Текст книги "Цветочный крест • Потешная ракета"

Все мысли торопливо шагавшей Феодосьи были о том, куда схорониться, чтобы не догнала нечисть? По ходу размышлений дивилась она тому, что нечистая сила не столь уж злоблива и жестока, как баяли тотьмичи. А об том, чтоб лешие подносили клюквенный или малиновый морс, Феодосия вовсе не слышала. Впрочем, возможно, это был обманный шаг с их стороны с целью завлечь Феодосью остаться в их логове, а уж потом растерзати ея.

– Лукав и хитер, да не лукавее истинно верующего, спасающегося святым крестом и молитвой, – довольно победоносным тоном промолвила вслух Феодосья. И обнаружила, что оказалась возле могучего дерева с большим дуплом чуть выше Феодосьиного лица, и сей временный кров освещен лишь голубым светом луны.

Феодосьюшка наломала и протолкала в дупло пушистых еловых веток, подтащила под ствол несколько коряг, водрузила на них хворост, коим в изобилии, видимо после ветра, был усыпан снег, и, взгромоздясь по сей импровизированной лестнице, залезла на сук, с коего и спустилась в древесное чрево, предварительно опустив туда люльку. Угнездившись в своем виталище, Феодосья оказалась по колени в еловых ветках, а спиной привалилась к люльке, зацепившейся поперек пустого ствола. Обжив таким образом свою необыкновенную и несомненно богоугодную обитель, юная жена проникновенно помолилась и наконец-то со спокойствием взглянула в оконце дупла.

Господи, что за великолепная божественная бездна открылась ея глазам! Тишина, казалось, охватила весь мир. Невозможно было и представить, что где-то есть города, тесно заполненные избами, дворами, банями, хоромами, острогами и питейными домами, заполняющими все пространство вокруг них и накрывающими сам горд ватным одеялом смрада, дымов и воней. Что пьют там, едят, пляшут, бают, поют и скокотают, не ведая, как чист и хрустален морозный купол над ними. Как божественно мерцают звезды, и дрожит воздух от дыхания Феодосии, измученной, но счастливой от представшей картины мирозданья. Как чиста и пряма перед ней дорога в новую необыкновенную жизнь. Какие чудные события предстоят впереди – божественная любовь к Нему, необыкновенные подвиги, великие свершения…

Феодосье, как и каждому человеку, после тяжелых испытаний и мучительных размышлений внезапно оказавшемуся один на один перед раскрывшимся вдруг миром во всем его космическом величии, казалось, что сие случилось только с ней одной и впервые за все существование подлунной жизни, и никто больше не видел то, что зрила сей час она. Если бы мог видеть ее в сей миг неколебимый в своих упорствах отец Логгин! Агамантовые голубые глаза стали казаться еще больше на осунувшемся лице. И те же речные земчузинки сияли в них, только не розово-голубые, а чуть желтоватые. И пусть разразит меня на этом месте, если в сей миг отец Логгин не устыдился бы того, что его тщением прошла Феодосья в свои шестнадцать годин тернистый путь юродства, который оказывается не под силу иному крепкому мужу. Но, увы, отец Логгин в сей божественный светлый момент изучал греческий фолиант, перемежая сие занятие с поеданием тушеной капусты. Почему – увы? Потому, что видение сего милого лица с заиневевшими от тихого дыхания бровями и ресницами несомненно отвратило бы его от всех последующих не менее горьких событий, на которые отца Логгина не иначе сам дьявол толкнул! Впрочем, все это еще только предстоит впереди. А пока Феодосья отламывала из мешочка, подвешенного на поясе, кусочки сухаря и жевала их, размышляя о чуди подземной.

Феодосья была женой зело смышленой. Она умела делать выводы из разрозненных фактов. Обобщать, казалось бы, несвязанные события. И на основе увиденного и услышанного измысливать совершенно новые знания.

