чтоб встать и сказать: прекратите. Собственно, в светлом будущем с инженером произошло то же самое, что с нашим Юркой. Юрку вскоре выжили из школы, и мы его больше не видели.

Сегодня смысл соборности как бесправия совершенно открыто утверждает – и воспевает – доктор педагогических наук Андрей Остапенко. Он пишет, что в соборном обществе «члены не заботятся о выполнении прав. Они прежде всего заботятся о выполнении своих обязанностей, доверяя обществу в том, что оно не обманет своих членов. А все обязанности индивида, по сути, сводятся к одной – соответствовать высшему идеалу…» (Андрей Остапенко. Педагогика со-образности М.: Планета, 2012. с. 180). Это типичный образец советского, то есть тоталитарного, хода мысли. Обязанность личности – соответствовать высшему идеалу. А поскольку идеалу соответствовать невозможно, то каждый изначально и кругом виноват. Кроме вождей. Но проблема идеала – это особый разговор и особая глава, седьмая.

Конкретные практики «индивидуализации» и «коллективизации» подробно исследовал Олег Хархордин в монографии «Обличать и лицемерить. Генеалогия российской личности» (СПб.: Летний сад, 2002). Автор доказывает, что в зрелом социализме, начиная с хрущевских времен, власть насаждала и вполне успешно насадила коллективизм, то есть «горизонтальный надзор» – слежку всех за всеми: «Дисциплинарная сеть стала функционировать безошибочно и повсеместно: за возможность обретения свободы в частной жизни человеку необходимо было теперь платить неизбежным участием во взаимном угнетении в жизни общественной» (с. 397). «Народные дружины», «ленинские зачеты» были звеньями в сети постоянной взаимопроверки, взаимного надзора. Впрочем, безошибочной и повсеместной «дисциплинарная сеть» представала в идеале, а на практике была дырявой. Только из этой книги – уже в новом веке – я узнала, что такое «ленинский зачет», – по замыслу тех, кто его вводил. Наверное, Олег Хархордин тоже узнал об этом только тогда, когда писал книгу. Хотя все наше поколение поголовно участвовало в ленинских зачетах. «Зачет», оказывается, представлял собой постоянный «отчет» комсомольца. Нам полагалось написать план: как мы готовим себя к строительству коммунизма по ленинским заветам. План следовало сдать в комитет комсомола, а потом комсомольцы и старшие товарищи-коммунисты проверяли бы, как мы растем над собой. «Учитывая высокий уровень абсурдной ритуализации жизни в начале 70-х годов, – отмечает Олег Хархордин, – трудно представить себе, что кто-то действительно занимался этим» (с. 440). Никто и не занимался. Если я узнала о сути ленинского зачета из книги Хархордина, то мои собеседники узнали об этом от меня.

«Ничего у нас никто не писал. Как-то обходились. В школе, конечно, из нас делали коллективистов, но слова этого не употребляли. А просто ты был постоянно вовлечен в какие-то общие мероприятия – пионерские сборы, субботники, выезды в колхоз, походы в лес, игра „Зарница“. Вокруг всегда были люди, а ты был винтиком. С одной стороны, твой голос ничего не решал и твой вклад в общее дело был почти не виден, а, с другой стороны, можно было особенно и не напрягаться. Как участнику школьного хора: хочешь – поешь, хочешь – только рот открываешь, словно рыба. Кстати говоря, я учился в хорошей школе, и там можно было найти легальные способы откосить от массовых мероприятий. Я, например, выпускал стенгазету – тут толпа не нужна. И ставил школьные спектакли – тут опять же много народа не требуется» (Р. А. Интервью 5. Личный архив автора).

«Ленинский зачет – название помню, а содержание забыл до нуля, уж извините…» (А. Г. Интервью 3. Личный архив автора).

«Ленинского зачета у меня, подозреваю, все-таки не было. В школе я училась до 8 класса, в музучилище – с 15 до 19 лет, там нас политикой как-то не доставали, больше профессионализмом» (А. К. Интервью 11. Личный архив автора).

«Насаждали ли коллективизм, честно говоря, не помню. Я учился в школе не совсем обычной, с преподаванием ряда предметов на немецком, у нас как-то все было либеральнее, чем в других. Возможно, коллективизмом считался совместный труд по уборке территории, посадке саженцев, прополке овощей в совхозах летом. У нас класс был разбит на разные группировки, единого коллектива никогда не было. Поэтому у меня никогда и не возникало это чувство» (Л. С. Интервью 10. Личный архив автора).

