Текст книги "Один на один с государственной ложью. Становление общественно-политических убеждений позднесоветских поколений в условиях государственной идеологии"

§2. Подростковое прозрение и вступление в комсомол

К возрасту вступления в комсомол подростки уже обдумали «мир, в котором они живут», и относились к нему противоречиво. Критические и тягостные мысли и переживания, а часто и полное нежелание вступать в ВЛКСМ у многих сочетались гордостью за Советский Союз.

«Я гордился, что мы сильные, справедливые, победили фашистов, летаем в космос. Я радовался, когда вступал в пионеры и в комсомол, и мои родители с пониманием относились к моей радости. Но я точно знал, что комсомолом все и ограничится: партия – это было табу. Никто из родителей в КПСС не был, и я не стремился. Тут начиналась какая-то зона какой-то неловкости. Вступать было нельзя, потому что нельзя. Не то чтобы партийные были плохие, нет. Но тебе вступать не надо. Аксиома» (Р. А. Интервью 5. Личный архив автора).

«К комсомольскому возрасту вся моя „партийная гордость“ ушла в полный ноль, даже комсомольский билет забирал из райкома месяца три – не из протеста, а просто лень было. Родители меня отругали за это (потому что, видимо, отругали их). Хотя, может, и из протеста, поскольку в 15—16 лет уже умеешь отличать добрую сказку от лицемерия, пустого ритуала собраний, где по нескольку раз читались одни и те же доклады. Относились мы к этому, как к темной, но не смертельной стороне жизни, которую надо просто перетерпеть. С тех пор я „ничего не член“ и не буду им никогда» (А. Г. Интервью 3. Личный архив автора).

«Да, гордилась. Но только не строем, не какой-то там партией, не тем, чем неведомые мне начальники хотели бы, чтоб я гордилась. Гордилась, что фашизм победили, что страна огромная и много в ней людей замечательных, разных, но повсеместно понятных, родных. Что литература великая. Что жить интересно. Я уже в юные годы могла очень легко и бесстрашно уехать куда угодно, от северного Урала до Крыма или Ленинграда, и везде встретить милых сердцу и значительных людей. Вступать в комсомол не спешила, уже более или менее по идейным причинам – туфтой все это казалось, да и собрания комсомольские в школе были страшно скучные. Но в конце концов тоже вступила – когда после восьмого класса ушла в вечернюю школу и стала работать лаборанткой в школе дневной. Моя подруга, молоденькая учительница биологии Света Шилова была единственной комсомолкой среди учителей, она меня позвала в комсомол, чтобы нас стало двое и чтобы вместе выпускать смешную общешкольную (для учителей и учеников) стенгазету. Один номер действительно выпустили, длинный, на все лестницу. Сатирические стишки для газеты сочиняла моя политическая мама» (А. Б. Интервью 4. Личный архив автора).

«Гордилась всем: свободой, равенством, братством. Но однажды на общеинститутском комсомольском собрании предложили проголосовать за поддержку каких-то решений пленума. Что меня дернуло одну проголосовать против? Меньше всего я в это время о пленуме думала. Потребовали объясниться. Вот тут из меня и полилось: и про фикции, про лицемерие, про формальность комсомола и прочее. Ограничились внушением на бюро» (О. К. Интервью 8. Личный архив автора).

Детское неприятие окружающего, подростковое несогласие с режимом, юношеское отчаяние от реальности партийной власти – все это могло достигать опасных степеней.

«Если и гордился, то только реальными достижениями реальных людей: победами в войне, достижениями в науке, спорте. Но у меня как-то все сразу связывалось с конкретными людьми, а никак не с абстрактной страной. А вот всякие разговоры „мы захватили“, „теперь это наше“ у нас были невозможны. У меня была подруга. Она выросла в семье офицера, да еще и какого-то спецназовца. Провела почти всю жизнь по закрытым городкам, несколько лет за границей, но и там за глухим забором. Вот она была, что называется, советская, негде пробы ставить. Буквально перед самым поступлением в университет она приехала из-за границы, поступила на журналистику (у нее была медаль). И тут она со всего размаха врезалась в нашу реальную жизнь. Вначале она считала, что все кругом хорошо, но вот в группе (на факультете, в городе, где-то еще) надо исправить. Потом, когда она увидела все совсем в упор, она впала в жуткую депрессию – от мыслей о самоубийстве до желания бросать бомбы в обком и КГБ. Чуть не запила, слава Богу, наркотики тогда были редкостью. Еле-еле мы ее из этого состояния вывели» (П. Г. Интервью 2. Личный архив автора).

