Текст книги "Цветочный крест • Потешная ракета"

– А-а! Ведьма мужеискусная! – как в бреду простонал отец Логгин, озадачив случившуюся рядом злосмрадного вида древнюю каргу в тряпье.

Старуха забормотала и даже замахнулась на отца Логгина рваным лаптем. Но тот повел по редким в вечерний час прохожим невидящим безумным взглядом и быстро пошагал к улице, ведущей в сторону дома.

Он то бежал, задыхаясь холодным осенним воздухом, то разом терял силы и едва тащил заплечный короб с грецкими дарами, еле волоча ноги в сапогах на щегольских копытцах, купленных к поездке в Грецию. Вечерело, и в сумерках отец Логгин несколько раз зрил внезапно появлявшегося монаха, столкнувшись с коим с ужасом обнаруживал, что то была Феодосья. Сожженная в Тотьме год назад в такой же осенний день, ведьма смиренно опускала узорные ресницы, наущением дьявола завлекая отца Логина в грех любострастия. Но едва он, само собой не желая того, вдыхал пахнущие медом заушины и учесанные с елеем косы, бисерный смех превращался в злобный хохот, и видение монаха исчезало, взметнув черным ветром подол рясы отца Логгина.

В эдаких дьявольских муках отец Логгин пребывал с тех пор, как мерзкая ведьма явилась ему в темном переходе Метеорской обители в облике монаха Афонского монастыря Иверской Божьей матери с каменной тяпкой в руке и, помолчав с мгновенье, промолвила:

– Здравствуйте, отец Логгин.

Язык ея при этом раздвоился, как у змеи, зеницы приняли ярко-красный цвет, а лицо отца Логгина овеяло колдовской зелейной травой.

Отец Логгин яростно оттолкнул колдунью и, сжав крест, бросился вон, выронив торбу с бумагами.

– Послушайте, я видел только что ведьму в одеянии монаха, она являлась здесь раньше? – растерянно вопрошал он встречных братьев. – А может, это была некая другая жена, пробравшаяся тайком, и такая же белая лицом?

Но монахи лишь качали головами, крестились и советовали отцу Логгину отдохнуть после многотрудной дороги.

Он и сам понимал, что жена в Метеорской обители находиться не могла, ибо сюда по древнему твердому уставу не имело право ступать ни одно существо женского пола, будь то курица или кошка. Значит, все-таки ведьма!

Несмотря на смятение, отец Логгин здраво рассудил, что Феодосья явилась ему именно в устремленных ввысь Метеорах, дабы подчеркнуть, напуская страху, что лапы дьявола из мрачных недр могут порой дотянуться и до светлых небесных высей.

В момент сей ужасной мысли отец Логгин потерял присутствие духа. Он еще вяло уговаривал себя вступить в битву, но длань, сперва твердо сжимавшая нагрудный крест, уже безвольно разжалась. И отец Логгин бессильно уверился – сие было не сумасшествие, не бесовское видение, а наказание дьявола за казнь его ведьмы. Он перестал молиться с надеждой, а ночами плакал. Было ясно – Феодосья явилась, дабы отомстить дьявольскими муками и, в конце концов, забрать душу отца Логгина.

В одну из ночей Феодосья снова явилась к нему – прикрытая лишь распущенными до колен русыми волосами, пахнущими лимонной травой мелиссой.

Отец Логгин понимал – сие дьявол искушал его.

Но когда, не в силах далее бороться с жаром, разлившимся по подпупной жиле, дрожа, протянул к ведьме слабеющие руки, она заливисто рассмеялась и промолвила:

– Чадцам лучше быть на небесах! Слышишь, как оне звонко смеются там вдвоем, играя в райском саду, сыночек мой и доченька твоя?

– А! – вскрикнул отец Логгин. – Откуда ты знаешь про дочь мою?

Так вот каково назначено ему мучение – мерзкая ведьма заберет чадце отдоенное, беленькую дочку Евстолию, Толечку! А может, и второе, пока нерожденное дитя (отец Логгин уповал на сына), что пятый месяц носила во чреве супруга Олегия.

