Текст книги "10 гениев литературы"

Пушкин находился в Одессе до 1 августа 1824 года. Этот короткий период был одним из наиболее противоречивых в его жизни. Вначале поэт чувствовал только отрадные стороны одесской жизни и был захвачен удовольствиями жизни в большом городе с ресторанами, театром, итальянской оперой, блестящим и разнообразным обществом. Эта жизнь увлекла Пушкина, который произвел на одесскую молодежь двоякое впечатление: для одних он был образцом байронической смелости и душевной силы; другие видели в нем «какое-то бретерство, suffisance и желание осмеять, уколоть других» («Записки» Н. В. Басаргина).

Однако «медовый месяц» жизни Пушкина в Одессе был непродолжителен: уже в ноябре 1823 года он называл ее прозаической, жаловался на отсутствие русских книг, а в январе 1824 года мечтал убежать не только из Одессы, но и из России. Весной у него начались настолько крупные неприятности с начальством, что он оказался в худшем положении, чем когда-либо прежде. Граф Воронцов и его чиновники смотрели на Пушкина с точки зрения его пригодности к службе, не принимая претензий на «высшее значение». Поэт озлоблялся и мстил эпиграммами, едкость которых чувствовал и сам граф, имевший полную возможность уничтожить коллежского секретаря Пушкина.

Кроме того, поэта мучило безденежье, которое ощущалось в Одессе значительно острее, чем в патриархальном Кишиневе. В Кишиневе бедность напоминала о поэзии, в Одессе – о неоплаченных счетах. Пушкин писал брату: «Изъясни отцу моему, что я без его денег жить не могу. Жить пером мне невозможно при нынешней цензуре; ремеслу же столярному я не обучался, в учителя не могу идти; хоть я знаю Закон Божий и 4 правила – но служу и не по своей воле – и в отставку идти невозможно. Все и все меня обманывают – на кого же, кажется, надеяться, если не на ближних и родных. На хлебах у Воронцова я не стану жить – не хочу и полно – крайность может довести до крайности».

Отпечаток на одесскую жизнь Пушкина наложила и дружба с А. Н. Раевским, определившая его отношения с широким кругом одесского общества. Александр Раевский, вероятно, ревновал Пушкина к его ранней славе и находил утешение в том, чтобы внушать дамам ужас перед своими мефистофельскими выходками. В Одессе он наслаждался скандальной славой нарушителя общественных условностей, а с Пушкиным его связала своеобразная «игра в дружбу» и столь же характерная «игра в литературу», перенесенную в жизнь и быт. Участники этой игры в обществе вели себя дерзко, «выворачивая» наизнанку все понятия: любовь следовало отвергать, но ненависть была неотразима, дружба подразумевала предательство.

Пушкину эта игра в литературные страсти позволяла на время забыть о реальных изменах, которые преследовали его в последние месяцы жизни в Кишиневе и не оставляли и в Одессе. Измена и предательство стали постоянным предметом размышлений поэта, который в 1835 году писал об этом времени:

 
Я зрел врага в бесстрастном судии,
Изменника – в товарище пожавшем
Мне руку на пиру, – всяк предо мной
Казался мне изменник или враг.[35]35
  Эти строки не вошли в окончательный текст стихотворения «Вновь я посетил…» (1835 г.) и, согласно первоначальному замыслу поэта, следуют за вполне оптимистичной строфой «Здравствуй, племя младое, незнакомое…»


[Закрыть]
 

В контексте таких настроений делается объяснимой и беспримерная мрачность некоторых стихов Пушкина одесского периода («Свободы сеятель пустынный…», «Демон», «Недвижный страж дремал на царственном пороге…», «Зачем ты послан был и кто тебя послал?» и др.).

Жизнь в Одессе ознаменовалась для Пушкина несколькими страстными влюбленностями (и многими мелкими интрижками). По свидетельству М. Н. Волконской, «как поэт, он считал своим долгом быть влюбленным во всех хорошеньких женщин и молодых девушек, с которыми он встречался. <…> В сущности, он обожал только свою музу, но поэтизировал все, что видел». Тем резче бросается в глаза подлинная страстность трех его глубоких увлечений в Одессе.

