Текст книги "Один на один с государственной ложью. Становление общественно-политических убеждений позднесоветских поколений в условиях государственной идеологии"

§4. Братская помощь

Самое резкое и жестокое столкновение реальности и пропаганды происходило в периоды «братской помощи», то есть военного вмешательства советского режима в дела других стран. Населению в этих случаях предписывалось либо полное молчание (как при вторжении в Венгрию), либо горячая и единодушная поддержка мудрой и миролюбивой политики родной коммунистической партии (как при вторжении в Чехословакию и Афганистан). Реальное отношение разных слоев население к этим действиям властей отражалось в сообщениях КГБ, в информационных записках в ЦК, в надзорных заключениях прокуратуры. Все эти документы были спрятаны в архивах, но каждый советский человек сам знал, как он к этому относится.

Дети вообще не должны были упоминать об этих событиях по своей воле, а для родителей и для молодежи существовали правильные вопросы, пропечатанные в газетах вместе с правильными ответами. Вопросы во всех случаях были одинаковые. Они, собственно, не изменились и в наши дни применительно к сегодняшней политике. Следовало спрашивать: почему такие-то действия нашей страны являются необходимыми, своевременными, мудрыми, справедливыми, гуманными? Затем полагалось спросить: почему они вызывают бешеную злобу наших врагов? Ответы по сути тоже были одинаковыми и обязательно заканчивались тем соображением, что враги давно хотели обострить международную обстановку и воспользовались справедливыми и законными действиями нашей страны как предлогом. А не случись этих действий, поджигатели нашли бы другой предлог. Сегодняшняя пропаганда эту мысль повторяет дословно.

При вторжении в Афганистан «Правда» задавала такие вопросы Брежневу. Генсека – самую тяжелую артиллерию – привлекли потому, что власть прекрасно знала: население не только не поддерживает ее авантюру, а категорически, панически против. Все отцы и матери испугались за сыновей. Через несколько лет руководство бесстыдно признавало: «Придется когда-нибудь объявить, что ввод войск был грубой ошибкой, что уже тогда и ученые, и общество отрицательно отнеслись к этой авантюре» (В Политбюро ЦК КПСС. – М., 2006. с. 353).

Пропагандистское интервью Брежнева было совершенно безумным. Неужели «они» допускали, что хоть кто-то мог поверить в этот бред? Кем же и каким же казалось власти население?

Брежнев и вся пропаганда вдалбливали четыре взаимоисключающие позиции. 1. Советский Союз ввел войска по неоднократным просьбам афганского правительства, так как социалистической революции в Афганистане угрожала агрессия из-за океана. 2. В Афганистане свергнута кровавая клика американских агентов, а главный агент Амин расстрелян. 3. К смене власти в Афганистане советские войска непричастны. 4. Новое правительство тоже обратилось к Советскому Союзу с той же просьбой о помощи.

Понятно? Кровавая клика американских агентов, находившаяся у власти в Афганистане, обращается с неоднократными просьбами к Советскому Союзу ввести войска для защиты от американской агрессии. Советский Союз откликается на просьбы кровавой клики и вводит войска. Клика свергнута, американский наймит Амин расстрелян. Но введенные войска не имеют к этому отношения. Новое правительство тоже просит военной помощи, и Советский Союз вновь вводит уже введенные войска. Была и пятая позиция – итоговая: это мудрая и неизменно миролюбивая политика родной коммунистической партии. «Если бы, – заявил генсек, – не было Афганистана, то определенные круги в США, в НАТО наверняка нашли бы другой повод, чтобы обострить ситуацию в мире» (Новое время, 1980, №3, с. 6).

Конечно, никто этому лганью не верил, все испытывали ужас и отвращение. Но покорные заложники молчали. А тем несчастным, кого сгоняли на митинги, приходилось еще и одобрять. «Мы, рабочие Атоммаша, горячо поддерживаем миролюбивый внешнеполитический курс родной Коммунистической партии. Помощь Советского Союза дружественному Афганистану нашла горячую поддержку в сердце каждого советского человека» («Молот», 16 января, 1980, №13, с. 1).

