Текст книги "Цветочный крест • Потешная ракета"

– …Ты отцу Логгину, прости Господи, внимай больше, он тебе от усердия не такого наречет, – громким шепотом артачила неслышимому собеседнику повитуха Матрена. – Он вчерась что пред алтарем доложил? Сие, говорит, случился… как бишь?.. словесо-то эдакое пакостное, на пердеж похожее… Ой, стара стала, ничего голова не держит… Мираж! Вспомнила таки ж! Встал вот эдак, с ученым видом, волосьем тряхнул, по псалтырю перстами щелкнул и речет: «Стали мы самовидцами редкого явления, сиречь миража». В аере, дескать, чего-то там преломилось, видения какие-то дальние, чуть ли не из самой Москвы, и сия природная картина вознеслась в небеса в самый раз над Тотьмой. Бабы ему: «Хоть режьте, батюшка, а то горело огнем в Тарногском Посаде, а то и в Лихоборах! Сперва бруснелое зарево на шеломле поднялось… А потом желтым как зашаяло, как зашаяло!.. И синие огни напоследок забегали». Отец Логгин так это поморщился, шеломель особо ему не понравился, поправил, дескать, горизонт, надобно выражаться. И пожар начисто отрек. Уперся, прости Господи, как елда в новые ворота. Мираж, и все тут! Вострономия! Бабы перешептываются, мол, погоди, попрут через седмицу в Тотьму тарногские погорельцы, будут побираться, всю Тотьму объядят, вот тогда узришь мираж! Отец Нифонт тут же случился, так и вовсе глупое речет: «Сиверское светолитие». Де-мол, на Сивере, у Белого моря, наши тотемские купцы многократно зрили сии небесные северные сияния. Хотела аз изречь: пить бы купцам меньше надо сиженой водки, чтоб сияний не казалось. А коли кажется – креститься да каятися. Да в церкви оскверняться не захотелось. И стою, молчу, только дивлюсь: темный же народ! Одни бабы окромя пожаров ничего не видали, другой поп вострономией своей етит…

– Астрономией, баба Матрена, – тихо поправила с одра Феодосья.

Сверкнула тишина.

– Опамятовалась! – рывком воскликнула повитуха, торопясь возликовать первой.

Уж она и так сидела, как скобами примолотённая, на задки сцать не бегала, нужду терпела, аж брюхо раздуло, дабы первой уловить миг, в который очнется Феодосия, да крикнуть об том и тем самым подтвердить очень ценимое и оберегаемое ею от посягательств звание вестницы, приносящей добрые новины.

– Очнулась! – вслед Матрене, буквально на ее «…лась!», но все ж таки попозже, охнула Василиса.

– Разсонмилась, – подняла брови Мария.

А Парашка крикнуть не посмела, но раззявила рот и поспешно спихнула в него извергнутую из носа черную от сажи козявку.

И все кинулись к одру. Причем Парашка, чья дислокация на лавке у двери оказалась самой выгодной, случилась возле ложа первой, за что и была крепко торкнута в бок Матреной.

Жены сидели в Феодосьиной горнице с вечера, и вот, к третьим петухам, Феодосьюшка очнулась.

К слову сказать, Феодосья пришла в себя ото сна уже давно. Но в первый же миг, когда все ее тело еще недвижно сонмилось, и грезились, подрагивая рябью ускользающих снов, веки, и лишь разум раскрылся яви, Феодосью ожгло воспоминание о давешних событиях, отступивших на время её успения. Но теперь, вместе с пробуждением, ужас неразрешимых обстоятельств обрушился на неё, как рухнул прошлым летом подгнивший студенец на холопа Стеньку, забравшегося его вычерпать. И придавленная явлениями вчерашнего дня, Феодосья тихо лежала, словно пытаясь недвижностью обмануть действительность, как обманул прошлое лето один тотемский мужик медведя, притворившись мертвым. Феодосья даже придержала дыхание: вдруг да пройдет горе-сухота стороной?! «А может, все сие было сон?» – уговаривала она себя, не открывая глаз, дабы отдалить момент, когда таки придется проснуться и принять весь ужас свершившегося с Истомой, и стало быть, и с ней, Феодосьей, во всю его дьявольскую силу. Но как это бывает, когда в важный момент своего живота человек вдруг отвлекается на сущую глупую мелочь, вроде шевелящего усиками на травине возле глаз мураша, – «вот живет же муравей всего одно лето и не страдает от сего, почему же мне мало прожитых своих сорока лет?» – так и Феодосья, казалось бы придавленная пленением Истомы, ни к селу ни к городу вдруг огласила ошибку бабы Матрены, обозвавшей астрономию, сиречь космографию, «вострономией».

