Текст книги "50 знаменитых больных"

Бразилия впервые выиграла чемпионат мира, и игроки великой команды стали национальными героями. На чемпионат мира в Чили в 1962 г. Гарринча приехал, считаясь вторым лидером команды после Пеле. Но тот получил травму уже во втором матче и наблюдал за игрой бразильской сборной с трибуны. Лидером сборной Бразилии стал Гарринча – и снова чемпионский титул.

Четыре года между двумя победными чемпионатами внесли изменения и в личную жизнь Гарринчи. Он женился во второй раз на известной певице и исполнительнице самбы Эльзе Суарес. Ее песни звучали с пластинок, их исполняли по радио, пели на улицах, пляжах, в ресторанах и кафе.

К моменту женитьбы на Эльзе у Гарринчи было восемь детей от первого брака с девушкой из Пау-Гранде по имени Наир. Наир не выдержала потрясения и вскоре умерла, и пятеро детей Манэ переселились к ним с Эльзой (всего у Гарринчи было четырнадцать детей).

Однако жизнь Гарринчи не была такой уж безоблачной – руководство клуба постоянно недоплачивало ему. Причем во многом благодаря широте души самого Гарринчи – он, не читая, подписывал контракты, пустые бухгалтерские бланки и другие финансовые документы (злые языки утверждали, что он все равно был не способен в них разобраться – интеллект слабоват). Менеджеры клуба просто приходили к нему в дом, приносили подарки для детей и подписывали новый контракт.

Первый раз Гарринча попытался изменить ситуацию в 1963 году по настоянию Эльзы – продлевая конракт с «Ботафого», он потребовал более высокую зарплату. Новый контракт был подписан через четыре месяца.

Впрочем, самому Гарринче финансовые вопросы были малоинтересны. В отличие от более прагматичных игроков, он не задумывался о своем будущем «после футбола» и бездумно тратил имеющиеся у него средства направо и налево. Зарабатывать он умел только футболом, поэтому частенько оставался без гроша – раздавал или просто дарил огромные суммы бесчисленным друзьям, а то и случайным знакомым. Не глядя, выкладывал на стол пачки денег, чтобы оплатить очередной шумный кутеж в ресторане. Его товарищи по бразильской сборной уже давно зарабатывали огромные деньги на своей славе. А он так и жил до самой смерти одним днем, не зная, где проснется завтра.

Вскоре после первенства мира начались проблемы со здоровьем: в одном из матчей национального первенства Гарринча получил травму. Врачи советовали 2–3 месяца не играть, но в это время «Ботафого» отправлялся в турне по Европе, и отсутствие Гарринчи вдвое уменьшало доходы клуба. Манэ внял просьбам руководства, поехал и спасался обезболивающими уколами. Во время матчей он все время улыбался – противники думали, что Гарринча насмехается над ними, а это была гримаса от нестерпимой боли в правой ноге.

По возвращении домой у него нашли разрыв мениска. Ему сделали операцию, через полгода он вернулся на поле, но прежнего Гарринчи уже не было. Это подтвердил чемпионат мира в Англии в 1966 г.: от футбольного идола осталась лишь бледная тень.

Каждый шаг ему теперь давался с трудом. Не срабатывали любимые финты, не получались рывки, болела не переставая правая нога. Бразильцы проиграли и не попали даже в четвертьфинал. Это был последний чемпионат Гарринчи.

За год до этого Гарринча впервые побывал в СССР. Москвичи с восторгом встретили появление героев того чемпионата, однако Гарринча долго не выходил на поле. Зрители не на шутку волновались – неужели они не увидят легендарного игрока? К неописуемой радости трибун, Гарринча все же вышел, правда, за 13 минут до конца матча. Бразильцы к этому времени вели – 3:0, и Гарринче оставалось только показать московской публике несколько своих знаменитых финтов, что он и сделал.

