Текст книги "Последний звонок. Следствие ведёт Рязанцева"

Глава седьмая

Унылая, серая восьмиэтажка утонула в огромной луже двора. Лужи летом прозрачные, готовые отразить мир во всей его пестроте. Лужа дома номер 13 по ул. Фридриха Энгельса была чёрно-белой. Чёрно-белым было всё, что образовывало дворовые окрестности. Может поэтому во дворе так пустынно – ни тебе галдящей розовощёкой детворы в песочнице, ни бабулек в разляпистых платках на скамейках, ни озабоченных молодых мамаш с колясками. Серо, убого и до чёртиков тоскливо. Кому же захочется разгуливать в таком дворе. Дом вроде бы жилой, а двор неживой.

– Вот ведь… и спросить не у кого… – Виктор взбежал на крыльцо и дёрнул подъездную дверь. Даже дверь здесь была убогой. Везде уже давно заменили входные двери на металлические, а тут старая – дощатая с облупившейся краской, вся в заплатках ободранных объявлений.

– А чего спрашивать, квартира 12, значит этаж третий, его скуластое лицо я хорошо запомнил, так что не промахнёмся, – успокоил Ревин.

– Ну мало ли…

Внутри дом оказался коричневым. Был ли выбор краски для стен случаен? Знал ли местный доморощенный дизайнер, что коричневый цвет ещё в эпоху Средневековья означал нищету духа, моральный упадок, кровосмешение и даже похоть, а в христианстве – чуть ли не поклонение дьяволу и служение темным силам? Да что там средневековье. Помнил ли он, что коричневый цвет формы фашиствующего молодёжного движения в Германии так и остался в истории под названием «коричневая чума»? Скорее всего – нет. Иначе, зачем было выбирать такой депрессивный цвет. А может просто у человека плохое настроение, замучили тяжёлые мысли о судьбах людских, или неприятности загнали в угол и никак ему не выбраться из тяжелой жизненной ситуации, плюс хроническая усталость и душевное «выгорание», надоело всё, вот и выбрал он цвет своего настроения, который именно в этот день оказался коричневым.

Облупившаяся штукатурка вокруг кнопки звонка обнажала вздутые, словно вены на мускулистых руках бодибилдера, провода. Виктор со всей силы вдавил кнопку, которая тут же отозвалась сумасшедшей трелью внутри квартиры, но ответной реакции не последовало.

– Нет, что ли, никого? – приложил ухо к двери Котов.

– Может спит?

– Такой звонок и мёртвого из могилы поднимет, – Виктор снова вдавил кнопку, не отрывая палец секунд десять, и снова приложил ухо к двери. – Тихо.

– Что будем делать?

– Может соседей спросить? – Виктор оглядел площадку.

– А что они нам скажут? Лучше подождём немного. Пойдём во двор, а то тут запах какой-то…

В подъезде и правда пахло не очень. Кто-то, видимо, жарил мойву. Олег Ревин с детства любил эту мелкую рыбёшку и в жареном, и в копчёном виде, но Ирка, его жена, не переносила чересчур яркий запах мойвы и отказывалась её готовить.

В унылом дворе не было даже скамейки, и оперативникам ничего не оставалась, как оседлать единственно пригодный для этого объект – металлическое ограждение ведущей в подвал лестницы в самом дальнем углу двора. Виктор достал сигареты и закурил.

– Ты тёщу-то отвёз на дачу?

– Когда? На полпути ведь вызвали. Только на Кольцевую выехали… тут звонок… пришлось назад повернуть. Ну и наслушался я… Наташка обиделась, сказала, что сегодня электричкой поедут, и пусть мне будет стыдно.

– А тебе стыдно?

– Да уж… – Виктор глубоко затянулся, на мгновение замер, желая подольше удержать ядовитый дымок внутри себя, потом, похлопывая губами, медленно выдохнул сизые колечки. – Знаешь, мы ведь и раньше ругались. Бывало сильно, с битьём посуды, но тогда это вносило, я бы сказал, пикантность в наши отношения. Примирения были сладкими, секс сумасшедшим. Сейчас всё по-другому. Она молчит неделями, но хуже всего, что меня это устраивает.