Феодосью дружно усадили в подушки. Парашке хоровым криком велено было бежать за ушатом для сцы. «Да передай пищное нести, дура!» – крикнула ей вослед Мария, которой алкалось сделать какие-либо хозяйственные распоряжения, но не хотелось покидать расположения возле одра сродственницы, дабы не пропустить каковых ни будь интересных событий.

Когда, еще таясь видом сна от стоящих, вернее сказать, сидящих на страже сродственниц, Феодосья услыхала про северное сияние, под веками сразу вскрутился давешний крест, который сперва было приняла она за праздничную карусель. «Значит, сие было сиверское светолитие, а не Истомушкино нательное распятие? – удивленно подумала Феодосия. И вдруг ее ожгла радостная мысль. – Что как и волков не было? И окровавленный бобер в щели острога – лишь тяжкий бред? Вопросить бы Матрену…»

И именно в сей миг Феодосья встряла с астрономической поправкой в баяние повитухи.

Сродственницы наперебой издавали ликующие возгласы разнообразного звучания, выражающие, однако, единую мысль, мол, слава тебе, Господи, живая! О том, что произошло с Феодосией, как она оказалась ночью на улице, никто не вопросил, ибо Матрена все уж авторитетно разъяснила. По единодушно принятой версии повитухи, Феодосьюшка пошла одна-одинешенька к вечерней службе в Спасо-Суморин храм. Почему одна? Холопы поганые, ленясь выходить в мороз, отвертелись разными якобы важными делами от робких просьб молодой хозяйки сопроводить ея. (Холопы, попавшиеся под руку, были, кстати, уж выпороты). А се… Пошедши она одна. Отстояла службу. Вышла уж в сумерках. И на подходе к своему концу услыхала вой волков. Побежала Феодосьюшка со всех белых ноженек другой улицей, дабы обогнуть кровожадную стаю, но заплутала в потемках. А волки уж совсем подступают!.. В протяжении этого рассказа, сопровождаемого повитухой яркими примерами задирания волками младенцев и девиц, Василиса утирала набегавшие слезы, а Мария хваталась дланями то за одну, то за другую соблазнительную для кровожадного зверья часть тела, схороненную под тучным навоем рубах и душегрей.

Между тем, обихоженную Феодосью вновь водрузили на ложе, покрыли ея шерстяным покрывалом, а на него угнездили обширную миску каши с изюмом, малиной и медом с воткнутой серебряной ложкой. Преодолев внезапно подступивший легкий набег тошноты, Феодосья принялась за кашу. Есть ей не хотелось, но она надеялась переключить внимание Матрены от вопросов ея, Феодосьиного, здоровья к вопросу о волках. Были, али привиделось? А коли привиделось, то и все остальное – сон? Пока Феодосья размышляла, как бы половчее подвести беседу к ночным событиям, Матрена с удовольствием возобновила баснь о заблуждениях отцов Логгина и Нифонта, а также тотемских баб, относительно пестротных огневых всполохов, заливавших тотемское небо. Надобно сказать, что северное сияние было в Тотьме редким явлением. Даже Матрена, с ее обширным кладезем разнообразных событий, не могла припомнить и слыхом не слыхала ни об каких сиверских светолитиях. А посему дугу переливающихся парчевым алтабасом кровавых, золотых и голубых струй разъяснила по-своему. В версии повитухи выходило, что в ночь от мороза раскололись небеса.