– Сын твой Агей жив, – со слезами вскрикнул отец Логгин, неожиданно вспомнив имя чада с голубыми Феодосьиными глазами, встреченного им в толпе цыганят за несколько верст от Тотьмы. – Жив и здоров! С цыганами он…

Но келья уже была пуста.

Отец Логгин с трудом пережил долгое посольство по Греции и обратную дорогу в Москву и отворял ворота виталища своего в тяжкой уверенности, что застанет если не поминки, то крошечную детскую домовинку, стоящую на столе под иконами. За время долгого пути он выплакался и мысленно смирился с уходом Толечки к Господу. Но дьявол оказалась хитрее – отцу Логгину предстояло еще раз, теперь уже въяве, пережить утрату дочери и снова оплакать ее, ибо Толечка еще была жива: жена Олегия со слезами провела супруга в жарко натопленную низкую хороминку, где в забытьи, хрипло дыша сухим ротиком, лежал крошечный беззащитный комочек.

– Слава Богу, ты вернулся, батюшка, станем вместе отмаливать нашу ласточку, – взмолилась Олегия. – В два голоса будем отчитывать молитвы, просить Господа за рабу его безгрешную Евстолию.

Отец Логгин не посмел взглянуть супруге в глаза и открыться, что тщения ее напрасны, ибо путь к возвращению Толечки уж назначен, и путь сей черен, а отнюдь не молитвами Господу…

– Ей, да, – пробормотал отец Логгин. – Будем молиться. Ты начинай, аз присоединюсь…

«К молитве дьяволу», – окончил отец Логгин мысленно и бросился вон из комнаты.

Он не помнил, как проделал путь к церкви Николы Старого и Большая Глава в ограде Афонского монастыря Иверской Божьей Матери – именно в обличии его монаха являлась примерзая казненная колдунья. И не смог бы изъяснить, какая сила гнала его сюда, но, видно, дорогу указывал сам дьявол, ибо на паперти он с дрожью и трепетом узрел идущую к нощной Феодосью.

Ведьма не заметила отца Логгина и вздрогнула, когда он появился рядом и, заикаясь, с трудом выталкивая словеса, тем не менее быстро огласил:

– Сын твой Агей жив и здоров. Его не волки унесли, а украли цыгане. Аз самовидец – Агей играл в цыганском таборе. Аз готов низринуться в ряды дьявольские, только не забирайте дочь мою, рабу безгрешную Евстолию, и не троньте вновь очадевшую супругу Олегию!

Феодосья остолбенела и потому не смогла ухватить отца Логгина за рукав. Когда же она откаменела, его уж не было рядом.

Как безумный, не помня себя, отец Логгин вновь промчался через московские улицы, преодолевая заграды, цепи и рогатки, выставленные на ночь. В доме своем он прошел стремительно, но тихо, в холодные сени и оказался в крытом дворе, где в клетях и загончиках стояла скотина.

– Готов аз продать тебе душу, злосмрадный, только оставь дитя мое и не тронь супругу, – простонал отец Логгин в темноте и с ужасом, дрожащей рукой перевернул крест, снятый с груди. Рыдая, он отчаянно попытался прочитать молитву наоборот. Но голос его сорвался, и он, пошатнувшись, ухватился за притолоку.

– Ты победил, аз в твоем стане.

Вздохнула корова Ночка, фыркнул конь Воронок, отец Логгин, опав плечами, убитый свершившимся, побрел назад, в виталище, и рухнул на постель.

Очнулся он утром – супруга Олегия звякнула печной заслонкой, из горшка сладко воняло пшенной кашей и молочной пенкой.

Дочка Толечка крепко спала, вскинув пухлые кулачки на взголовье. Возле подушки лежали иконка и ладанка.

– Слава Богу, жива наша девица-красавица! – радостно подтвердила Олегия.

Отец Логгин встряхнул главою и вспомнил свое постыдное ночное отступление под бесовским напором. Что за черт, прости Господи, что за поганое наваждение! Как мог он подумать, что живот али смерть крещеного православного чадца Евстолии могли быть в ведении дьявола?! Он рухнул на колени перед иконами, в недоумении обмысливая произошедшие события. А поев каши с запекшейся корочкой топленого молока, охватился гневом на мерзкую ведьму Феодосью.

– Аз сию историю выведу на чистую воду! – грозно сообщил он кошке и, вручив Олегии заморские подарки, решительно вышел за ворота.