Почувствовав, что звезда Гарринчи, разменявшего четвертый десяток, закатывается, хозяева «Ботафого» решили сбыть ветерана с рук. В 1966 г. Манэ был продан, однако дела в новом клубе у него не пошли. Начались мучительные скитания «великого хромого» по второразрядным командам. Он сменил несколько клубов, нигде подолгу не задерживаясь, попытался начать тренерскую карьеру, но оказалось, что учить футболу он не умеет.

Беда, как известно, одна не приходит. В апреле 1969-го Гарринча, будучи за рулем машины, угодил в автокатастрофу. Погибла мать Эльзы. Суд приговорил Манэ к двум годам тюрьмы, правда, условно.

Еще несколько лет прошли в поисках сколько-нибудь сносного футбольного пристанища. И в декабре 1973 года на главном стадионе Бразилии «Маракане» состоялся прощальный матч Гарринчи. На этом футбол для него закончился. Вскоре Бразилия просто забыла про Гарринчу, который начал спиваться.

Свое сорокалетие он отметил дома в непривычном одиночестве. За столом сидели только он и Эльза. Друзья, которых он ждал, не пришли и даже не позвонили.

Вскоре Эльза родила сына. Гарринча, который к тому времени был законченным алкоголиком, появился в родильном доме с опухшим до неузнаваемости лицом. Доведенная до отчаяния жена поставила вопрос ребром: либо семья, либо бутылка. «Нет у меня сил, чтобы бросить пить», – обреченно ответил Манэ. Эльза подала на развод.

20 января 1983 года Манэ не стало. Он умер в больнице для бедняков на окраине Рио, не дожив 9 месяцев до пятидесяти лет. Причина – алкоголь и наркотики. Умер Гарринча во сне.

Отпевали его на «Маракане», попрощаться с ним пришли сотни тысяч бразильцев, влюбившихся в «косолапого маленького воробья», а потом позабывших его.

ГОГОЛЬ НИКОЛАЙ ВАСИЛЬЕВИЧ

(род. в 1809 г. – ум. в 1852 г.)

Ни об одном русском писателе не спорили так много, как о Гоголе, – уже более ста лет литературоведы, психологи, психиатры пытаются объяснить черты его характера, странные поступки и особенности творчества. Даже болезнь и смерть Гоголя стали источниками легенд и многочисленных спекуляций.

Самая известная легенда гласит, что Гоголя похоронили живым. Она опирается на два источника. Первый – завещание писателя, в котором он распорядился: «…Тела моего не погребать до тех пор, пока не покажутся явные признаки разложения <…> Упоминаю об этом потому, что во время самой болезни находили на меня минуты жизненного онемения, сердце и пульс переставали биться…» Второй – некие свидетельства очевидцев вскрытия могилы писателя, будто Гоголь лежал на боку (могилу вскрывали в 1931 г., чтобы перенести останки писателя из Данилова монастыря на Новодевичье кладбище).

А. Синявский в книге «В тени Гоголя» заметил, что эта легенда очень подходит ко всему облику Гоголя, к его таинственной смерти и к его литературе, населенной полчищами живых мертвецов и мертвых душ.

Не успели развенчать легенду о том, что писатель был похоронен заживо, как возникла вторая – о похищении гоголевского черепа при перезахоронении. Якобы череп выкрали, и его приобрел некий итальянский коллекционер, который после этого исчез, и больше его никто не видел. Эту версию использовал М. А. Булгаков в романе «Мастер и Маргарита»: председателя Массолита писателя Берлиоза похоронили без головы, пропавшей в самый ответственный момент.

Была еще третья легенда – в гробу вообще никого не было, а в могиле обнаружили сложную вентиляционную систему на случай воскрешения.

Родился Николай Васильевич Гоголь 20 марта 1809 г. в местечке Большие Сорочинцы Миргородского уезда Полтавской губернии в семье небогатого помещика. Его отец, Василий Афанасьевич, был человеком веселым и общительным, обладал литературными способностями. Он писал пьесы и ставил их на сцене любительского театра своего соседа. Судя по всему, В. А. Гоголь болел туберкулезом, который долго и безуспешно лечил.