– Небеса треснули? – недоверчиво переспросили Василиса с Марией.

А Парашка свалилась с лавки, отчего все вздрогнули и сказали:

– Тьфу, щурбан кривоглазый!

– А как же из них ничего не вывалилось? – с набитым ртом воскликнула Феодосья. – Кабы треснули, так в прореху повалились бы звезды, лучи, воды? Ей?

Матрена зело оскорбилась сомнениями жен и некоторое время, тишину которого нарушал лишь легкий постук Феодосьиной ложки об миску да шмыганье Парашки, обидчиво поджимала губы и раздергивала сборки паневы.

– А береза?! – наконец торжествующе воскликнула она. – Береза от мороза раскололась? Аж сверху до самого комля!

– Сие – да, – согласились Василиса с Марией.

К березе под предлогом расчистки проезда тороватым Изварой Строгоновым уж были спешно посланы два холопа с топорами, каковые и срубили ея подчистую на дрова.

– Да что береза, – нарочно потускнив голос, произнесла Матрена, но по ее ликующему лицу было ясно, что она приберегла некий сокрушительный довод и лишь драматическим образом выдерживала паузу, перед тем как извергнуть самый огненный шар басни. – От лютого мороза в Соляном посаде разорвало новехонький железный котел! Четверых солеваров на месте прибило…

Насчет четверых Матрена прилгла – лишь одного солевара ранило, но бабы донесли, что – убило насмерть, а повитуха для лепоты словесов вдохновенно приумножила потери в четыре раза.

По докладу Матрены, осколок улетел на колокольню, да там ударил в колокол. Сторож Устин решил, что внезапно сам собой раздавшийся колокольный гул – божественный знак. Взобрался на колокольню, глядь – а небеса-то огнем пышут! Он, что худая тотемская баба, решил, что сие кровавое зарево от дальнего пожара, устроенного татарцами. Да и вдарил в набат! Да еще орет с колокольни: «Спасайтесь, люди добрые!» Насилу его с колокольни стянули. До сей поры, говорят, сидит в питейном доме, запивает пережитое.

В протяжении рассказа Матрена то заводила руки, указывая траекторию полета котла, то хватала в пясти невидимую елду и вдаряла в колокол, то клевала себя в лоб сжатыми в куриную гузку перстами, изображая скудоумие церковного сторожа Устьки. Но все сии картины были лишь предтечей основного рассказа – о расколовшейся от мороза небесной тверди.

Феодосия слушала, лихорадочно измысливая, как втиснуть в басни повитухи тему волков и их ночных жертв. И уж порывалась было спросить напрямую, но каждый раз осекалась, что тот вор, на котором шапка горит.

– Треснула твердь аж до седьмых небес, – крестясь, вещала Матрена.

– А как же хляби не разверзнулись? Дождя не было? – с сомнением вопрошала Феодосия.

– А как же дождю быть, если от мороза все воды застыли? – парировала Матрена. – Лед примерз к тверди. Слава богу, сей ледник не обрушился! Всю бы Тотьму раздавил! Ить мы в эту ночь на волос от погибели были…

Жены вытаращили глаза, дружно повернули головы к образам и перекрестились.

– Слыхала аз, такой ледник свалился на иноверцев в горах Африкии, – красно баяла Матрена.

– А светолитие? Что за сияние на небе было? – спросила Феодосья. – Али звездочки в дыру посыпались?

– А сие был Божественный огонь, – торжественно промолвила Матрена.

– Божественный огонь? – восторженно повторила Феодосья. – Господь нам грешным лучинами светил?

– Лучинами? – усмехнулась Матрена. И свысока, насколько позволял ее малый рост, обвела слушательниц глазами. – Сие лился райский свет! Из самого рая! Но длилось сие чудо не долго, ибо Господь испугался, что в прореху вывалятся на землю ангелы али другие какие обитатели райских кущ. И содвинул края небесной тверди.