А я училась в очень плохой и свирепой школе, но у нас тоже никто ничего не писал, и старшие товарищи никогда не экзаменовали нас на предмет выполнения ленинских заветов. Но школа, конечно, рапортовала, что все комсомольцы охвачены. Иначе быть не могло.

Подозреваю, что только те несчастные школьники, которые попали в обработку к ретивому пропагандисту Степану Демьянчуку, сдавали ленинский зачет по спущенным сверху правилам. Мыльный пузырь был грандиозный: «От далеких Курильских островов к Балтийскому морю, от Севера к самой отдаленной южной точки (sic!) нашей Родины Кушки идет по стране Всесоюзный Ленинский зачет» (Степан Демьянчук. Вопросы идейно-политического воспитания старших школьников во внеклассной работе». – М.: Пединститут им. Крупской, 1971. с. 136).

Но, несомненно, «советский коллективизм» был не фикцией, а реальностью, потому что реальным было бесправие. Бесправие каждой единицы, входившей в «коллектив», и бесправие «коллектива» перед начальством. А вдобавок к бесправию, напоминает исследователь гендерных практик Елена Жидкова, «бдительность и взаимное недоверие», которые «приобрели особый социальный смысл и вошли в структуру установок советского человека» (Советская социальная политика. – М.: «Вариант», ЦСПГИ, 2008. с. 271)

Социолог Татьяна Круглова подчеркивает, что протестовать и защищать своих членов советский коллектив не умел – и не имел права, потому что предназначался совсем для других целей: «Сплоченный коллектив должен был стать проводником решений сверху, производить послушных, точно выполняющих нормативы личностей» (Татьяна Круглова. К вопросу о содержании концепта «социалистический коллективизм» – В кн.: СССР: Жизнь после смерти. – М.: ВШЭ, 2012, с. 58). В какой мере этот проект был реализован на практике – вопрос дискуссионный. Пассивное сопротивление бесправных единиц эксплуататорам – оно, собственно, во все века одинаковое. При видимости послушания, отмечает Татьяна Круглова, советский коллектив хотел и умел «прокатить начальство», провалить дело лукавым саботажем, оградить «своих» круговой порукой. Власть боролась с такой коллективностью упорно и безуспешно.

Мы не знаем и, думаю, уже не узнаем, как именно и насколько откровенно коммунистическая власть проводила идею (для своих пропагандистов), что реальные солидарные объединения опасны и недопустимы, что всякую попытку граждан самостоятельно организоваться следует пресекать со всей суровостью.

Зато мы знаем, как это делается в наши дни. На публику льется пропаганда нашей исконной-посконной коллективности-общинности-соборности, а в различных академиях госслужбы учат «торпедировать» любые, особенно протестные, независимые гражданские объединения.

Вот, например, учебник Николая Пономарева «Информационная политика органа власти: пропаганда, антипропаганда, контрпропаганда» (Пермь: Издательство Пермского государственного технического университета, 2007). Автор учит: население боится и не умеет объединяться для защиты своих прав, но действия властей, которые сильно ущемляют жизненные интересы граждан, все-таки способны вызвать протест. «Это может быть решение власти о переселении жителей из центра на окраину, начало строительства экологически опасного объекта…» (с. 71). Задача органа власти – подавить борьбу жителей за свои права: «Главная опасность для власти таится не в протестной акции как таковой, а в том, что эта стихийная и пока еще аморфная общность может превратиться в сплоченную группу с влиятельным лидером» (с. 73). Абсолютно откровенно, как видите. Затем автор так же откровенно учит, как подавить законный протест и провести в жизнь вредоносное антинародное решение. Сначала натравить на протестантов лояльных власти персон – например, получателей муниципальных грантов. Если не помогло, то надо браться всерьез. Запугивать людей, «демонизировать» протестную группу, сообщая, что их «политические спонсоры» готовят жителям катастрофу. Провоцировать реальные и иллюзорные конфликты между протестантами и их сторонниками. Рассылать подметные письма от имени протестующей группы, «представлять ее реальные действия по защите интересов граждан как шутовское политическое шоу» (с. 77). Использовать «магические слова – патриотизм, справедливость, экономическая эффективность» (с. 77). Перекрыть протестантам доступ к средствам массовой информации. А если и это не помогло, тогда создать группу-«торпеду» с лидером-«торпедой», чтобы «торпедировать» протест. Начать «диверсионные акции» (прямо так и написано – с. 76) для срыва протестных мероприятий, обрушиться на протестующую группу и ее лидеров «всеми экономическими и организационными ресурсами власти» (с. 79). Учебник впечатляюще откровенный. Без всякого лицемерного флера он учит госслужащих действовать во вред людям и прежде всего препятствовать их объединению для защиты нарушенных прав.