Текст книги "Один на один с государственной ложью. Становление общественно-политических убеждений позднесоветских поколений в условиях государственной идеологии"

§8. Первые политические впечатления

«Портреты и плакаты я воспринимал как вечную часть среды, вроде телеграфных столбов» (А. М. Интервью 1. Личный архив автора).

«Парадоксально, но смерть Сталина. Трагикомедия, как и всё в моей жизни. У нас в детском саду стояла уродливая „модель“ крейсера Аврора. Какой-то „мастер“ сделал к ней трубы из жести, причем оставил наверху острый край. Меня черт понес посмотреть, что же там внутри. Я взялся за край и подтянулся заглянуть, при этом ободрал ладони рук до крови. Меня повели в медпункт, где сразу же залили все йодом. В медпункте звучала печальная музыка, сестры и врач плакали, и я, естественно, подумал, что из сочувствия мне и солидарности. Только значительно позже я понял, что ошибался» (П. Г. Интервью 2. Личный архив автора).

«Демонстрации 7 ноября. Очень красиво, хоть и холодно. Вообще, опережая многие следующие вопросы, отвечу, что, засыпая, я был счастлив, что родился в Советской стране, а не где-нибудь в Америке, а то сейчас бы под забором валялся» (А. Г. Интервью 3. Личный архив автора).

«Мое раннее детство прошло в лагере (до трех лет) и в детском доме (от двух до пяти). Из этих пяти лет не запомнила ни-че-го. Получается, что жизнь моя, в том числе „политическая“, началась с возвращения мамы из заключения. Возвращение это как раз очень хорошо помню всю жизнь. Ничего политического в этом воспоминании нет. Просто – жизнь началась. И это было потрясающее чувство» (А. Б. Интервью 4. Личный архив автора).

«У меня нет детсадовских воспоминаний, меня воспитывала бабушка. А портреты… Никаких эмоций. Я помню фамилии не только главных бонз, но и мелкой шелупони, типа номинальных руководителей РСФСР Яснова и Нешкова. Но все это было так далеко от реальной жизни, как жизнь на Марсе» (А. Р. Интервью 5. Личный архив автора).

«Очень смутное тревожное чувство Постороннего, Чужого… мне годика три-четыре, но пяти еще нет. Это нечто круглое на стене нашей комнаты, слева от окна (речь о радио первых моделей), это круглое постоянно говорит, но я не понимаю, потому что некоторое время не могу кодировать радиозвучание (очень туманное чувство), все слова по отдельности понятны, но как разделить этот поток речи, непонятно. Если мама говорит «Толя, вымой руки, мы будем обедать» – это понятно, а тот речевой водопад из черной дыры на стене я долго не умел понимать. И вот кульминация – когда дома остался один, беру вилку, встаю на табуретку и начинаю тыкать эту мягкую гофрированную круглоту вилкой, чтобы повлиять на поток слов, это была попытка диалога и одновременно протест против слов. Так я наделал кучу дырок, но испортить речь чужака не смог. Уколы мои были детские, рука слабая, потому мои покушения никто из родителей не заметил…

Запомнилась смерть Сталина. Весь детский сад (в Молотове) был торжественно построен на втором этаже в актовом зале, где обычно ставили новогоднюю елку. Так началась траурная линейка. Смысл происходящего нам был все-таки непонятен. Мои детские мысли крутились о том, кто будет новым вождем. Я – парадокс – в детском саду знал в лицо и по фамилиям всю верхушку: Вячеслав Михайлович Молотов, Лаврентий Павлович Берия, Никита Сергеевич Хрущев… но мои симпатии явно склонялись в пользу Булганина. Мне так нравилась его аккуратная мягкая бородка. Пусть будет Николай Александрович Булганин, думал я, стоя в траурном ряду и пытаясь нахохлиться скорбью… Тут самый главный секрет этого дня: дело в том, что утром, когда мы пили чай, я заметил, что если мама в слезах, то отец ни капельки не огорчен. О, я хорошо знал его характер. Что ж, раз отец невозмутим, я тоже буду вести себя так же. Между тем, еще один парадокс, я втайне считал, что мой отец и Сталин похожи, и про себя этим фактом был приятно взволнован. Разумеется, между ними не было никакого сходства, привожу этот факт как пример тогдашней паранойи» (А. К. Интервью 6. Личный архив автора).