В жаркой горнице повисла счастливая тишина, наполненная нежным хрустальным звоном низвергающихся с небес самоцветных огней. Жены сидели с просветленными лицами, охваченные счастливыми мыслями.

– Баба Матрена, – звонким шепотом нарушила тишину Феодосья. – Как ты думаешь, к чему сие чудо произошло? К добру?

– Да, к чему? – подхватилась Мария.

– Уж не к худу! – воззрилась Матрена на образа.

Феодосья завернула губы к языку, боясь засмеяться от счастья.

«К добру! С Истомушкой все разрешится… Отпустит его воевода с поклоном, простите, мол, Истома, за случившуюся ошибку, примите от меня драгоценный дар в извинение, да не хотите ли под венец с девицей Феодосьей…» – выстраивала она дальнейший ход событий, выбирая из каши сладкий изюм.

– Коли к добру, али аз Путиле еще одного сына нарожу? – промолвила Мария. И подняла узорную бровь.

– Али жито хорошо уродится? – предположила Василиса – Да Феодосью замуж выдадим?

– Выдадим! – закрутила головой Матрена. – Ох, пропьем девку! Выменяем за куны хорошему купцу – доброму молодцу…

Феодосья сияла лицом. И уж в мыслях стояла под венцом, облитая, как житом небесного урожая, влюбленным взглядом жениха Истомы.

– Матрена, ты не знаешь, котел-то у Шарыниных или у Власьевых лопнул? – с тайным удовлетворением вопросила Василиса.

– У Власьевых, – несомненно ответствовала повитуха.

– А так им и надо, Власьевым, это их Бог наказал, – сказала Василиса. – Оне, ироды, соль продают подмоченную, да с каменьями. А покупатели опосля обижаются на всех тотемских, мол, лиходеи в Тотьме и гости, и солевары.

– А ведь я слыхала ночью, как лопнул котел, – вдруг припомнила Феодосья. – Я думала, это у меня в главе от страха какая жила лопнула и загудела. Значит, сие был котел…

– Напужали тебя волки? – ласково пробасила Матрена. – Напужали нашу красавицу. Чуть не съели невесту! Хорошо, отец с матерью снарядили холопов с колотушками да топорами… Теперь долго жить будешь.

– А Путилушка пищали снарядил да показал дуракам, как стрелять огнем. А то ведь постреляли бы вместо волков башки свои дурьи.

– Верно, Путила тебя, доченька, и спас, – подтвердила Василиса. – На дворе три волчьи шкуры висят.

– Мясо Мухтару кинули, так что завыл, что завыл!.. – подала от дверей голос Парашка. – Боится волка-то, и живого, и мертвого…

– А после сожрал? – вопросила Василиса.

– Сожрал, – подтвердила Парашка. – Аж рычал, как жрал.

– Так чего ж ты, щурбан, баешь не к месту? Иди передай, чтоб пироги несли, – распорядилась Василиса. – Даром, что ли, всю ночь черемуху парили? Мы с Матреной до третьих петухов глаз не сомкнули, глядели, чтоб мука да ягоды со двора не ушли.

Пироги с черемухой любила Феодосья, для нее оне и были затеяны. Черемуху и калину с осени запасали у Строгоновых корзинами. Сушили в печи, а коли осень стояла золотая, то и на вольном воздухе, приставив девчонку гонять птиц. Затем сухие ягоды перемалывали в жерновах в муку. Мешки с ягодным порохом хранились в особом коробе. И коли случалось Феодосье проходить мимо приоткрытого кладезя с ягодными коробами, то она непременно заходила туда и стояла, страстно вдыхая сладкий дух. С вечера черемуховая мука по распоряжению Василисы была заварена в горшках кипятком, залеплена крышками и уставлена в глубь печи, где и парилась до превращения в душистую начинку для пирогов. Тесто было также затворено после возвращения с вечерни, так что к трем часам ночи оно выходило и было готово совлечься с обсыпанными колотым сахаром ягодами.

