Текст книги "Цветочный крест • Потешная ракета"

Глава пятнадцатая
Дискуссионная

– Аер, видите ли, звонкий и звездочки дрожат!.. – отец Логгин возмущенно посеменил перстами, изображая, как именно подрагивали звезды в морозном небе. – Что сие есть, как не аеромантия?!

– Да-а… Уж… Аер… Хм… Гм… – отец Нифонт издал различные солидные звуки и принялся поправлять крест на животе.

– Дондежи, прости Господи, в лоб посохом не вдаришь этакой бабе сущеглупой, все будет веровати в каждый чих! – возмущенно трепыхал власами отец Логгин.

– Пф-ф-ф… – рекши отец Нифонт и, отступившись от креста на чреве, принялся разбирать и одергивать рукава рясы.

Праведный гнев отца Логгина вызвала проскурница Авдотья, которая, встретя в шесть часов утра батюшку у дверей церкви и отмыкая замок, сдуру возьми да и рекши, мол, звезды дрожат, стало быть, мороз крепчает, и волки сызнова, как на той седьмице, набегут стаей на Волчановскую улицу да подерут собак. Отец Логгин констатировал прогноз Авдотьи, как в чистом виде богомерзкое воздуховолхование, или, как выразился он книжно:

– Как можешь ты, жена подлая, прямо под стенами святыми гадать на основании атмосферных явлений?! Дать бы тебе ключом вот этим в скранию!

Авдотья испуганно прикрыла дланью ближайший к батюшке висок, опасаясь, что отец Логгин приведет угрозу в исполнение, и запричитала:

– Уж чего такого, батюшка, аз и рекши? Господи, помилуй! Али мороз – от дьявола?

– К просвирам сей день не прикасайся, грешница! Ты бы еще в стенах святых аеромантией занялась! Зелья бы наварила на паперти, прости Господи! Птиц принесла да собак навела!

Отец Логгин наконец отомкнул замок и помчался по церкви, негодующе развевая полами овчинного тулупа и подолом рясы.

Авдотья тихо подвывала.

– Батюшка-а… Аз ведь об вашем животе страдала, как бы вас волки не растерзали.

Отец Логгин резко повернулся назад, совершив грех становления к алтарю спиной без предварительного моления, и саркастически произнес:

– Еще того не легче! Авдотья ход моего живота предопределяет! Прямо не Авдотья, а дельфийский оракул, прости Господи. Быть мне волком задранным али от глупости вашей удар в кровяную жилу принять – то Богу решать! А не тебе ворожить! Твоего ли разума дело прогнозы строить? Ты молись, так святые угодники тебе все расскажут в своих откровениях, коли будет нужда, без всяких звезд.

– Батюшка, да ведь волхвам-то звезда путь к младенцу Иисусу указала, – всхлипнула Авдотья.

– А-а-а! – возопил отец Логгин. – Вселукавая баба! Потворница! Кощунница! Ведунья! Баальница смрадная! Зелейница! Вон! Три месяца тебе сухояста и по сто поклонов поясных!

Упоминание глупой Авдотьей библейского эпизода более всего прогневило отца Логгина. Поскольку напоминание это поставило батюшку впросак. Как втолковать дурной бабе разницу в звездных событиях? Та звезда была Вифлеемской. А эта – тотемской. Ну есть разница?! Та звезда вела к пещере, в которой агнецы в стойле стояли. А Авдотье дай волю, псов в святую вертепскую пещеру наведет!

Мысль о псах, несмотря на то что была она его же собственной, еще более прогневила отца Логгина.

