Текст книги "Цветочный крест • Потешная ракета"

– У меня что же, чадце будет? – произнесла вдруг Феодосья, всю дорогу от Государева луга до поворота к своему концу не промолвившая ни слова.

Повитуха, для которой новина об растлении Феодосьей девства стала похлеще зрелища казнения и которая, плюнув на поездку в санях, всю дорогу топала рядом пешим ходом, обмысливая известие и планируя свои действия, продышалась, залезла под оголовник перстом, дабы утереть пот, и деловито вопросила:

– Коли только целовалась с Юдой, так ничего не будет, а то иные девки думают, что от поцелуев со вложением языка очадеть можно. А коли согрешила в манду, так могла и очадеть. Как дело-то было?

– Согрешила, – едва слышно ответила Феодосья.

И пугающе медленно поглядела на колодец, от гребней льда казавшийся дворцом из сказки о Морозе Ивановиче. Матрена перехватила ее взгляд.

– Да ты что, Феодосьюшка? Ты чего на студенец-то глядишь? Али в уме повредилась такое думать? Экий грех – была девкой, стала женой! Грех – пока ноги вверх! Опустил – Господь и простил! Девкой убыло – бабой прибыло. Пойдем-ка домой, согреемся, узвару горячего выпьем, все обсудим, все изладим.

Матрена осторожно охапила Феодосью и повела к хоромам, бодрым голосом сыпя все новыми присловьями, должными убедить Феодосью, что грех ея хоть и грешный грех, но не таков, чтоб до смерти убиваться.

– Все кругом грех! – убедительным голосом приговаривала повитуха. – Не так встал, не так сел, не так глянул – все грех. Помирать, что ли, теперь? Помолилась, перекрестилась, али ты не знаешь? Не согрешишь, не покаешься, не покаешься – не очистишься. Богу один раскаявшийся грешник дороже сотни праведников…

– Баба Матрена, правду говорят, что незаконные чада через жопу деланы? – горестно промолвила Феодосья. – Из них бийцы родятся? Ой, Господи-и-и…

– Да какое же незаконное твое дитя? – раскинула руки Матрена. – Завтра сосватаем тебя за Юду, а послезавтра свадьбу изладим. Днем раньше мужу дала, днем позже, кто узнает? Юда, черт нетерпеливый, небось не станет на торжище орать, что принудил тебя раньше срока?

– Никто меня не принуждал… – став перед узорными тесовыми воротами, обреченно промолвила Феодосья. – Не мать велела, сама захотела.

– Знамо дело, сама захотела, – молотя в ворота, с пониманием кивнула Матрена. – Тишка, отворяй! Заснул, пес?! Сука не захочет, кобель не вскочит… Молодым завсегда охота… И хочется, и колется, и матерь не велит…

Ворота раскрылись.

– Дрых, пес? – возмутилась Матрена холопу.

– Как можно?

– Али хмельное хозяйское жрал? – покрикивала Матрена для порядка. – Чуть не уморозил хозяйку молодую.

– Простите Христа ради, Феодосья Изваровна… – отступив, принялся кланяться Тишка, без особого, впрочем, усердия, поскольку знал добрый нрав молодой госпожи. – Аз торопился, да лапти в сенях под порогом примерзли, насилу оторвал…

– Прости-и-те! Лапти примерзли, так нагим бы бежал, авось мудей бы не отморозил. Апостолы святые босыми ногами ходили, а нашему Тишке сапоги червленые подавай. Тебя бы, лешего, на одном столбе с разбойником разинским подпалить надобно было. Скажи спасибо, что Феодосья Изваровна тишайшая нравом, кроткотерпица наша, а я б тебе по хребтине-то прошлась батагом!

– Есть моя вина, виноват, а как же не виноват?.. – как полагается, привычно бормотал Тишка, закрывая ворота на засов и придерживая пса Басурмана. – Бейте меня, хоть убейте, коли надобно…

– Ты хозяйку-то издалека должен был с частокола зрить и заранее за воротами наготове стоять… – шумела Матрена, уже оставив позади Тишку и войдя в сени, а затем в жарко натопленную обеденную горницу, густо наполненную сытными запахами. – Никак щи?