– Сейчас пироги поспеют, – погладив дочь по косам, проворковала Василиса. – Для тебя нарочно затеяли с черемухой.

– Когда же вы успели? – благодарно промолвила Феодосья. – И меня искали, и пироги творили?

– Да что ты, чадце? Тебя мы еще прошлой ночью с Божьей помощью обнаружили, да в дом внесли. Это вторая ночь пошла, как ты в беспамятстве, – Василиса всхлипнула и утерла слезу. – Вся горела, вся жаром пылала, как скирда.

– Вторая ночь? – охнула Феодосья. – Аз две ночи и весь день в одре пролежала?

«Как же Истома лютый мороз перенес? Жив ли? А что как его уж освободили? Где же он голову приклонил? Али в лесу? Волки да медведи… Волки! Что не привиделись ей в ночи его глаза? Что как серые разбойники его задрали?»

– Кабы ты лежала! Металась, что полохало, боялись, скатишься, тело свое белое зашибешь, весь пол вон овчинами устлали. Сегодня под утро только и угомонилась, – драматическим голосом протрубила Матрена и, словно учуяв мысли Феодосьи, припомнила: – Да все шумела: «Волки… волки…»

– Аз упоминала волков? – севшим голосом вопросила Феодосья и отвела взгляд на стену, где промеж бревен легко колыхалась, отбрасывая косматую тень, тонкая прядь пакли. – Может, я еще что бредила?

– А более ничего, – авторитетно заявила Матрена.

– Нет, более ничего, – торопливо закрепила утверждение Мария. И перевела разговор: – Что, баба Матрена, сильно волки в округе дел натворили?

Матрена подтянула обсыпанную зажаристой манной крупой ржаную рогульку с картофелем и с удовольствием оседлала своего любимого конька: правдивые новины.

– С Песьих Денег прибежала баба, вся растрепанная, распоясанная, как есть расхристанная. Ей люди говорят: «Чего ж ты, баба бесстыжая, простоволосой тащишься?» А она плачет: «Насилу живая ушла от медведей!» Да и рассказала, что в Песьи Деньги в самую полночь пришла целая свора медведей. Голодные, как волки! Как пошли по улицам, как в овинах да в хлевах заревели коровы, заплакали телятки, как захрипели на цепях псы. Добрые-то хозяева, у кого частоколы крепкие, спаслись, а черноты да голытьбы много те медведи порвали да сожрали. Одного мужика в колодец сбросили. Девку чуть девства не лишили. Всю ночь рев да стон стоял. Утром песьевцы, кто посмелее, вышли на улицу. Святый боже! Голые обгрызки рук да ног на дороге валяются, на сугробах кишки висят…

Жены в ужасе принялись креститься.

Парашка спешно подтянула с пола грязные ноги, опасаясь явления медведей в горнице.

– Баба Матрена, я сейчас сблюю! – выдавила Феодосья.

К слову сказать, про кишки Матрена живописала от себя. Но она не сомневалась, что картина разорения Песьих Денег была именно такой.

– Хуже Стеньки Разина медведи похозяйничали! – очень сожалея о тошноте Феодосии, не позволившей продолжить рассказ, подытожила повитуха.

Иллюстрация предстала столь ярко-жуткой, что жены приняли на веру медвежью похоть в отношении неведомой девицы и не стали искать причин, толкнувших хозяина леса на не свойственное ему озорство, выразившееся в скидывании мужика в студенец.