Первой в этом ряду стоит Амалия Ризнич – жена местного негоцианта, с которой Пушкин познакомился в июле 1823 года. Именно о ней идет речь в «Отрывках из путешествия Онегина»:

 
А ложа, где красой блистая,
Негоциантка молодая,
Самолюбива и томна,
Толпой рабов окружена?
Она и внемлет и не внемлет
И каватине, и мольбам,
И шутке с лестью пополам…
А муж – в углу за нею дремлет.
 

Другая – Каролина-Розалия-Текла Адамовна Собаньская, красавица полька, сестра жены Бальзака, воспетая безумно влюбленным в нее Мицкевичем и Пушкиным, который был ей обязан «опьянением любви, самой конвульсивной и самой мучительной». Она была любовницей и агентом начальника Южных военных поселений генерала Витта. Собаньская собирала для него данные о Мицкевиче и Пушкине, а позже оказывала шпионские услуги Бенкендорфу. Высланная после польского восстания 1830 года из России, она жаловалась на неблагодарность русского правительства.

Однако весной 1824 года обе эти любови были вытеснены чувством к Елизавете Воронцовой, жене графа Воронцова, под началом которого поэт состоял на службе. Ко времени описываемых событий граф Воронцов – когда-то либерал – успел прославиться своим честолюбием, беспринципностью и выходящей за рамки приличий угодливостью к императору и вышестоящему начальству. Воронцов был высокомерен по отношению к подчиненным и всем, кто был ниже него по положению. Когда Пушкин поступил в его распоряжение, граф принял в отношениях с ним свой обычный тон, подчеркивавший любезность начальника и непреодолимость дистанции между ним и подчиненными.

Поэзия была для Воронцова вздором. Ф. Вигель {48}48
  Вигель Филипп Филиппович (1786–1856) – мемуарист. Он служил в архиве иностранных дел и умер директором департамента иностранных исповеданий. Ф. Вигель – автор известных «Записок» (полное издание в семи частях, М., 1892), которые дают богатейший материал по истории русского быта и нравов первой половины XIX века, характеристики различных деятелей того времени. Однако, как это было замечено еще современниками Вигеля, «читая „Записки“, следует доверять им с большой осторожностью». Литературно-историческая экспертиза подтверждает обоснованность подобных высказываний.


[Закрыть] привел в своих «Записках» разговор с ним: «Раз сказал он мне: «Вы, кажется, любите Пушкина; не можете ли вы склонить его заняться чем-нибудь путным под вашим руководством?» – «Помилуйте, такие люди умеют быть только что великими поэтами», – отвечал я. «Так на что же они годятся?» – сказал он». Воронцов упорно отказывался видеть в Пушкине кого-либо, кроме мелкого канцелярского чиновника и считал своим долгом следить за опальным поэтом и доносить о его поступках вышестоящему начальству.

Пушкин в ответ писал злые эпиграммы на Воронцова, оскорблял его в письмах к друзьям (в июле 1824 года Пушкин писал: «Воронцов – вандал, придворный хам и мелкий эгоист. Он видел во мне коллежского секретаря, а я, признаюсь, думаю о себе что-то другое»). Сложные отношения вылились в конфликт, подогреваемый влюбленностью Пушкина и ревностью Воронцова. Формальным поводом стало неисполнение Пушкиным предписаний начальства.

Неурожай, засуха и саранча, поразившие Новороссийский край в 1823–1824 годах, заставили графа Воронцова возглавить борьбу с бедствием, и в числе чиновников, командированных «на саранчу», оказался Пушкин. Возможно, граф имел самые добрые намерения (генерал И. П. Липранди писал, что командировка якобы нужна была, чтобы «…иметь повод сделать о нем [Пушкине] представление к какой-либо награде»), но поэт, смотревший на свою службу как на простую формальность, на жалованье – как на «паек ссыльного», увидел в распоряжении графа желание его унизить. Он говорил друзьям о «кознях графа Воронцова из ревности; думал даже, что тут могли действовать некоторые смелые его бумаги по службе, эпиграммы на управление и неосторожные частые разговоры о религии» (И. Пущин). Или: «В этом предложении он [Пушкин] увидел злейшую иронию, принижение честолюбивого дворянства и вероятно паче всего одурачение Ловеласа, подготовившего свое торжество» (П. Вяземский).