Собака полагалась зело нечистым животным среди тотьмичей. Мог тотьмич в гневе изблевать соседа «козлом душным» и помириться вскоре за чаркой меда, но облаять «псом смердящим»!.. Сим словесам прощения не было. Мог иной тотьмич в мор великий кошку сожрать, а из шкурок кошачьих так и вовсе принято было женам и чадам рукавицы шить, но пса съесть! Да скорее тотьмич землю грызть будет, чем осквернится мясом собачьим. Вот такими добронравными были тотьмичи! Спаси Бог, если отроченок какой по младенческой глупости запускал в ворота церкви щенка. Закрывалась церковь и с долгими молитвами вновь освящалась. Поляки и литовцы, захватившие Тотьму в 7121 году, измываясь над горожанами, запустили в Богоявленский собор псов бродячих – надругались над святыми стенами. Тотьмичи со слезами крест целовали, моля Бога об очищении стен. Десятки тотьмичей отважно бросились в баталию с псами и убивали их, рыкающих, со счастьем в сердце. И бысть покусан в той баталии смиренный тотемский нищий Тишка. И принял Тишка бешенство. И бродил седьмицу, а затем лежал на гноище, истекая слюной, и бредя, и лая. И уверовали тотьмичи, что взял Тишка все дьявольское псовое бешенство на свою душу и очистил тем самым стены оскверненного собора. По смерти Тишки был он единодушно наречен тотьмичами и церковными властями блаженным, святым. Тщением всех горожан возведена была на месте гноища, на котором упокоился нищий, Тихонская часовня. Имела она славу излечивающей от бешенства.

Впрочем, обо всем этом отец Логгин не ведал, поскольку прибыл в Тотьму через шесть десятков лет после тех событий. И потому по явлении отца Нифонта гнев молодого батюшки был направлен исключительно на аеромантию.

Отец Нифонт, впрочем, не выказал особого рвения в осуждении Авдотьи. Меньше всего отцу Нифонту, несшему службу уже около тридцати лет, хотелось дискутировать с молодым энергичным коллегой. Алкалось отцу Нифонту покоя. Если какие мысли и пускал он в главу, так о том, не уменьшат ли в сей год размер церковного корма, то бишь зарплаты батюшки, с десятой части доходов до восьмой? Не согрешит ли средняя дочь Анница с рыбарем Васькой, уж больно зачастил он с рыбой на двор к отцу Нифонту? В общем, отец Нифонт желал дослужить в покое, философски размыслив, что коли Богу не удалось исправить грешников тотемских, то уж ему, отцу Нифонту, и тем более надрываться бессмысленно. Жаркие теологические дискуссии отца Логгина отец Нифонт не поддерживал. Но и не спорил. А свое участие в диспутах выражал многозначительными звуками и солидным молчанием. Он философски выслушивал боевитого коллегу, с легкой грустью вспоминая, как когда-то таким же увлеченным отроком прибыл в Тотьму. И в глубине души даже желал карьерного роста отца Логгина, его убытия на вышестоящую должность в епархии: молодой коллега порядком утомил отца Нифонта своей активной верой в перевоспитание тотьмичей. Вот и сей час, делая вид, что слушает отца Логгина, опытный батюшка меж тем про себя планировал, хватит ли семейству редьки и репы до весны? И лишь потому, что урожай сих корнеплодов зависел именно от атмосферных явлений, отец Нифонт открыл рот и изрек:

– Довелось мне слышать, что при дворе государя нашего Алексея Михайловича караульным стрельцам вменено зрить погоды бденно и излагать подъячим, дабы те писали об том в особый список. А некий книжный грамотей тот список изучает и измышляет, каково будет: ведро али безведрие? Ибо плодовитость репы, редьки и хрена, да и выезд государев, зависят от ненастья али настья.

Отец Логгин взвился:

– Извините, отец Нифонт! Зрить атмосферные явления не есть грех. Но грех Авдотье прогнозировать на их основании, что меня волки растерзают. Авдотья, это, извините, не Государь наш. Царь Алексей Михайлович зело прозорливо делает, что следит за ветрами и огненными столпами, опасаясь недорода али бескормицы рабов своих. Но Авдотья-то по ветрам и морозам га-да-ет! Не далее как на той пятнице рекшет мне: «Вороны-то молчком сидят, ох ищо морознее станет! Озимые вымерзнут». Ах, говорю аз ей, сама ты ворона худая! Каркаешь, что в главу глупую взбредет. Разве вороны урожай и, стало быть, хлеб наш насущный нам посылают? На то Божья воля, и от ворон тут ничего не зависит. Хоть каркай оне, хоть пляши вприсядку. По тебе, дуре темной, так и манну небесную вороны посылают? Что сие есть, как не птицеволхование? И добро бы холопка старая эдак рекши, так ведь добронравная проскурница! Ох, много еще пахать нам на ниве тотемской! Много доносить слова Божьего до паствуемых. Бо у них одна репа на уме!