«Самые детские – назначение на ответственные посты: главного в октябрятской звездочке и председателя совета пионерской дружины» (Л. И. Интервью 7. Личный архив автора).

«5 марта 1953 года рыдаю, стоя в пижамке на постели под радиоприемником. Единственная в семье – родители утешали» (О. К. Интервью 8. Личный архив автора).

«Чомбе. Плохой человек, Очень плохой. Я помню это слово с дошкольного возраста. Кажется, дело было в Конго, то ли Леопольдвиль, то ли Браззавиль. Да, я это помню еще с тех времен, когда один из этих „виллей“ не переименовался в Киншасу» (М. С. Интервью 9. Личный архив автора).

«Ранние впечатления – это 1968 год: ввод войск в Чехословакию. Мне было 5 лет. Помню, как отец и бабушкин муж (отчим отца) ругали Советский Союз. Но это совсем ранние, а вот уже такие политические события, как 24 съезд КПСС, высылка Солженицына впервые заставили меня думать о политике, и о том, кто я. 1971—1974 годы, мне 8—11 лет. Да, и еще хоккейные матчи СССР – НХЛ, когда папа и бабушка болели за канадцев» (Л. С. Интервью 10. Личный архив автора).

«Идеологическая сфера «толкнула» впервые когда нас принимали в октябрята, я думаю. У нас учительница младших классов была старушка, мы были ее последним классом. Сталинистка, разумеется, советская до мозга костей, долго нас идеологически готовила стать помощниками Ленина и тому подобное. Я мало что тогда прочувствовала, но образ Ольги Терентьевны намертво связался с первым образом осознанно советского. Помню как вспышку самосознания свою недоверчивую реакцию на ее рассказ – по-моему, по поводу Ваньки Жукова, что до революции детей не называли Петя или Ваня, а только так: Петька, Ванька… Меня бабка с первого этажа нашего подъезда называла «Анькя», и мне было совершенно ясно, что революция тут ни при чем.

А слово «коммунист» часто звучало в нашей семье, когда родители ссорились, по совсем неожиданным поводам. Мама, чтобы призвать отца к нормам жизни, в том числе и сексуальной, которые она считала правильными, кричала или шипела: «Ты ж коммунист!». Когда мы с сестрой подросли и, как два Хама, обсуждали жизнь родителей, вместо того чтобы стыдливо прикрыть их наготу, она (старше на 6 лет) рассказала мне, что папа требовал разнообразия, а мама считала единственно возможной миссионерскую позу, что и обсуждала с ней (ища у взрослой дочери поддержки) и со своей старшей сестрой, которая изумлялась: какой развратник, мой Коля – ни-ни… А «коммунист» выскакивал, как черт из табакерки, по поводу и без повода, потому что папу в партию приняли, а маму нет» (А. К. Интервью 11. Личный архив автора).

Сама я помню трагифарсовый «политический» случай. Лет пяти я испугалась, услышав, что мама с папой подали документы на поездку в Париж. Я знала, что такое Париж. Страшное место! Там голод и холод. Там умирают люди. Там в ледяной каморке замерзла женщина. К ней, мертвой, жался ее малюсенький ребеночек. На них кинулись крысы и …съели. Откуда мне был известен этот познавательный сюжет, не помню. Наверное, из радиопередачи: радио всегда было включено. «Не надо в Париж! – заплакала я. – Там крысы едят людей!» Мама и папа ответили, со смущением и запинкой, что в Париже случается, конечно, такая беда, но советских туристов она не коснется. К огорчению родителей и к моей радости, их не пустили. Однако в голове у дурочки щелкнуло. И очень внятно.

Глава 1.Зловещая родня

Он войдет, и люди встанут, и ура и славу грянут, своего узнав отца.