«Учительская газета» давала педагогам такие установки: «Что касается Советского Союза и социалистических стран, то они пришли в Новый год с оливковой ветвью мира» (Учительская газета, 1980, 5 января, №3, с. 4). «Американская администрация пытается осуществить грубое вмешательство во внутренние дела Афганистана. Этой цели служит и постановка по инициативе США т. н. вопроса о положении в Афганистане в Совете безопасности ООН, которая является неправомерной и противоречит ясно выраженной воле народа и правительства суверенной республики Афганистан» (Учительская газета, 1980, 8 января, №4, с. 1).

Тех, кто в этих обстоятельствах вел себя в согласии со своим человеческим разумом и гражданским достоинством, было очень мало. Только Андрей Сахаров и его соратники открыто, гласно выразили протест – и пострадали за это.

Для молодежи все ситуации «братской помощи» были очень трудны, а ситуация афганской авантюры – безвыходной. Что было делать? Отстраниться, презирать, не замечать, «меня не касается», «ни за – ни против» – все это была трусость и безответственность. Никто на этот счет не заблуждался. Моя корреспондентка Мария Р., учившаяся в то время на филологическом факультете Московского университета, написала мне, что нашла возможность обозначить свое отношение: «Обозначила просто – захипповала. Внешним видом, поведением, пацификами. Где только можно, спорила, доказывала, высказывала свою позицию вслух. Молодая была, горячая. Принимала участие во всяких хипповских акциях памяти Леннона, винтилась в менты, в универ несколько раз по мою душу приходили гебешники. Потом меня таки исключили. Потом уже в перестройку восстановилась на журфак. Вышла из комсомола. Нет, без демонстрации. Снялась и учета и больше не встала. Нас однажды, когда мы путешествовали вдвоем, хотели сдать в менты жители Нового Афона, которым мы втирали про безнравственность „Афгана“. Приняли за американских шпионов, заперли в сарае, а на рассвете пришла хозяйка, сказала: уходите быстрее, пока они не проснулись. В смысле муж и другие родственники» (Мария Р. Электронное письмо от 29 июля 2015. Личный архив автора).

В те дни мой друг В.А. откровенно говорил мне, что старается придумать для «них» какие-то оправдания, чтобы хоть как-то с «ними» согласиться. Иначе, говорил он, надо же что-то делать. «Если не согласен, а ничего не делаю, как самого себя уважать?» Лично я оправданий не искала, «их» ненавидела, себя не уважала. Неуважение к себе у меня и сегодня осталось. А для В.А. все кончилось очень плохо. Оправдания он нашел (какие – не знаю, он скрывал), «примирился с действительностью», решил начать комсомольскую карьеру и вступил в партию. Но он не вынес партийной жизни. Жаловался, запивал, впал в настоящую, клиническую депрессию и через несколько месяцев угодил в психиатрическую лечебницу. Оттуда он писал мне отчаянные письма, которые у меня сохранились. Со справкой из такого заведения в партию после годичного испытательного срока его не приняли – к его огромному облегчению.

Дети тех дней оставались один на один с событиями, с пропагандой, со своим непониманием, страхом и удивлением. Родители молчали. Таким было советское воспитание во всех подобных случаях.

«Как отнеслась к вторжению в Афганистан? Никак. Мозгов (и политической культуры) еще не было на эту тему размышлять. А отец-военный олицетворял незыблемую правоту родных вооруженных сил» (А. К. Интервью 11. Личный архив автора).

«В 80-ом мне было 11—12 лет. Естественно, о своем впечатлении от ввода войск рассказать не могу. Со мной не говорили. Мои родители не были ни коммунистами, ни карьеристами, ни обожателями партии, но очень лояльными гражданами. Понятие «государственных интересов» для них было непререкаемым, вне «нравится – не нравится». Позже меня удивило, что директор школы почему-то шепотом рассказывала о том, как привезли домой гроб с солдатом, бывшим нашим учеником. Шепота я не понял, потому что солдат этот, судя по тому, что нам рассказывали, —герой, пал смертью храбрых, выполняя интернациональный долг. Чего шептаться-то? Потом в 86—88 годах служил в армии (в Москве последний год), об Афганистане говорили открыто, много. Закончилось тем, что командир полка полковник Сидоров сделал заявление перед личным составом: «Понимаю, сынки, ваше патриотическое рвение. Но раз уж сказала Родина служить в Москве – значит, надо служить в Москве. От себя добавлю: если еще хоть один засранец подаст заявление в Афганистан, он у меня демель на очке встретит, он у меня шуршать будет…».