Отец Нифонт крякнул и спешно подтвердил:

– Да уж…

– Не хотят в толк взять, что не в репе с хреном счастье. А в том, чтоб в душе армония была, чтоб в мыслях – аркадия.

Что приятно было в отце Логгине, так то, что всякие книжные словеса он рек без натуги, словно с детства с им эдак изъяснялись. Аркадия та же. Другой дурак брякнул бы: райская страна невинности. А из уст отца Логгина чисто ученое слетает: ар-ка-ди-я! И со всяким словом так было. Где кузнец Пронька изрек бы «елда», а отец Нифонт – «уд срамной», там отец Логгин непременно произносил по-гречески, по-культурному – «педагоген». Первое время тотьмичи отца Логгина, конечно, недопонимали, но недопонимали с удовольствием: лепота какая в словесах! «Педагоген»… Детородный! Ишь ты… От одного названия суть действа меняется! Елдой чего станешь делать? Только блудить. В крайнем случае – подъелдыкивать. А педагогеном детородным скокотать не станешь. Бо он не для утех, а для плодовитости.

Тихо щелкало в печи, шумела, закипая, вода в котле – на тот случай, если принесут крестить младенца, пахло елеем, ладаном и ржаным хлебом, который отец Нифонт положил возле печи, дабы оттаять с мороза и употребить опосля службы. И, честно говоря, отец Нифонт маленько придремал, не роняя, впрочем, главы. Возможно, не смежи он вежей, дальнейшие события повернулись бы по-иному. И не пылать бы через год срубу на Государевом лугу… Впрочем, если учесть, что на все воля божья, то выходило, что заснул отец Нифонт не случайно, а именно Его провидением. Тут некая любопытная жена по имени Феодосья непременно принялась бы размышлять: всякого ли человека сон от Господа? Или иные сами собой засыпают? Неужели у Боженьки хватает возможностей еще и веки каждому грешнику смеживать?! Когда и успевает? Совсем, наверное, не спит… В общем, именно оттого, что батюшка придремнул, на зов выйти из служебной каморки вне очереди вышел отец Логгин.

– Чего там? – вопросил отец Логгин звонаря Тихона.

– Каитися пришедши. Вас дожидаются.

Хотя Тихон проинформировал батюшку о посетителях во множественном числе, возле сеней стояла одна жена. Тихая, как птаха на гнезде. И пахнущая медом, как травы эдемские.

– Феодосья… – смутился отец Логгин.

И сам удивился своему смущению. И тут же напугался его, смущения своего. И дабы прогнать страх, вдруг давший понять о глубинных страстях юного отца, сгустил мысли и словеса, Феодосье предназначенные.

– На тощак пришла? – строго произнес отец Логгин и, не глядя на кивок Феодосьи, суровым шагом пошел к поставцу с книгой, крестом и покрывалом. Когда Феодосия встала рядом, отец Логгин бросил взгляд в ея лицо и поразился, как же изменился ея облик. В глазах, что прежде блистали весенними веселыми ручьями да летними дождинками, зияла полынья, да такая страшная, словно бросился в нея не один утопленник. Впрочем, отец Логгин любил наставлять горевавших: в горе паствуемый более склонен припасть к Богу, чем в глупой радости. Когда человек возопиет слово Божье: когда на одре болезнью свален али когда девку тискает? То-то же!