Это он, народный гений, нас ведет, как вел нас Ленин…

Сергей Михалков

Любовь к великому Ленину зарождается в ребенке с самого раннего возраста

Степан Демьянчук

Любовь к вождям была идейной, моральной и патриотической обязанностью советского ребенка. Как в реальности дети относились к этим сакральным образам и персонам, думали о них или нет, а если думали, то что именно, – все это оставалось тайной.

§1. Так называемая любовь

Повесть Эсфири Эмден «Школьный год Марины Петровой» в советское время выходила семью изданиями. Первое в 1952, седьмое в 1970 году.

Эмден – писательница опытная и талантливая, текст отнюдь не лишен достоинств. Назидательное сочинение строится по соцреалистическому канону «производственного романа» с поправками «для среднего школьного возраста». Двенадцатилетняя Марина учится в музыкальной школе при Московской консерватории. Действие начинается 1 сентября 1949 года. Все то, что относится к технологической составляющей музыкального «производства», изображено подробно и с увлечением. Маленький читатель много узнает о музыке и композиторах, о скрипке и фортепиано, о сольной и оркестровой игре. Александр Блок как-то обмолвился, что любит «питательные» произведения. Повесть несомненно «питательная», познавательная. В одном случае, пожалуй, и больше того. Автор изображает первую попытку одаренной девочки сочинить что-то свое. Образцом послужил, по-видимому, знаменитый эпизод с белым и розовым боярышником из романа Марселя Пруста «В поисках утраченного времени»: цветущая изгородь вдоль дороги вызывает у мальчика непонятное ему чувство и желание – «разгадать» боярышник, слиться с его ритмом. В повести такое же чувство вызывает у девочки снегопад, заснеженные крыши, приглушенные звуки города. Она берет скрипку, начинает играть любимый концерт, а потом с недоумением слышит, что играет что-то совсем другое: тихо идет снег, доносится далекий паровозный гудок, скрипят санки. Она записывает в нотной тетради то, что получилось, и опять испытывает непонятное чувство: ей очень хочется поделиться «песней», но в этой музыке что-то настолько личное, из самой глубины сердца, что она даже маме не решается показать.

И Марина дарит свою песню – угадайте кому. Совершенно верно – Сталину. Жизнь Марины, и всей школы, и всей страны устремлена к юбилею вождя. Марине доверяют ответственное пионерское поручение – поговорить о любимом вожде с октябрятами. Она очень волнуется, но разговор проходит замечательно: «Товарищу Сталину исполнится семьдесят лет. Товарищ Сталин сделал наш народ счастливым» (Э. Эмден. Школьный год Марины Петровой. – М.: Детгиз, 1952, с. 126). Горячая любовь пионерки к товарищу Сталину вдохновляет малышей дарить вождю «самое дорогое». Глава так и называется – «Самое дорогое». Марина ликует: «как хорошо, что ребята готовят Сталину подарки!» (с. 125). Во всех классах проходят сборы пионерских отрядов. Вожатые рассказывают ребятам, что товарищу Сталину семьдесят лет, что он сделал наш народ счастливым: «затаив дыхание, пионеры…» (с. 136). А впереди у детей огромная радость – сбор пионерской дружины, «самый лучший, самый торжественный и интересный. Потому что он будет посвящен товарищу Сталину» (с. 125). Торжественному сбору отведено три объемные главы. «Над большим портретом товарища Сталина, во всю длину эстрады, алое полотнище. На нем ясная белая надпись: спасибо великому Сталину за наше счастливое детство!» (с. 137). Говоря трезво, на сборе дружины героиня – а вместе с ней и читатель – в третий раз слышит то, что октябрята слышали от нее, а пионеры – от вожатой. Автор долго изображает восторг собравшихся – детей и взрослых. Наконец, зал в едином порыве встает и поет «Песню о Сталине».

По соцреалистическим правилам производственный роман должен завершиться высшей наградой труженику – встречей с вождем. Так и происходит: Марина, упорно работавшая и с честью преодолевшая трудности, видит вождя на трибуне мавзолея во время первомайской демонстрации. Счастливая пионерка пишет в дневнике: «Впереди несли большой портрет товарища Сталина. Мы шли не очень близко к трибуне. И все-таки я видела товарища Сталина! Он махал рукой – нам всем!» (с. 202).

