Текст книги "Один на один с государственной ложью. Становление общественно-политических убеждений позднесоветских поколений в условиях государственной идеологии"

С обучением на польском языке всегда были большие проблемы. Число «разрешенных мест» в польских школах всегда жестко ограничивалось властями, Москвой. Я, например, хотел, но не смог учиться в польской школе, очень мало было мест. Польский язык в семье – обязательный, одна из внучек учит еще и чешский. Это – кроме обязательного в школе английского и немецкого.

Для «националистического» Львова это совсем не редкость. Дети, на удивление, очень легко воспринимают несколько языков. Многоязычие – это скорее правило для образованной части народа. На улицах, особенно летом, доминирует русский язык. Не верьте никому, кто будет говорить об «угнетении и ограничении» – это злобная ложь.

А теперь, в связи с массовой трудовой миграцией в Европу – тем более. Многие берут с собой детей, те возвращаются маленькими «итальянцами» или «испанцами» и заново учат родной язык.

Вот так мы тут и живем» (П. Г. Интервью 2. Личный архив автора).

А у меня не нашлось мудрости и примирения. В детстве я школу ненавидела изнурительно, до нервного расстройства, и теперь подтверждаю: да, очень плохая. Учила она только бесправию и коммунизму, знаний не давала. Занималась я помимо школы с репетиторами и книгами. По английскому репетитор был приглашенный, по химии и биологии – бабушка, по литературе, русскому языку и геометрии – мама. А папа учил меня немецкому языку, на котором заговорил за несколько послевоенных месяцев в Германии. К моему счастью, у мамы с папой и у бабушки Маруси были выдающиеся дарования и неостывшая познавательная интенция. Бабушка начала изучать английский язык вместе со мной и с куда большим успехом. Я-то его учила «через отвращение», которое успели внушить школьные уроки. Школа превращала в бессмыслицу и скуку все, к чему прикасалась, – от стихов Пушкина и закона Паскаля до пения хором и сбора макулатуры (гнившей потом в лужах на заднем дворе). Почему меня не отдали в специальную? Рядом была математическая, но там я неизбежно подхватила бы фрондерский душок (однажды мама обмолвилась: «из таких школ выходят снобы»), а семья воспитывала советскую девочку (… ведь «мне тут жить»).

Бесправие учеников в нашей двадцать второй ростовской школе доходило до дикостей, в которые трудно поверить. Однажды школьное начальство решило – или ему велели – организовать хор. Нам, седьмым и восьмым классам, приказали в нем петь. Дважды в неделю по два часа. После уроков нас не выпускали, запирая раздевалки. Учителя шли облавой, загоняя подневольных в актовый зал. Мы прятались под партами и разбегались по туалетам. Из такого хора ничего, разумеется, не вышло, но облавы продолжались несколько месяцев при полном молчании родителей. А ведь в школе наверняка был родительский комитет. Уж не знаю, эстетическое ли воспитание было задумано для показухи или, может, патриотическое (песни были сплошь патриотические), но получилось настоящее советское без прикрас – воспитание лукавых рабов: родители не протестовали против школьного произвола, но молча позволяли нам прятаться и удирать.

«Абсолютное насилие, – пишет Юрий Левада, – порождало абсолютную готовность к лукавому приспособлению. Лишенный возможностей для сопротивления, человек торжественно или молчаливо соглашался с императивными предписаниями – и настойчиво искал лазейки, позволяющие их обойти. Весь механизм советской системы формировал „лукавых рабов“, по очень точному выражению Т. Заславской…» (Юрий Левада. От мнений к пониманию. Социологические очерки 1992—2000. – М.: Московская школа политических исследований, 2000, с. 511).

Вопрос о том, вправе ли школа распоряжаться нашим внеурочным временем по собственной прихоти, даже не ставился. Подразумевалось, что да: власть у школы самодержавная. Вправе ли мы внятно, гласно отказаться от участия – такой вопрос тоже не ставился. Подразумевалось, что нет: нельзя отвергать приказ. Но уклоняться и саботировать – не то что можно, не то что вправе, но… жизнь такова.