Среди родственников Гоголя по материнской линии было много странных, мистически настроенных и просто душевнобольных людей. Сама Марья Ивановна обладала крайней впечатлительностью, была мнительна, нераспорядительна, плохо вела хозяйство и при этом отличалась подозрительностью. По словам А. С. Данилевского, она приписывала своему сыну «…все новейшие изобретения (пароходы, железные дороги) и… рассказывала об этом всем при каждом удобном случае».

Есть основания предполагать, что Николай был третьим ребенком в семье, но двое старших детей умерли в младенчестве. Новорожденный Коленька был очень худ и слаб, и родители долго опасались за его жизнь. Лишь по истечении шести недель они рискнули перевезти его из Сорочинцев домой в Яновщину. Умер и следующий ребенок Гоголей – Иван, правда, уже в девятилетием возрасте. Потрясенный Николай (брат был всего на год моложе) буквально не отходил от могилы младшего брата.

Детские годы писателя прошли в имении Васильевка, рядом с селом Диканька, где он получил домашнее образование.

После домашней подготовки Николай провел два года в Полтавском уездном училище, а затем поступил в Нежинскую гимназию высших наук, созданную по типу Царскосельского лицея. Здесь он учится играть на скрипке, рисует, исполняет комические роли в школьных спектаклях. Страсть к театру выявила у него несомненное актерское дарование, которое признавали все. Литературные опыты, напротив, высмеивались лицейскими литераторами. Впрочем, думая о будущем, гимназист Гоголь остановил свой выбор на юстиции, мечтая «пресекать неправосудие».

Небольшого роста, тщедушный, узкогрудый, с вытянутым лицом и длинным носом Гоголь был, по воспоминаниям соучеников, угрюмым, упрямым, малообщительным, скрытным и в то же время склонным к неожиданным и опасным проделкам. Из-за этого Николая не любили. О том, что испытывал Гоголь, учась в лицее, можно судить по письму к матери: «…Вряд ли кто вынес столько неблагодарностей, несправедливостей, глупых смешных притязаний, холодного презрения. Все выносил я без упреков, без роптания, никто не слыхал моих жалоб, я даже всегда хвалил виновников моего горя. Правда, я почитаюсь загадкою для всех, никто не разгадал меня совершенно. <…> У нас почитают меня своенравным, каким-то несносным педантом, думающим, что он умнее всех, что он создан на другой лад от людей». В то же время сам Гоголь считал, что в нем была заложена «страшная смесь противоречий, упрямства, дерзкой самонадеянности и самого униженного смирения».

Администрация лицея тоже не очень жаловала Гоголя. Учился он плохо, а из ведомости о поведении пансионеров можно узнать, что был он не раз наказан «за неопрятность, шутовство, упрямство и неповиновение». Гоголь сетовал на то, что провел «…целых шесть лет даром».

Гоголю едва исполнилось шестнадцать, когда он потерял отца. «Я сей удар перенес с твердостью истинного христианина, – писал он матери. – Правда, сперва я был поражен ужасно сим известием, однако ж не дал никому заметить, что я был опечален. Оставшись же наедине, я предался всей силе безумного отчаяния. Хотел даже посягнуть на жизнь свою…» Собирался «броситься в окно с верхнего этажа», но «Бог удержал».

После окончания гимназии Николай в декабре 1828 г. едет в Петербург, надеясь получить какую-то службу. Это ему не удалось, первые литературные пробы оказались неудачными, и летом 1829-го Гоголь уезжает за границу. Он упоминает какую-то незнакомку, произведшую на молодого провинциала «ужасное и невыразимое впечатление» и побудившую его силой своих чар к бегству из России. Вся эта история, как считают специалисты, занимавшиеся жизнью и творчеством Гоголя, выдумана им от начала до конца, чтобы как-то объяснить матери свой неожиданный отъезд за границу и трату высланных ему денег.