– Щи, – подтвердила Парашка.

– Ну уж щи, хоть муде полощи! – обругала Матрена и Парашку заодно. – Шлеп манда во щи – кушайте, дорогие гости. Пошла прочь! Иди на двор, карауль, хозяева следом сейчас приедут, усталые.

Парашка кинулась прочь.

Повитуха любила похозяйничать в отсутствие Василисы, дабы упрочить свое положение в стане холопов, да и самой себе доставить удовольствие. Но сейчас она криком снимала напряжение, в каковое повергло ея внезапное известие о тягости Феодосии. Впрочем, еще по дороге с Государева луга Матрена все обмыслила и выработала свою позицию: от скандала никому лучше не будет, и в первую очередь ей, Матрене: честным пирком да за свадебку, так вскорости повьет она, Матрена, еще одного строгановского наследника, упрочив свое доброе положение в семействе. А прибьют Извара с Василисой девку до смерти али заставят зелием изгнать плод, так Матренины услуги не понадобятся. Стало быть, надобно все толком разведать и Василису убедить-умаслить не серчать на дочь. А от Извары и вовсе надо скрыть грех: меньше знает, крепче спит.

– Садись, Феодосьюшка, давай-ка я тебе шубу разовлеку, оголовник сниму, – принялась ласково обихаживать сродственницу Матрена.

Ах, не к месту упомянула повитуха Тишке сожжение скомороха!.. Ибо Феодосья, сидя идолом верхом на шубе, снятой повитухой с ея плеч, вдруг глубоко вздохнула и заупокойным голосом произнесла:

– Посягнуть в брак с Юдой аз не могу. Поелику согрешила не с ним. Не его чадо у меня в брюхе.

Матрена выпучила глаза и растопырила руки.

– Да как же это?

Впрочем, замешательство ее длилось недолго, иначе это была бы не Матрена.

– А кто об сем знает? Никто!

– Аз знаю… – сказала Феодосия.

И завернула подол шубы на колени, словно пытаясь закрыться от всех горестей, что обрушились на нея в последнюю седмицу.

– А ты знай про себя да сери под себя, – подскочила Матрена к Феодосье и понизила голос, как бы давая понять, что тайна сия останется тайной. – За язык тебя никто не тянет?

– Как же аз могу обмануть Юду? Сие подло по отношению к нему.

– Ах, наивна ты, Феодосьюшка, простодушна. А Юде не все одно? Чей бы бык ни скакал, а теленок – наш! Это чадо не его, так следующее его будет. За такое вещное приданое, как за тобой дают, – соляные варницы! – и с десятком отрочат замуж возьмут! Юде еще и лучше: значит, не пустоцвет берет, а плодоносную жену! На роже у чадца не написано будет, чьего он семени. Кстати, Феодосьюшка, с кем же ты любы сотворила?

Последние словеса Матрена произнесла игриво.

– Кто был, того уж нет, баба Матрена, – ответила Феодосья. – Пошел прахом по ветру… дымом над рекой…

– Ну не хочешь, не говори, – согласилась повитуха.

– Баба Матрена, как же аз об чадце объявлю? Стыд какой…

– Об этом ты, Феодосьюшка, не переживай. На то есть у тебя баба Матрена. Сейчас потихоньку Василису подготовлю, исподтишка к делу подведу и в нужный миг…

Матрена не успела поведать стратегию действий, поелику в хоромы ввалились Василиса с Марией, толстые от праздничных шуб, с побелевшими от дыхания на морозе бровями, тут же покрывшимися бисеринками влаги. От обеих валил пар.

– Упрела, – зычно сообщила Мария и упала на крытую ковром лавку, мимоходом перекрестившись на то место, где висели образа. – Парашка!