Казалось нам, что мы тут позорно прозябаем, а там наши ровесники геройствуют и гибнут, поэтому многие и писали заявления» (А. Г. Интервью 3. Личный архив автора).

Мои родители тоже молчали, хотя я была уже вполне взрослая и прекрасно видела, что они встревожены и осуждают. Но я тоже не сказала ни единого слова: я родителям не доверяла. Понимаю, что это звучит ужасно, но так и было. То, что они любят меня больше, чем родную партию с ее неизменно мудрой политикой, выяснилось позже.

Поколению, рожденному в конце сороковых, те же проблемы выпали в 1968 году, но тогда доверие государству и наивные иллюзии у некоторых (многих?) сохранялись. Даже у немолодых, опытных, многое переживших людей. Георгий Мирский вспоминает: «Мои коллеги-лекторы, присутствовавшие на инструктаже в райкоме партии, рассказывали мне, что им говорили, будто ввод войск Варшавского пакта предвосхитил вступление в Чехословакию армии ФРГ всего на два часа – и многие этому верили!» (Г. И. Мирский. жизнь в трех эпохах, – М., СПб.: Летний сад, 2001, с. 207).

Мои собеседники, совсем юные в те годы, вспоминают, что восприняли события очень остро.

«Чехословакия. Возвращаюсь с геологической практики автостопом. В кабине грузовика по радио услышала о вводе войск. С ужасом закричала водителю: „Это же оккупация!“. Так на каникулах и говорила семье и друзьям. А осенью в институте дала себя переубедить, чтоб как все, наверное. Когда ввели войска в Афганистан, сыну моему было 9 лет. В квартире был только голос „Маяка“. Открыл он мне дверь со словами: „Мама, мы оккупировали Афганистан“» (О. К. Интервью 8. Личный архив автора).

«Я прекрасно помню вторжение в Венгрию. День и ночь гудели бомбардировщики Ту-4, шли войска. Старшие много говорили о восстании, о возможной бомбардировке Венгрии, даже атомным оружием. У нас часто проводились «учения» со светомаскировками и сиренами. Из окон у нас виден весь старый город, темнота полная, сирены, светится только клиника Охматдет, на горе, там ещё с довоенных времен был свой генератор. Рядом с нами был создан то ли лагерь для интернированных, то ли казарма для призывников из Закарпатья, венгров, за колючей проволокой. Они работали на стройках рядом со школой, по-русски они почти не говорили, но мы как-то общались. В то время строили много бомбоубежищ, я их облазил почти все, в одном чуть не погиб. До сих пор все их хорошо помню.

Вторжение в Чехословакию – это уже не детство, это мои студенческие годы. У нас это было очень остро и злободневно. В 1967 году у нас проходил Первый чешско-советский фестиваль молодежи, я активно в нем участвовал, было много встреч, знакомств. Много было студентов из Чехословакии. Поэтому вторжение у нас воспринималось резко враждебно. Многие мои товарищи побывали там, их впечатления полностью совпадают с моими убеждениями. Для меня это был окончательный приговор любому компромиссу с коммунизмом» (П. Г. Интервью 2. Личный архив автора).

«События, Чехия и Венгрия, подтолкнули меня к чтению самиздата. Хотелось знать – что там на самом деле. И я узнала. Мне показалось, что там предлагали разумные вещи, именно для социализма разумные. Так что ввод танков, тупое кровавое подавление было воспринято мною как страшная подлость. А радио мы с мамой не слушали» (А. Б. Интервью 4. Личный архив автора).

«Вторжение в Чехословакию – август 1968 – я, тогдашний студент университета, пережил очень остро. В 1989 году я – по иронии судьбы – стал участником бархатной революции в Праге и еще раз пережил – как ожог памяти – события прошлого» (А. К. Интервью 6. Личный архив автора).

Только моему собеседнику А. М. удалось внутренне отстраниться от этих событий: «Ничего не беспокоило. Чехословакия запомнилась тем, что вдруг стало необходимо делать вид, будто это тебя заботит» (А. М. Интервью 1. Личный архив автора).

Все, кто пережил чехословацкие события в детские годы, крепко их запомнили, тоже оставленные один на один со своими страхами, догадками и непониманием.

«Когда наши войска вошли в Прагу, мне было шесть лет. Помню взрослых, мрачно столпившихся у мерцающего экрана телевизора. Отчетливо помню концовку анекдота: „…но мы все равно введем танки в Чехословакию!“, а начало анекдота напрочь выветрилось из памяти» (Р. А. Интервью 5. Личный архив автора).