На сей раз, обдумав события последнего дня, она твердо (и совершенно верно!) уверилась, что чуди – не лешие и не водяные, а – люди. Тотьмичи бы над ней, конечно, посмеялись и, перекрестясь, задвинули покрепче засовы на дверях, но в данном случае права было именно Феодосья. Сие были человеки, а не нечистая сила. Но были оне идолопоклонниками, суть – язычниками. «А что? Вполне могли сохраниться с незапамятных времен в лесу язычники. Есть же оне – рассказывал один проезжий архангельский купец – на Сивере. Живут там рядом с православными самоедские племена, кои молятся каменному моржу и деревянному медведю. Вот и чуди исправно скрывались в Лешаковском лесу, ибо никто сюда не хаживает. Далее Феодосья сделала логический вывод, что не зря она, Феодосья именно, оказалась в логове диких неверцев, а послана она сюда Божьей волею, дабы обратить несчастных в истинную веру: отучить жертвовать хозяевам лесным шкуры и сердца зверей, а научить носить крест и читать молитву триединому Богу – отцу, сыну и святому духу.

Итак, из юродивой велением божьим Феодосья стала миссионеркой, как мог выразиться в ученой беседе с отцом Нифонтом книжный отец Логгин. Ей предстояло златоустно нести слово истинной веры в подземные пещеры.

Долго еще с решимостью и надеждой размышляла Феодосья, стоя в своей деревянной келье. И исходил от нея такой светлый аер, что ни один зверь лесной, ни волк, ни филин, не посмел тронуть ее. А потом сморил жену сон, да так неожиданно крепко, что сухарь свой она дожевала прямо во сне. Грезился ей Симеон Столпник, что стоял на высоком столбе, у подножий которого росла пальма, похожая на перевернутую елку. «Тоже стоишь?» – вопросил Симеон Феодосью. «Стою». – «И сколь давно?» – «С ночи. А вы?» – «Сорок лет» – «Олей! О! Нет, я только с ночи». Потом привиделся Феодосье Агеюшка, и потому просыпаться ей не хотелось. Но потянуло дымом. И Феодосья проснулась.

Лицо ее окоченело, да и по спине пробирал холод, но внутрь, в тело, он не проник. Жена вспомнила все, что открылось ей в сию божественную ночь, быстро съела очередной сухарь, вылезла из дупла и энергично пошла по дороге. Но сперва не в сторону поляны со входами в подземную деревню, а на другой берег Сухоны, к камню, под который заткнула она завертку с вышивкой небесных сфер по синему шелку, хрустальной скляницей с перекатывающимся внутри засушенным мандарином и маленьким эмалевым складнем.

Будь дело летом, ей не удалось бы пройти незамеченной, но зимой выходили тотьмичи на улицу позже, ибо скот выгонять на выпас не нужно было, на огороды идти также нет нужды. Посему прошла она к окраине незамеченной, быстро нашла большой валун у развилки, вытащила из снега свои сокровища и, уложив их в люльку, вновь той же тропой вернулась в Лешаков лес. На все ушло у нея не более двух часов, так что шеломель, сиречь горизонт, едва окрасился розовым цветом, когда Феодосья постучала в маленькую дверку чудей.

Несмотря на столь ранний час, дверца было отворена очень скоро. Из темной, опахнувшей спертой воней дыры глядела снизу вверх маленькая бабуся, одетая в шкуру и тканье из крапивы. Как и всем пожилым людям, старушке не спалось по утрам, потому она вставала в полной темноте и, разведя огонь в очаге, дым из которого уходил в дыру в земляной крыше, готовила варево или грела то, что оставалось с прошлого дня.

– Я пришла, чтобы открыть вам истинную веру! – твердо сказал Феодосья.

Поскольку была она весьма чумазой на лицо, да и драные бедные одежды оставались от времен юродства, ее миссионерские помыслы были бы последним, в чем могла заподозрить гостью старая чудь. Решив, что бездомная девка просится пустить ее под кров, старушка, промолвив пару слов, спустилась по пенькам, бывшим ступенями, вглубь своего жилища, давая дорогу Феодосье.

Та смело взошла, вернее, снизошла в избушку и, встав посреди, между дверями, смотревшими на юг, и очагом у северной стены, вновь воскликнула:

– Хватит жить вам в безверии и поклоняться щурбанам (слово «чурбан» она вспомнила только что и весьма к месту)! Веруйте в триединого Бога!

Далее с чувством прочитала она две-три молитвы, замолчала и тут только увидала, что в углу на лежанке сидит малюсенький дед – едва ли до плеча Феодосье – и с удивлением воззирает на нея.