– Али обед готов? – с мимолетным крестным знамением в красный угол вопросила Василиса, рассупонивая неохожую шубу. – Извара Иванович поехал прямиком на варницу, велел туда прислать пищного. Парашка! Щей хозяину в горшок!

– Погодите Парашку звать, – замогильным голосом, или, как выразился бы отец Логгин, гласом дельфийского оракула, протрубила Матрена. – Тут почище щей вещь случилась. Феодосья очадела!!

У Василисы с плеч свалилась шуба. Мария опрокинулась на лавку. А Матрена, сама же напугавшись, клацнула зубами.

Феодосья зажмурилась.

– Но только ты, Василисушка, дочку смертным боем не убивай! – заголосила повитуха.

Василиса очнулась, крикнула: «Ах ты, блудь поганая!» – и, поворотясь жерновами в поисках подходящего орудия убийства, в конце концов растопырила перста и кинулась к Феодосье с намерением действовать одними лишь перстами.

– Говори, кому дала?! – плача, завопила Василиса, вцепившись в косы Феодосьи.

Феодосья втянула голову в плечи, закрыла лицо рукавом и тоже завопила.

Мария забегала по горнице, томимая желанием поучаствовать в расправе, но не решившись вцепиться в сродственницу. Дабы, на всякий случай, посодействовать обеим линиям фронта, она то вопила: «Да как же ты так, Феодосьюшка?!» То: «Ой, мама, что же вы делаете, ведь вы руки себе переломаете!» И забегала то с одного бока, то с другого, дабы наиболее полно обозреть события.

Матрена, налюбовавшись произведенным эффектом, всколыхнулась и ринулась выступить в качестве жертвы, вынесшей из драмы наибольшие потери. Она втиснулась между Феодосьей и Василисой и стоически приняла несколько ударов и скребков ногтями. Когда перенесенные побои достигли нужного количества, Матрена оттолкнула случившуюся рядом Марию и азартно заголосила:

– Ну! Ну! Не торопью на девку, не по две вдруг! Ишь, насели, как черт на попадью! Василиса, чего ты вцепилась девке в волосья, как рак?! Али девка виновата, что Юда ее ссильничал? Дитятко наше во хмелю была! Девка пьяная – манда чужая.

– Баба Матрена, чего ты кривду баешь? – пискнула Феодосья. – Какая пьяная?.. Какой Юда?..

– А ты молчи! – прикрикнула повитуха. – Твое дело теперь молчать да к свадьбе готовиться. Василиса, да погоди биться, всю рожу мне расцарапала… Давай-ка лучше решать, как девку замуж выдавать будем? Это теперь твоя первостатейная задача. Али ты не мать?!

Василиса, тяжело дыша, последний раз ткнула Феодосью в голову и схватилась за сердце.

– Вот паршивка! Сблудила таки! Да когда хоть ты успела? Где? Из горницы не выходила! Все пряла да вышивала…

Василиса уже явно примеряла роль матери невесты и торопилась отрепетировать лозунги об рукодельных достоинствах дочери.

– А чего тут хитрого? – утирая взмокшее лицо, подала голос Матрена. – Коли девка захочет, сквозь замочную скважину даст.

Наконец, все успокоились. Вновь, громче прежнего крикнули Парашку, которая, сунувшись в двери по первому зову, узрела битву, правда, не успев расслышать причины ея, и юркнула назад, в сени, опасаясь, что ей на поле брани достанется более всех. Накрыв стол и турнув холопку за двери, жены принялись спешно планировать свадебные действия. Феодосья в митинге участия не приняла, лишь порывалась защитить доброе имя Юды, но всякий раз Матрена пинала ее под столом. Наконец, улучив момент, когда повитуха натуго заняла рот пирогом со стерлядью, Феодосья поспешно промолвила:

– Согрешила аз не с Юдой и об том обязана ему доложить.

– Час от часу не легче! – простонала Василиса. – Как это не с Юдой? А кто же сей любодей?

– А человек сей…

– Да не все ли равно теперь? – быстро перебила Феодосью Матрена. – Было, да сплыло. Уплыли скоморошьи муде по вешней воде.