«О Чехословакии остались воспоминания, что грустила бабушка, но почему она грустила, было непонятно» (Л. И. Интервью 7. Личный архив автора).

«Чехословакию помню уже вполне отчетливо. По интонации, ощущению, «воздуху», я понял, что отец осуждает (разумеется, молча и в глубоком страхе). Помню удивившие меня даже тогда разговоры взрослых (не в нашей семье): «Мы их от Гитлера освободили, а они, суки неблагодарные…". Разве так освобождают, подумал я» (М. С. Интервью 9. Личный архив автора).

Моя бабушка Маруся отнеслась к вторжению в Чехословакию с ужасом и была в такой панике, что даже не молчала. Говорила она об этом, разумеется, не со мной (с соседкой?), но я слышала: «Не обойдется… по всей Европе начнется война… а может, не по всей…». Помню дословно, потому что очень испугалась. Мама тогда работала в Краковском университете – преподавала русский язык на летних курсах, и как раз в дни вторжения должна была возвращаться. Я дрожала, что маму больше не увижу. Однако «обошлось» – мама вернулась, война не началась. А бабушку мучило только это, и она высказалась в том смысле, что лишь бы войны не было, остальное не важно. Они с мамой обсуждали случившееся, а я подслушивала. Мама была потрясена тем, что происходило в Польше во время возвращения советской группы. Она видела страх руководителей: «Не говорите по-русски, не говорите по-русски!». Она видела всеобщую ненависть – ненависть простых людей. По дороге из Кракова в Варшаву было запланировано посещение мемориала советских воинов, и мама очень этого ждала: ей хотелось оказаться среди могил, где мертвые не будут ненавидеть и проклинать русских. Одну фразу помню дословно: «Там будут свои, родные!». Но автобус промчался мимо.

Думаю, что настроение моей бабушки – «лишь бы войны не было, остальное не важно» – разделяли очень многие советские люди. Может быть, большинство. Может быть, все. Мысли о справедливости и несправедливости, моральности и аморальности, о свободе и рабстве, о правде и лжи, законности и незаконности, жестокости и милосердии – все эти мысли отступали перед самой главной: лишь бы не было войны. Это настроение своего отца ясно помнит мой собеседник М.С.: «Вьетнамская война пришлась на мой вполне уже сознательный школьный возраст. Очень хорошо помню, как отец реально радовался победе северян (1975 год). Точнее говоря, радовался он окончанию бойни, а не победе коммунистического Вьетнама. «Вы же не понимаете, что такое война, какое это несчастье для простых людей…» (М. С. Интервью 9. Личный архив автора).

Пропагандистское запугивание войной действовало и приносило нужные власти плоды, потому что отзывалось в памяти старших поколений и подкреплялось страшной травмой прошлого. Советские люди действительно хотели мира. Они готовы были терпеть от власти что угодно, лишь бы войны не было. И терпели. Но власть сама начала войну – афганскую. Я разделяю ту идею, что это была ошибка роковая. Власть нарушила неписаный договор с подвластными. Да еще под таким безумным предлогом, как защита социалистической революции в Афганистане. Социалистическая революция давно уже не было священной идеей, краеугольным камнем – ни для кого. Краеугольным камнем был мир, лишь бы не было войны. Этот камень власть сама из фундамента вынула – и у нее не осталось ничего, чтобы удержаться.

Заключение

Политическая социализация позднесоветских поколений была предельно ненормальной и приводила к социально-политическим патологиям. Самые тяжелые, по моему мнению, остались во многом непреодоленными и привели к той общественно-политической ситуации, которая сложилась сегодня при нашем участии – или неучастии (попустительстве).

Утрата ответственности за действия власти: «от нас ничего не зависит».

Утрата правосознания.

Утрата памяти и преемственности поколений. Разрушение доверия и взаимопонимания между детьми и родителями.

Привычка к институциональному обману. Привычка к существованию среди фикций, а тем самым крайнее обострение вечной человеческой проблемы осознания реальности.

Разорванное сознание.

Неумение объединяться и взаимодействовать для достижения общественно значимых целей.

Утрата понимания, что такое свобода и как действуют свободные люди.

Въевшееся в самосознание чувство вины и постоянные попытки оправдаться, переложив вину на других.