Предписание, полученное Пушкиным от Воронцова, было таково:

№ 7976

22 мая 1824 г.

Одесса

Отделение 1-е

Состоящему в штате моем ведомства

Коллегии Иностранных дел Господину Коллежскому

Секретарю Пушкину

Желая удостовериться о количестве появившейся в Херсонской губернии саранчи равно и том, с каким успехом исполняются меры, преподанные мною к истреблению оной, я поручаю вам отправиться в уезды Херсонский, Елисаветградский и Александрийский. По прибытии в города Херсон, Елисаветград и Александрию явитесь в тамошние общие уездные Присутствия и потребуйте от них сведения: в каких местах саранча возродилась, в каком количестве, какие учинены распоряжения к истреблению оной и какие средства к тому употребляются. После сего имеете осмотреть важнейшие места, где саранча наиболее возродилась, и обозреть, с каким успехом действуют употребленные к истреблению оной средства и достаточны ли распоряжения, учиненные Уездными Присутствиями.

Обо всем что по сему вами найдено будет рекомендую донести мне.

Нов<ороссийский> Г<енерал->Г<убернатор> и П<олномочный> Н<аместник> Б<ессарабской> Области

<Подпись>

Пушкин выехал из Одессы 23 мая. 25 и 26 мая (день своего рождения) он провел в Сасовке Елизаветградского уезда у тамошнего предводителя дворянства и вернулся в Одессу 28 мая, пробыв в командировке 5 дней, хотя для выполнения поручения нужно было не менее месяца. Пушкин, по-видимому, даже не собирался следовать полученному предписанию. По возвращении он якобы представил Воронцову знаменитый стихотворный рапорт о саранче («Саранча летела, летела / И села. / Сидела, сидела, все съела /. И вновь улетела»). Реальность этого рапорта ничем не подтверждена, и, скорее всего, он является не более чем анекдотом. По словам очевидцев, поэт «явился к графу Воронцову в его кабинет. Разговор был самый лаконический; Пушкин отвечал на вопросы графа повторением последних слов его; например: „Ты сам саранчу видел?“ – „Видел“. – „Что ее много?“ – „Много“ и т. д.».

Последствиями командировки стал окончательный разрыв Пушкина с Воронцовым, прошение поэта об отставке (что в его положении опального чиновника могло быть истолковано как мятеж) и высылка его в село Михайловское Псковской губернии.

Еще в марте граф Воронцов писал графу Нессельроде[36]36
  Нессельроде Карл Васильевич (1780–1862) – министр иностранных дел России (1816–1856).


[Закрыть], что Пушкина следовало бы перевести куда-нибудь в глубь России, где вдалеке от вредных влияний и лести могли бы развиться его счастливые способности и талант. В Одессе же много людей, которые кружат ему голову своим поклонением, а ведь он «слабый подражатель далеко не почтенного образца» (Байрона). Это послание не имело бы печальных последствий для Пушкина, если бы почти в то же время не вскрыли на почте письмо поэта в Москву, в котором он писал, что берет «уроки чистого атеизма… система не столь утешительная, как обыкновенно думают, но, к несчастию, более всего правдоподобная».

8 июля 1824 года Пушкин был высочайшим повелением уволен со службы, а 12 июля граф Нессельроде известил генерал-губернатора Эстляндского и Лифляндского, бывшего одновременно губернатором Псковской губернии, что местом ссылки Пушкина назначена Псковщина. 1 августа 1824 года поэт выехал из Одессы в сопровождении Никиты Козлова.

Одесский год был одним из тяжелейших для поэта, хотя в это время имя Пушкина стало известно всей читающей России. Кроме того, южная ссылка оказалась полезной и для его духовного развития: поэт выучил английский и итальянский, занимался испанским, положил начало своей, впоследствии огромной, библиотеке. Он не только читал все новости иностранной литературы, но стал первым знатоком русской словесности и задумал ряд статей о Ломоносове, Карамзине, Дмитриеве и Жуковском.