Мария вынула назад уже помещенный было в рот кусок пирога и уставилась на Матрену:

– Чьи муде?..

– Тебе больше всех знать надо, Мария! – отбоярилась от точного ответа повитуха. – Теперь об свадьбе думать надо.

Матрена повернулась к Василисе:

– Василисушка, ни об чем не переживай, баба Матрена все изладит. У бабы Матрены закон такой: уж хоть раком встать, а молока достать! Аз хоть и не сводница, а сама охотница, а сосватаю Феодосьюшку любо-дорого.

Словеса про охотницу были произнесены Матреной нарочито шутливым тоном, каковой окончательно разрядил обстановку.

– А коли Юда узнает, с каким приданым невесту берет?.. – тревожно вопросила Василиса.

– А чего Юда? Экой царь-государь! Иван Марье не указ: кому хочет, тому даст. Юду напоим допьяна, спать уложим, а наутро скажем, что запамятовал он, как жену молодую продырявил. Али калины у нас в запасе нет?

При сих словесах Матрена подмигнула Феодосье.

– Алое портище мы завсегда сыщем, – заверила повитуха присутствующих. – Феодосья у нас девка без изъяна, хоть и с дырой теперича. В колодце тоже дыра, а вода – свежа. Да за те варницы, что вы за Феодосьюшку даете, любой принц аглицкий ласточку нашу посягнет в брак, да еще кланяться с присядкой будет.

При сих словах Матрена не поленилась вскочить и изобразить поклоны гипотетического заморского жениха.

Василиса приободрилась и даже подбоченилась.

– И то верно, Матрена, – заносчиво сообщила она, – мы доченьку свою не с переметной сумой в мужнин дом отдаем. Одного скота туча тучная, не говоря о холопах! А уж жита, соли – сто кулей. А то иную девку выпихнут из семьи за ворота, а приданого – манда, да веник, да алтын денег.

Мария заводила глазами и запыхтела, приняв намек на свой счет.

– Целая-то манда дороже сундука денег, – пробормотала она. – Коли вы обо мне намекаете, так за мной хоть варниц и не давали, зато с Путилушкой аз девкой легла, и опосля венчания. Аз своего девства не растлила, чего и вам желаю!

– Будет тебе, Мария, – добродушно промолвила Матрена. – Никто об тебе не речет. Ты у нас жена добронравная. И приданое за тобой зело вещное дано. Тут спорить нечего. Давайте-ка лучше уговоримся, чтоб рот на заклепе держать, бо лишние разговоры никому не добавят добра. Слышишь, Мария?

– Когда аз лишнее болтала? – возмутилась Мария.

– Вот и добро. Василиса, аз тебе советую, как повитуха многоопытная, и Изваре Ивановичу ничего не сообщать. Зачем ему лишние заботы? Сегодня Феодосья очадела от скомо… от скорого греха али завтра, какая разница? На все воля Божья!

В миг Матрениной запинки Мария вздрогнула и искоса напряженно поглядела на Феодосью. Мысль, что сродственница могла каким-то неведомым образом сблудить с Истомой и следствие по этому вопросу неминуемо выведет на нее, Марию, обожгла. И Мария торопливо промолвила:

– Давайте побожимся и поклянемся самым страшным заклятием, что никому ничего не скажем про Феодосьин грех. Чтоб меня Бог громом поразил, чтоб меня волки разорвали, чтоб меня лешаки уволокли!

– Чтоб мне провалиться в преисподнюю, чтоб у меня руки отсохли, – перекрестилась Василиса.

– Чтоб мне язык вырвали, – заверила Матрена.

(Надобно сказать, что впоследствии никто из жен не нарушил клятву!)