По моему убеждению, советская обработка детей государственной идеологией приносила глубокий вред каждой личности и всему обществу, но власть получала нужный ей результат: покорность, страх, говорение по команде и молчание – капитуляцию перед государством.

§1. К-у-с-т-р-а-к-и-т-ы

Патологическая социализация – «пропаганда лжет, семья молчит» – воспринималась заметной частью общества как неизбежная или даже единственно возможная. На конституционный запрет государственной идеологии публицисты и педагоги откликнулись метафорой – «идейный вакуум».

«Как живется сегодня школьникам и студентам в идейном вакууме?» Уже в новом веке (не помню точно, в каком году) меня, корреспондента педагогической газеты «Первое сентября», приглашали принять участие в телевизионной передаче с таким названием. На пятом, помнится, канале. Приглашение отменили, когда я сказала во время предварительных переговоров, что идейный вакуум существовал при советской власти, а сегодня идейного вакуума нет. Наверное, метафора «ядовитого газа» или «отравленного воздуха» госидеологии была бы точнее.

Как и насколько коммунистическая идеология связывала коммунистическую власть – вопрос загадочный. Как она связывала детей – каждый помнит по себе. Но и сегодня – не только у ангажированных публицистов, но и у серьезных исследователей – существует убеждение, что никак иначе действовать было невозможно – и сейчас невозможно. В областях социальной педагогики и политической психологии эта тенденция отчетливо выражена.

«Содержание даже игровых занятий определялось под тщательным идеологическим контролем официальной идеологии» – совершенно точно пишет Елена Шестопал о предельно ранней идейно-политической обработке детей в детском саду. А потом делает поразительный для меня вывод: «Результатом была позитивная и непротиворечивая картина политического мира, усваиваемая ребенком с детства» (Е. Б. Шестопал. Психологический профиль российской политики 1990-х. Теоретические и прикладные исследования политической психологии. – М.: РОССПЭН, 2000, с. 182).

Проблема, по-моему, состоит в том, что «позитивная» картинка не соответствовала реальности. Поэтому ребенку приходилось усваивать неизбежные «комментарии» к ней: о политике нельзя говорить по своей воле, нельзя думать и спрашивать, о политике нужно (и обязательно) высказываться в определенном месте в определенное время, только по команде воспитателя и только теми словами, которые были заучены прежде. «Непротиворечивая» картинка резко противоречила чувствам тревоги и опасности, которые внушались ребенку родителями и воспитателями в дополнение к ней. Да и сама по себе картинка была вовсе не позитивная: она включала в себя образ осажденной крепости и борьбу за мир, то есть запугивание войной, а также запугивание зверствами врагов и страшной жизнью в капиталистических джунглях.

Методологические подходы политических психологов вызывают у меня недоумение и несогласие.

В рамках изучения феноменов политической психологии Алексей Щербинин ставит вопрос о причинах «ностальгии по советскому» и видит их в том, что уже в детском саду и октябрятской звездочке у детей формировалась благодарная любовь к Родине и Партии, готовность ради них на подвиг и самопожертвование. «На всю жизнь останется ностальгия по этой детской готовности», – заключает профессор (А. И. Щербинин. Матричный характер феномена ностальгии по советскому. – В кн.: Перспективы развития политической психологии: Новые направления. – М.: Издательство МГУ, 2012, с. 325).

В доказательство того, что любовь и готовность отдать жизнь «за родину и партию» реально сформировались у советских детей, исследователь анализирует тексты детских пропагандистских песен. По-моему, судить об успехе пропаганды по декларациям пропагандистов по меньшей мере странно. Лично мне большинство текстов, приведенных в статье, попросту незнакомы. Либо мы их в детском саду не пели, либо они совершенно не отложились в памяти. Твердо помню только куплет из песни «Наш край» – «То березка, то рябина, куст ракиты над рекой…». Помню именно потому, что не понимала его. Вопросов не задавала, а представляла над рекой какие-то колючие предметы кустракиты (по типу – паразиты). А в романе Александра Мелихова «Нам целый мир чужбина» автобиографический герой воображал, что там прячется кто-то по имени Кустраки: «Кустраки, ты над рекой». Чтобы выяснить, насколько распространенным было непонимание, я расспросила моих корреспондентов и собеседников, а еще и в РГБ сотрудников и читателей. Трое эту песню совсем не помнили. Один человек песню помнил, но «не фиксировал» непонятное место, допуская, что кто-то объяснил его смысл. Трое – с деревенским детством – понимали правильно. Двое догадывались, что речь идет о каком-то растении. Один человек слышал «у стракиты над рекой», воображая что-то вроде сарая. Один был в полном недоумении, потому что соседи носили фамилию Ракита. Но типичный ответ: не понимал (а) и не думал (а) об этом. Иногда с пояснениями: «мелодия приятная, слова значения не имели», «велели заучить, мы и заучили». Один человек со смехом сказал, что понял смысл куплета, услышав мой вопрос, а раньше не задумывался. О непонятном слове не спросил никто.