Под влиянием коммерческого духа Одессы и того обстоятельства, что публикация «Бахчисарайского фонтана» дала возможность выбраться из долгов, Пушкин пришел к убеждению, что литература может дать ему материальную независимость. Сначала он называл такой взгляд циничным, но позднее изменил свое мнение: «Я пишу под влиянием вдохновения, но раз стихи написаны, они для меня только товар».

Число лирических произведений, написанных Пушкиным в Одессе, невелико: он был поглощен работой над «Онегиным» и «Цыганами» (причем самые идиллические строфы создавались в наиболее драматичные моменты одесской жизни). «Онегина» автор называл романом в стихах «вроде Дон Жуана»; в нем он «забалтывается донельзя», «захлебывается желчью» и не надеется, что цензура пропустит роман, отчего и пишет «спустя рукава»; но постепенно увлекается работой и, окончив вторую главу, приходит к убеждению, что это будет лучшее его произведение. Уезжая из Одессы, он увозит с собою третью главу романа и неоконченных «Цыган».

Вообще, «месяцы пребывания в Одессе напоминали авантюрный роман: общение с политическими заговорщиками и раскинутая вокруг него шпионская сеть, любовь и ревность, сиятельный преследователь и помощь влюбленных женщин, планы бегства за границу, а на заднем плане – лица всех социальных состояний и национальностей, включая «корсара в отставке», мавра Али в красных шароварах и с пистолетами за поясом, в обществе которого Пушкин любил бывать, – пишет Ю. Лотман. – Теперь декорации менялись: перед Пушкиным снова лежала дорога».

9 августа Пушкин явился в Михайловское-Зуево, где жила его семья. Его приняли сердечно, но вскоре родной дом обернулся тюрьмой – отец поэта взял на себя обязанности по надзору за сыном. Надежда Осиповна и Сергей Львович стали страшиться влияния опального поэта на сестру и брата. Между отцом и сыном то и дело вспыхивали ссоры, и наконец произошла тяжелая сцена (много позднее Пушкин описал ее в «Скупом рыцаре»): «отец мой, воспользовавшись отсутствием свидетелей, выбегает и всему дому объявляет, что я его бил, потом – что хотел бить. Перед тобой, – пишет поэт Жуковскому, – я не оправдываюсь, но чего же он хочет для меня с уголовным обвинением? Рудников сибирских и вечного моего бесчестия?»

В конце концов, родные Пушкина уехали в Петербург, а Сергей Львович отказался наблюдать за сыном, который остался в ведении местного предводителя дворянства и настоятеля Святогорского монастыря. Пушкин, который так любил веселье, толпу, разговоры и пирушки, остался в Михайловском один, в обществе няни Арины Родионовны.

Его единственным развлечением стали визиты в соседнее Тригорское к Прасковье Осиповой и ее многочисленному семейству. Эта умная, прекрасно образованная сорокалетняя женщина владела несколькими иностранными языками, следила за литературой, и в библиотеку Тригорского попадали не только русские, но и европейские книжные новинки.

С Осиповыми у Пушкина завязались тесные отношения, а с Прасковьей Александровной его на всю жизнь связала теплая дружба. В Тригорское приезжала и племянница Осиповой, Анна Керн, которую в шестнадцать лет выдали замуж за пожилого генерала. К моменту приезда в Тригорское она разошлась с мужем и пережила несколько сердечных увлечений, здесь же ее ждал бурный роман с Пушкиным, для которого Керн одновременно и «гений чистой красоты», и «одна прелесть», и «милая, божественная», и «мерзкая», и «вавилонская блудница».

Жизнь в Михайловском резко контрастировала с тем образом жизни, который до сих пор Пушкин вел. Быт поэта не имел ничего общего с обычными «помещичьими» заботами, и даже такие занятия дворянина в деревне, как охота, были исключены из его существования. Это была ссылка, хоть и «домашняя», и порой она делалась настолько невыносимой, что Пушкин начинал обдумывать планы бегства за границу через Дерпт, строя невероятные проекты операции мнимого «аневризма в ноге» и т. п. Вынужденное одиночество, материальные затруднения, отсутствие развлечений, однообразие дневного распорядка превращали его жизнь в пытку. П. Вяземский писал: чтобы вынести ее, надо быть «богатырем духовным», и серьезно опасался, что Пушкин сойдет с ума или сопьется.