Будь отец Логгин не так молод и не с такими бы трудами сдерживал он свои юные и такие естественные возжелания, то исповедовал бы Феодосью, не нагнетая страстей и не воздействуя так яростно на неокрепший ум пятнадцатилетней жены. Но отцу Логгину хотелось доказать самому себе, что ничуть его не волнуют заушины, пахнущие медом, и учесанные с елеем косы. А если и волнуют – то виновата в том Феодосья, и поступить с ней за это надо как можно строже. Так чадо бьет оцарапавшую его кошку, которую он же и таскал за хвост! И потому вместо служебного минутного отпущения грехов отец Логгин налетел на Феодосью коршуном. Метая молнии веры, он въедливо и сурово принялся допрашивать Феодосью и вколачивать в ея главу чугунные гвозди догматов. Что ответил бы отец Нифонт на рассказ Феодосьи об том, как овладел ею муж в святую среду? Надул бы щеки и порекомендовал, коли муж не против – то воздержаться от смешения в среду, а коли – против и зело нетерпелив, то не препятствовать ему в скокотании, прочитав опосля покаянную молитву. В общем, поступай хоть так, хоть этак, только молиться не забывай. Отец же Логгин разразился тирадой в адрес Юды. И восхвалил смирение Феодосьи, ея желание как можно реже грешить с мужем. А лучше, как поняла Феодосья, и вообще не грешить!

– Святая жена Ольга, когда возжелал ея муж в святую субботу, отрезала себе нос, дабы стать для мужа омерзительной и избегнуть тем самым любострастного греха! – пламенно вещал отец Логгин.

Взгляд его пылал.

– Святая жена Ириния отрезала себе губы, когда возалкал ея муж целовать с похотью, со вложением языка в уста. Праведница Олегия сбросилась со стены, спасаясь от блуда мужа в афедрон. Боговерная Ярослава…

Отец Логгин вещал и вещал, принося в жертву Богу носы, уши, длани, косы и даже лядвии святых жен.

Феодосья слушала, широко раскрыв глаза, внимая сердцем.

– Я стану, стану для Юды Ларионова омерзительной! – прошептала она сама себе, и со вздохом дотронулась до кончика носа.

– Фаллос мужу, а ложе жене для чадородия Богом даны, а не для злострастия. Коли ты уж очадела, то и смеситься нет нужды. Наоборот, добронравная очадевшая жена имеет отдельный одр в других покоях, дабы не искушать мужа и тем самым не вводить его в грех.

(Здесь отец Логгин промолвил явную отсебятину. Не было в вопроснике для исповедания епитимьи за смешение с брюхатой женой. Не запрещалось сие и не считалось за грех. Но отец Логгин настроен был уж очень ревностно. И оттого перегнул палку.)

– Аз так и сделаю. На одр только для сна всходить буду. И одр тот устрою постным, жестким. Лавку полавочником покрою, вместо взголовья полено положу, чтоб не нежиться в праздности. А то и на полу придремлю, чтоб страдать и во сне, как Господь страдал!

– Истинно! Сперва одна жена укротит свои плотские позывы, потом – вторая. А там, глядишь, и наступит всеобщая армония. И превратится Тотьма из Северной Фиваиды в Северную Аркадию!.. И наградит Господь тотьмичей великим даром – совокупляться без сладострастия. Дабы не порождать связанных с ним страстей, любодейств и иных грехов. А отчего – нет? Осеменяются же плодоносящие дерева и овощи без стонов и блуда? Вот и человек к этому должен стремиться. Чтоб не об том мыслил, в каком овине девицу заломати, а об том, какое богоугодное дело совершить.

– Отче, как многия люди страдают днем и ночью, так аз буду круглосуточно постничать, – пообещала Феодосья, вспомнив об непрерывной выварке соли.

– И всегда в главе держи: в тот момент, когда ты плоть нежишь, в тот самый момент твою долю страдания другой человек принимает!

Феодосья представила, как вящее тяжелеет бадья с рассолом в руках мастерового Агапки в тот миг, когда она, Феодосья, празднословит. Как гуще становится дым над варницей и неподъемнее лопата с солью, когда она, Феодосья, сладкие меды кушает.

– Ежели один гребец весло потихоньку бросает, то значит – другому двойная тяжесть, – словно читая мысли Феодосии, грозно вещал отец Логгин. – Коли ты сладко съела, то значит – другой горького сухаря погрыз. Коли ты каши с бараниной вкусила, то другой – лепешку из лебеды.

Впрочем, перечисления яств вызвали у отца Логгина бурление в пищной жиле. Так что он бросил сии примеры и перешел к другой теме.