«В комсомол вступал последним в классе, настояли родители, пугали непоступлением в институт в противном случае. Страну я нашу не любил. Я для смеха развесил портреты Брежнева у себя над рабочим местом. Все смеялись, кто приходил к нам, – родственники, соседи, врачи, к бабушки приходившие, понимали сарказм» (Л. С. Интервью 10. Личный архив автора).

Сама я в комсомол вступать не хотела и дотянула до неприятного удивления мамы с папой: что происходит? Тогда я остро чувствовала: противно. Меня упорно учили: обман унижает обманутого, но еще сильней – обманщика. Вот и научили. На свою голову. Впрочем, я и тогда проводила различие: молчать о том, что есть, – это не ложь, это скрытность. А врать о том, чего нет, – вот это обман. Противно было писать заявление в комсомол, противно было, что заставят делать и говорить «всякое такое». Сдуру я во дворе посоветовалась с девочкой постарше. Наскочить на идейную не боялась – не верила, что такие бывают. Но она могла рассказать родителям, и те узнали бы крамольные мысли соседской дочки. Глупейшая неосторожность. Чуть не подвела всю семью. Но посоветоваться было абсолютно не с кем. Девочка ответила откровенно и меня не выдала. «Ерунда, как и в пионерах, – сказала юная комсомолка. – Это вообще ничего не значит». Свидетельствую. Мы были «железнодорожные» дети – жили в доме служебных квартир для работников Северо-Кавказской железной дороги.

В райкоме я со стыдом вывела заявление: хочу быть в первых рядах строителей коммунизма… помощником партии… в борьбе за коммунистические идеалы…

Похожие чувства испытывала и моя собеседница А.К.: «В пионерскую организацию вступала, видимо, без чувств. Ничего не помню вообще. Видимо, в моем детстве это была уже обычная формализованная практика. А вот с комсомолом все было интереснее. В школе меня в комсомол не приняли – поведение не нравилось. Я училась там до 8 класса, и моя классная руководительница хотела насолить мне как можно больше: я была своевольна, непочтительна, вроде ничего противоправного не делала, но она очень меня не любила. Мы с ней жили в одном доме, пятиэтажном, брежневском, я в первом подъезде, а она в последнем. Мимо ее окон я ходила в музыкальную школу, отнюдь не в школьной форме. Однажды нашему классу запретили за какие-то провинности провести восьмимартовскую вечеринку в школьном здании, а ребята уже все купили. У меня как раз уехали родители, и мы с сестрой пустили всех к себе. Представьте себе: открытые окна (в марте в Новороссийске уже жарко), музыка на весь двор, одноклассники на подоконниках – и под окнами училка, которая ничего не может сделать… В общем, недостойна я оказалась этой замечательной организации. Перед выпуском из 8 класса училка вызвала мою мать и сочувственно ей сказала, что не может дать мне хорошую характеристику. Эта старая дура думала, что все до сих пор как при Сталине: с плохими характеристиками только в ПТУ. А я поступала в музучилище с консерваторской программой, в 15 лет давала сольные концерты (родители делали из меня пианистку) на разных площадках города, на вступительных экзаменах мне сказали, что можно было бы сразу в консерваторию, не будь мне только 15 лет… На первом курсе приняли в комсомол всех, кто не вступил в школе. Была на нашем курсе одна девочка, которая не вступила в школе и вообще не хотела вступать по идейным соображениям, уже не помню каким: то ли чувствовала себя недостойной Зои Космодемьянской и молодогвардейцев, то ли ей не нравилось, что принимают всех чосом – суть ее протеста была в том, что в комсомол должны вступать самые лучшие, а не все подряд… Ей просто и цинично объяснили, что без этого нельзя: у них распоряжение принять всех, кто в школе не вступил» (А. К. Интервью 11. Личный архив автора).

Укреплению коммунистических идеалов у детей 10—14 лет было посвящено большое социолого-психологическое исследование, опубликованное в 1961 году, – «О некоторых особенностях и функции идеалов в школьном возрасте» (в сборнике «Вопросы психологии личности школьника» – М.: Издательство Академии педагогических наук, 1961).