Повернув на линию, отец Логгин пешим ходом помчался на службу с докладом о совершенном грецком вояже. А после полетел вдоль улицы, ведущей к Китай-городу, и вскоре входил в ворота Афонского монастыря Иверской Божьей матери, известного у москвичей как Шутиха на Сумерках.

– У меня к вам пока один вопрос, – вздернув подбородок, весьма ретиво потребовал ответа отец Логгин, решительно войдя к настоятелю. – Об Феодосье Ларионовой. Знакомо ли вам сие наименование?

Игумен Феодор, коему очень не понравилось слово «пока» и тон, коим был произнесен вопрос, помолчал и, нарочно не вставая навстречу достаточно важной духовной особе (это было ясно по богато шуршащей рясе и дорогому кресту), спокойно ответил:

– Феодосий Ларионов – ученый монах вверенного мне монастыря.

– Ученый! – воинственно воскликнул отец Логгин, несколько удивленный, что следствие свершается так скоро. – В каких же науках, позвольте вопросить? Не волховании ли? А также баянии, колдовстве, зелейности, язычестве, убиении не рождённых младенцев и гадании на птичий грай?

Перечень преступлений был так презол, что игумен Феодор счел его аллегорическим.

– Он ранее был замешан в мужеложстве? – осторожно прощупал почву игумен, памятуя о женоподобном облике Феодосьи.

– Он? Феодосья Ларионова – жена. Баба!

Игумен Феодор с облегчением вздохнул:

– Тогда вы ошибаетесь. Внешность его, действительно, несколько бабья. Но наш монах – мужчина. В наш монастырь заповедано принимать женщин.

Монастырь огласил колокольный звон.

– Да вы сами взгляните, отец…

– Логгин, отец Логгин.

– Братья как раз сей час пойдут к трудам.

Игумен выбрался из-за стола и приоткрыл окошко.

Отец Логгин взглянул в проем.

По усыпанной багряной листвой мощеной дорожке к лабораториям шагала Феодосья в одеянии монаха.

– Она! – торжествуя, воскликнул отец Логгин. – Феодосья Ларионова, приговоренная год назад в Тотьме к сожжению в срубе за колдовство и множество других премерзких преступлений, о которых даже не хочется упоминать в святых стенах. Аз самолично присутствовал на казнении, – по сим словам отец Логгин слегка смешался и поспешно добавил: – То, что она, тем не менее, сумела избегнуть казни – еще одно доказательство ее колдовских злонамерений.

Игумен пребывал в смятении, которого, впрочем, не выказал, ибо за двадцать лет игуменства много чего повидал на белом свете.

Он молча сел за стол, сцепив перста.

– А был ли ваш «монах» этим летом в грецких Метеорах? – утвердительным голосом задал отец Логгин еще один вопрос.

– Ей, да, – ответил игумен. – Феодосий паломничал в Грецию в составе делегации.

«Значит, бысть мне не видение, – возликовал отец Логгин, расправив плечи. – Не восставшая из пепла нечистая сила, а подлая живая Феодосья оказалась в одном со мною месте. Вот так встреча!»

– Как же вы, простите, бабу от мужа не отличили? – одержав верх в опознании, обрушился с обвинениями отец Логгин. – Неужели никто ничего не заметил? Откуда она прибыла? Что сказала?

– Привел Феодосия некий стрелец, сказал, монах беспамятный, прибился к сиверскому обозу, помнит только имя и родство – Ларионов, рекомендован вологодским моим знакомцем, отцом Василием, – припомнил игумен. – Несмотря на утрату памяти, выказал, впрочем, знание латыни, рисования и готовальни. Обнаружить естество у нас, как вы понимаете, невозможно: монахам запрещено взирать друг на друга без одежды. Обитают оне поэтому по одному в келье. В бане специально возведены перегородки, каждый моется в своем чулане, замкнувшись изнутри, дабы не искушаться на телесное взирание с похотью.

Дело принимало опасный для монастыря и настоятеля оборот.

Игумен Феодор напустил вид озабоченный и одновременно благодарный.