– Я как-то передачу одну смотрел по телеку, там один знаменитый практикующий психолог с 30-летним стажем выступал как раз по этой теме, так он сказал, что если самый лучший секс у вас после скандала, то это ненадолго – скоро останутся одни скандалы.

– Ну спасибо, утешил.

Оперативники так увлеклись разговором, что не заметили, как из подъезда вышел невысокий щуплый мужчина с перебинтованной головой. Мужчина держал за руку мальчика лет восьми, который свободной рукой утирал сопли, а другую пытался выдернуть из цепких уз конвоира. Мальчик всхлипнул, упёрся ногами в асфальт и закричал:

– Пусти, не хочу…

Этот крик и заставил оперативников обернуться. Они узнали его сразу. Гасконец! Не Боярский, конечно, но типаж тот же.

– Он, – полушёпотом выдохнул Котов. – Из подъезда вышел. Значит, дома был, но не открывал, гад. Надо брать.

– Как брать, он же с ребёнком? Что это за мальчик? Вдруг он им прикроется? – совсем растерялся Ревин. – Может заложник?

«Гасконец» продолжал тянуть мальчишку, но тот вдруг вырвал ручонку и побежал в направлении арочного перекрытия. Котов среагировал молниеносно, в два прыжка преодолел расстояние до Межинова и заломил ему руку за спину. Через мгновение подоспел и Ревин, который подхватил «гасконца» с другой стороны.

– Ааа… – простонал мужчина, и в тот же миг оперативники услышали крик ребёнка, который со всех ног бежал в их направлении.

– Отпустите, это мой папа!

От неожиданности Котов и Ревин, не сговариваясь, отпустили задержанного. Тот выпрямился, но убегать не стал. Мальчик с разбегу уткнулся носиком в живот отца.

Он называл её «Ивушка». Получилось случайно, хотел сказать ласково «Евушка», а вылетело «Ивушка». Ей понравилось. Так и осталось. Она действительно была похожа на иву – тоненькая, всегда с чуть грустной улыбкой на лице, длинными русыми развивающимися на ветру волосами. Она никогда не убирала их в хвост и не заплетала в косу, смеялась – «чего пугать народ мышиным хвостиком». Волосы были редкими. «Компенсирую длиной», – говорила своему отражению в зеркале.

Ева Макеева была младше Олега Межинова на два года, но рядом с ней он робел. Она была задумчива, и в этой задумчивости было столько всего, что он долгое время просто боялся к ней подойти. Она жила напротив. На таком же пятом этаже. Казалось, только руку протяни. Он часто наблюдал сквозь занавеску, как она утром выходит на балкон, сладко подтягивается, приподнимаясь на носочки, и в таком положении замирает, как будто силясь обнять необъятное солнце.

Подглядывать было стыдно, но он ничего не мог с собою поделать. Однажды вечером он курил на балконе, привычно устремив взгляд на её окна. Мысленно представил, как она выйдет к нему навстречу и взгляды их встретятся. Мысль материальна. Он никогда в это не верил. Не понимал физической основы этого явления. Говорили, что материализуются только те мысли, которые занимают устойчивое положение в голове человека. Мысли о Еве были не просто устойчивыми, они не давали есть, не давали спать, не давали думать ещё о чём-нибудь, кроме неё. И это сработало. Она вышла, облокотилась одной рукой о перила, другой подпёрла подбородок и задумчиво посмотрела прямо в глаза Олегу.

Им было хорошо вместе, так хорошо, что он не верил в это, жил как во сне. Через полгода они поженились. Без пафосных свадебных церемоний. В ЗАГС пришли в джинсах и белых футболках, оставили росчерк в книге гражданского состояния и отправились в свадебное путешествие за город. Букетом невесты стали полевые ромашки, которые он нарвал в поле. Она сплела из них венок и надела на русую голову вместо фаты. Это неправда, что счастье у всех одинаковое. Их счастье было вот таким – не вычурным, простым, как эти ромашки, и может оттого настоящим, чистым, не запятнанным чужой завистью.

– Разве можно быть такой счастливой? – Улыбалась своему отражению в зеркале Ивушка, поглаживая круглый и не по сроку большой живот. – Мне даже страшно немного. Столько счастья мне одной.

Он подошёл сзади, спрятал лицо в соломенные волосы, обнял, прижимая руки к ставшему шарообразным животу.