По словам С. Т. Аксакова, Гоголь вел «строго монашеский образ жизни». Сам писатель говорил о себе, что ему легче любить «всех вообще», чем каждого в отдельности. «Любить кого-либо особенно я мог только из интереса». Люди, с которыми Гоголь был близок, сетовали на его капризность, неискренность, холодность и невнимание. С. Аксаков обронил как-то: «…я не знаю ни одного человека, который бы любил Гоголя».

У писателя не было ни жены, ни любовницы. Лишь в сорокалетием возрасте он попытался связать себя брачными узами, но получил отказ. Впрочем, неизвестно, знала ли его избранница о том, что он хочет взять ее в жены, – предложение Гоголь делал через посредника, который убедил его в безнадежности задуманного предприятия. Гоголь не страдал из-за отказа: он дисциплинированно выполнил свой долг, у него не вышло, что ж – взятки гладки.

Но до истории с женитьбой было еще двадцать лет, а пока Гоголь возвратился в Россию и в ноябре 1829 г. получил место мелкого чиновника. Чиновничья жизнь скрашивалась занятиями живописью в вечерних классах Академии художеств, а также литературным творчеством.

В 1830 г. в журнале «Отечественные записки» появилась повесть Гоголя «Басаврюк», впоследствии переработанная в «Вечер накануне Ивана Купала». В альманахе «Северные цветы» печатается глава исторического романа «Гетьман». Гоголь сближается с Дельвигом, Жуковским, Пушкиным, входит в круг, где бывали Крылов, Вяземский, Одоевский, Брюллов. Пушкин подарил ему сюжеты «Ревизора» и «Мертвых душ». Гоголь преклонялся перед поэтом: «Когда я творил, я видел перед собой только Пушкина…»

«Вечера на хуторе близ Диканьки» (1831–1832) принесли Гоголю славу, но он решил посвятить себя научной и педагогической работе, и в 1834 г. был назначен адъюнкт-профессором кафедры всеобщей истории при Санкт-Петербургском университете. Изучение истории Украины легло в основу замысла «Тараса Бульбы», и в 1835 г. Гоголь оставил университет, полностью отдавшись литературной работе. В том же году выходят сборники повестей «Миргород», куда вошли «Старосветские помещики», «Тарас Бульба», «Вий» и др.

Гоголь не любил свои украинские повести. О «Вечерах на хуторе близ Диканьки» он говорил: «Черт с ними! Я не издаю их вторым изданием; и хотя денежные приобретения были бы нелишние для меня, но писать для этого, прибавлять сказки не могу. Никак не имею таланта заняться спекулятивными оборотами». В то же время он жил надеждой написать многотомную историю Украины.

Он свел дружбу с профессором Михаилом Максимовичем и собирался ехать в Киев работать в университете. «В Киев, в древний, прекрасный Киев! Он наш, но не их, – не правда? Там или вокруг него деялись дела страны нашей. Да, это славно будет, если мы займем с тобою киевские кафедры: много можно будет наделать добра», – писал Гоголь своему Максимовичу. Но Николаю Васильевичу предложили должность всего лишь адъюнкта, и он отказался.

В 1834 г. писатель мечтал купить в Киеве домик с видом на Днепр. Летом 1835 г. он побывал в Киеве, остановился у Михаила Максимовича – и охладел к Украине навсегда. Уже через два года писатель начнет отождествлять Украину с Россией, а родиной, «где его душа жила, пока он не родился на свет», назовет Рим.

Главным теперь становятся петербургские рассказы и повести. «Шинель» (из которой вышла вся русская литература), прочитанная Пушкину в 1836 г. и законченная в 1842 г., была самым значительным произведением петербургского цикла. Работая над повестями, Гоголь пробовал свои силы и в драматургии: в 1835-м был написан «Ревизор» и уже в 1836-м поставлен в Москве.

Вскоре после постановки «Ревизора» Гоголь уехал за границу, поселившись сначала в Швейцарии, затем в Париже, где продолжал работу над «Мертвыми душами», начатую в России. Известие о гибели Пушкина в 1837 г. стало для него большим потрясением, чем смерть брата и отца: «Никакой вести хуже нельзя было получить из России. <…> Ничто мне были все толчки, я плевал на презренную чернь; мне дорого было его вечное и непреложное слово… Что теперь жизнь моя?»