От 10 до 14 – именно тот период, когда дети уже разглядели страх и уклончивость родителей. Когда начали думать и додумываться. Когда твердо усвоили избирательный запрет и приучились не задавать вопросов. Когда наивное желание повязать пионерский галстук сменилось тоскливым нежеланием вступать в комсомол. Но в исследовании принимается за аксиому, что коммунистические идеалы у детей есть. Была поставлена задача – проследить динамику их развития. Для этого ученикам задали сочинение на тему «Кто твой идеал? С кого ты хочешь брать пример?». Что ж, ученики написали. Один мальчик хотел брать пример с папы. Одна девочка – со старшей сестры. А все остальные – сплошь с юных коммунистических героев. «Большинство детей в одном из четвертых классов указали в качестве своего идеала Павлика Морозова» (с. 102). Чем старше были дети, тем больше героев перечисляли: они хотели брать пример со всех сразу – с Лизы Чайкиной и Зои Космодемьянской, с Павлика Морозова и Павла Корчагина, с Володи Дубинина и Олега Кошевого. Ну, старшее поколение помнит сакральный список. В статье указано, что «со всех сразу» – это и есть динамика развития: появляются, мол, идеалы обобщенного характера, которые формируют отношение к миру, воспитывают коммунистическую направленность личности.

Что на самом деле думали исследователи – неизвестно. Я не могу поверить, что они в это верили. Они сами были родители, они сами учили своих детей правильно высказываться в условиях официального хронотопа. В статье среди выводов проскользнуло осторожное замечание: «Необходимо отметить, что круг лиц, выбираемых детьми в качестве своих идеалов, несколько однообразен (он связан главным образом с именами участников Великой Отечественной войны). В значительной мере упрек за это следует сделать в адрес нашей литературы для детей и подростков, содержащей ограниченный круг образов, способных влиять на формирование идеалов детей» (с. 118). Тут же боязливое уточнение: нужно дополнить круг – образами героев труда: «Для воспитания большую роль могли бы сыграть книги, ярко изображающие жизнь и деятельность тружеников целины, строек Сибири, шахт Донбасса, людей, повседневно совершающих трудовые подвиги» (с. 118).

И никто из мальчишек не написал, что хочет быть похожим на мушкетера. А ведь для военного и послевоенного поколения романы Дюма были чтением обожаемым и жизнеруководительным. Почему – об этом можно дискутировать. Свидетельств достаточно. Мама рассказывала мне, что у нее в классе на драгоценную книгу очередь стояла. Тримушкетера! Мама тоже записалась, хотя не понимала названия: «тримушки» «тёра». Что за тримушки и почему о них так интересно? Дождавшись своей очереди, роман «проглотила» и страшно полюбила. Как и все в классе. Кстати, и мне разрешила прочесть его лет в двенадцать, хотя мое чтение контролировали строго, и никакая другая книга с адюльтерными коллизиями мне в руки не попала бы.

В повести Веры Пановой «Кружилиха» молодежь от жажды поскорей прочесть разъяла книгу на три части: «У Тольки сегодня большой день: пришла его очередь на „Графа Монте-Кристо“. Принес эту книжку в бригаду Алешка Малыгин. Откуда достал такую – не сказал. Он сказал, что если начнешь эту книгу читать, то уже не будешь ни спать, ни есть, пока не дочитаешь до конца, и что писатель, который сочинил это, прямо-таки невозможный гений. <…> Перенумеровали части красным карандашом, упаковали каждую заботливо и вручили трем счастливцам, которым выпал жребий читать в первую очередь. И вот на целый месяц заболела бригада! В книге не хватало многих листков, и некоторые читатели не могли уловить связи событий, но другие все поняли и с жаром давали объяснения непонимающим; а те слушали благоговейно…» (Вера Панова. Кружилиха. – М.-Л.: ГИХЛ, 1948. с. 184—185).