– Почему одной?.. Двоим.

– Троим, – поправила Ивушка.

– Богатырь! – Протянула кулёк медсестра обалдевшему от счастья отцу. – И как только у таких щуплых родителей рождаются такие крупные дети?

Лёшка родился не по меркам роддома большим, почти 5 килограмм, таким же большим, как их счастье.

Слушая по ночам лёгкое посапывание жены рядом с собой, и довольное причмокивание ребёнка в кроватке, он думал, что люди не ценят своего счастья, не чувствуют его. Как часто он слышал недовольство коллег собственным семейным положением, желанием «оторваться» где-нибудь в командировке. Он не понимал этого, не возражал, просто, молча, улыбался, думая о том, как вечером придёт домой с работы и окунётся в своё просто семейное счастье.

Мужики поначалу звали его после работы «попить пивка», но он отказывался, неизменно отвечая: «меня дома ждут» – при этом мечтательно улыбался.

Он торопился. Всегда. Проскочив проходную, бежал на остановку, терпеливо трясся двадцать минут в автобусе и, влетая, с порога негромко кричал:

– Ивушка, я дома.

В тот вечер всё было, как обычно. Он получил премию и радостно вручил жене всю сумму.

– Это всё тебе.

– Нам, – поправила Ивушка.

– Нет. Это только тебе. Я хочу, чтоб ты купила себе новое платье. Самое красивое. И туфли. И сумочку, и всё остальное, что нужно женщине, чтобы чувствовать себя «женщиной».

– Ой, – захлопала ресницами Ивушка, и глаза её засветились особым светом, отражая проявленную к ней нежность. – Когда же мне?

– А прямо сейчас. Я с Лёшкой посижу. Или не доверяешь?

– Ну что ты.

Она купила. Лёгкое, шёлковое, в горошек. Ей всегда нравился горох. Белые полупрозрачные кружочки на чёрном фоне были разной величины, и казались даже не горошинками, а мыльными пузырями. Как будто кто-то дунул со всей силы в соломенную трубочку, и весёлые пузырьки разлетелись по шёлковой ткани.

Расплатилась, зашла в соседний отдел, для вида схватила первую попавшуюся вещичку, скользнула в примерочную и надела горошковое платье. Так и вышла в новом одеянии, оставив в примерочной и ненужную вещичку, и надоевший джинсовый сарафан, купленный ещё до родов.

Тонкий каблучок бежевых туфелек – лодочек отстукивал дробь на асфальте. Проказник ветер так и норовил приподнять шёлковый подол. Ева стыдливо прижимала одной рукой ткань, в другой держала новую бежевую сумочку, специально подобранную в тон туфлям.

– Вот это тёлка! – услышала за своей спиной. Обернулась. Группа молодых людей с сальными глазами и искривленными идиотской ухмылкой лицами оценивающе разглядывала её с головы до ног.

– Иди сюда, цыпа, – подозвал тот, что прокручивал на пальце цепочку с ключами.

Сумерки сгущались очень быстро, до арки, ведущей во двор дома, оставалось совсем ничего. Ева прибавила шаг. Но она не успела. Огромная лапища схватила её за подол и рванула к себе. Не задумываясь, девушка размахнулась и стукнула новенькой сумочкой нападавшего по лицу. Тот отпрянул.

– Ах ты, сука! – выдохнул пивным перегаром ей в лицо детина и со всей силы толкнул.

Она так давно не ходила на каблуках. Три года. А тут сразу двенадцать сантиметров. Она не устояла. Подвернулась нога, и она упала, ударившись головой о бетонную стенку арки.

Детине дали три года… условно. За убийство по неосторожности.

– Так почему вы сбежали из больницы? – в который раз задал вопрос Махоркин.

– Надо было, – в который раз отчеканил Межинов.

Терпение следователя было на исходе, гасконец похоже имел крутой нрав. Или это зона его таким сделала?

– А что надо было? – Вопрос повис в воздухе. Лицо задержанного оставалось каменным, и Махоркина это начало злить. – Чтобы убить Якубова?

– Чего? – отпрянул Межинов.

– Того, – передразнил Махоркин. – Куда вы отправились после больницы?

– Не ваше дело.