– Что же ты не покаешься, дочь моя, в старом своем грехе? Кто таскал куклу Христа на торжище? Али не ты?

– Аз есмь…

– Что же тебе в голову взбрело? Погоди, не отвечай. Аз сам отвечу: один богомерзкий проступок непременно тянет за собой следующий. Совершила ты грех зрения скоморошьих потех на торжище и тем дала дьяволу повод полагать тебя в его стане. И он, смрадный искуситель, тут же твоими руками еще более великий грех совершил – изготовил деревянный щурбан с обликом Христа и заставил тебя носить его над глумливой толпой.

– Нет, Батюшка, нет! Сие не от дьявола. Аз хотела спасти Господа нашего от смерти на кресте! Хотела, чтоб он жив остался!.. Разве дьяволу хочется того же? – с большим чувством промолвила Феодосья.

– Именно! Именно! Дьявол только того и желает: чтоб Христос не принял мук на кресте за грехи наши.

– Да как же?

– Иисуса распяли за грехи наши. А коли не распяли бы, то, значит, и грехов за нами нет? Бражничают тотьмичи, любодействуют, разбойничают, а все это не грехи? А так, детские безвинные шалости? Так какое ты имела право Христа спасать?

– Отче, но ведь все в руках Божьих. Значит, и спасала аз Иисуса по воле Божьей? – осенилась Феодосья.

– Не могло быть такой Его воли. Христос должен, обязан был принять смерть! А иначе… – отец Логгин замешкался, не находя аргументов. – А иначе…

На языке у него вертелось: «А иначе все учение наше ложно?» Но мысль эта отца Логгина напугала. Он перекрестился и произнес:

– А иначе не было бы креста! И что бы тогда высилось на главах наших церквей? Что бы мы носили на теле? Как осеняли себя крестным знамением? Ведь крест – сиречь один из краеугольных камней веры.

– Да-да, это истинно, – сраженная силой аргумента, пробормотала Феодосья. – Что же высилось бы на главах церквей, коли креста бы не существовало?

– Хм… – сказал отец Логгин, которого тоже чрезвычайно увлек вопрос: чем возможно украсить главки храмов, кроме креста? «Фигурой петуха можно было бы, – задумался он, – бо петель криком тьму распугивает, рассвет провозглашает. Львом неплохо было бы, дабы показать, что православие – царь религий. Хотя…»

– Отче, а нельзя ли солнце на главки укрепить? – предложила Феодосья.

– Солнце?! – в ужасе воскликнул отец Логгин и отринул мысль о львах. – Да ведь солнце без креста – суть языческий символ!

Очнувшись от размышлений, отец Логгин замер: о-о-о! В ересь ввергся он, представив на маковке часовни льва али петеля.

Он срочно произнес: «Господи и Владыко живота моего», – и четырежды поклонился.

Глядя на него, и Феодосья зашелестела молитвы.

– Аз, батюшка, все поняла и каюсь. И в следующий раз, ежели случай такой и подвернется, Христа спасать аз не буду. Пущай себе висит на кресте на радость людям.

– Истинно, дочь моя, – согласился отец Логгин. – Пускай православный люд с умилением в сердце радуется, зря Иисуса, принявшего муки.

– Отчего зрить муки полезно? – удивленно спросила Феодосья, вспомнив казнь Истомы.

– Ежели бы лицезреть страдания было вредно, то Государи московские не стали бы столько народу жечь и вешать, – уверенно пояснил отец Логгин. – Не зря прозорливые наши цари казни совершают принародно, а не украдом. Сие есть воспитательный момент.

– Отче, ведь муки самым лучшим людям насылаются? – вдруг с надеждой спросила Феодосья.

– Истинно. Страданиями Бог награждает любимых сынов своих.

«Олей! О! – обмякла Феодосия. – Значит, Истома – тоже любимый сын Его. И не мог он быть разбойником, торговать табачным зельем. То наветы были. И смерть его чиста. И глядит он сейчас на меня из небесного царства, а не из ада».

– Благодарю тебя, Господи! – по лицу Феодосии побежали слезы, тихие и кроткие, как смерть коровушки.