Каждый помнит, что дети пели пропагандистские песни только на музыкальных занятиях и уроках пения, а по собственному желанию – никогда. Хотя однажды я наблюдала показательную сценку. Моя дочь вечером напевала то, что днем разучивала в садике: «Я хочу все силы родине отдать». Это было в конце восьмидесятых, но песни оставались прежними. Я спросила: «Ты хочешь все силы родине отдать?» – «Нет, – засмеялась Надя, – хочу и себе оставить, мне тоже силы нужны».

Выводить ностальгию по советскому из успехов советской пропаганды я считаю ошибкой. Но успехи, к сожалению, были. Их болезненные – часто парадоксальные – следы очевидны и сегодня. Характерный пример – монография Андрея Андреева «Российское образование. Социально-исторические контексты» (М.: Наука, 2008). Исследователь нашел выразительную метафору – «идеологическая интервенция» – и показал ее разрушительное воздействие на образование и науку, начиная с разгрома генетики и кибернетики и кончая самоизоляцией советской науки от многих мировых тенденций и достижений, которые могли быть упомянуты только в виде «критики буржуазных концепций». Исследователь показал, как в силовом поле мертвых догм, «бюрократической реставрации» всякое живое дело, и прежде всего школьное, сводилось к формальной отчетности и «показухе». Однако тут же, на тех же страницах он повторяет и повторяет, что в Советском Союзе складывалось «общество образования», что советский образ жизни – это «общее движение к культуре» (с. 243), что для советских людей выше всего была «ценность Слова, выражающего Истину» (с. 242). По-моему, соответствовать реальности может что-то одно: либо губительная интервенция идеологической лжи – либо общество образования, основанное на ценности Слова, выражающего Истину. Но в книге парадоксально совмещаются оба утверждения, а вина за разрушение возвышенных идеалов возложена на молодежь. В 70-е годы молодежь предала, сокрушается автор, высокие ценности Образования, Культуры, Истины и Слова ради низкой псевдоценности Вещи, которую «в тех условиях еще надо было „достать“» (c. 242). Автор добавляет, что проблема советского «недопотребления» коренилась не в провалах экономики, а в психологии молодежи и «взаимном непонимании поколений» (с. 242). Что ж, идеи очень знакомые. В советской пропаганде они обозначались словами «вещизм и мещанство», а в контрпропаганде присутствовали как разоблачение вражеских измышлений о кризисе советской экономики.

Для «идеологической интервенции» и «бюрократической реставрации» Андрей Андреев находит объяснение-оправдание: они были вызваны к жизни «не какой-то „злой силой“, а определенным состоянием социума» (с. 241). Но почему молодежь 70-х из этого состояния выпала, почему на нее не подействовал образ мира, внушаемый воспитателями, в книге не объясняется.

Впрочем, существует и такое представление, будто обработка детей догматическими штампами способствует развитию у них критического мышления и самостоятельности. В статье «Конфликт двух подходов в восприятии исторического прошлого России (молодежь 70-х и 90-х годов ХХ века в среде стереотипов и мифов своего времени)» Н. Ю. Семенов именно с этим связывает интеллектуальность и независимость молодежи 70-х: «Проходя первичную социализацию в границах уже устаревшей к тому времени политико-идеологической системы, молодежь обращалась затем к самостоятельному мышлению с целью выйти за пределы этих границ» (Н. Ю. Семенов. Конфликт двух подходов в восприятии исторического прошлого России (молодежь 70-х и 90-х годов ХХ века в среде стереотипов и мифов своего времени). – В кн.: Историческая психология и ментальность. Риск. Конфликт. Дезадаптация. – СПб.: Издательство Петербургского университета, 2002, с. 23). Это утверждение – оптимистически-фантастическое, по-моему, – автор дополняет столь же фантастическим, но пессимистическим: отмена общеобязательной идеологии ведет к подрыву авторитета отцов в глазах детей. Почему? Потому, оказывается, что взрослые не располагают единой и авторитетной для всех картиной мира. Ребенок может возражать старшим. Соглашаясь с одними, он тем самым отвергает правоту других. Автор словно забыл, что на предыдущих страницах писал о том, как молодежь 70-х отвергла авторитет официальной картины мира, которую школа вдалбливала им в голову при молчании семьи.