Последовавшие после гибели Пушкина полтора десятилетия были для Гоголя не чем иным, как подготовкой к смерти. Он поселился в Риме и во время приезда в Россию в 1839–1840 гг. читал друзьям главы первого тома «Мертвых душ», который был завершен в 1841-м. Гоголь при содействии Белинского добился издания первого тома в 1842 г. и начал работу над вторым.

Работа над вторым томом «Мертвых душ» совпала с глубоким душевным кризисом писателя. Гоголь был готов отречься от всего, написанного ранее, считая свои произведения легковесными и безбожными.

В 1845 г. Гоголь, живя во Франкфурте у Василия Андреевича Жуковского, сжег первый вариант второго тома «Мертвых душ». Причину уничтожения рукописи писатель объяснял тем, что «не следует говорить о высоком и прекрасном, не показавши тут же ясно, как день, путей и дорог к нему всякого. Последнее обстоятельство было мало и слабо развито во втором томе «Мертвых душ», а оно должно было быть едва ли не главное…» Гоголь верил, что «крещение» огнем поможет ему.

Гоголь считал себя человеком низменным и греховным и рассматривал свое творчество как одну из возможностей избавления от наиболее неприятных ему черт. «Я стал наделять своих героев сверх их собственных гадостей собственной дрянью, – писал Гоголь в одном из писем. – Взявши дурное свойство мое, я преследовал его в другом звании и на другом поприще, старался себе изобразить его в виде смертельного врага, нанесшего мне самое чувствительное оскорбление, преследовал его злобой, насмешкой и всем чем попало».

В 1847 г. писатель издал «Выбранные места из переписки с друзьями» – книгу, которой он придавал большое значение и считал важной вехой своего творчества. Белинский, ранее благосклонный к писателю, подверг этот труд уничтожающей критике, осудив его религиозно-мистические идеи и усомнившись в душевном здоровье автора. Над Гоголем желчно издевался Достоевский, сделав его прототипом карикатурного Фомы Опискина, персонажа повести «Село Степанчиково и его обитатели». Вяземский отозвался о книге: «Перед нами был остроумный, забавный, хотя иногда и безжалостный рассказчик. Мы заслушивались его с веселостью и вниманием. Вдруг ни с того ни с другого, так сказать, не прерывая речи, заговорил он совсем другое. Вышло по пословице: начал за здравие, а свел на упокой. Многим не верится, что перед ними тот же человек, что слышат они тот же знакомый и любимый голос». «Выбранные места» пришлись по душе лишь Л. Н. Толстому с его склонностью к мессианству и религиозностью: «Какая удивительная вещь! Пошлые люди не поняли, и сорок лет лежит под спудом наш Паскаль».

Публикация «Выбранных мест» стала скандалом. Во-первых, вся она была проникнута назидательным духом – Гоголь давал советы, как обустроить Россию. Во-вторых, публикация писем предварялась обширным завещанием Гоголя, который собирался умереть еще в 1845 году. Завещание начиналось с настоятельной просьбы перед похоронами убедиться в том, что Гоголь действительно умер, а не впал в летаргию.

Это, на первый взгляд, странное беспокойство объяснялось не только необычайной мнительностью писателя, но и тем, что он нередко впадал в странное оцепенение. В эти моменты у него замедлялось дыхание, почти не было пульса, руки и ноги холодели, что пугало Гоголя возможностью быть похороненным заживо из-за невнимательности окружающих.