Это единственный случай, когда семья, хоть и молча, была на моей стороне. Во всех остальных держалось единство семьи и школы. Полного подчинения школе от меня требовали под угрозой «отправить в интернат». Я долго верила и страшно боялась. Конечно, это печальная ошибка мамы с папой. Конечно, мне хотели добра. Но школьные годы были годами страха, ненависти и унижения. До десятого класса. Когда я пошла в десятый, тяжело, смертельно заболела бабушка, и я забыла о существовании такого вздора, как школа, даже появлялась там нечасто.

Отправки в интернат боялись многие советские дети. Это типичная дисциплинарная угроза. Могу предположить, откуда она взялась. Во второй половине 50-х годов партия взяла курс на изъятие детей из семьи в интернаты. «Школы-интернаты получили всенародное одобрение и поддержку. <…> Дети будут поступать в школы на постоянное пребывание, а родители могут встречаться сними в праздничное, каникулярные и внеучебное время. <…> Они навсегда сохранят благодарность партии, по инициативе которой созданы интернаты» (Два года работы школ-интернатов. – М.: Учпедгиз, 1959, с. 3, с. 8, с. 192). «Создание школ-интернатов – важнейшее не только педагогическое, но и политическое событие. <…> Мы должны воспитать коммунистов. Школы-интернаты располагают большими возможностями для широкого развертывания идейно-политической работы с детьми»» (Пять лет школ-интернатов. – М.: АПН РСФСР, 1961, с. 6, с. 106). Авантюра провалилась, но успела так напугать народ, что родители стращали детей до конца советской власти.

Учителя, хозяева нашей каждодневной жизни (по слову Иосифа Бродского), были в моей школе сплошь пожилые, пережившие все кошмары советской истории. Несчастные, загнанные, нищие, одинокие, с больными нервами. Некоторые еще хуже других, то есть истеричнее и несчастнее. Очень скоро я превратилась в их маленькое подобие, довоспитавшись до фобий и обсессивно-компульсивного невроза. О фобиях семья знала, обсессии и компульсии я скрывала. Фобии у меня остались, от навязчивостей избавилась.

Любил ли кто-нибудь из учителей свой предмет, неизвестно. Сильней учебника зверя не было – так что вряд ли. Какие у них были общественно-политические и моральные убеждения, тем более неизвестно. Правильные слова о коммунизме все они произносили заученно и безжизненно.

Школа воспитала во мне бессердечие, цинизм и особую недоверчивость ко всем хозяевам положения Мне казалось (и кажется), что возможность запрещать и распоряжаться лишает их разума. Их нельзя ни о чем просить, им нельзя ничего предлагать. Они всегда пресекут, не позволят, но запомнят, чего тебе хотелось, чем ты интересовался. Они этим воспользуются во вред тебе и даже себе, но ради возможности утвердить свою властвующую позицию. «Всякое проявление интереса к чему-либо оканчивалось запретом» – много лет спустя со смехом полного согласия прочитала я в мемуарах Андрея Белого о его детских годах (На рубеже двух столетий. – М.: Художественная литература, 1989, с. 193).

Реальные достоинства обычной советской школы интересно и убедительно описывает мой коллега Андрей Русаков, но своим собственным опытом я его выводов подтвердить не могу.

«Жизнеспособной советскую школу делала отнюдь не ее пресловутая систематичность, требовательность, единообразие, а совсем другое. <…> В каждой школе можно было встретить учителей, чем-то увлеченных: или своим предметом, или жизнью как таковой, или участием в жизни учеников. Без этого „ключа“ механизм обычной советской школы не включался, не приносил ничего кроме вреда. <…> Негласной нормой советской школы была и увлеченность учителя увлеченными детьми. Вера в твои силы со стороны любимого учителя окрыляла, вводила в привычку регулярные усилия, завершающиеся результатом и признанием. <…> Какое можно вывести резюме? Обычная советская школа была во многом (хотя далеко не во всем…) хорошей школой для успешно учившихся ребят, не очень плохой для трети „середнячков“ и очень плохой школой, школой унижения и агрессии для неудачников, будущих пэтэушников. Они-то всем только мешали…» (Андрей Русаков. Школа и образы будущего. – Звезда, 2013. №2. https://goo.gl/DBFBlY).