– А вот тут вы ошибаетесь гражданин Межинов. Это как раз наше дело. После того, как вы убили своих одноклассников – это именно наше дело.

– Я никого не убивал.

– Четыре года назад на суде вы тоже самое говорили.

– Я своё отсидел. – Межинов посмотрел на Рязанцеву, которая, не говоря не слова, наблюдала за их перепалкой. В этом взгляде было что-то такое, что заставило Махоркина подняться из-за стола.

– Ну что ж, не хотите говорить со мной, возможно, вам легче будет всё рассказать Елене Аркадьевне. Мне хочется в это верить. – Он прошёл к двери. – Не буду вам мешать.

Дверь за начальником закрылась, но Лена продолжала всё так же молча сидеть в углу. Она смотрела на бывшего одноклассника, на его худое, изборождённое ранними морщинками лицо, на сгорбленную спину и пустые глаза. Его взгляд был холодным, колючим и ещё уставшим. Уставшим не от тяжёлого физического труда, нет. Этот взгляд был ей знаком. Так смотрят люди, уставшие от жизни. Так смотрела в свои девяносто её бабушка – немного отрешённо, как будто потеряв интерес ко всему, что происходит вокруг.

Она встала, придвинула свой стул к нему, села напротив, почти касаясь коленками его коленей. Так она делала, когда ожидался откровенный разговор. Через стол допрашивала только тех, кому не доверяла. Олегу она доверяла.

– Я всё знаю. Я читала дело. Скажи, ты его ведь намерено убил?

Уставший от жизни человек молчал, только в глазах едва заметно сверкнула боль, на секунду, на мгновение. Или ей показалось?

Есть вещи, которые прощать трудно, скажу больше – преступно. Часто можно встретить человека, который громогласно заверяет, что всё забыл, простил. На самом деле он просто кичиться этим всепрощением, но так навсегда и останется «беременным» своей обидой, так и будет всякий раз упоминать, что его обидели, а он простил… и какой он светлый человек, совсем не держит зла, совершенно не замечает обидчиков, и нет-нет, да и ввернёт – «я их простил, а они такие-сякие… но я их всё равно прощаю и не сержусь, и даже смеюсь». Лицемерие.

Три года за отнятую жизнь, за отобранное навсегда счастье. Великодушно простить? Забыть?

Он подкараулил его там же, в арке. Готовился. С его конституцией справиться с восьмидесятикилограммовым детиной было бы сложно, но железный лом справился. Череп хрустнул как вафельный рожок из-под мороженого. Что-то брызнуло ему на куртку. Детина осел и беззвучно плюхнулся на асфальт. Он подхватил его под руки и оттащил к металлической ограде лестницы, ведущей в подвал. Подтянул так, чтобы голова касалась решётки, и вызвал милицию…

– Я не осуждаю тебя. Не знаю, как бы поступила сама. Простить нельзя, но… у тебя остался ребёнок. Почему ты не подумал тогда о нём? С кем он останется?

– Он остался с бабушкой. – Олег смотрел мимо неё. Она пыталась поймать его взгляд, но он намертво приклеился глазами к календарю на стене за её спиной.

– Ты видел кого-нибудь из ребят после того, как покинул больницу?

– Нет. Мне, вообще, не следовало туда ходить.

– А зачем тогда пошёл?

– Из-за сына.

Лена посмотрела вопросительно.

– Понимаешь, я ведь в тюрьме огрубел совсем, а он маленький ещё, он без маминой ласки рос, а я и не знаю, как с ним себя вести, как ему свою любовь выразить. Мать Евы через полгода умерла, не вынесло сердце всего этого… Лёшку в детдом определили. Меня родительских прав, естественно, лишили. Я когда из тюрьмы вышел, сразу в детдом отправился, но меня к нему не пустили. Я его только в окошке увидел. Тогда и решил – всё сделаю, чтобы с ним быть. Потом, когда домой шёл, встретил Бориса Карпика, он мне про вечеринку и сказал. Я не потому пошёл, что по одноклассникам соскучился, а чтобы вновь себя нормальным человеком почувствовать, а не уркой. – Олег пощупал место ушиба. Серая полоса потрёпанного бинта давно требовала замены. – Но не выдержал… сорвался.

– Дыньков тебя спровоцировал, – Лена попыталась оправдать его перед самим собой, но он отмахнулся.