– Чего это она? – спросил дедуля у бабуси на своем языке.

– А не то на постой просится, – разъяснила старушка.

– На что она нам? – ежели бы знала Феодосья иностранные языки, услышала бы вопрос старого чуди.

– А ни на что, – подумав, ответила бабуся.

– Ну тогда пускай живет, – порешил дед. И на ломаном русском языке вопросил:

– Есть хотеть? Только у чуди мало.

Поразмысля, можно ли брать хлеб насущный из рук иноверца, Феодосья не нашла в сем ничего крамольного и села к очагу на пенек, приняв деревянную миску и ложку, ловко сплетенную из березовой коры. В миске оказалось варево из каких-то зерен с перетертыми в крошку сушеными грибами. Было кушанье без соли. На всякий случай отчитав «хлеб наш насущный» трижды, Феодосья съела все подчистую.

– Ишь, трескает, не прокормить, – проворчала бабуся.

После еды Феодосья встала в углу и принялась беспрерывно читать молитвы. Дед и бабуся молча сидели на лежанке, лишь время от времени коротко переговариваясь. Когда крошечная щель в двери стала золотистой от яркого зимнего солнца, хозяева встали с лежанки и знаками повлекли Феодосью в темный проход в земле.

Отважная жена выставила вперед крест и пошла за чудями, едва обрисовывавшимися в подземелье благодаря слабому светильнику из пучка лучины в руках женщины. Феодосия с большим удивлением оказывалась все в новых и новых подземных избушках и по памяти насчитала их не менее семи. Везде оказались чуди с детьми или пары стариков. Всего язычников поганых было, пожалуй, под три десятка. Оне вопрошали бабулю и деда, приведших Феодосию. А та беспрерывно и с чувством обращала неверных в истинное православие. Когда Феодосья поцеловала крест и несколько раз вознесла его к земляному своду, чуди сообразили, чего она хочет. Полопотав, они о чем-то явно согласились промеж собой. Старые супруги обратным ходом провели Феодосью в свою землянку, там повесили на плече люльку, всучили в руки каменный горшок с угольями и быстро повели по узенькой тропинке, весьма запорошенной снегом и давно хоженой лишь зайцами, на другую поляну. Там под еще одним вывороченным с корнем деревом обнаружилась землянка, по какой-то причине пустовавшая. Феодосью дружески завели внутрь. Дед принес охапку хвороста, бабуля развела угольями огонь, положила в нишу, выдолбленную в стене, два туеса, как выяснилось позже, с сушеными грибами и брусникой и, промолвив что-то, ушли.

Феодосья поняла, что Господь дарует ее домом. И как смогла, обустроила виталище. В нишу в стене была уложена хрустальная игрушка, с которой тешился Агеюшка. В красный угол выставлены эмалевый складень и деревянный крест. Под ними установлена люлька. Вскоре на очаге закипел растопленный снег, и в кипяток была брошена сосновая хвоя с брусникой. Пошла самая приятнейшая воня, какая только может быть. И, напившись горячего навара, Феодосия впервые за несколько месяцев уснула в собственном жилище.

На следующее утро она встала под сосной на поляне, куда выходили дверцы подземных избушек и, подняв крест, принялась читать молитвы. После полудня к Феодосье подошел молодой чудь и вручил ей две вяленые рыбы.

Феодосья правильно истолковала, что сие благодарность за то, что несет она язычникам слово Божье, и, удовлетворенная, пошла в свою избушку.

К весне Феодосья водрузила на краю поляны крест из перевязанных лыком кольев. А к лету тайно решила, что теперь-то уж, в случае внезапной смерти, попадет она непременно в рай, где и встретит дорогих ей Агеюшку и Истому.

Светла вера твоя, Феодосья!..

Глава двадцать вторая
Смертельная

– Кто здесь? – удивленным гласом вопросила Феодосья.

Она спросила сие не сразу – зело велико было ея недоумение от стука в ставеньку из ивовой лозы. Сперва, когда постучало в дверку, в кол тонкой рябины, захлестнутой восьмеркой корья, Феодосья лишь приподняла голову от очага, уверенная, что стук произошел из-за ветра али зайца. Но заяц не мог нетвердым шагом перейти к окошку и стукнуть вновь, теперь уже покрепче и явно древком али батагом. За все время ее житья в лесу, гости пришли к избушке Феодосьи впервые. Да кто же сие может быть?