Окончательный позор и фарс настал на рубеже восьмидесятых, когда в школе взялись изучать трилогию Брежнева. По этим текстам дети сочинения писали, отрывки наизусть заучивали. Тратили на скверный анекдот невозвратное время, знаний не получали. Мой собеседник А.Г. был тогда в младшей школе, поэтому сочинений не писал, но слушал на пионерских линейках «зачитывание» эпизодов.

Совершенно загадочная история, которая и сейчас не исследована. Кто это придумал и зачем? Кто «исполнил» тексты? Почему об исполнителях только слухи ходят в интернете? Давали подписку о неразглашении? Почему не опубликованы документы об этом запредельном безумии? Засекречены? Что именно скрывают?

«Богатейший материал для воспитания у школьников советского патриотизма, преданности делу коммунистической партии, – писал наш старый знакомый Михаил Студеникин, – дает изучение произведений Л. И. Брежнева „Малая земля“, „Возрождение“, „Целина“» (Коммунистическое воспитание учащихся на уроках истории, обществоведения и основ советского государства и права. – М.: Просвещение, 1981, с. 25).

Моя собеседница А.К. вспоминает: «Брежнев в моем детстве – это мой родной город Новороссийск и Малая земля, куда мы ездили на дикий пляж с того края города, где мы и жили. Одна часть трилогии, помнится, так и называется. Там в центре поселка Малая земля, в котором тогда жили почти исключительно татары, стоит такой памятник: сваренные вместе минные осколки, имитирующие взрыв. Пытаюсь припомнить обложку трилогии. Кажется, на одном из томов крупный план в три четверти, на другом – поясной портрет, ракурс несколько снизу, как это принято делать, если надо занизить горизонт и завысить фигуру. Больше никак в моей жизни эти книги не проявились – из-за отношения к их автору. Для меня это был плямающий челюстью идиот в телевизоре, перед которым часами навытяжку сидел мой отец-офицер, слушая эти „сиськи-масиськи“» (А. К. Интервью 11. Личный архив автора).

В безнадежное положение попали учителя, которые хотели и пытались давать детям знания, а не фикцию. «Когда в школьную программу по литературе ввели трилогию Брежнева, – пишет Лев Айзерман, – я, конечно, не говорил того, о чем трубила вся печать, – что это выдающееся художественное произведение. Но не мог же я кинуть своих учеников. „Давайте запишем в тетрадь план, по которому вы будете отвечать, если вытащите билет с вопросами об этих произведениях“. Естественно, я понимал, что написал это не Брежнев…» (Лев Айзерман. Бегство от свободы. – Знамя, 2004, №10. https://goo.gl/59YlND).

Тогда я школу уже закончила, но и в университете увернуться от этой «опупеи» было трудно: «Масштаб мысли, видения мира… трилогии Л. И. Брежнева… Главный ее аспект – планирование человеческого счастья, которое впервые в истории стало совершать социалистическое общество. Книга Л. И. Брежнева является своего рода энциклопедией…» (История русской советской литературы: 40—70-е годы – М.: Просвещение, 1980, с. 486, 487, 488).

Одновременно с этим фарсом было принято Постановление ЦК КПСС от 22 апреля 1979 года «О дальнейшем улучшении идеологической, политико-воспитательной работы». Там в очередной раз требовали усилить в школе коммунистическую идейность. Получалось, что вдалбливание трилогии как раз и было этим «усилением». Но тут уж никто не поверит, что идеологи и впрямь думали, будто на этих текстах можно воспитать у школьников патриотизм, коммунизм и трудолюбие. Но что они думали? Не могли же они не понимать, что подобное издевательство над разумом вызывает полное отторжение и презрительную неприязнь к их идеологии?