– Дело не в этом. Для меня всё это неважно. Для меня сейчас самое главное – это сын.

– И всё-таки ты должен ответить – почему сбежал из больницы и куда направился?

Ответа не последовало. Вопрос вновь спрятал Межинова в ракушку, из которой, как показалась Лене, он уже почти вылез. Но нет. Словно испугавшись вопроса – он опять замкнулся в себе, устремив взгляд в календарь.

– Олег, пойми, если ты не скажешь – где был той ночью и на следующий после этого день, то так и останешься под подозрением. Я хочу тебе помочь, хочу доказать, что ты не убивал, но для этого мне нужно самой быть в этом уверенной.

– А зачем тебе что-то доказывать, ты разве адвокат? Домой я пошёл. Всё?

– Ты сейчас мне врёшь, – в голосе Рязанцевой появились металлические нотки. Она поднялась, чтоб пересесть за стол, но вдруг поняла, что он просто ей не верит. С чего вдруг ей доказывать его невиновность? Кто он ей? Друг, брат, сват? Подумаешь, в одном классе учились. Чужие люди. Лена снова села. – Если тебя посадят за убийство двух человек, сын вырастит без отца. Возможно, ты его больше никогда не увидишь.

Искра боли вновь промелькнула во взгляде Межинова.

– В детдом я пошёл, за сыном.

– Ночью?

– А когда ещё? Днём меня к нему не пускают. Вот и решил его выкрасть?

– Что?!

– А что мне оставалось? Ты бы его глаза видела, там, в окне, когда меня за ворота выставляли. Я потом спать не мог. Вот и решил, раз по-хорошему не получается – выкраду. И вечеринка ваша кстати пришлась, вроде как алиби. Думал, ночью слиняю, Лёшку заберу и домой, а тут этот… Ну пришлось из больницы бежать прямиком в детдом. Хорошо его комната на первом этаже. А он как ждал меня, я камешком в окошко стукнул, а он уже на меня смотрит, будто и не спал.

– Как же он из детдома вышел?

– Через форточку. Ребятишки подсадили. Всей палатой помогали. Мы когда по дорожке уходили, я обернулся… лучше бы я их глаз не видел. Мне кажется, у всех у них мечта, чтобы вот так кто-нибудь за ними ночью пришёл и забрал к себе домой.

– Ты поэтому оперативников не впустил?

Межинов кивнул.

– Но ведь это тоже преступление, ты хоть понимаешь?

– Да понял я. Понял потом. Потому и решил его назад отвести, ну и дальше, чтоб всё по закону… добиваться. Только Лёшка ни в какую. Ребёнок ведь.

– Ох, Олег! Наделал ты дел. Но сын твой – это и есть твоё алиби. Скажи, а что ты по убийству думаешь? Кто из наших мог это сделать?

– А чёрт его знает. Не хочется думать, что рядом с нами преступник сидел. Страшно это… человека убить…

Часть вторая

Глава первая

Ни ветерка, ни облачка. Солнце вальяжно разливается по зернисто-серой поверхности песка, по бледно-зелёной траве, по палево-синей глади озера. На береговой залысине потрескивает дровишками костерок, вода в котелке отплясывает под «Вальс Бостон», пузырится, картофельные кубики в паре с кружочками моркови выделывают виртуозные па, то всплывая, то уступая место статисткам – жёлтым крупинкам пшена. Вот на авансцену выходит пузатая луковица, разводит прозрачными крыльями, нескромно выставляя округлый живот и, пару раз перевернувшись, замирает в ожидании. Вован щепотью пускает в плаванье с десяток горошин чёрного перца и лаврушечку. Предвкушая главное таинство, втягивает носом лёгкий аромат варева и наконец опускает в котелок розовые куски рыбы. Уха!

Удовольствие от рыбалки понимают только настоящие мужики. Володька Кряжкин и Гоша Фанфаронов дружили давно. Крепость дружбы обеспечивала не только совместная профессиональная деятельность, но и страстная любовь к рыбалке.

– Не понимаю я этих Мали, Бали… ну чего там хорошего на этих курортах? – любил порассуждать на привычную тему Гоша, заранее зная, что друг его в этом поддержит.