На следующий же день повитуха, несмотря на поспешность действий ни на понюшку не оступившая от порядка сватовства, качественно изладила сговор между купцом Юдой Ларионовым и продавцами девичьего товару, то бишь Строгановыми. Юда Ларионов по явлении Матрены в его хоромах среди ночи, хоть и выглядел несколько ошалевшим, и на лицо даже Парашке показался схожим с редькой, кивком головы согласился обвенчаться и сыграть свадьбу в ближайшую же субботу, то бишь опосля завтра. Завершив к обеду следующего дня чин сватовства – в чем повитухе не было равных, вечером она с Марией и двоицей девиц-подружек повели Феодосью в баню.

– Некому калину заломати, некому кудряву заломати, – громко распевала Матрена на дворе по пути в баню, давая понять прохожим и проезжим тотьмичам, ежели таковые случились бы за частоколом Строгановских хоромов, что невеста ожидает свадьбы в непорушенном виде: с девством, целехонькая. – Ох, просватали девку-у! Ох, уезжать теперь ласточке нашей в злыдний мужнин посад!..

Василиса, стоявшая на высоком, как боярская шапка, резном крыльце, перекрестилась вослед: «Господи, хоть бы забрал Юда из нашего дому это лихо…» Но тут хозяйский взгляд Василисы привлекли две холопки, с болтовней тащившие кули с мукой, и она охватилась заботами об предстоящих всенощных хлопотах: готовить угощенье к свадебному пиру!

– Куда куль-то прете?! – завопила она с крыльца. – Али на дворе дежу ставить будем?!

Всю ночь и утро субботы Строгановские хоромы были озарены кострами. Зажаривали на вертелах барашков и поросят. В необъятном, как Матренина утроба, котле на тагане варили говядину. В огороде жгли огромные костры, дабы согреть на небесах от лютого мороза почивших сродственников, ибо известно, что явление упокойников на свадьбе совершенно ни к чему. В кухонной хоромине пекли свадебный каравай размером с тележное колесо, изукрашенный тестяными узорами, цветами и зайцами, солнцем и рыбами. От пирогов, прикрытых холстинами, дух шел не только по двору, но и по всей улице, проникая в церковные стены. Так что на заутрене отец Логгин, сглатывая слюну, прочитал облизывающейся пастве зело обличающее наставление о чревоугодии. Две дежи затворили не для пирогов и хлебов, а для молодых: Феодосье и Юде предстояло сидеть на них, укрытых шубами, ради плодовитости. С утра не обошлось без битья поганых холопов: Парашка рассыпала солоницу соли, а Тишка, паразит, запряг в свадебные сани двух кобыл! Хорошо, вездесущая Матрена вовремя заметила отсутствие в упряжи коня, а то рожать бы молодой одних девок! Собрав в себе остатки сил, Матрена самолично двинула кулаком в Тишкин загривок. Наконец, одна кобыла была заменена на резвого коня, а за воротами приготовлены кучи соломы, дабы молодые проехали через огонь, и поставлен наизготовку холоп с кремнем. Матрена кинулась в дом – наряжать невесту.

– Уморилась! – помахав себе в лицо дланями, сообщила Матрена и, оттерев Марию, взялась за дело: обряжать Феодосьюшку. Уж она вздевала на нея шерстяные юбки, уж напяливала красно-золотые душегреи, уж взбивала рукава – чтоб казалась невеста дородной, здоровой, а не тощей неплодью. Лицо Феодосьи Матрена вдохновенно набелила мукой, нарумянила клюквой, брови навела углем. Феодосья равнодушно сносила сие действо, не взглянула в поднесенное Матреной серебряное зеркало, а стояла недвижно посередь горницы, как соломенное чучело, каковое обряжают к масленице. Наконец, облачив поверх крытую расшитой тканью шубу, Матрена гордо представила невесту на суд зрителей, каковые в изобилии толпились в сенях, на дворе и за воротами. Возле свадебных саней уж в нетерпении дожидался Юда. Завидев Феодосью, он оторопел – то ли от красоты ея, то ли от толщины, то ли от алых щек, брусневших сквозь свадебное покрывало.