Тем более волнующими событиями были посещения Михайловского лицейскими друзьями поэта. Первым к Пушкину приехал И. Пущин (11 января 1825 года). Визит к опальному поэту требовал мужества, но Пущин был не из пугливых: 14 декабря он показал себя на Сенатской площади как хладнокровный и деятельный руководитель восстания (высочайшим указом Николая I его приговорили к двадцати годам каторги). Пущин заметил в поэте перемену к лучшему: Пушкин стал «серьезнее, проще, рассудительнее». В апреле Пушкина посетил А. Дельвиг, и также отметил, что поэт очень изменился.

Пребывание в Михайловском оказалось не только плодотворным для Пушкина-поэта, но и спасительным для него как человека. Основной сферой деятельности в это время стало творчество. И как ни интенсивно Пушкин работал в Кишиневе и Одессе, в Михайловском, в особенности в зимнее время, он читал и писал по крайней мере вдвое больше прежнего. С раннего утра до позднего обеда он сидел с пером в руках в единственной отапливаемой комнатке Михайловского дома, читал, делал заметки, а по вечерам слушал и записывал сказки своей няни и домоправительницы Арины Родионовны. И. Пущин вспоминал: «Комната Александра была возле крыльца. В этой небольшой комнате помещались кровать его с пологом, письменный стол, шкаф с книгами и проч. Во всем поэтический беспорядок, везде разбросаны бумаги, всюду валялись обкусанные, обожженные кусочки перьев (он всегда с самого Лицея писал оглодками, которые едва можно было держать в пальцах). Вход к нему прямо из коридора; против его двери – дверь в комнату няни».

Под влиянием обстановки Пушкин начал больше, чем прежде интересоваться русской историей, памятниками письменности и народной поэзией. Он собирал песни (для чего иногда переодевался мещанином и ездил по губернии), сортировал их по сюжетам и изучал народную речь, заполняя пробелы своего «проклятого воспитания». Столь же активно он изучал всемирную литературу, в том числе Коран, вчитывался в Шекспира, по сравнению с которым Байрон теперь казался ему слабым и однообразным. Почти отшельническая жизнь, которую вел поэт, Восток, Шекспир и изучение исторических источников заставляли все серьезнее задумываться над жизнью, философски относиться к прошлому и настоящему.

В переписке Пушкин не уставал подчеркивать, что ленится, о работе писал скупо, но постоянно просил все новых и новых книг. На самом деле два Михайловских года стали одними из самых плодотворных для поэта: были закончены «Цыганы», завершена третья и написаны четвертая – шестая главы «Евгения Онегина», «Граф Нулин», несколько десятков стихотворений, баллада «Жених». Самое же крупное произведение Михайловского периода – «Борис Годунов» («Комедия о настоящей беде московскому государству, о царе Борисе и о Гришке Отрепьеве», начатая в конце 1824 года и оконченная к сентябрю 1825-го).

«Изучение Шекспира, Карамзина и старых наших летописей дало мне мысль оживить в драматической форме одну из самых драматических эпох нашей истории, – писал поэт. – Шекспиру я подражал в его вольном и широком изображении характеров; Карамзину следовал я в светлом развитии происшествий; в летописях старался угадать язык тогдашнего времени; источники богатые: успел ли я ими воспользоваться, не знаю». По окончании труда Пушкин был чрезвычайно доволен им: «Я перечел его вслух один, бил в ладоши и кричал: ай да Пушкин, ай да сукин сын!» Поэт не спешил печатать «Бориса», предвидя неуспех (его опасения оправдались – вышедший в 1831 году «Борис Годунов» подвергся уничтожающей критике: большинство признавало пьесу «выродком, который не годится ни для сцены, ни для чтения»; П. Катенин назвал драму «ученическим опытом», «куском истории», упрекая Пушкина за рабское следование Карамзину).