Это загадка, конечно, но вряд ли такая уж большая. «Творцы брежневского «пиара» плевать хотели и на страну, и на народ, и на весь мир, – с гневом пишет культуролог Александр Агеев. – Адресатом их усилий был один-единственный человек… Ощущение полноты и незыблемости собственной власти у советской верхушки было так сильно, что она позволяла себе не принимать во внимание чьих бы то ни было реакций на свою наглую ложь, а цинично льстя генсеку, играючи зарабатывала очки, которые гораздо труднее давались на ниве «социалистического хозяйствования» (Александр Агеев. Голод. – М.: Время, 2014, с. 638).

Вслед за трилогией такими же миллионными тиражами вышли «Воспоминания». В школьную программу их ввести не успели, поэтому никто не помнит, хотя все обязаны были учить. 19 января 1982 года в Киеве открылась научно-практическая конференция «Значение книги Л. И. Брежнева „Воспоминания“ для дальнейшего совершенствования идейно-политического, трудового и нравственного воспитания». Комсомольские вожаки рапортовали: «В комсомольских организациях широко развернулось изучение „Воспоминаний“. Нашей молодежи близки и дороги каждый факт, каждая новая строка из биографии Леонида Ильича. Особенно ценными для нас являются его размышления о силе партийного слова, о том, что главное оружие в идеологической работе – правда». Воздержусь от комментариев. Материалы конференции были тут же изданы (Киев: Политиздат Украины, 1982), о правде партийного слова – страница 75.

Сегодняшнюю школу можно (пока еще) критиковать. Она этого заслуживает. Зато советская школа была лучшей в мире – ее успехи «вынуждены были признать даже наши противники» (Реформа советской школы…, с. 15). Правда, у тех, кто по наивности этому верил, постепенно росло удивление. «Я не раз встречал людей, – рассказывал Симон Соловейчик, – которые недоумевали: почему зарубежные педагоги не хотят у нас учиться?» (Симон Соловейчик. Воспитание школы, с. 60).

Глава 9. Осажденная крепость

Ну, ежели зовут меня, то – майна-вира!

В ДК идет заутреня в защиту мира!

Александр Галич

Возле самой границы овраг.

Может, в чаще скрывается враг.

Из песни на уроке пения

Военные годы вслед за годами террора травмировали советских людей навсегда. Характер и последствия травмы вскрывает историк-политолог Елена Зубкова: «Восприятие счастья как отсутствие не-счастья формировало у советских людей, переживших бедствия военного времени, особое отношение к жизни и ее проблемам. Отсюда слова-заклинания – „только бы не было войны“ – и „прощение“ властям всех непопулярных мер, если они оправдывались стремлением избежать нового военного столкновения» (Елена Зубкова. Послевоенное советское общество: политика и повседневность. – М.: РОССПЭН, 1999, с. 132). Травмой, ужасом и болью памяти режим беспощадно манипулировал. Слухи о войне «негласно поддерживались властью и использовались в политических целях» (с. 221).

С самых ранних лет я это помню. «Спокойно смотреть на закат, а больше ничего и не надо» – сказала бабушка Маруся, открывая экзистенциальную тайну. Я была совсем маленькая, но почуяла выстраданную силу сказанного. Потому, наверное, и запомнила.

Устрашенным советским людям, и взрослым и детям, запрещалось артикулировать чувство страха. Его положено было выражать формулами: «Нас не запугать! Гневно осуждаем! Дадим отпор! Сплотимся еще теснее!».

Старшее поколение знает, как сильна была милитаризация советской школы. В милитарной обработке школьников и студентов ясно различались три направления, хотя и взаимосвязанные: 1. запугивание ядерной войной, 2. борьба за мир, 3. внушение чувства, что кругом враги, а ты в осажденной крепости.

Для каждого из направлений существовали специальные уроки и внеурочные мероприятия, но любое могло всплывать на любых занятиях.