Одиннадцатилетний Михаил Герман читал роман Дюма в уральской деревне, в эвакуации: «Незабвенные (на всю жизнь любимые) «Три мушкетера» <…> Тогда мне удалось прочесть эту книжку всего раз – волшебный роман истаял. Но как я его запомнил! И как пересказывал потом ребятам эту лучшую в мире книгу, как играли мы в мушкетеров, как фехтовали шпагами из молодых елочек. <…> Меня выбрали Атосом. Более высокого признания я в жизни не получал. И самая яростная мечта была (когда кончится война) – перечитывать, наконец-то вволю, «Трех мушкетеров» и есть яблоки (фруктов в эвакуации не бывало). Таким представлялся мне ленинградский рай» (с. 96). Мальчик вернулся с мамой в Ленинград, и его мечта сбылась: «Мы жили бездомно и в нищете, но какие-то книжки появились с первых дней. Помню ощущение резкого счастья, когда вновь, после трехлетнего перерыва, взял в руки «Трех мушкетеров» (с. 125).

Думаю, что все те школьники, которые дружно доложили в сочинениях, что мечтают брать пример с Павлика Морозова, на самом деле считали образцом Атоса, д’Артаньяна и Монте-Кристо.

Глава 4. Советская власть нам все дала, Вот я курицу зажарю, жаловаться грех

Да ведь я ведь и не жалюсь.

Что я, лучше всех?

Даже совестно нет силы. Вот поди ж ты на.

Целу курицу сгубила на меня страна!

Д.А.Пригов

Жизнь и труд, мечту и счастье – все нам партия дала.

Тема пионерского сбора

Идейно допустимых «хочу» в жизни советских детей было два. Первое – в ответ на вопросы «Кем ты хочешь быть? С кого ты хочешь брать пример?». Второе – в заявлении: «хочу быть в первых рядах строителей коммунизма». Все остальные «хочу» и «не хочу» репрессировались. Советская власть нам все дала! Хотеть нечего, не хотеть – нельзя.

У Виктора Драгунского есть жестокий, социологический точный рассказ «Арбузный переулок». Он именно об этом: о воспитании у ребенка чувства вины и страха за то, что «тебе все дали».

Маленький Дениска не хочет есть молочную лапшу. Денискин папа обвиняет его в барстве – «Заелся!» и в наглых запросах – «Фон-барону подайте марципаны на серебряном подносе!». Угрожает оставить вовсе без ужина. А потом долго рассказывает душераздирающую историю о том, как сам голодал и замерзал в военной Москве. Потрясенный и виноватый сын дрожит от жалости и жути. «Всю лапшу выхлебал и ложку облизал». Конечно, писатель подразумевает и «лапшу» агитпропа тоже.

Желания были подозрительны и сомнительны в принципе: тебе дали все – чего еще ты можешь хотеть? Эта идеологическая установка действовала не только в воспитании детей, но и в жизни их родителей. Нарушения назывались вещизмом, мещанством, извращенными потребностями. Или еще страшней – «клеветой на материальные условия жизни в Советском Союзе». Или совсем страшно – «идейной неустойчивостью», «вредными проявлениями», «настроениями политической демагогии, критиканства, пессимизма» (Аналитическая справка КГБ СССР о характере и причинах негативных проявлений среди учащейся и студенческой молодежи. – В кн.: Олег Хлобустов. Парадокс Андропова. – М.: Яуза, Эксмо, 2014. с. 522).

§1. Духовный рацион

Петр Вайль и Александр Генис в книге «60-е. Мир советского человека» приводят сатирическое, из фельетона в журнале «Крокодил», разоблачение желаний мещанина, который воображает, будто советская власть дала ему не все: «Единственное, в чем он мог упрекнуть советскую власть, – это в том, что она не могла сию же минуту обеспечить Вохмякова особняком с зимней оранжереей и плавательным бассейном» (60-е. Мир советского человека. – М.: АСТ, 2013. с. 400).

Тот же самый особняк, уже на полном серьезе, фигурирует в учебнике «Обществоведение» как пример извращенных потребностей, которых не будет при коммунизме. Я даже предполагаю, что именно из «Крокодила» он и приплыл в учебник: авторский коллектив сочинял на даче свой шедевр как раз тогда (или вскоре), когда появился этот номер журнала – №35 за 1961 год.