В 1845 г. Гоголь уже совсем приготовился к смерти и даже написал протоиерею И. Базарову записку с просьбой немедленно приехать и соборовать его. Писатель жаловался своему другу, поэту Языкову: «Я худею теперь и истаиваю не по дням, а по часам; руки мои уже не согреваются вовсе и находятся в водянисто-опухлом состоянии». А вот письмо графу А. Толстому, в доме которого он проведет последние дни жизни: «Признаки болезни моей меня сильно устрашили: сверх исхудания необыкновенного – боли во всем теле. Тело мое дошло до страшных охладеваний; ни днем, ни ночью я ничем не мог согреться. Лицо мое пожелтело, а руки распухли и почернели и были ничем не согреваемый лед, так что прикосновение их ко мне меня пугало самого».

Его странная болезнь совпала с глубоким кризисом: «Бог отъял на долгое время от меня способность творить. Я мучил себя, насиловал писать, страдал тяжким страданием, видя бессилие свое, и несколько раз уже причинял себе болезнь таким принуждением, и ничего не мог сделать, и все выходило принужденно и дурно. И много, много раз тоска и даже чуть-чуть не отчаяние овладевали мною от этой причины».

В это время религиозность Гоголя приобретает почти болезненные формы, он «был в каком-то расстройстве, которое приняло характер религиозного помешательства». Можно себе представить состояние Гоголя, если учесть, что слова о помешательстве принадлежат вождю славянофилов и православному богослову Хомякову. В религиозности Николая Гоголя видели нечто, не присущее православному человеку. Поговаривали, что писатель в восторге от католичества. Николай Гоголь объяснял своему другу Степану Шевыреву, что «пришел ко Христу скорее протестантским, чем католическим путем. <…> Я встретился со Христом, изумясь в нем прежде мудрости человеческой и неслыханному дотоле знанью души, а потом уже поклонясь божеству его».

В апреле 1848 г. Гоголь совершает путешествие в Иерусалим, к Гробу Господню.

В мае 1851 г. Гоголь посетил Васильевку и последний раз встретился с матерью, которая долго не отпускала сына. Осенью 1851 г. писатель навсегда покинул Полтавщину и вернулся в Москву. В доме Талызина в квартире графа Александра Толстого он будет доживать последние месяцы жизни, продолжая работу над вторым томом «Мертвых душ», который считается его последним произведением (на самом деле последний труд Гоголя – «Размышления о Божественной литургии»).

Дата завершения второго тома приблизительно известна со слов Л. Арнольди: «В последний раз я был у Гоголя в новый год; он был немного грустен, расспрашивал меня очень долго о здоровье сестры, говорил, что имеет намерение ехать в Петербург, когда окончится новое издание его сочинений и когда выйдет в свет второй том «Мертвых душ», который, по его словам, был совершенно окончен».

Однако С. Аксаков писал: «В самое последнее свидание с моей женой Гоголь сказал, что он не будет печатать второго тома, что в нем все никуда не годится и что надо всё переделывать». Другой близкий Гоголю человек, Ю. Самарин, слышавший в авторском исполнении две первые главы второго тома, высказался более категорично: «Я глубоко убежден, что Гоголь умер оттого, что он сознавал про себя, насколько его второй том ниже первого». Когда Гоголь читал рукопись Самарину и Шевыреву, то, закончив, обратился к ним с вопросом: «Скажите по совести только одно – не хуже первой части?» Ему не ответили. «Мы переглянулись, и ни у него ни у меня не достало духу сказать ему, что мы оба думали и чувствовали».

Однако ничто не предвещало драмы. Гоголь жаловался на слабость и расстройство нервов, но в целом был довольно бодр, деятелен и не чуждался житейских радостей. Доктор А. Т. Тарасенков 25 января 1852 года писал: «Перед обедом он выпил полынной водки, похвалил ее; потом с удовольствием закусывал и после этого сделался подобрее, перестал ежиться; за обедом прилежно ел и стал разговорчивее».

Состояние Гоголя изменилось 26 января 1852 года. Ухудшению предшествовала смерть E. М. Хомяковой, близкого друга писателя. Ее неожиданная кончина и похороны повлияли на психическое состояние писателя. Он уединился, перестал принимать посетителей, исступленно молился и почти ничего не ел. Священник, к которому Гоголь обратился 7 февраля с просьбой исповедать его, заметил, что писатель еле держится на ногах. Слуга потом говорил, что Гоголь двое суток провел на коленях у иконы и в это время ничего не ел и не пил.