§1. Если завтра война…

Прямо и четко для запугивания предназначались уроки начальной военной подготовки и гражданской обороны, хотя официальные пособия определяли их цели и задачи по-другому. «Формирование у школьников высокой коммунистической убежденности, политической бдительности, разоблачение агрессивной сущности империализма, воспитание классовой ненависти к империализму и международной реакции, разъяснение задач по обороне Родины, завоеваний социализма; широкая пропаганда среди учащихся идей марксизма-ленинизма, внутренней и внешней политики Коммунистической партии, ее ленинской политики мира и дружбы между народами, преимуществ социалистического строя перед капиталистическим, выдающихся успехов нашей страны в развитии экономики, науки и культуры» (Военно-патриотическое воспитание на занятиях по начальной военной подготовке. Пособие для военных руководителей общеобразовательных школ. – М.: Просвещение, 1979, с. 5).

О практике начала пятидесятых годов вспоминает Михаил Герман: «Ощущение угрюмого страха рождалось и на лекциях по военному делу, которое вел неожиданно элегантный господин, очень мало говоривший о самом „деле“, но настойчиво рассказывавший нам об ужасах атомной войны. „Непременно“, – отвечал он на растерянные наши вопросы: „Будет ли война?“ Что это было такое? Сейчас бы сказали – „зомбирование“. Тогда такого слова не знали; вероятно, вариант воспитания, чтобы, как сказано где-то, „меньше непуганых было“» (Михаил Герман. Сложное прошедшее. – СПб.: Искусство – СПб, 2000, с. 98).

Ровно то же самое помню и я из семидесятых годов. Наш учитель военного дела тоже запугивал на уроках ужасами, а самого «дела» почти не касался. Господин был, вероятно, циничный и образованный. Меня он поймал за чтением «Доктора Фаустуса» Томаса Манна. Грозно требуя дневник, он отобрал книгу, но увидел автора и название, усмехнулся, вернул и пошел дальше между партами, живописуя предстоящий нам кошмар. Но предстояла и победа. На Западе, докладывал военрук, большинство выживших сойдет с ума. А у нас нет, у нас только два с половиной процента. Остальные, вероятно, будут дальше строить коммунизм под мудрым руководством родной коммунистической партии.

В семидесятые годы таяли льды холодной войны, на дворе стояла разрядка международной напряженности. Идеологи провозглашали разрядку великим достижением мудрой и неизменно миролюбивой политики советского государства, но тут же и сразу же требовали усилить военно-патриотическое воспитание. И знаете чем это объясняли? – «Возрастанием значения морального потенциала в будущей войне. Социализм, где господствующей идеологией является марксизм-ленинизм, имеет все условия для всемерного упрочения и развития моральных возможностей страны, и они должны быть использованы». Так откровенничал политработник М. П. Чекмарев в учебном пособии «Возрастание роли военно-патриотического воспитания» (Л.: б.и., 1974, с. 10).

У нас никто ни о чем военрука не спрашивал, хотя вопросы «Будет ли война? Удастся ли сохранить мир?» относились к правильным, допустимым.

На эти вопросы идеология давала два ответа. Первый – специально для уроков запугивания. Суть его состояла в том, что война будет, причем скоро. В 60-е—80-е годы уполномоченные товарищи уже не отчеканивали «непременно», а выражали идею слегка завуалированно. Их подлую манеру выразительно и узнаваемо показал Виктор Пелевин в повести «Омон Ра». Там уполномоченный товарищ проводит беседу с абитуриентами. «Ребята, очень не хочется вас пугать, очень не хочется начинать нашу беседу со страшных слов, так? Но вы ведь знаете: не мы с вами выбираем время, в котором живем, – время выбирает нас. <…> Значит, – заговорил подполковник тихим голосом, – недавно на закрытом совещании армейских политработников время, в которое мы живем, было представлено как предвоенное. С тех пор – месяц уже целый – живем в предвоенное, ясно или нет? <…> Я это говорю не к тому, чтоб пугать, – заговорил уже нормальным голосом подполковник, – просто надо понимать, какая на наших с вами плечах лежит ответственность» (Виктор Пелевин. Полное собрание сочинений. т. 3. – М.: Эксмо, 2015, с. 38—39).