Пушкин работал над несколькими статьями, посвященными вопросам народности литературного языка – это были его первые прозаические произведения. Много сил он приложил и к собственным мемуарам, которые ему пришлось уничтожить после 14 декабря 1825 года (позднее, в 1831 году Пушкин вернулся к автобиографической прозе, но далее нескольких страниц, посвященных истории своего рода, дело не пошло). К этому следует прибавить почти научный интерес к фольклору и массу прочтенных в это время книг: из Лицея Пушкин вынес поверхностное образование, а в 1830-е годы поражал современников глубокими познаниями в мировой литературе, истории, политической жизни, публицистике.

Переворот, который произошел в творчестве поэта в Михайловский период, выразился в переходе от идеалов романтизма к созданию реалистических произведений. Центральным убеждением для Пушкина стала вера в то, что поэт – это «просто человек». Поэзия отождествлялась теперь с обычным, каждодневным, а «исключительное» стало казаться натянутым и театральным. «Пушкин учится смотреть на мир глазами другого человека, менять точку зрения на окружающее и самому, меняясь, включаться в разнообразные жизненные ситуации, – пишет Ю. Лотман. – Все это и образует самоощущение, аналогичное художественному миру реализма. Такой взгляд на жизнь позволял находить поэзию и источники красоты, истину и мудрость там, где романтик увидал бы лишь рутину, заурядность, прозу и пошлость».

Пушкин энергично занимался издательскими делами. Давно задуманный сборник «Стихотворения Александра Пушкина» потребовал немалых хлопот, и все же 8 октября 1825 года было дано цензурное разрешение на книгу, а 30 декабря книга вышла в свет.

На обложке красовался эпиграф из римского поэта Пропорция («Юность поет о любви – муж воспевает тревоги»), который после восстания декабристов получил опасное звучание – латинское слово tumultus означает не только «шум», «тревогу», но и «мятеж», «бунт», «восстание». Сборник получил неслыханный в истории русской литературы успех: 27 февраля 1826 года Плетнев писал Пушкину: «Стихотворений Александра Пушкина у меня нет ни единого экз., с чем его и поздравляю». А. С. Пушкин получил лавры первого русского поэта. Пушкин-лицейский, Пушкин-племянник, Пушкин-младший (эпитеты, которые использовались, чтобы отличить его от Василия Львовича Пушкина) он стал просто Пушкиным, и теперь уже к имени В. Л. Пушкина прибавляли поясняющее «дядя».

Пока же, за два дня, 13–14 декабря 1825 года Пушкин написал поэму «Граф Нулин», а через три дня в Тригорское пришли известия о Сенатской площади. Для поэта наступили дни полные тревоги и неизвестности: письма почти перестали приходить, газеты сообщали об арестах, и в списках арестованных он видел имена друзей. Положение Пушкина было весьма сомнительным: он не знал, что известно правительству, и жил в ожидании. Через Жуковского он передал друзьям в Петербург: «Решительно говорю не отвечать и не ручаться за меня».

И в это же время он закончил четвертую главу «Евгения Онегина» шутливыми стихами, затем очень быстро написал пятую и шестую главы романа, строфы об Одессе, которые в дальнейшем вошли в «Путешествие Онегина», сделал набросок перевода из Ариосто о ревности, начал пьесы «Скупой рыцарь» и «Моцарт и Сальери».

Такой всплеск творческой активности не позволял даже предположить, что господствующим настроением поэта в те месяцы было ощущение нависшей угрозы. Несколько месяцев назад окончилось царствование Александра I (он умер 19 ноября 1925 года), и каким будет правление Николая I, не знал никто. Общество жило верой в милость к восставшим декабристам и надеждой на сравнительно легкие приговоры. Сама многочисленность обвиняемых, их принадлежность к лучшим семьям России, сочувствие высоких сановников – все это заставляло ожидать, что будет объявлена амнистия и смягчение наказаний. Даже Пестель, делавший на следствии весьма откровенные признания, рассчитывал, что крайней мерой наказания будет разжалование в солдаты. Никто не знал ни мелкой мстительности Николая I, ни того, что 14 декабря заставило его пережить унизительные минуты страха, которые он не мог простить декабристам. Приговоры были чудовищными.