– Это отдых для баб… ну и для всяких там стилистов, дизайнеров, – презрительно поддакивал Вован.

О том, что отдых на заграничных курортах им не по карману скромно умалчивалось. Разве в этом дело? Да, хоть озолоти их, хоть бесплатно отправляй – ни вжись они свою рыбалку на «их» яхты не променяют.

– Моя мне всю плешь проела, море ей подавай, вчерась, как услышала, что я опять на рыбалку собираюсь, так руки в боки – «не пущу». Пришлось наобещать.

– Чего наобещать? – подозрительно покосился на друга Гоша.

– Обещал отправить её в августе в Анапу с детьми. Только на этих условиях и успокоилась, побежала себе шляпу покупать, – презрительно усмехнулся Вован. – Вот ты мне скажи, зачем ехать к морю, чтоб потом прятаться от солнца. Сиди тогда дома.

– Может, чтоб макушку не напекло, – предположил друг.

– Макушку можно и панамкой прикрыть.

– Да фиг этих баб поймёшь. Моя, если шляпу купит, так всё, пошла во все тяжкие, к шляпе ей, видите ли, нужна сумочка, к сумочке очки, к очкам зонтик, к зонтику перчатки и так до бесконечности.

– Дааа… одно слово – бабы.

Розембаум допел свой вальс, и старый приёмник устало зашипел. Вован покрутил ручку, «Турист» пару раз хрипло кашлянул, поперхнулся и пронзительно засвистел. Вовка покрутил шайбу настройки, внутри пластмассового цилиндрика что-то хрустнуло, и ручка вывалилась в ладонь.

– Да выключи ты его. Хочу тишиной насладиться. А лучше выброси, он уже своё отработал.

Вован заглянул внутрь цилиндрика, попытался засунуть туда мизинец, но палец в отверстие не помещался.

– Послужит ещё, надо только новую ручку найти. В гараже, наверняка, что-нибудь подходящее валяется.

В гараже у Вована, что только не валялось. Весь хлам, место которому давно было на помойке, постепенно перемещался из дома в гараж, и ладно бы только из его дома. Хлам Вовке в гараж тащили все кому не лень. За это Вовка – мужик мастеровой, чинил всем всё, начиная от старых часов ходиков до современных блендеров. За работу ничего не требовал, ну если бутылку водки кто принесёт – не отказывался. Но основная плата и был тот самый хлам, который мог когда-нибудь пригодиться.

«Ну ты и барахольщик», – как-то возмутилась жена и попыталась навести порядок, после чего разгневанный Вовка, который куда как лучше ориентировался в своих завалах, чем теперь в разложенных по полочкам деталях, заявил жене, чтоб она не нарушала больше пределов его микрокосма. Так и сказал – «пределов микрокосма».

Аромат ухи вызывал обильное слюноотделение.

– Ну… что там? – потирая в предвкушении руки, спросил у котелка Гоша и зачерпнул ложкой суп. Уха получилась наваристой, с уловом сегодня повезло, будет и что самим поесть, и что жене в доказательство привезти. А вот в прошлый раз пришлось по пути домой в магазин «Океан» заехать за карпами. Жена у Гоши ревнивая, всегда доказательств требует. Последнее время мобильный телефон Гоша с собой на рыбалку брать перестал, иначе покоя не будет. Какая рыбалка, когда тебе каждые пять минут звонят и требуют видеодоказательств. Телефон брал Вован, потому, если что – связь с «землёй» была.

Вовка спрятал приёмник в багажник «Девятки» и, подхватив алюминиевые миски, направился к костру.

– Ну как?

Загородная тишина, нарушаемая лишь редким поквакиванием лягушек и ленивым щебетанием птиц, усыпляла. Хотелось растянуть гамак, провалится в сетчатое полотно, как в кокон, и задремать. Но сначала уха. Вован зачерпнул половником булькающий пшеном суп, подцепил краем рыбью голову с помутневшими глазами и вывалил в миску. Вдалеке послышалось глухое клокотание мотора. Друзья одновременно повернули головы в ту сторону, откуда раздавался шум двигателя.

– Это ещё кто? – недовольно буркнул Фанфаронов, который не любил незваных гостей. Поставив миски на стол, друзья стали разглядывать сквозь ажур кустарниковой листвы приближающийся автомобиль.