Отец Логгин сделал удовлетворенное лицо. Но тут же пригрозил:

– Коли в ближайшее время тотьмичи не прекратят грешить разнообразно, то вздыбится земля над Сухоной, и извергнутся из нея пеплы и газы, потечет огненная река из расплавленного железа и схоронит город.

– Батюшка, как сие возможно? Неужто из самого ада огонь потечет? – не поверила Феодосья.

– Тому уж бысть примеры. Извергался железный огнь на грешный город Помпеус. Из горы Везувиус вырвались тучи смрадных газов…

– Отче, так у нас здеся гор нет? – с надеждой сказала Феодосья.

– Вспухнет гора, как грыжа, а потом лопнет, как чирей!..

Внезапно отец Логгин поднял перст и радостно сообщил:

– Ага! Ведь бысть у меня в книге иллюстрация сего дьявольского огня. Сей час принесу.

Батюшка помчался в каморку и вскоре явился с торжествующим лицом. В руках он держал пухлую книгу. Отец Логгин полистал сей фолиант и торжественно продемонстрировал Феодосье раскрашенную гравюру.

В пламени свечи Феодосья увидала серую гору с дыркой и черным дымоходом на верхушке. Справа от горы изображена была куща зеленых дерев. А из дымохода, который отец Логгин эффектно назвал «жерло», лилась брусняного, как кровь, цвету река! Она заливала чудные дома с плоскими крышами и голых людей, в ужасе бегущих вниз, в сторону Феодосьиного подола.

Сие доказательство возможности изрыгания подземного огня на Тотьму оказалось для Феодосьи непререкаемым. Усомниться в информации, зафиксированной в книге, для тотьмичей было бы столь же нелепо, как усомниться в существовании лешего или банника. Феодосья мелко задрожала. Мысль, что из-за неисправимых тотьмичей огонь может залить острог, и церкви, и хоромы, и братика Зотейку, поразила Феодосью. Сонм различных чувств разом охватил Феодосью, как если бы окружили ея лучники и разом вонзили стрелы в сердце, печень, висок и ягодицу. Сердце ея пылало верой, душа горчила утратой и несправедливостью мироздания, в висках стучало от порывов изменить свой собственный живот, поджилки дрожали, и ликовал дух от мысли, что отныне все грехи тотьмичей будет брать на себя она, Феодосья.

Отец Логгин захлопнул книгу.

Перед глазами Феодосьи все еще стояла гравюра. Она вгляделась в рисунок. И тут же задалась вопросом – совершенно неуместным в сий момент!

– Отче, почему на рисунках всегда дальние вещи одного размера с ближними? Ведь вдали человек меньше. Аз как-то вышивала у окна, да и поглядела в ушко иголки на улицу. Так в ем, в ушке, корова поместилась и две овечки. Я потом над сим размышляла и сама своим умом дошла, что Месяц не с блин размером, а никак не меньше, чем изба. Просто он далеко от взора нашего и потому кажется маленьким.

Феодосья горделиво поглядела на отца Логгина, ожидая восхищения.

Но отец Логгин посмотрел на Феодосью весьма снисходительно.

– Сие явление – сиречь перспектива. Еще греки (отец Логгин благоговел от всего греческого) знали, что увиденное нами вдали сокращается в розмерах. Но греческие философусы доказали, что перспективное сокращение предметов на рисунке – сиречь лжа. Ведь мы-то знаем, что дом вдали такого же размера, как и вблизи. Так зачем же рисунком обманывать зрителя? А?!

– Не знаю… – растерянно ответила Феодосья.

– Что как на Иконе эдакий зело умный рисовальщик изобразит перспективу, и получится, что Иисус на заднем плане будет меньше дьявола не переднем?! Прости, Господи!

– Это не есть хорошо, – согласилась Феодосья.

– Еще Платонус подтвердил, что изображенное в перспективе – ложно и призрачно. Изображать надо не видимое, а знамое! – последнюю фразу отец Логгин произнес с напором, так что Феодосья восхищенно решила, что сие изречение – его собственное.

Но дух любознательности все еще не отпускал ея.