Гоголь уверовал в свою греховность, утверждая, что в его произведениях имелись места, дурно влияющие на нравственность читателей. Эти мысли стали особо значимыми после беседы с Ржевским протоиреем Матвеем Константиновским, обладавшим, по словам В. Набокова, «красноречием Иоанна Златоуста при самом темном средневековом изуверстве». Святой отец пугал Гоголя картинами Страшного суда и призывал к покаянию перед лицом смерти, что усиливало нервное возбуждение писателя и ускорило его смерть. Собственно, рукопись «Мертвых душ» Гоголь сжег по наущению протоиерея.

В ночь с 8 на 9 февраля Гоголь слышал голоса, говорившие ему, что он скоро умрет. Он попытался отдать свои бумаги графу А. П. Толстому, в квартире которого жил, чтобы тот после его смерти передал их митрополиту Филарету, а уж митрополит пусть решает, что печатать, а что нет. Граф рукописи взять отказался, дабы не укреплять Гоголя в мысли о скорой смерти.

11 февраля Гоголь сжег рукопись второго тома «Мертвых душ». Погибло не все. Уцелели, как известно, черновые редакции первых четырех глав и одна из последних.

Единственным очевидцем событий, произошедших в ночь с 11 на 12 февраля, был крепостной мальчик Семен Григорьев. Он, согласно распоряжению Гоголя, получил волю и затерялся, но перед этим кое-что успел рассказать. Около трех часов ночи Гоголь позвал Семена, спросил, тепло ли в кабинете, накинул на плечи плащ и приказал растопить плиту.

Когда огонь запылал, Гоголь стал извлекать из портфеля бумаги. Полетевшие в огонь тетради никак не занимались, и тогда по приказанию барина они были вытащены наружу и развязаны, а после брошены в огонь по листику. Мальчик плакал, Гоголь крестился, потом разворошил пепел кочергой, поднялся, вернулся в спальню и лег на диван. А наутро со слезами на глазах объяснил графу Толстому, что предал огню совсем не то, что собирался.

12 февраля состояние Гоголя резко ухудшилось. «С этой несчастной ночи он сделался еще слабее, еще мрачнее прежнего: не выходил более из своей комнаты, не изъявлял желания видеть никого… – комментирует доктор Тарасенков. – По ответам его видно было, что он в полной памяти, но разговаривать не желает… Все его тело похудело; глаза сделались тусклы и впалы, лицо совершенно осунулось, щеки ввалились, голос ослаб, язык с трудом шевелился, выражение лица стало неопределенное, необъяснимое. Мне он показался мертвецом с первого взгляда».

Врачи, приглашенные к умирающему, нашли у него тяжелые желудочно-кишечные расстройства. Говорили о «катаре кишок», который перешел в «тиф», о неблагоприятно протекавшем гастроэнтерите, о «несварении желудка», осложнившемся «воспалением».

Лечение не было адекватным. А. Тарасенков полагал, что вместо слабительного и кровопускания нужно было заняться укреплением организма больного, вплоть до искусственного кормления. Однако «отношения между медиками» не позволили ему повлиять на лечебный процесс. Он не счел возможным «впутываться в распоряжения врачебные».

В очерке «Николай Гоголь» В. В. Набоков разражается по этому поводу гневной филиппикой: «…с ужасом читаешь, до чего нелепо и жестоко обходились лекари с жалким беспомощным телом Гоголя, хоть он молил только об одном, чтобы его оставили в покое». Доктор Л. Арнольди рассказывал, что умирающий с трудом поднимал голову и слуги вслух размышляли, не стащить ли его силком с постели – авось «разойдется и жив будет». Только решительное вмешательство Арнольди предотвратило варварскую операцию.

Вплоть до последних минут писатель был в сознании, узнавал окружающих, но отказывался отвечать на вопросы, твердя, что он не болен, просто «надобно же умирать, а я уже готов и умру». Его лицо не выражало «…ни досады, ни огорчения, ни удивления, ни сомнения».