Агитпроп утверждал: протестуют и недовольны только отщепенцы, горсть ничтожных людей, большей частью молодых и безнравственных, которые хотят либо несусветного – особняков с оранжереей, либо непотребного – кабаков со стриптизом. «Кабаков со стриптизом не будет! Иная у нас мораль, иной взгляд на эту „деталь цивилизации“». Так сказано в статье, которая вошла в историю культуры – со славой Герострата. Она появилась в газете «Вечерний Новосибирск» 18 апреля 1968 года, называлась «Песня – это оружие», была подписана – «Николай Мейсак, член Союза журналистов СССР, участник обороны Москвы». Я буду ее цитировать по книге: Александр Галич. Избранные стихотворения. – М.: АПН, 1989. В этой книге текст помещен в «Приложении» на страницах 217—227.

Статья предъявляла грозные идейные обвинения Галичу и «уничтожала» фестиваль бардовской песни, который прошел в новосибирском Академгородке в марте 1968-го. Для Галича, и для бардов, и для организаторов фестиваля, и для общественной жизни Академгородка последствия были самые прискорбные. Для всей страны тоже: этой статьей началась идеологическая кампания, которая еще прежде вторжения в Чехословакию похоронила надежды на социализм с человеческим лицом и обозначила единственно допустимые отныне «идейные рамки».

Текст несомненно убеждает в групповом авторстве. Мейсак не был свидетелем того, о чем писал, ему специально предоставили магнитофонные записи. В статье подробно повествуется, как после окончания фестиваля «один знакомый» включил магнитофон, как слушатель был потрясен и возмущен, как решил высказаться. Но в соседних абзацах автор об этом забывает и смотрит из концертного зала: «Кто же это раскланивается на сцене? Он заметно отличается от молодых: ему вроде б пятьдесят. С чего б без пяти минут дедушке выступать вместе с мальчишками?». Автор видит, как несознательные одиночки бросают на сцену цветы, а сознательные массы уходят из зала. Хотя в действительности никто не уходил. Автор даже уверяет, будто заметил у бардов грязные ногти: «Очень уж неприятно глядеть на певца, чьи пальцы окаймлены траурной полоской». В разных местах текста повторяются идентичные фрагменты – наверное, статью готовили в спешке. Думаю, что журналисту велели, он написал, а потом его текст доработали, не озаботившись или не успев согласовать куски. Мейсака не спросишь, его давно нет в живых.

Разумеется, в те годы я об этой статье и не слышала. Гораздо позже, изучив текст, мигом узнала «духовный рацион» своего детства. Именно так, именно этим детей «накачивали» – на уроках, на ленинских зачетах, на комсомольских собраниях.

Советский народ – авангард человечества, прокладывающий путь к коммунизму. Задача искусства – славить его. «Как было б здорово: появились молодые народные певцы наших дней, что песнями своими славят родную страну, народ, который столько выстрадал за свою долгую историю и сегодня грудью пробивает путь человечеству в лучшее будущее».

Советская власть нам все дала. Протестуют только крамольники, отщепенцы, заевшиеся иждивенцы. «Против чего возражаете, парни? Против того, что перед вами богатейший выбор белых булок, о которых пока лишь мечтать могут две трети человечества? Против того, что для вас, молодых, построен великолепный Академический городок, стоящий 300 миллионов? Против того, что страна по-матерински заботится о вас, отдавая вам все лучшее, что она может дать сегодня? Против того, что для физического и духовного развития молодежи народ ничего не жалеет и делает все, что в его возможностях в наше сложнейшее время? А иные мальчики, видите ли, не умываются и не стригутся в знак протеста, что у нас нет кабаков со стриптизом». И потом, еще раз: «Родина поит тебя и кормит, защищает от врагов и дает тебе крылья».

До революции было убожество, сегодня настало величие. «Отцы ваши титаническим напряжением сил, сознательно идя на лишения, ломая трудности, вырвали Россию из вековой отсталости. Превратили „убогую и бессильную матушку Русь“ в одно из двух сильнейших государств мира».

Наша страна – осажденная крепость. «Что скажет певец о клокочущем мире, который сбрасывает с себя цепи рабства, о мире, где в смертельной схватке борются две идеологии, два отношения к человеку, два класса – класс тружеников и класс паразитов? Кажется, что прозвучит песня-призыв, песня-раздумье, славящая Родину нашу, которая всей мощью своей сдерживает черные силы, рвущиеся к ядерному пожару». И еще раз: «Посмотрите на клокочущий мир, где враги свободы и демократии стреляют в коммунистов, где идет непримиримая битва двух идеологий»