Так же обрабатывали и взрослых. Ровно то же самое, что подполковник из повести Пелевина, говорил генсек Андропов на заседании Политбюро 31 мая 1983 года. На основе стенограммы из архива Гуверовского института Дэвид Хоффман пишет: «На заседании Политбюро Андропов призвал усилить пропаганду. „Нам нужно более ярко и широко продемонстрировать милитаризм администрации Рейгана и стран западной Европы, его поддерживающих“, – заявил он. Андропов предположил, что такая пропаганда „мобилизует советский народ на экономическом фронте“» (Дэвид Хоффман. Мертвая рука. – М.: Астрель, 2011, с. 94). Потребовав нагнать страху, генсек добавил – в одно слово с подполковником, – что это не к тому, чтоб пугать. Старшее поколение помнит, что летом 1983 года началась дикая пропагандистская истерика, которая дошла до полного психоза после расстрела южнокорейского «Боинга» 1 сентября. Андропов весь месяц молчал, а 28 сентября выступил со свирепым «Заявлением». Завравшись и увязнув опасном кризисе, он кинулся – нет, не исправлять положение, а ругать президента Рейгана за подготовку к ядерной и химической войне и спланированную провокацию с использованием пассажирского самолета.

1 октября, в воскресенье, москвичей согнали на митинги «Ветреная холодная погода не помешала сотням тысяч москвичей выйти на улицы и площади столицы, чтобы решительно осудить милитаристские планы Вашингтона, – писал репортер „Нового времени“. – …В США не только планируют, но и надеются выиграть локальную ядерную войну… 800 тысяч москвичей по своей собственной инициативе продемонстрировали… Мы полностью одобряем Заявление товарища Юрия Владимировича Андропова… Мы решительно отвергаем пещерную политику американской администрации… Корреспондент Би-би-си процедил что-то об официально организованных митингах, да и число участников было поставлено под сомнение…» (1983, №41, 7 октября, с. 6). То есть репортер «Нового времени» намекал, что его британский коллега прав – число участников раздуто. Читатели умели читать между строк, а то, что митинги – дело принудительное, они и без намеков знали.

Толпы стояли с обреченным видом. Люди же понимали, что от них требуют «горячо одобрить» военный психоз и убийство мирных пассажиров. Впрочем, стояли безропотно. Мрачно, тоскливо, но безропотно. Поэтому, наверное, сегодня никто не помнит это жуткое дело – не хочется вспоминать. Пусть не 800 тысяч, но подневольных на акцию устрашения собрали много.

Запуганные взрослые передавали свою запуганность детям. Травма и страх перевешивали рассудок. Мои умные родители высказывали совершенно безумные мысли, когда речь заходила об этом сюжете. Однажды я подслушала разговор отца с дядей и пришла в ужас. Они откровенно беседовали под рюмочку. «Надо вооружаться, – взволнованно говорил отец. – Это разорительно, одна ракета дороже ледового дворца, мы могли бы в каждом городе построить, но вооружаться надо. Чтоб хоть двадцать, тридцать лет войны не было. Чтоб дети выросли» – «Нет, – сокрушенно отвечал дядя. – Не успеют…». Я рот разинула: даже вырасти не успею. Зачем вы меня на свет родили? Мама, роди меня обратно!