Сходной точки зрения придерживается и Елена Шестопал, утверждая, что единая система идеологических штампов укрепляла позицию учителей, а разрушение этой системы крайне осложнило их работу: «Учитель не может опереться на официальные требования в трактовке того или иного исторического события: ученик может возразить, что у него иное мнение. В этой ситуации учитель может уповать только на свой авторитет в глазах детей» (Е. Б. Шестопал. Психологический профиль… с. 185). Мне остается непонятным, чему научит учитель, который на свой авторитет «уповать» не может, потому что авторитета не имеет, зато может пресечь «официальным требованием» любой вопрос и возражение ученика.

Общеобязательная идеология, уверяет Елена Шестопал, укрепляла и позицию детей, защищая их от учительского произвола. Логика такая: если ученик затвердил и воспроизвел идеологические клише из учебника, то учитель двойку не поставит. А сегодня, при идейном разнобое, дети вынуждены говорить то, что хочет услышать конкретный педагог: «Ученик стал еще более беззащитным перед субъективизмом учителя и школы» (с. 185). То есть произвол учителя, бесправие детей и безгласность родителей признается не проблемой, которую обществу необходимо решить, а непреодолимой данностью, от которой нет защиты кроме идеологического единоговорения. Другие пути даже не обсуждаются.

Госидеология – основа основ для тех учителей, которым все равно, чему они учат и чему научатся их ученики. Каждый из нас таких знает. В конце восьмидесятых – начале девяностых я не раз слышала жалобы, что «раньше было лучше, а теперь неизвестно что». Особенно часто жалели о романе «Мать» и очерке «В. И. Ленин». Эти произведение было удобней всего «давать»: там вся методика была расписана в деталях – и о чем детей спрашивать, и что они должны ответить, и что в сочинении написать. А ведь учителя знали – не могли не знать, что десятиклассники насмехаются над этими текстами и, отбарабанивая ответ и сочинение, учатся только двоемыслию, цинизму, неуважению к себе и школе.

Учителя избегают обсуждать собственное участие в обработке детей госидеологией, которая противоречила реальности, то есть лгала. Когда из образовательного процесса исчезло коммунистическое воспитание, занимавшее в нем главное место, то у педагогов возникла мысль о том, что ему трудно найти замену. Джин Сазерленд в книге «Образование в новой России» приводит выразительное свидетельство московской учительницы, высказанное в начале девяностых годов: «Whatever the difficulty in finding substitutes for soviet morality or upbringing in school now, at list it is better than they do not have this terrible problem when they leave school, of having to come to terms with reality» (Jeann Sutherland. Schooling in the New Pussia. Innovation and Change? 1984—95. – New-York: St.Martin’s press, 1999, p. 18). То есть, «как ни трудно найти замену советской морали в школьном воспитании, хорошо хоть то, что у детей нет этой ужасной проблемы столкновения с реальностью после окончания школы».

Политические психологи утверждают, что и сегодня люди тоскуют по советской идеологии: «Одной из главных сильных сторон СССР, по мнению наших респондентов, является наличие общей единой идеи „Мы верили в коммунизм, хоть и не было религии. Индивидуализм ничего не дал“» (Психология политического восприятия в современной России. Под редакцией Е. Б. Шестопал. – М.: РОССПЭН, 2012, с. 350). В книге не уточняется, сколько респондентов дали такой ответ, а мне трудно вообразить хоть кого-нибудь, кто верил бы в эту химеру в годы моего детства, а тем более юности.

Н. Ю. Семенова беспокоит, что сегодня у нас нет «одной на всех» идеи, ибо в нашей идеократической стране «такое состояние является как неестественным, так и опасным» (Конфликт двух подходов…, с. 23). Из этих слов следует, что он тоже считает, будто в Советском Союзе единая, общая, всеми разделяемая идея была. Хотя была она только в пропаганде, а в реальной жизни ее не было.