Повесть не забыта. И в наши дни ее читают, скачивая в интернете, – чаще всего почему-то в варианте первого издания. На форумах читатели удивляются: «Неужто это написано искренне? Тема „Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство“. Может, я и встречала что-то более идеологизированное, но забыла. Советской детской литературы было прочитано много, но так меня никогда не корежило. От некоторых пассажей хотелось бегать по потолку. Поставила бы два, если б не музыка. Очень интересно было читать про этюды, концерты, гаммы и т. п., даже маловато показалось» (https://goo.gl/lrBE1C).

Уже во втором издании любимый вождь бесследно исчез вместе с юбилеем, подарками, сбором дружины, алым полотнищем, всеобщей истерикой и первомайской демонстрацией. Свое первое музыкальное сочинение Марина дарит теперь подшефным первоклассникам. 20 декабря она пишет в дневнике не о завтрашнем великом событии, не о готовности отдать жизнь за дело Ленина-Сталина, а о друге Коле. Почему действие отнесено к 1949 году, стало непонятно.

А ведь юбилей, и сбор дружины, и алое полотнище, и психоз идолопоклонства – все это было. Все это на детей обрушивалось в реальности. Как дети пытались понять происходящее, о чем в действительности думали – если бы в повести об этом говорилось, она была бы не детгизовским изделием, а настоящей литературой.

Те самые октябрята, которых Марина вдохновила дарить Сталину подарки, ко второму изданию как раз доросли, чтобы повесть прочесть. Наверное, прочли. Тиражи массовые. Вряд ли дети забыли, что пошли в школу как раз в 1949 году. Вряд ли забыли, что в тот год был юбилей «родного вождя» и они дарили ему «самое дорогое». Задумались дети или не задумались: почему в повести об этом не сказано ни слова?

Пропагандистской обработке дети позднесталинского времени подвергались с самых нежных лет. Внеидеологических детских книг практически не было. Только народные сказки, наверное.

Для самых маленьких предназначалась книга-календарь «Круглый год», выходившая стотысячным тиражом с 1946 по 1958 год. Не времена года, не зайчики-белочки, не игры, не сказки, не песенки и рисунки, не Пушкин и Моцарт – нет, календарь для малышей организован совсем другими темами: Сталин, Ленин, партия, революция, армия.

Эсфирь Эмден была редактором-составителем календаря на 1947 год (Круглый год. Книга-календарь для детей на 1947 год. – М.-Л.: Государственное Издательство детской литературы, 1946). Малыши могли узнать оттуда, что до революции «народ трудился, но все, что он добывал, отнимали для себя жадные богачи-бездельники» (с. 4), могли увидеть иллюстрации – «Вожди Октября» с картины Б. Иогансона, «В. И. Ленин, И. В. Сталин и В. М. Молотов в редакции газеты „Правда“» с рисунка П. Васильева, портрет Сталина работы Д. Налбандяна, портрет Ленина работы А. Михайловского. Дети могли узнать стихи Джамбула о Сталине, «в ком солнечный ленинский гений живет» (с. 8). Малышам, еще не умеющим читать, все это должны были прочесть мамы. Читали или нет? Обсуждали с детьми прочитанное или нет? Неизвестно.

Книгу-календарь на 1949 год составила Галина Карпенко (Круглый год. Книга-календарь для детей на 1947 год. – М.-Л.: Государственное Издательство детской литературы, 1948). Сталин, Ленин, сталинский юбилей – такой «круглый год» предложен самым маленьким. Невозможно поверить, что малышам это было интересно и понятно. Обожествление вождей, истерическое поклонение – трудно понять, на какой результат была рассчитана такая пропагандистская обработка дошкольников. Одно неизбежное следствие старшему поколению известно по себе: маленьким детям непременно приходил в голову вопрос о физиологии вождей.

«Как-то после долгих раздумий о наших вождях Ленине и Сталине – то ли они люди, то ли еще кто-то – я спросила у бабушки: „Бабушка, а что, Ленин и Сталин – не как все люди? Что, они даже не пукают?“. Теперь я понимаю, как она тогда испугалась. Она била меня и кричала, чтоб я больше такого никогда и нигде не говорила. И тогда я подумала: да, действительно, они не люди. Но кто они?» (Инесса Ким. Кривые небеса, – М.: DuchDesign, 2004. с. 75).