Другой раз, первоклассница, я что-то спросила об американцах. Ответ был настолько страшным, что вопрос испарился из памяти. Мама выразилась в том духе, что они хотят нас уничтожить. А закончила так, дословно помню: «Если придут американцы, они всех нас повесят, потому что мы коммунисты. Вот так ты и должна о них думать». Испугалась я смертельно. Что такое «повесят» я в семь лет уже знала из военно-патриотических фильмов. Но враги же не пешком придут, правда? Они на самолетах прилетят, вот как. Услышав однажды слишком громкий и долгий гул самолета, я в истерике бросилась к маме: это американцы? Потрясенная мама, сама в слезах, стала меня стыдить: «Где твое мужество? Ты же советская девочка!». Советская девочка урок усвоила: нельзя говорить, что боишься. Но после этого, если из волн «международного положения» выныривало что-то пугающее, я спасала от ужасов свою семью и весь мир с помощью мыслительного усилия. Сначала нужно было вообразить черную бесконечность. Потом висящий в бесконечности каменный саркофаг, но я такого слова не знала, поэтому – сундук. Из ящика на стенке сундука надо было достать большущий ключ. Отпереть тяжелую крышку, приподнять. Пугающий объект вообразить словом, написанным на клочке бумаги, перерезать его пополам, бросить в сундук и закрыть крышку. Запереть и спрятать ключ в ящик. При всяком самолетном гудении или при радионовостях у меня «включалась мыслительная ответственность», я спешила обезопасить планету: в саркофаге исчезали перерезанные слова «воздушная тревога», «бомбы», «война». Много лет этот сундук висел в черной бесконечности у меня в мозгу, и от навязчивости оказалось очень непросто избавиться.

Что-то подобное, как я теперь предполагаю, происходило и с моей подружкой-одноклассницей. Она иногда, забывшись, начинала напевать под нос: «Теперь от войны не уйти никуда, не уйти никуда…». Нам было лет 10—12.

Раннее детство моего собеседника А.Г. пришлось на годы «разрядки», но тревожился и он под внушением семьи: «Международное положение меня беспокоило. И моих родных всех поколений, потому что война была в их памяти. Полдетства я провел в деревне, где моих бабушек смущали разве что вашингтонские поджигатели – они за ними следили, читали газеты, потому что войну помнили. Остальное их не интересовало. Другие полдетства пришлись на рабочий район Красноярска – но и там я слышал сплошные разговоры о работе, учебе и опять же о поджигателях войны» (А. Г. Интервью 3. Личный архив автора).

Моя собеседница А.К. однажды, подростком, выказала презрительную насмешливость по поводу Брежнева на экране – и произошел взрыв: «Отец вскочил из кресла перед телевизором, выкатил глаза, налился краской и заорал, что, если бы не этот человек, была бы ядерная война, всех нас давно не было бы и т. п. Он был ракетчиком – в горах под Новороссийском стояли ракетные установки, направленные на Америку. Отец участвовал в событиях Карибского кризиса: был ночью поднят по тревоги, явился на сборы и в ужасе ждал в своей части, что будет. Ничего не было, только испуг, но ему и этого, видно, хватило» (А. К. Интервью 11. Личный архив автора).

Советских детей запугивали даже в детском саду – «борьбой за мир». На малышей это сильно действовало.

«Детсадовские песенки за мир (мне, разумеется, больше нравились песни милитаристского склада «У меня матроска, шашка у меня»), отчего зародилось стойкое убеждение, что кроме нас и в частности меня, за мир бороться некому, поэтому надо стараться – вести себя хорошо и вообще жить согласно поэме Маяковского «Что такое хорошо» (А. Г. Интервью 2. Личный архив автора).

Мой крошечный племянник, едва научившийся говорить, однажды сказал, жалея младшую сестренку, мою дочь: «Неть, нам низя ваивать, у нас ляля маинька». Я тогда же записала его слова, дневник сохранился. Это было в середине восьмидесятых, когда еще расходились волны от адроповского военного психозы.

При этом пропаганда твердила, что у советских детей страха нет. Киевский НИИ педиатрии в 1986 году распространил информационное письмо на русском и английском языках – «Отношение советских детей к проблеме мира и угрозе войны». В нем сообщалось, что 3899 «обследованных» (=опрошенных) детей от 11 до 17 лет «исполнены оптимизма» (с. 7), готовы общественно-полезным трудом крепить мир, а «чувство страха и ужаса перед будущей войной стоит на одном из последних мест» (с. 7).