Матрена, совершенно не желавшая делегировать полномочия, сама же кинулась усаживать невесту в сани, палить солому, сыпать жито, озирать дорогу, дабы не появился на ней кто-либо, могущий сглазить свадьбу, – знахарка-зелейница, поп али сани с упокойником.

Наконец, свадебный кортеж тронулся в путь.

– Обвенчали и еть помчали, – несколько упреждая события, промолвил случившейся рядом полоротой бабе Тишка, оглядел небо, словно ожидая дождя, и по-хозяйски затворил ворота.

Венчание прошло своим чередом. Отец Логгин был неподражаем, ревниво велел сохранять в браке целомудрие, чем очень озадачил присутствующих тотьмичей, и, совершенно увлекшись, похвалил невинность невесты, пожелав ей, поелику возможно, чадеть святым духом, а не плотским грехом. Юда уставился на отца Логгина, но прервать таинства венчания ремаркой не решился. В протяжении венчания Феодосья стояла с потухшим взором, что, с ловкой подачи Матрены, было отнесено всеми на боязнь девицей первой брачной ночи.

Феодосье казалось, что все это не с ней… Словно тень она, и зрит со стороны, то с полу, то со стены, а то и сверху, на самое себя – Феодосью Строганову и все, что с ней происходит. Вот увидела она, вознесясь над толпой, как вывели молодых из церкви, обсыпая кунами и житом. Как привезли в дом и усадили за столы на опарчивые дежи. Как наелись и захмелели гости и принялись сыпать двусмысленными глумами. Как Феодосья беспрерывно плакала, отчего свадебное покрывало ея стало темным и тяжелым. Как упоила Матрена Юду допьяна. И как повели молодых в брачную горницу, и ловкая повитуха, загородив задом одр, тишком подсунула под перину белоснежное портище с алым пятном, а затем самолично разоблачила Феодосью и, громко комментируя действия, осмотрела ея тело – не спрятала ли молодая в укромное место иголку либо свеклу, дабы изобразить утром признаки лишения девственности? Таковых тайных приспособлений ни в руках, ни в волосах молодой жены не оказалось, что и было сообщено гостям.

Едва добравшись до ложа, Юда рухнул на перину и, пошарив возле себя в поисках жены, заснул, бормоча и всхрапывая.

Феодосья сидела на лавке и слушала, как в доме пляшут и поют. Когда топот и крики затихли, она вытащила из-под перины испачканное кровью портище и положила возле Юды.

С рассветом Феодосья разбудила мужа. Он сперва мычал и брыкал ногой, не в силах разлепить зенок. Но вдруг вздрогнул и резко сел на одре. Оглядел Феодосью, портище с пятном. Почесал за ухом.

– Али заспал аз? – удивленно промолвил Юда и потянулся к Феодосье.

Она отвела его руку. Отступила от одра и сказала ровным голосом:

– Юда Ларионович, посягнула аз в брак не девицей. Девство свое аз растлила во грехе. И взял ты меня с приданым: брюхата аз. На сем портище не моя кровь. Хочешь, выгони меня вон со двора, хочешь – убей до смерти. Аз все приму без сожаления, ибо грешна перед тобой и белым светом.

Взгляд Юды начертил невидимый квадрат, упертый одним углом в пол, а другим в потолок, по пути зенки Юды сделали растерянные остановки на образах, свече и животе Феодосьи. Ах, кабы не любил он Феодосью… Убил бы сейчас, и делу конец! Но громоподобное признание Феодосьи Юда воспринял как еще одну препону на пути обладания вожделенной женой. Неожиданное препятствие только усилило алкание Юды.

Внезапно в сенях послышался веселый шум, разгульный топот, и в двери замолотили. Не дожидаясь ответа, в горницу ввалились самые крепкие гости во главе с Матреной.

Феодосья опустила голову.

Юда бросил на нее взгляд, пошарил возле себя по одру и молча протянул Матрене рубашку с алым пятном.

– Заломали нашу березу, наш калинов цвет! – во всю Ивановскую заорала повитуха, перекрестилась и подмигнула Феодосье.