«Я рассуждал на эту тему и решил, что нет же, Ленин не какал! А вот Сталин писает… Это именно 3—4 лет… Такие гвозди в голову. Помню актовый зал в детсаду, там на стене висел портрет Сталина, а Ленин у нас был в виде ребенка Володи Ульянова, помните такого ангелочка с пышной головкой. И локоток на колонне. Наличие Ленина в двух ипостасях меня ставило в тупик, ответа я не находил» (А. К. Интервью 6. Личный архив автора).

Детский ум был опасен для семьи. Маленькие мыслители своей искренностью и простодушием могли подставить родителей под удар: малыши способны додуматься до крамолы и высказать ее вслух. Вопрос «вожди – люди или не люди?» такой же крамольный, как «пукают они или не пукают?». Оба вопроса – умные, логичные. В них проявляется точная реакция разума на безумие пропаганды. Родители должны были пресечь размышления детей и внушить им, что о подобном нельзя думать, а тем более говорить.

Официальный пропагандистский напор и вынужденные им встречные действия родителей приводили к тому, что все образы, внушаемые пропагандой, становились «сакральными» в настоящем архаическом смысле слова. Самые священные фигуры и понятия оборачивались и самыми опасными, таинственными, зловещими. Многозначное латинское прилагательное «sacer, sacra, sacrum» означает не только «священный, вызывающий благоговейное уважение», но и «обреченный подземным богам, проклятый, гнусный, отвратительный, таинственный».

Каждому, кто был советским ребенком, известны семейные практики в этой области. Но такие практики абсолютно, категорически не обсуждались и фактически не упоминались. Никогда – ни в советское время, ни в послесоветское. В легенду вошло рискованное заявление Зинаиды Пастернак, что ее сыновья больше всего любят товарища Сталина, а уже потом маму с папой. Но Зинаида Николаевна не объяснила, как она этого добилась. Если, конечно, это правда, а не эпатаж. Заявление в любом случае эпатирующее: о таком положено было молчать. Все и молчали. Высказалась она одна, а почему и зачем – осталось неизвестным. От страха ли, от наивности, от раболепия? Или, наоборот, от смелого презрения к абсурду пропаганды и всеобщему молчаливому угодничеству? Никто же не возразил и не мог возразить, что наши, мол, дети больше всего любят маму с папой, а товарища Сталина уже потом.

Идеологические клещи хватали всех родителей: «сакральные» (= зловещие) персонажи становились членами семьи, и к ним приходилось подлаживаться, потому что выгнать опасных приживальщиков было невозможно. В любой момент малыш мог спросить что-нибудь наивно крамольное. Родителям грозил и самый страшный вопрос: а ты, мамочка, а ты, папочка, вы-то кого больше любите – меня или товарища Сталина с дедушкой Лениным? Семье нужно было принять меры, чтобы этот вопрос никогда не был задан.

Сегодня подобный вопрос детям уже приходит в голову, но они пока еще осмеливаются его задавать. «Не смейтесь, но я вчера вопрос этот услышал на улице. И, что гораздо интереснее, услышал ответ. Только это была не мама, а бабушка. Знаете, что она ответила ребенку? „Мы всех любим и всем желаем только добра…“ Ребенку было лет восемь, это девочка была. На детской площадке они сидели. Я буквально проходил мимо и до меня долетело вот это: „А кого больше – меня или президента?“ Мне показалось, там было что-то среднее между запальчивостью детской и любопытством» (А. В. Электронное письмо от 3.07.2016. Личный архив автора).

Позднесоветская «Программа воспитания в детском саду» требовала любви и уважения к Ленину от двухлетних детей. В такое безумие трудно поверить. Но это именно так. Для первой младшей группы (от 2 до 3 лет) раздел «Расширение ориентирования в окружающем и развитие речи» начинается с Ленина: «Воспитатель учит детей узнавать В.И.Ленина на портретах и иллюстрациях, вызывает чувства любви и уважения к нему» (Программа воспитания в детском саду. 8-е изд., испр. – М.: Просвещение, 1978. с. 51. То же: 9-е изд., испр. – 1982, с. 51). И только после Ленина, вторым пунктом, от детей требуется знать мамино имя и свое собственное.