– Позвольте, отец Логгин, договоримся так: я в короткие сроки самолично произведу следствие, возьму преступника под замок и, не медля, пошлю за вами, куда укажете. Предлагаю пока сохранить эту вещь между собой – ни мне, ни вам не нужны обвинения в упущении или укрывательстве преступника.

Отец Логгин вынужден был мысленно признать, что часть вины лежит и на нем – не усмотрел, не проследил лично за ходом казнения, отвлекся на глупый багровый туман (теперь он ясно вспомнил все подробности того дня) и другие пустые суеверия. В общем, дал себя охватить темной тотемской пастве всеобщей паникой. И как ни хотелось ему в это же мгновенье покарать проклятую Феодосью, виноватую в его мучениях и по минутной слабости готовности продать душу дьяволу, он сурово свел белесые брови и согласно кивнул головой.

Выпроводив с отеческим видом отца Логгина, отец Феодор крепко задумался.

Баба! Ведьма! Беглая казненная! Куда ни кинь – везде клин.

Впрочем, у игумена еще теплилась слабая надежда, что сие – навет, обусловленный сомнительной внешностью Феодосия. Ибо терять зело ученого монаха либо свой пост, а то и живот, ему не алкалось. Поэтому настоятель решил не пороть горячку, а продумать план действий. Ибо даже приставить к Феодосию тайного наушника али соглядатая с ходу было затруднительно – не прикажешь, в самом деле, позрить за Феодосием в бане! А что как в межножье у него действительно окажется не мужской уд, а женские лядвии? Ведь, взирая на женский подчеревок, ратник с грехом сам окажется грешником!

* * *

Феодосью переполняло счастье. Словно долго продиралась она сырым черным ельником и вдруг вышла на залитую солнцем поляну, усыпанную цветами, где на мягкой мураве сидел белоголовый сынок Агеюшка, и смеялся, и тянул к ней ручонки, перемазанные земляникой. События последних дней вдруг обрушились на Феодосью, словно самоцветы, хлынувшие из клада, коий, известная вещь, всегда сокрыт в месте, куда упирается своим столпом спускающаяся с небес радуга.

Внезапная встреча с отцом Логгином в грецких Метеорах не удивила ея. Феодосья не держала обиды на бывшего своего духовника. Сколько раз вспоминала она события, случившиеся год назад в Тотьме, и все больше убеждалась, что действия отца Логгина, предавшего ея казни, были в благость, ибо сим Господь указывал ей путь к встрече с сыночком Агеюшкой. Если бы не тяжкое хожение в юродстве и сожжение в срубе по обвинению в колдовстве, не бывать Феодосье в московском ученом монастыре, где почти была уже готова к полету на сферы небесные пороховая ступа. Хоть теперь, когда выяснилось, что сыночек Агеюшка жив, ступа для полета на сферу небесную была уж не нужна, Феодосья была благодарна монастырю за наслаждение науками и творчеством, пережитыми в лабораториях и мастерских. Она часто представляла свою встречу с отцом Логгином и была готова всем сердцем отблагодарить за перенесенные во благо муки, но столкнувшись с ним в темном переходе, слегка растерялась от неожиданности и оттого не нашла слов для разговора, а наутро отбыла из Метеор назад, в Москву.

Прибыв в ставший родным монастырь, Феодосья, как и уговаривались оне перед расставанием, отправила со случайным отроком короткую записку в Сокольничью слободу, к Олексею. Олексей же, вместо того чтоб ответным словом уговориться о встрече, той же ночью лихо перемахнул через каменную ограду монастыря и пробрался в келью Феодосьи, ибо хотя задвижки на всех келейных притворах имелись, но запирать их уставом было заповедано.

Мерцала алым огоньком лампадка, Феодосья лежала на постном своем ложе, зря с умилением маки, оливы, поля и виноградники Греции. И, словно в сладком сне, ответила на ретивое внезапно явившегося Олексея, шептавшего любовные словеса, и дрочившего с нежностию ея белую шею, и ласкавшего стегна, ибо не сумела более сдерживать томления в подпупии. Феодосья не могла в полной мере наслаждаться близостью с мужем, ибо, после исчезновения сына, в юродстве лишила себя женского естества, за что и носила долго прозвище «Безпохотная», но в объятиях Олексея на несколько минут забыла об одиночестве и почувствовала себя желанной.