Зато дети на Западе, утверждал агитпроп, ужасно запуганы. Николай Тихонов эту установку даже в стихах изобразил. Мол, американские родители и американские газеты «терзали душу» ребенка – «С неба слетит атомный гром… Слушала дочка, хоть и мала. Все понимала. Она ни есть, ни спать не могла, всю ночь вздыхала. И мать разбудила она, когда Ночь уже шла к рассвету: Уедем, мама, с тобой туда, Где неба нету!» (Борьба за мир. Репертуарный сборник. – М.: Государственное Издательство культурно-просветительной литературы, 1952, с. 7).

Будущее советских детей было абсурдным в духе социальной шизофрении. Там, впереди, вместе и одновременно сияли вершины коммунизма и поднимался ядерный гриб. Дети думали об этом и вырабатывали план действий. Лет в десять я размышляла, не броситься ли под троллейбус, «когда начнется», а моя собеседница О.К. твердо знала, как поступит: «Соседи ждали нападения Америки каждую весну. Я особенно ждала войну во втором классе, чтоб сразу побежать и поцеловать Вовку» (О. К. Интервью 8. Личный архив автора).

На роковой вопрос агитпроп давал и другой ответ, допускавший возможность отстоять мир. Суть его заключалась в той самой мобилизации на экономическом фронте.

«Сторонники мира в Советском Союзе видят свои задачи в деле укрепления мира в том, чтобы множить свои трудовые усилия» (Мы боремся за мир. – Сталино: Сталинское областное Издательство. 1951, с. 44). «Созидательным трудом будем крепить дело мира, обеспечим победу нашей страны в соревновании с капитализмом!» (Н. С. Хрущев. Созидательным трудом крепить дело мира, обеспечить победу в экономическом соревновании с капитализмом.– М.: Госполитиздат, 1960, с. 62). Агитпроп настойчиво внушал эту идею, люди ее знали и при необходимости декларировали. В школе она тоже была. Вот в какой логике: советский народ борется за мир своим трудом, твой труд – учеба. Учись! «Важно подвести учащихся к выводу, что их главный вклад в борьбу за мир – это отличная учеба» (Методические рекомендации по проведению с учащимися VIII—Х классов уроков мира. – М.: МГИУУ, 1985, с. 6). Если хорошо учишься, укрепляешь мир. Ну а если сбежал с ботаники… Подоплекой идеи было все то же внушение виноватости: если отстоять мир не удастся, то не политика партии будет виновата, а вы сами: плохо работали и учились.

Власть постоянно манипулировала страхом населения перед военной угрозой, но удавалось ли ей с помощью такого сильнодействующего средства заставить подданных усерднее трудиться? В школе эти приемы не срабатывали. Каждый, кто постарше, по себе помнит, что у детей не было мысли, будто они учатся из долга перед Родиной, а хорошие отметки укрепляют мир. Об этом даже подумать было глупо.

«Уничтожение человечества» и «упорный труд» – две главные темы военного психоза 83-го года. «Трудящиеся Советского Союза выражают непреклонную решимость самоотверженным трудом крепить экономическое и оборонное могущество Родины» (Учительская газета, 15 октября, №124, с. 1). «Против милитаристской политики США и блока НАТО, разрабатывающих зловещие планы ядерного уничтожения человечества» (Учительская газета, 24 ноября, №141, с. 1).

Абсолютно и дословно то же самое было и во время военного психоза 62-го года. «Правительство США фактически устанавливает морскую блокаду Республики Куба. Они готовы толкнуть мир к пропасти ядерной катастрофы» (Молот, 1962, 24 октября, №251, с. 1). «Советский народ еще больше увеличит свои трудовые усилия во имя укрепления экономического и оборонного могущества Советской Родины» (Молот, 1962, 24 октября, №251, с. 1). «Трудиться еще упорнее, чтобы, чтоб еще крепче была наша Родина» (Молот, 1962, 24 октября, №251, с. 1). «Трудящиеся Советского Союза гневно протестуют против безрассудных действий американских маньяков. Они единодушны в готовности еще больше увеличить свои трудовые усилия…» (Молот, 25 октября, №252, с. 1).