Достигать предельного и запредельного безумия – имманентный закон государственной идеологии.

Оттепельная «Программа воспитания в детском саду» (М.: Учпедгиз, 1962) еще не требовала обрабатывать Лениным первую младшую группу. Вождь появляется в разделе занятий со средней группой – с четырехлетними: «Воспитатель показывает детям портреты В. И. Ленина, рассказывает, что все дети и взрослые любят Ленина, что он любил детей и заботился о них» (с. 88). Тоже радости мало, но все-таки четыре года – не два.

Столетний юбилей Ленина принес усиление идеологического натиска. В 3-м издании «Программы воспитания в детском саду» (М.: Просвещение, 1969) сакральный образ появился на занятиях с двухлетними, хотя и не первым пунктом. В следующие годы такое положение сохранялось, но к 8-му изданию кто-то заметил крамольный недосмотр: как это вождь не впереди? Поскорей исправили. Ленин переместился на первое место: получилось так, что прежде всего дети должны знать имя вождя, а мамино – уже потом. А ведь двухлетние малыши зачастую не знают имен: «Маму зовут мамочка, меня зовут заинька». Из детского сада заиньки приносили дедушку Ленина, а мамочкам приходилось что-то делать с непрошеным дедушкой. Что именно?

Никогда, нигде, ни разу обсуждение этой проблемы мне не встречалось. Проблема относилась к необсуждаемым и неупоминаемым. Мое экспертное заключение состоит в том, что в 60—70-е годы массовым практическим решением был избирательный запрет: ребенку внушалось, что думать и говорить о «сакральных» образах по своей воле нельзя. Родители с разной степенью суровости пресекали любое несанкционированное упоминание о них. Это относилось не только к Ленину, хотя к нему прежде всего, но и к Брежневу, коммунизму, партии, партбилету. О них было можно и нужно (и строго обязательно) говорить в специально отведенное время в специально отведенном месте – например, когда воспитательница читает стишок про Ленина и велит повторить. Для школьников специальными хронотопами были пионерская линейка, ленинский зачет, политинформация. Причем говорить о сакральном следовало именно и только теми словами, которые прежде были произнесены воспитательницей или учительницей. Строжайше. Ни шагу в сторону. Этого требовали и родители, и педагоги. Кое-что мы и сами помним, а из методической брошюры Тамары Олифиренко можем узнать подробности – «Дошкольники знакомятся с В.И.Лениным» (Фрунзе: Мектеп, 1971).

Воспитательница показывала малышам репродукцию картины Василия Перова «Тройка» и объясняла, что раньше детям было очень плохо: в дырявой одежонке на лютом морозе они возили бочки с водой. «Воспитательница наводящими вопросами помогла ребятам сравнить жизнь детей раньше и теперь. Ребята сделали вывод, что теперь детям живется счастливо, что о них заботятся. И мысль свою выразили стихами: «За детство счастливое наше спасибо, родная страна!» (с. 23). Воспитательница объяснила: это Ленин сделал так, чтоб детям хорошо жилось. Малыши все поняли – и «выразили словами Сергея Михалкова: «Далась победа нелегко, но Ленин вел народ. И Ленин видел далеко, на много лет вперед» (с. 23, 24).

«Тройку» Перова помнят все советские дети. Уж не знаю, переворачивался ли художник в гробу. Девочка-сирота, избитая бабушкой за неосторожный вопрос о физиологии вождей, жила вместе с ней и младшей сестрой в землянке, впроголодь. Она не возила воду на саночках при лютых морозах в Кзыл-Орде, потому что саночек не было: руками ведро таскала. Она тоже благодарила родную страну и любимого Сталина за счастливое детство. «Я все принимала на веру: если славят нашу страну, значит, так оно и есть, я была горда, что живу в самой лучшей стране мира… Я никогда не связывала свое положение с политикой государства и все свои беды видела в том, что у меня не было родителей. А почему они исчезли из моей жизни и из своей – узналось позднее» (Инесса Ким. Кривые небеса, – М.: DuchDesign, 2004. с. 122).