– Грешники мы, – шептала после Феодосья и гнала Олексея прочь, но он ушел лишь со вторыми петухами, когда рассказал, как пробился к воротам на Красной площади и ловко бросил под ноги царю Алексею Михайловичу нарочно купленный дорогой кафтан, дабы ступил государь, спешиваясь, не в каменистую лужу.

– Должен он теперь жаловать меня повышением в службе, воздвигнуть сокольником, а то и начальником! – уходя, требовал Олексей. – А ежели не оценит верности моей, аз озлоблюсь! – и пригрозил на последок. – А ты готовься посягнуть за меня в замужество! Соболей тебе под ноги брошу, не то что кафтан!

Из ночи в ночь, на коленях, каялась Феодосья в грешном любострастии в святых стенах, ибо исповедоваться не могла, и клялась не впускать более Олексея в келью свою. А спустя три недели вдруг услышала невероятную весть, сообщенную на пороге церкви отцом Логгином. Агеюшка жив!

Феодосья долго обливалась счастливыми слезами, стоя на коленях перед иконой Иверской Божьей матери. А Она с печальной нежностию взирала на Феодосью, крепко прижимая к себе своего младенца.

Вернувшись в келью, Феодосья не находила себе места – ей зело хотелось хоть с кем-нибудь поделиться нежданной радостью. Но с кем?!

«Хоть бы Олексей пришел! – с виной и испугом то и дело думала Феодосья. – Господи, прости меня многогрешную! Только словечко Олексею скажу, далее притвора не впущу».

Олей! О! Явно в фаворе у Господа была сей год Феодосья! После первых петухов дверь кельи тихо скрипнула, и руки Олексея крепко охапили Феодосью.

– Олеша, как хорошо, что ты пришел! – тихо смеясь, прошептала Феодосья. – Но не трогай меня! Аз лишь мечтала рассказать тебе одну вещь…

Феодосья высвободилась из объятий разочарованного Олексея.

– Опять россказни! – рассердился Олексей. – Аз к тебе, рискуя животом…

За дверями, в сводчатом переходе, устланном сеном, зашуршало и явственно хрустнула под мягким кожаным каликом солома.

Феодосья испуганно прикрыла рот Олексея.

– Тихо!

Она осторожно выглянула из кельи. В мутном свете масляного светильника в каменной нише мелькнула фигура, похожая силуэтом на Веньку Травника. Впрочем, ничего особенного в сем событии не было – мало ли по какой нужде мог выйти ночью из кельи монах?

Но сердце Феодосьи заметалось пойманным мышонком – что как застал бы Венька в ее объятиях стрельца? – и она почти силой изринула Олексея из кельи, так и не поделившись счастливой новостью.

– Прощай! Не сегодня-завтра услышишь обо мне, – сердито пообещал напоследок Олексей, в обиде на молчание царя Алексея Михайловича и жестокосердие Феодосьи. – Подниму сокольничих! Какой месяц кормовые не платят!

После сего перемахнул через стену монастыря и с горя пошел на улицу лизанья, где и спустил последние деньги на блудищ и хмельное.

Вениамин Травников же тихо постучал в обитель игумена Феодора и, войдя с поклоном, промолвил, с трудом скрывая ликование:

– Феодосий – мужеложец. Из его кельи сей час украдом вышел стрелец.

«Неужели Феодосий действительно жена?» – удивленно подумал игумен, но не выказал сенсационной версии, а спросил:

– Ты слышал, о чем оне молвили?

– Не много, – признался Венька и передразнил бабьим голосом: – «Олеша, как хорошо, что ты пришел», – и затем, не удержавшись, прилгнул: – А после послышался любострастный смех и звуки скокотания. Прости меня, Господи!

– Как стрелец пробрался в келью?

– Явно не в первый раз, – бросил Венька. – Судя по тому, как бойко он перемахнул, уходя, через стену на улицу, – и мстительно прибавил: – Впрочем, когда ночное бдение несет Ворсонофий, такие события не в диковинку. Прежде аз сомневался и не хотел возводить наветы, но теперь уверен – он также хаживает в известную келью.