– Джипяра, – презрительно бросил Гоша.

– Да… – мечтательно протянул Вован.

Чёрный джип, посверкивая на солнце глянцевой поверхностью, свернул к берегу и остановился. Вовка покосился на свою замызганную грязью, местами проржавевшую, «Девятку» и вздохнул. Из джипа вышел высокий молодой мужчина и направился к озеру. У кромки воды остановился, вытянул шею и замер, всматриваясь в водную гладь.

– Ну и чо ему здесь надо? – ворчал Гоша, недовольный внезапным визитом, который нарушал, по его мнению, их с Вованом дружескую идиллию. – Неужто Бали-Мали надоели? Или деньги кончились?

– Видать, родные просторы сердцу ближе, – поэтично и более дружелюбно ответил Вовка, который в отличие от Гоши имел незлобивый, приветливый характер.

– Ну всё, прощай отдых. – Нервно швырнул ложку в миску с ухой Фанфаронов. Обиженный неосторожным обращением бульон выплеснулся жирной лужицей на алюминиевую поверхность столика. – Ща шансон свой врубит, хрен отдохнёшь.

– Подожди… поглядим чего он делать будет. Может искупается, да уедет.

– Ну всё, прощай отдых. – Нервно швырнул ложку в миску с ухой Фанфаронов. Обиженный неосторожным обращением бульон выплеснулся жирной лужицей на алюминиевую поверхность столика. – Ща шансон свой врубит, хрен отдохнёшь.

– Подожди… поглядим чего он делать будет. Может искупается, да уедет.

– Главное, чтоб он нас не заметил, а то сразу примажется. В друзья набиваться начнёт. Знаю я таких.

– Не факт, – засомневался Кряжкин.

– Говорю тебе. – Гоша промокнул бульонную лужицу тряпкой. – Вот же зараза, прямо к ухе подгадал.

Незнакомец вернулся к машине, открыл багажник, вытащил оттуда автомобильный диск и свёрнутую восьмёркой верёвку. Медленно размотал, один конец просунул в отверстие диска и завязал узел.

– Вот гад! – Ненависть к незнакомцу росла с каждой минутой. – Другого способа от диска избавиться не нашёл, кроме как в озере утопить. Ну конечно, родные просторы же сердцу ближе…

– Да подожди ты, – оборвал Вовка. – Ты глянь, чо он делает.

Мужчина расстегнул ворот рубашки, соорудил петлю из свободного конца верёвки, сунул в неё голову, правой рукой подхватил диск и прямиком направился в озеро.

– Хоть бы штаны снял, – издевался Гоша.

– Уж не топиться ли он собрался?

– Да прям. Чего ему топиться вдруг. При такой машине…

Когда уровень воды в озере достиг пояса, мужчина высоко поднял диск и со всей силы зашвырнул его вперёд. Диск пролетел расстояние равное длине верёвки и плашмя плюхнулся о воду, расплескав сизую гладь. Вздыбившаяся от удара волна взлетела рваными краями, беспорядочно разбрасывая вокруг себя шарики воды. Вовка невольно залюбовался получившейся картиной. Вспомнился «Девятый вал» Айвазовского, и он улыбнулся удивительной изворотливости мозга, который вызвал такую странную ассоциацию. Пока Вован наслаждался живописностью ныряния автомобильного диска в синие воды озера, он совсем упустил из вида мужчину. Когда опомнился – было уже поздно.

– Точно топиться… – растерянно прогундосил Гоша.

– Э! – громко крикнул Вован. – Э! Парень! Ты чего? – Обернулся на друга, зачем-то резанул рукой воздух и бросился через кусты в сторону утопленника. Гоша потоптался на месте и, не спеша, отправился вслед за другом.

Вовка бежал, на ходу срывая с себя футболку и спортивки. У самой воды скинул кеды и с разбегу «дельфинчиком» прыгнул в воду. Плавал он хорошо, даже можно сказать отлично, нырял с самого детства, бывало даже с моста головой вниз, за что доставалось от матери. «Доиграешься», – грозила мать. И однажды он доигрался – напоролся на какую-то ерундовину. Низ живота до сих пор украшала розоватая диагональ шрама.