Мой собеседник А.К. вспоминает свои драматические отношения с картинами на стене: «Меня так достал взгляд Незнакомки Крамского (репродукция на стене в раме), что я встал с ногами на диван и лезвием безопасной бритвы (взял у отца в мыльнице) распорол ее физию крест-накрест, бритвой по глазам и лицу. За что мне крепко влетело, но картину пришлось снять. Но осталась другая жуть: картина „Тройка“ Василия Перова, где дети волокут бочку с водой мимо стен монастыря. То есть моя комната в детстве была стараниями родителей превращена в род страшилок. Вот, Толя, как жилось детям при царизме!» (А. К. Интервью 6. Личный архив автора).

В семейных практиках взаимодействия с «сакральными» образами встречались редчайшие и поразительные исключения.

Уже в наши дни Марина Голубицкая в автобиографическом романе «Вот и вся любовь» (М.: Анаграмма, 2010) рассказала, что ее воспитывали в искренней и «страстной» любви к Ленину. Это делалось умно и тонко: Ленин всегда был наградой и радостью, которую с дочкой разделял отец. «Из поздних передач разрешали смотреть КВН и кино про Ленина. Иногда вечером папа поднимал меня радостным криком: „Бегом беги – Ленина показывают!“. Я мчалась босиком и радовалась вместе с папой. Ленин азартно и весело спорил с эсэрами, обманывал врачей, запрещавших ему работать. Он все делал легко и с удовольствием, ему все удавалось. Ленин кипятил молоко для Свердлова, а потом угощал им котенка» (с. 184). Отец внушил дочери живое, яркое чувство к Ленину, как если бы вождь был любимым учителем или старшим другом – самым интересным, мудрым и добрым. Ленин снился школьнице, она думала о нем – а значит, додумывалась до крамолы. Влюбленная девочка-подросток среди первых поцелуев поделилась крамолой с любимым мальчиком: «Почему великий Ленин бездетен? Хочу знать, каким был Ленин как мужчина!» (с. 8).

Зачем такой жестокий эксперимент был проделан с чувствами ребенка, осталось неизвестным. Результаты были печальные. Из-за любви к Ленину выпускница потеряла золотую медаль: «У меня забрали сочинение, а я не успела его дописать. Я так любила Ленина, что не успела рассказать об этом за шесть экзаменационных часов. Собственно, никто не просил писать про любовь. Предлагалось раскрыть образ Ленина в произведениях Горького и Маяковского» (с. 184). Но гораздо хуже было другое: повзрослевшей жертве эксперимента пришлось долго избавляться от рецидивов любви к вождю: доверчиво-восторженных чувств ко всякому крупному начальству.

«Сакральные» образы пропаганды были опасны не только для родителей, но и для учителей и воспитателей, которым полагалось внушать к ним «любовь и уважение».

В 20-е годы к революционно-политической обработке самых маленьких пытались подойти творчески, в соответствии с психологическими особенностями малышей. Богатый материал в этой области обобщен и проанализирован Юлией Саловой в монографии «Политическое воспитание детей в Советской России в 1920-е годы (Ярославль: Ярославский гос. ун-т, 2001). Педагоги заменили сказки задушевными рассказами о Ленине, о недавних революционных событиях, о героях и вождях революции. Взрослые поощряли детей размышлять о Ленине, играть «в Ленина» и тщательно записывали то, что у детей получалось.

В 1924 году вышла брошюра «Дети дошкольники о Ленине» (М.: Госиздат), созданная группой энтузиастов на основании наблюдений за детьми 3—7 лет в сорока пяти московских детских садах и детских домах. Воспитатели фиксировали разговоры малышей и донесли до читателей живые детские мысли о Ленине и вождях. «Пусть педагоги подхватят слова, сказанные семилеткой, – призывали энтузиасты, – и поставят своей задачей воспитать новое сильное поколение коммунистов-ленинцев» (с. 17). На сегодняшний взгляд, «подхватить» детские слова педагогу затруднительно: все это истерически смешно в духе черного юмора.