21 февраля 1852 г. Гоголь умер. Его жизнь «сгорела от постоянной душевной муки, от беспрерывных духовных подвигов, от тщетных усилий отыскать обещанную им светлую сторону, от необъятности творческой деятельности, вечно происходившей в нем и вмещавшейся в таком скудельном сосуде… Сосуд не выдержал», – писал сын С. Аксакова.

Последние слова великого писателя были: «Лестницу, поскорее давай лестницу!»

Гоголя хоронили 24 февраля 1852 года на кладбище Даниловой) монастыря в Москве. На памятнике было высечено изречение пророка Иеремии: «Горьким словам моим посмеются». В церковь на отпевание гроб из Талызинского особняка несли на руках. На челе писателя был лавровый венок. Гоголь был погребен в Даниловом монастыре, а 1931 г. его останки перенесли на Новодевичье кладбище.

Какая же болезнь источила жизненные силы писателя? Большинство наблюдавших Гоголя врачей видело в нем ипохондрика. В воспоминаниях С. Аксакова упоминается, что во время совместного путешествия Гоголь «…сказал, что болен неизлечимо» и что «причина его болезни находится в кишках». Об этом пишет и Н. Языков: «Гоголь рассказывал о странностях своей, вероятно, мнимой болезни, в нем-де находятся зародыши всех возможных болезней, также и об особенностях устройства головы своей и неестественности положения желудка. Его будто осматривали в Париже знаменитые врачи и нашли, что желудок его вверх дном».

В течение почти всей жизни Гоголь жаловался на недомогания в желудке и кишечнике: «Чувствую хворость в самой благородной части тела – в желудке. Он, бестия, почти не варит вовсе», – это 1837 год. Работа желудка занимала Гоголя до чрезвычайности, и он любил поговорить о нем. Он полагал, что эта тема интересна не только ему, но и окружающим. «Мы жили в его желудке», – писала княжна В. Н. Репнина.

В воспоминаниях людей, близко знавших Гоголя, упоминается также, что писатель постоянно мерз, у него опухали руки и ноги. Еще были панические припадки, которые Гоголь именовал то припадками, то обмороками, то переворотами: «Болезнь моя выражается такими страшными припадками. <…> Я почувствовал… поступившее к сердцу волнение… потом следовали обмороки, наконец, совершенно сомнамбулическое состояние». На него «находили… минуты жизненного онемения, сердце и пульс переставали биться», и нападал необычайный страх.

П. Анненков указывал в 1841 г., что Гоголь «…имел особенный взгляд на свой организм и полагал, что устроен совсем иначе, чем другие люди». С этим были связаны многие страхи Гоголя – он был уверен, что его не смогут правильно лечить.

Кроме того, с юных лет Гоголь был подвержен периодическим спадам настроения, когда на него «находили припадки тоски, самому не объяснимые». Первый клинически очерченный приступ депрессии был отмечен в 1834 г., а с 1836 г. работоспособность писателя начала падать. Творчество требовало от Гоголя неимоверных усилий. Он писал в «Авторской исповеди»: «Несколько раз, упрекаемый в недеятельности, я принимался за перо, хотел насильно заставить себя написать что-нибудь вроде небольшой повести или какое-нибудь литературное произведение и не мог произвести ничего. Усилия мои почти всегда оканчивались болезнью, страданием и, наконец, такими припадками, вследствие которых нужно было продолжительно отложить всякое занятие».

Начиная с 1837 г. приступы становятся регулярными. Гоголь жаловался на тоску, «которой нет описания» и от которой некуда деться. Он сетовал, что его душа находится в «бесчувственном сонном положении», которое не дает ему не только творить, но и думать. «В этой голове, – писал Гоголь в январе 1842 г. М. Балабиной, – нет ни одной мысли, и если вам нужен болван для того, чтобы надевать вашу шляпку или чепчик, я весь теперь к вашим услугам».