– Отче, но ведь на рисунке человек изображает не настоящий предмет, а лишь его образ. Отчего бы и не использовать перспективу как приукрашение? Приукрашают же на рукоделии петуха али цветочки?

– Цветочки… Эх ты… – со вздохом рекши отец Логгин. – Приукрашать живот надо не на рукоделии, а в действиях своих и помыслах. А в действиях разве тот грех, что совершен был раньше, становится меньшим по размеру? Не-е-е!

– Истинно, – согласилась Феодосия. И больше уж в дискуссии не вступала.

Засим отец Логгин мирно отпустил другие мелкие прегрешения Феодосии и отпустил ея с миром, наказав усмирять похотствующую плоть всеми возможными способами и без всяких экивоков на дальнюю преспективу!

Феодосья вышла из церкви та и не та. Так зайчик из серо-коричневого становится белоснежным, а это значит, что ожидает его другая жизнь: в холоде, голоде, на ветру, но в ожидании весны. Такой весной для Феодосьи было рождение чадца. И ожидать ея, весну, Феодосья была твердо намерена в постничестве и затворничестве, в любви к Богу. Она хотела было по привычке крикнуть Фильку с санями. Но тут же перекрестилась и пошла пешком, держась за сани голой рукой. Филька, не дерзнувший продолжить сидение на месте возницы, слез и так же пошел рядом с санями. Шли оне около часа. Ведь любимая церковь была теперь далековато от новых хоромов Феодосьи в слободе солепромысленников. И хотя возле дома Юды бысть своя церковь, Феодосью тянуло в родную с детства.

Отец Логгин проводил отъезд, вернее, уход Феодосьи тайным взглядом из оконца в церковных сенях и резво прошагал в служебную каморку. На лице его было написано тщательно скрываемое профессиональное удовлетворение. Впрочем, отец Нифонт крепко сонмился и не смог бы увидать удовлетворения отца Логгина.

Поэтому отец Логгин нарочно несколько раз шумно задел печь, стол, дабы отец Нифонт проснулся. И когда сие удалось, отец Логгин пробормотал, как бы себе самому:

– Неплохо, неплохо…

– Об чем ты, отец Логгин?

– А? Что? Да так… Сам с собой рассуждаю об чудесном перерождении одной суетной жены в покорную рабу Божию. Аз уверен, что сей же день скинет она все искрометные бисера, сафьяновые сапожки и прочие атрибуты разжигания мужской похоти и облачится в скромные черные одежды. А ведь недалече еще бысть она суетливой, болтливой, веселой женой. Тем дороже дар Господу! Ему приятнее, когда приходит к нему бывшая грешница. И дорогу эту указал ей с Божьей помощью аз, отец Логгин. А ведь какая грешница была!

– Да про кого ты речешь, отец Логгин? Кто бысть грешница? Анница-блудодейка? – вопросил отец Нифонт и тут же пожалел о своем вопросе.

Потому что отец Логгин резко развернулся, взмахнув рукавами, и прочно уселся на табурет, готовясь развести дискуссию.

– Тьфу! Эту и могила не исправит. Аз молвлю об Феодосии Изваровой.

– Феодосье? – изумился отец Нифонт. – Да какие такие великие грехи за ней числились? Разве только брови сажей наводила да белилами щеки белила?

– Кстати, о белилах, отец Нифонт. Как вы трактуете такое использование белил? За что накладываете епитимью? За то, что, беля рожу, толкает жена мужей на похоть? Али за то, что белила – краска, предназначенная для икон, и, следовательно, жена кощунствует над святыми предметами?

– Ну-у, этот вопрос еще двадцать лет назад был разрешен Никоном, – неохотно крякнул отец Нифонт.

– Да-да-да. И все же?

– В 53-м году духовный собор уж решил, что запрещать женам белиться на том основании, что сей краской малюют иконы, – значит возводить хулу на иконы. Следовательно, епитимья накладывается на жену за разрисовывание рожи с целью разжигать мужескую похоть. Это вопрос давно решенный.

– Вот именно – давно, – заносчиво изрек отец Логгин. – А смотреть нужно вперед.

Как всякий молодой человек, отец Логгин снисходительно, а местами и критически относился к жизненным установкам отцов, полагая их отчасти косными и не отвечающими духу бурно меняющегося времени.