«Видно, муж сей за девушку вступился, – подумала Феодосья. – Вот и заломал его медведь да от злости низверг в колодец»

Чего не прилгнула Матрена, так того, что лютые морозы сотнями изгнали из вологодских лесов волков и медведей-шатунов, так что стаи зверья достигали торжищ, окруженных стенами городских кремлей, а уж окраины и хутора были опустошены подчистую. На отшибе деревеньки Етейкина Гора мужики изъявили схоронившихся в печи бабусю с двухлетним чадцем. Мать его, семнадцатилетнюю бабусину дочь Варьку, волк задрал прямо среди бела дня, когда вышла она на улицу от великой нужды: требовалось зарезать курицу. Известно, что в тотемских землях скотина, прирезанная бабой, в пищу идти не могла, как зело нечистая. Мать Вари ругалась с дочкой, дескать, чего голодом сидеть, зарежь курицу сама – никто об том, окромя Бога, не узнает. А Бог далеко, есть ли ему время в эдакий мороз за каждой Варькой с курицей следить? Но Варвара, благочестивая жена, второй год бедствовавшая без мужа, уперлась, и ни в какую: грех! Неделю сидели голодом, а потом пошла Варварушка на улицу попросить первого встречного етийгорца мужского звания прирезать птицу. Тут ее самое волк и прирезал. Мать увидала эту страшную вещь из-за забора и в ужасе залезла с внуком в печь. Где и сидела два дня, опустошая горшок вареных кореньев.

– А из Вологды в Тотьму ночью прибыл санный обоз, – сменила тему людоедства Матрена. – Четверо розвальней и крытые сани. Один возница, который сидел на головных санях, в дорогу припас туес водки и весь путь к нему прикладывался. Тем и спасся. А все, кто был в санях, – все до единого! – змерзли насмерть. Так и въехали на торжище идолами! Возница: «Тпру!» – еле языком от мороза шевелит. Сани встали, за ними четверо розвальней ткнулись. А никто не подымается. Сидят, белыми зенками щерятся. Добрые люди им: «Эй, чего сидите, гости любезные, али жопы приморозили?» Молчок. Люди подходят, зрят… А в санях сидят да лежат упокойники!.. Очеса уж насквозь промерзли!

Последние словеса Матрена произнесла густым шепотом.

– А-а! – басом вскрикнула холопья Парашка.

– А-а! – вскрикнули, подскочив, господские жены.

– Пошла прочь, дура! – закричала Мария. – Напугала!

– Тебя бы медведям-то заломать, умовредную, – накинулась на Парашку Василиса.

– И чего дальше? – спросила Феодосья. – Кто в санях был?

– В головных санках оказался нарочный гонец с секретной грамотой, – сообщила Матрена.

Откуда ей было известно про секретную бумагу, жены не спросили: Матрена знает все!

– И чего в грамоте? – не сомневаясь, что ее содержание доподлинно стало известно повитухе, вопросила Феодосья.

– А в бумаге сей сообщалось, что скоморох Истома, сидящий под стражей в остроге и называющий себя Иван, родства не помнящий, есть не кто иной, как наипервейший сподвижник разбойника Стеньки Разина, можно сказать, правая его кровавая десница… – в особо торжественных случаях Матрена умела прибегнуть к высокому стилю речи. – Андрюшка Пономарев!

– А как же узнали, что Истома и есть тот Пономарев? – еще не осознав всего смысла услышанного, удивленно спросила Феодосья. – Али в секретной грамоте его внешность описана?

– Внешность не описана. Невелик принц – описывать его еще! Потому что и так ясно, что этот Истома разбойник Андрюшка и есть.

– И что же теперь с ним будет? – вперив взгляд сквозь образа, и стену, и улицу до самого торжища, и щель острога, сказала Феодосья.

– А ничего, – зевнула, перекрестя рот, Матрена. – Казнят нынче в полдень. На Государевом Лугу сожгут да повесят.

Феодосья разжала перста.

С колен ея покатилась, страшно грохоча, пустая миска. Она проломила стену горницы, разворотила бревенчатый частокол, развалила стену Тотьмы, смела высокие берега Сухоны, расплескала море Окиян, разбила твердь небесную и обрушила поднебесный мир, погрузив землю во тьму на веки вечные.