Недостатков у нас нет. А если отдельные есть, то виноваты в них вы, каждый из вас. «А почему вас не волнует, что некоторые влюбленные дарят девчатам цветы, сорванные ночью в сквере Героев революции? Вот бы бардам обрушить свой гражданский гнев на „рыцарей“, ворующих цветы у мертвых! А какой материал для барда хотя бы в этой картинке: три плечистых хлопца, покуривая, ругают райисполком за то, что во дворе скользко. А поодаль тетя Дуня-дворничиха тяжелым ломиком долбит лед. Взять бы хлопчикам да помочь ей! Да поразмяться! Показать силу богатырскую, отточенную в бесплатном спортивном зале. На бесплатных стадионах! Это ли не тема для барда? Если он – настоящий гражданин своего советского Отечества и вместе с народом делит его боли и радости, мечты и надежды»

Все должны шагать в ногу и думать одинаково. Иначе – подлость. «„Бард“ Галич поучает, тренькая на гитаре: „Если все шагают в ногу, мост обрушиваецца! Пусть каждый шагает, как хочет!“. Галич пытается научить вас подлости. „Пусть каждый шагает, как хочет“ – и вы бросаете во вражеском тылу раненого друга. „Пусть каждый шагает, как хочет“ – и вы предаете любимую женщину. „Пусть каждый шагает, как хочет“ – и вы перестает сверять свой шаг с шагом народа»

Сакральные слова нельзя произносить по своей воле. «Вот „Баллада о прибавочной стоимости“ – исповедь подлеца и приспособленца: „Пил в субботу и пью в воскресение, час посплю и опять в окосение. Пью за родину и за неродину“. Святые слова „за Родину!“ произносятся от лица омерзительного пьянчуги! С этими словами Зоя шла на фашистский эшафот. Не забыли Зою? С этими словами ваши отцы ходили в атаки. Как бы они посмотрели на того, кто произносит эти слова под отрыжку пьяного бездельника? И на вас, аплодирующих?»

Местоимение «я» нельзя произносить вообще. «Какое-то кривлянье, поразительная нескромность. Вот юноша томно произносит: «Я не могу петь. Я не могу. На меня еще никогда не смотрели в бинокль…«» И еще раз: «Жеманные фразы, начинающиеся с буквы «Я»: «Я признаюсь», «Я очень люблю сочинять», «Я уже пел»»

Девушкам нельзя ходить в кафе. «Что-то не знавала русская женщина таких развлечений. И Татьяна Ларина, и Зоя Космодемьянская, которые вошли в историю образцами женственности, чистоты и силы женского сердца, поморщились бы, заглянув в иное молодежное кафе»

Искать, получать и предоставлять информацию нельзя.»«Бард» утверждает, что он заполняет некоторый информационный вакуум. Что он объясняет молодежи то, что ей не говорят. Нет уж. Увольте от такой «информации». И не трогайте молодых! Поведение Галича не смелость, а гражданская безответственность. Он же прекрасно понимает, какие семена бросает в юные души»

Любое отклонение от этих идей запрещено. В статье запрет соединяется с доносом. «Дело дошло до того, что кандидат исторических наук Ю. Д. Карпов иллюстрирует лекции „Социология и музыка“ песнями Галича. Не совестно, Юрий Дмитриевич? Ведь вы все-таки кандидат исторических наук. И должны помнить слова Ленина о том, что всякое ослабление позиции идеологии коммунистической немедленно используется. Уж вам-то по долгу положено воспитывать молодежь в духе коммунистической идеологии, а не пропагандировать в качестве высокого искусства мусор»

Образцовая статья, грозно-установочная. Что на самом деле думали ее авторы, неизвестно. Пропагандисты отлично знали, как меняются по команде сверху святые слова, с которыми герои шли в атаку и на эшафот. Отлично понимали, что Академгородок построен вовсе не для молодежи. Не заблуждались и насчет богатейшего выбора белых булок. А вот понимали они или нет, какие в стране беды и пороки, – это загадка. Неужели они думали, что самая тревожная наша проблема – мальчишка, ворующий цветы с клумбы? Мое предположение: да. Но не в прямом смысле, а в расширительном. Мальчишка – знак, эмблема того, что на самом деле думали власти. Люди у нас плохие – вот что они думали. За словами «советский народ – авангард человечества» скрывалось убеждение, что каждый человек – плохой человек, особенно молодой.