– Оглянитесь вокруг, отец Нифонт! За двадцать-то лет как все переменилось! Двадцать лет назад за ересь за ребро подвешивали, а теперь – огнем сжигают. Двадцать лет назад Авдотья глупая девкой была, а теперь – баба.

– Аз так понимаю, – с обидой промолвил отец Нифонт. – Коли вера верная, то и за две тысячи лет она смысла не утеряет. А вас послушать, так ежели сказано было «не убий!», так теперь говорить нужно «убий!»?

– Вы меня не так поняли, я, наверное, не совсем ясно изъяснился, – слегка испужавшись, пошел на попятный отец Логгин. – Заветы Божьи остаются неизменными, как наша вера. Но ведь крестные ходы стали проводить против солнца, а не посолонь. И сие новшество верно! Посолонь разве можно крестный ход совершать? Это было весьма странно. И число земных поклонов с шестнадцати до четырех верно изменили. Почто – шестнадцать? Откуда взялась сия цифра? Это был устаревший и путаный взгляд.

Отец Нифонт, который как раз таки не смог смириться с новым правилом – кланяться до земли во время молитвы «Господи и Владыко живота моего» всего четырежды, сердито крякнул про себя: «Вот пристал! Зелен еще, как гусиное говно, а учит меня!»

– Четыре поклона, несомненно – верное уложение, – осторожно согласился отец Нифонт. – Но, с другой стороны, народ-то ленив становится. Завтра он вообще не поклонится, а после завтра плясать во время молитвы начнет – а чего еще делать, коли ноги свободны? А вообще я со всем новым согласен, ежели, конечно, сие новое утверждено нашим духовным Собором.

Отец Логгин остался слегка недоволен, что дискуссия, в которой он мог бы выказать свои книжность и гибкость ума, затухла.

– А се… – впрочем, тут же встрепенулся он. – Вы меня вопросили об грехах Феодосии. А таскание щурбана Христа на скоморошьих глумах? И знаете, что она мне ответила на это? «Аз хотела Иисуса от смерти спасти».

Отец Логгин саркастически засмеялся, призывая коллегу поддержать смех.

Но отец Нифонт почему-то не засмеялся. Наоборот, отец Нифонт расчесал перстами бороду. И взгляд его сделался мечтательным.

– Аз, бывало в отрочестве, часто грезил: что как Иисус не принял бы смерть земную и не вознесся на небеса, а странствовал бы все так же с учениками своими по свету? И пришел бы однажды в наше селище, Хмелина оно звалось, и увидел бы тучные нивы наши с житом и репой, полноплодные леса, полноводную Сухону. Что как приятно бы ему было…

– Кому, отец Нифонт? – иронично вопросил отец Логгин.

– Да Христу же…

– Али он с небес не лицезреет нивы ваши тучные? Али ему сверху леса не видны?

– Так то издалека, – с умилением продолжал молвить отец Нифонт, на мгновение забыв об заботах живота – репе, рабыре, корме. – Издалека какой интерес, положим, на бабу глядеть? Все бы так и глядели за версту. Нет, каждый норовит ея вблизи заломати.

– Господи спаси… – мелко затряс главой отец Логгин. – Причем здесь баба?

– А она всегда причем…

Отец Логгин вспомнил лик Феодосии. Помолчав, он скорбно произнес:

– Аз вижу, вас не переспорить, отец Нифонт. Поедим, что ли, хлеба?

– Поедим, отец Логгин, – с сожалением возвращаясь мыслями в каморку, согласился отец Нифонт.

– А все ж таки смерть Христа была необходима, – пожевав краюшку и запив ея горячим настоем иван-чая с толикой меда, сказал отец Логгин. – А если Бог надумал бы от смерти Его спасти, то, надо полагать, совершил бы сие руками не Феодосьи какой-нибудь, а богоизбранным (отец Логгин приосанился)… да, богоизбранным рабом своим.

«Вот привязался, что банный лист к жопе, прости Господи», – подумал отец Нифонт и приветливо сказал:

– Это само собой. Ведь на все воля Божья.