24 июля 1826 года Пушкин узнал о казни Рылеева, Пестеля, С. Муравьева-Апостола, Бестужева-Рюмина, Каховского и каторжных приговорах для многих его друзей. Об участи самого поэта так и не было ничего известно, и он послал через губернатора письмо государю с выражением раскаяния и твердого намерения не противоречить общепринятому порядку.

В ночь с 3 на 4 сентября 1826 года в Михайловское прибыл фельдъегерь с приказанием Пушкину немедленно явиться в Москву, где в это время проходила коронация Николая I. Поэта приказано было везти в сопровождении конвойного офицера, но «в своем экипаже свободно, не в виде арестанта». Михайловская ссылка кончилась.

Поэт прибыл в Москву 8 сентября и сразу же был доставлен в кабинет Николая. Разговор был продолжительным, и начиная с этой встречи с царем Пушкин выступил как заступник декабристов, считая это одним из важнейших дел жизни («…И милость к падшим призывал»). Поэт не только не отрекся от дружеских связей с декабристами, но решительно заявил, что 14 декабря был бы на Сенатской площади, если бы ему представилась такая возможность. Николай простил Пушкина, обещая ему свободу от обычной цензуры и предлагая себя в качестве личного цензора. Поэт получил право выбирать место своего пребывания (кроме Санкт-Петербурга, куда въезд ему был открыт в 1827 году).

Окрыленный свободой Пушкин не мог предполагать, как унизительно сложатся в дальнейшем его отношения с властью. Цена монарших милостей выяснилась позднее – обращаться к царю по поводу каждого стихотворения было, конечно же, невозможно, и лицом, от которого теперь зависела судьба пушкинской лирики, стал граф А. X. Бенкендорф.

Граф Бенкендорф вел следствие по делам декабристов, был назначен шефом корпуса жандармов и начальником учрежденного Николаем Третьего отделения канцелярии Его Императорского Величества, целью которого было охватить Россию сетью тайного надзора. Бенкендорф был честен – он не фабриковал ложных обвинений, не преследовал личных врагов, презирал тех, кто сочинял ложные доносы. Однако он искренне считал литературу вредоносным занятием, а всякое проявление свободной мысли – опасным мятежом. Пушкин раздражал Бенкендорфа.

Но стычки с Бенкендорфом не сразу начались, и зиму 1826/27 года Пушкин провел в Москве, которая приняла его с распростертыми объятиями как величайшего поэта; либеральная молодежь видела в нем чудом спасенного друга декабристов, а защитники существующего порядка радовались его примирению с правительством. Пушкин находился на вершине славы; он наверстывал годы ссылки, посещая и литературные салоны, и балы, и холостые пирушки. Светская жизнь не мешала ему работать, и главной заботой поэта стала консолидация литературных сил. Недовольный существующими изданиями, он еще в Михайловском мечтал об основании серьезного журнала, который бы объединял все талантливое; теперь осуществление этих замыслов стало реальностью.

Однако изданию журнала препятствовал целый ряд трудностей. Главная из них состояла в том, что русская (петербургская, в первую очередь) словесность понесла большие потери после правительственных репрессий, ряды писателей пушкинского поколения поредели – нужно было налаживать связи с молодежью, причем делать это именно в Москве, которая стала литературным центром России. Молодая литература второй половины 1820-х годов группировалась вокруг журнала «Московский телеграф» Н. А. Полевого и П. А. Вяземского и вокруг кружка «любомудров» (Д. Веневитинов, С. Шевырев, М. Погодин, В. Одоевский, П. Киреевский и др.), в идеях которых вызревали как будущие мнения группы Белинского-Станкевича, так и основы славянофильства. Умеренные в политике, преданные кабинетным занятиям и систематическому умозрению, серьезные и молчаливые, любомудры заслужили в Москве кличку «архивных юношей» (поскольку служили в Архиве Министерства иностранных дел).