«Нет, он был совсем не больной, он послезавтра на лыжах катался, а завтра взял да и помер» (с. 14). «Давайте в Ленина играть! Я никогда еще не был Лениным!» (с. 19). «А они <почетный караул> его застрелят, он еще больше умрет» (с. 19). «Ты, Вася, – Калинин, а я – Троцкий, у меня повязка на рукаве. – А девчонки зачем? – Пускай. Это жена и сестра Ленина» (с. 24). «А Ленин-то не сгниет. Его так сделали. – А где он умер? – В Доме союзов. – Ты знаешь, у нас в клубе умер наш Ленин» (с. 24) «Когда Ленина не было, все голые ходили и не обедали» (с. 43). «Пианину он нам дал. – Пианину дали из Совету. – А в Совете-то кто? Самый главный он был» (с. 46). «Он был коммунист. – Он всех главнее. – Он председатель всех» (с. 47) «Без Ленина нельзя жить – земля и небо сгорят. Надо другого Ленина» (с. 47) «Он сильней всех жуликов. Если бы он ловил, всех бы жуликов переловил» (с. 48). «Жучка наша тоже жалеет Ленина. Она понимает, Ленин – отец наш» (с. 50). «Дедушка Ленин маленьких любил, а больших – не так» (с. 53) «А почему Ленин знал, как надо жить?» (с. 54) «Есть еще Троцкий, он тоже хороший, у нас дома на стенке прибит» (с. 55) «Макароны нам дает Ленин. – Ленин помер, макарон не будет» (с. 54) «Я хотел бы быть сыном Ленина. – Что надо делать, чтобы быть Лениным? Я хочу быть Лениным. – А я в Ленины запишусь» (с. 57) «Я, как большой буду, буду Ленин и Троцкий» (с. 58) «Лучше Ленина не хоронить, а положить в сундук – он выздоровеет» (с. 58) «Я комиссар. – И я. Мы не будем пропускать без пропусков» (с. 59). «Ему делают гроб 18 саженей, а когда потоп в Москве будет, он не утонет, а мы утонем» (с. 73) «Вместо Ленина будет Каменев. Троцкий тоже больной, он скоро умрет» (с. 77). «Откуда приедет другой Ленин?» (с. 78) «А другого Ленина выберут?» (с. 78)

В 30-е годы ничего подобного и вообразить невозможно. В 60—70-е годы – тоже. «Жучка понимает, что Ленин – наш отец» А чего ж вы хотели? Малыша, любящего свою собаку, «накачали» образом вождя – контаминация неизбежна, если не принять жестких мер пресечения. В позднейшие годы все это и было бы пресечено как чудовищная крамола. Сама попытка поразмышлять вызвала бы не поощрение, а ужас воспитателей.

Так испугалась наша учительница, недосмотревшая, что такое мы рисуем, получив задание изобразить праздник 7 ноября. Надо было, вероятно нарисовать флаги, воздушные шарики, красные банты, но почему-то все взялись за странный сюжет: портрет Ленина, окруженный венком и с подписью «Ленин», и под ним цепочкой октябрята. Разумеется, никакого злого умысла не было – было желание правоверно подладиться под «идейную» задачу. Учительница за столом проверяла тетрадки, мы рисовали, а потом понесли ей готовые шедевры. Увидев первую кривую рожу, несчастная женщина по-настоящему запаниковала. Может, эти рисунки она должна была куда-то сдавать? Помню, что она растерянно сказала: «Не всем настоящим художникам разрешается рисовать вождей». Помню, что хотела разорвать рисунок – и замерла. Мы, семи– или восьмилетние, своими переживаниями по этому поводу не делились. Лично я ощутила настоящее чувство «сакрального», то есть трепет пополам с омерзением и тягостной неловкостью: нечаянно влезла во что-то гнусное и опасное. Ошибка произошла потому, что ситуация соответствовала избирательному запрету: дети не по своей воле взялись за сакральный образ, а по заданию (про революцию) и в специально отведенном месте.