Вода на илистом дне озера мутная, глинистая взвесь лезет в глаза, что-то рассмотреть сложно, но Вовка упорно рыскал, выныривая на поверхность лишь на мгновение, чтобы захватит ртом побольше воздуха. Нырял долго, уже почти отчаялся, но вот что-то блеснуло в илистом осадке. Диск! Значит, где-то рядом должен быть человек. Воздуха почти не осталось. Всплыть бы, хоть на секундочку, набрать в легкие очередную порцию кислорода, но нет. Нельзя. Вовка знал, как легко потерять под водой ориентир. Схватился за диск и, перебирая руками верёвку, стал двигаться к утопленнику. Вот он. Зацепился за корягу. От недостатка воздуха его затошнило. В глазах помутилось, и он почувствовал нарастающую слабость в теле. Поднять на поверхность бездыханное тело можно, но сначала надо отвязать верёвку, а в мутной воде это не так просто сделать, тем более, когда сам уже вот-вот потеряешь сознание. Но Вовка обладал удивительной выносливостью. Чего с ним только не случалось в жизни, но видимо на роду ему было написано выбираться невредимым из всех злоключений. Может быть, кто-то сверху потому и давал ему фору, может кто-то там подстраховывал, и Вовка всегда, не задумываясь, рискуя собственной жизнью, бросался на помощь другим. Таков был его душевный порыв, а уж если бросался спасать, то никогда назад не отступал, бился до последнего. Вот и сейчас, не смалодушничал, не плюнул на незнакомого ему человека, а собрал остатки духа и стал кропотливо развязывать узел.

Всё-таки Фортуна была к нему благосклонна и пусть не с первого раза, но узел развязался и, подхватив утопленника за шиворот, Вовка рванул из последних сил наверх. Всё остальное прошло, как в тумане. Как он всплыл, как, волоча за собой спасённого, догрёб одной рукой до берега – потом не мог вспомнить. Помнил только, как делал искусственное дыхание, как приехала «Скорая», предусмотрительно вызванная Гошей, как отбивался от врача, который пытался его вместе с утопленником отвезти в больницу. Потом долго отлёживался на берегу, прямо на запыленной песком земле, раскинув руки в разные стороны, и дышал, дышал, дышал, каждой клеточкой впитывая живительный воздух. Дышал и не мог надышаться. Потом, уже вечером, ужиная подогретой на костре ухой, благодарно всматривался в утыканное звёздами небо.

– Жизнь имеет вкус воздуха.

Гоша удивлённо уставился на товарища.

– Не пущу, – сказала, как отрезала, седовласая маленькая женщина-врач.

– Всего пару вопросов… даже не я, вот, – Махоркин подтолкнул Рязанцеву вперёд. – Это его одноклассница.

– Кто одноклассница? – врач, опустив голову, посмотрела на Лену строгим взглядом из-под очков, – вы же сказали – следователи.

– Каждый следователь – чей-то одноклассник, – попробовал объяснить Махоркин, но женщина не оценила игривость его тона.

– Что вы мне голову морочите. Сказала – «нет». И не имеет значения, кто вы, хоть премьер-министр. – Чем так не угодил врачу премьер – министр осталось загадкой, но женщина вдруг сразу сменила гнев на милость и, взглянув на Рязанцеву, добавила. – Могу пустить только жену. Может вы ещё и жена?

– Нет, – испуганно пролепетала Лена. – Я только одноклассница, и то бывшая.

– То-то я смотрю, что вы без пионерского галстука, – серьёзно пошутила врач.

– У него нет жены, – попыталась оправдаться Лена, – у него вообще никого нет.

– Вот и хорошо, – снова отрезала врач. – Не пущу. Он всё равно пока не в состоянии отвечать на ваши вопросы. Еле откачали.

– Ну что будем делать? – задал Рязанцевой вопрос Махоркин, когда «железная леди» выставила их за дверь.

– Ждать, – пожала плечами Лена. – Пока в себя придет, пока на вопросы сможет ответить.

– Пока он в себя приходить будет… – Махоркин галантно раскрыл перед спутницей дверь больницы. – … Следующий из ваших одноклассников нам новый сюрприз подбросит.

– Накаркаете ещё.

– А что тут каркать, за пять дней третий случай. Я начинаю думать, а может они все – самоубийцы, может, и нет никакого преступника?