Встреча Пушкина и «архивных юношей» произошла 12 октября 1826 года у Веневитинова. Поэт читал неопубликованного «Бориса Годунова», песни о Степане Разине, недавно написанное добавление к «Руслану и Людмиле» («У лукоморья дуб зеленый…»). Узнав о планах московской молодежи издавать журнал, Пушкин поделился своими намерениями, и было решено объединить усилия. С 1827 года начал выходить «Московский вестник», и на протяжении трех лет Пушкин добросовестно служил ему (поддерживая в то же время альманах А. Дельвига «Северные цветы»). Опыт сотрудничества в «Московском вестнике» оказался неудачным: журнал ориентировался на элиту, число читателей быстро падало.

Как и раньше, Пушкину не сиделось на месте: в 1826 году, после разговора с царем и краткого пребывания в Москве, он отправился в Михайловское, но в декабре возвратился. В мае 1827 года поэту разрешено было посетить Петербург, и он поспешил воспользоваться этим, но в июне, «почуя рифмы», снова уехал в Михайловское, где начал исторический роман, который позднее печатался под не принадлежащим Пушкину названием «Арап Петра Великого». В октябре поэт возвратился в Петербург, где на протяжении 1828 года предпринял ряд неудачных попыток отправиться в длительное путешествие: просьбы разрешить поездку в действующую армию на Турецкий фронт или за границу встретили отказы. В октябре 1828 года Пушкин уехал под Тверь, в поместье Малинники, и начал там «Полтаву», которая была окончена в течение месяца (поэма вышла в 1829 году и не имела успеха). В декабре 1828 года Пушкин приехал в Москву, в январе 1829-го – снова в Малинники, потом – в Петербург. Весной 1829 года он возвратился в Москву, посватался к Наталье Гончаровой, получил отказ, после чего, так и не дождавшись официального разрешения, уехал на Кавказ (Орел – Кубань – Тифлис – Каре – Арзрум).

26 мая 1829 года Пушкин приехал в Тифлис, куда уже прибыло распоряжение о секретном надзоре за ним. Он провел в Тифлисе около 2-х недель и потом отправился в действующую армию, с которой вошел в Арзрум. Пушкина видели в передовой цепи атакующих казаков – солдаты с недоумением смотрели на штатскую фигуру в цилиндре и, считая его священником, звали «батюшкой». Однако «во время пребывания в отряде Пушкин держал себя серьезно, избегал новых встреч и сходился только с прежними своими знакомыми, при посторонних же всегда был молчалив и казался задумчивым». Результатом путешествия стал ряд кавказских стихотворений и «Путешествие в Арзрум».

В начале июня он виделся на Кавказе с лицеистом Вальховским, Н. Раевским-сыном, с братом Пущина Михаилом, со ссыльными декабристами. На одном из горных перевалов Пушкин встретил гроб с телом убитого в Персии Грибоедова.

Неприятности, связанные с тем, что командующий армией генерал Паскевич слишком ревностно выполнял поручение о надзоре за поэтом, вынудили Пушкина покинуть Кавказ. В Петербурге его ждали тягостные объяснения с Бенкендорфом по поводу самовольной поездки. Кроме того, Бенкендорф устроил ему разнос по совсем уж неслыханному поводу: поэту было запрещено не только публиковать, но и показывать друзьям произведения, не прошедшие цензуры.

Выбранив Пушкина за чтение «Бориса Годунова», Бенкендорф напомнил требование представлять все новые произведения государю, стремясь установить с Пушкиным отношения надзирателя и непослушного юнца. Поэт противился этому, он поддерживал стиль светского равенства, а потому обращался к своему цензору только по-французски, устраняя необходимость прибегать к унизительно-бюрократическому тону. {49}49
  Официальная переписка (прежде всего, с императором и его сановниками) должна была вестись по-русски: обращение по-французски утрачивало тот верноподданнический характер, который на него накладывали обязательные формулы и штампы русского языка.


[Закрыть] В ответ поэт получал строгие выговоры по всякому поводу, вынужден был оправдываться и благодарить за отеческие наставления. Следует вспомнить, как не терпел Пушкин «покровительства позор» даже со стороны друзей, чтобы представить себе, каково было ему терпеть все это от Бенкендорфа.