«Ворсонофий… – задумался игумен. – Ворсонофий с Феодосием, действительно, в дружбе, всюду вместе. Неужели он знал о том, что Феодосий – жена? Ей, хороша будет картина, если оне еще и любовями занимались. Феодосия – внове на костер, Ворсонофия – в ту же обитель, куда и Никона, а мне ссылка в сырую яму. Что ж, заслужил, пень трухлявый, коли бабу от мужика не отличил».

– Позволите идти? – услышал игумен голос Веньки.

– Брат Вениамин, проследи до утра, не случатся ли Ворсонофий и Феодосий в одной келье? И сразу доложи мне, если сие окажется так.

Венька едва сдержал радостную ухмылку и, поклонившись, покинул виталище настоятеля.

Не сомкнув глаз, он до третьих петухов караулил в темном переходе.

К его удаче, многие монахи убыли в лесную обитель на заготовку брусники и клюквы, и к пятичасовой утренней молитве в церковь никто из ближних келий не вышел. Поэтому, заметив, наконец, как в келью Ворсонофия проскользнула Феодосья, он почти не таясь подкрался к дверям. Через мгновенье Венька, ликуя, разобрал голос Феодосия.

«Каков блудодей! – с некоторым даже восхищением поразился Венька. – Едва выпроводил стрельца, уж любострастится со своим же монахом!»

Венька приложил ушеса к притвору и, охваченный сладострастием, приготовился услыхать премерзкие вздохи и стоны.

Но в келье лишь тихо беседовали.

Феодосья пыталась убедить верного своего товарища открыться игумену Феодору в том, что он сын его, – узнав радостную весть о своем сыночке Агеюшке, ей хотелось, чтобы такое же счастье обрели и настоятель с Ворсонофием. Она не могла открыть товарищу истинную причину своей настойчивости и признаться, что завтра покинет монастырь и пойдет по свету искать табор, в коем странствует сыночек ея. Поэтому Ворсонофию ее внезапные страстные уговоры открыться игумену показались странными.

– Когда-нибудь, не сейчас, – тряс главою Ворсонофий. – Не время еще.

Феодосья дружески обняла его за плечо.

И в сей момент дверь распахнулась, и в келью ворвался Венька.

Феодосья сжала ладонь Ворсонофия.

– Ну что, голубки, попались? – ухмыльнулся Венька. – Мужеложцы похотливые!

Феодосья, с трудом понимавшая значение сего слова, недоуменно смотрела на монаха.

Но Ворсонофий вскочил в гневе и набросился на Веньку с кулаками; посыпались звуки тяжелых ударов.

Феодосья сперва испуганно прижалась к стене, но после опамятовалась и ринулась разнять бьющихся. Она крепко схватила Ворсонофия за локоть, и, к ее радости, он медленно шагнул назад, глядя на Веньку. Но потом, пошатнувшись, с удивленным взглядом упал на пол, так что глава его оказалась под столом, а ноги нелепо подогнулись.

Феодосья перевела взгляд на Веньку, в руке его темнел нож.

Венька растерянно водил очесами. Зубы его стучали.

Феодосья в ужасе ринулась из кельи и, не зная, у кого искать помощи и спасения, побежала к настоятелю.

Игумен словно ждал ее и молча отворил дверь.

Взглянув на нежные ланиты, яблоневых цветов шею, крошечные ушеса, игумен недоумевал, как раньше не разглядел он прелепую юную жену. Несомненно – жена! Но в то, что Феодосий, или как там ее, была ведьмой, поверить было невозможно.

«У ведьмы зеницы черные либо коварного зеленого цвету, власа вьются хмельными кудрями до самых лядвий и весь облик погибельный для мужей, – розмышлял настоятель. – А у Феодосия очеса словно голубые проталины небесные, власа короткие, взгляд кроткий. Нет, даже если баба он, то на ведьму никоим не похож».

– Отец Феодор, Ворсонофий – ваш родной сын! Он не хотел признаваться, дабы не смущать вас и не вредить вашей карьере, – заливаясь слезами, возопила Феодосья.

Игумен недоуменно нахмурил лоб.

– Держите бийцу! – указуя перстом на Феодосью, крикнул сзади Венька. – Он убил Ворсонофия, дабы скрыть грех мужеложства!

И швырнул на стол окровавленный нож.