Феодосья легким, как след заячьей лапки, шагом подошла к порогу и слабо глянула в щель.

Сквозь прорехи в сплетенной из корья дверке узревши она бывшее когда-то черным платье, похожее на рясу, и старушечье лицо в свинцовых, склизлых, как червивый гриб, пятнах, с темным ртом. Коли не эти пятна, как если бы старушка ела чернику и перемазалась, то гостья выглядела бы смиренно и опрятно.

– Не бойся, чадушко, отвори, нет здесь лихих людей, – попросил слегка дребезжащий, но ласковый, как колыбельная, голос.

– А вы кто, добрая бабушка? – принявшись разматывать лыковую веревку, служившую заклепом, спросила через дверку Феодосья. – Али странница?

– Да ты меня не бойся. Я тебе худого не сделаю. Смерть я. Пробиралась к патриарху Никону в Ферапонтов монастырь, да заболела внезапу, насилу на ногах стою.

Смысл слов дошел до Феодосьи не сразу, и поэтому она еще несколько мгновений продолжала разматывать лыко, но все медленнее и медленнее, и, наконец, остановилась, судорожно сжав руками мочало и сук, на который этот импровизированный засов навязывался на ночь.

«Смерть!..»

Сердце Феодосьи подскочило к горлу и замолотило, как в ступе, сдавливая дыхательную жилу.

«Так вот, вот как она приходит! Но почему так быстро?.. Неужели – все? Неужели это и была моя жизнь? Для чего тогда народилась аз? Нахлебаться до ужаса дымом горящего мяса Истомы? Пережить муку страданий по Агеюшке? Бредить на гноище? И больше – ничего?! И это – весь смысл земной моей жизни? И для этого аз народилась? Господи!..»

Феодосья хотела было, как и полагается в неутешном горе, снопом повалиться на земь. Но упоминание Господа внезапно озарило её.

«Да что же это аз говорю? Смерть за мной пришедши! Господи, да ведь сие значит, что увижу аз Агеюшку с Истомой… Агеюшка, чадце мое медовое, сей час к тебе мама придет, не плачь, потерпи мое солнышко, потерпи моя звездочка, колосок мой золотой!..»

Мысль о скором свидании с сыночком привела душу Феодосьи в возбуждение, радостное и отрешенное, уже ни на толику не сомневающееся в готовности умереть. Но плоть ея, все еще живая и чувствующая, испускала толчки ужаса перед предстоящей смертью.

«Только бы не мучила она меня, а скоро взяла. А что как будет грызть и пытать не один месяц?»

Феодосья затихла у дверцы, по другую сторону которой безропотно ждала смерть. Обе они стояли так затаишно, что слышен был далекий вершинный шум сосен. Ужас и счастье поочередными толчками бились в душе Феодосьи. И толчки эти, и страха, и счастья, сперва были совершенно одинаковыми, как если бы упиралась Феодосья изнутри в горячую влажную слизистую своего сердца, как будто внутри сердца Феодосья и находилась. Но в те мгновенья Феодосья и сама еще не знала, насколько сильной стала ея душа. Она поняла это, когда внезапно наплывы страха ослабли и вдруг исчезли вовсе. Душа победила тело. Феодосья поняла это по ликованию, вдруг охватившему ея. Она разжала и опустила руки, все еще судорожно сжимавшие лыковый засов. А затем вновь взялась за мочало, но уже твердо и уверенно, чтобы раскрыть двери смерти. Они обе жаждали: смерть хотела жить, а Феодосья – умереть.

– Пустите смертушку на постой, – вновь попросила гостья. – А то, боюсь, не дойду, помру дорогой.

«Ох, как же тогда я? – тревожно подумала Феодосья. – Этак задержка выйдет – пока-то другую смерть пришлет Господь, а мне надобно поскорее на тот свет, меня Агеюшка с Истомой дожидаются».

– Сей час! Сей час! Лыко запуталось… – торопливо крикнула Феодосья. – Не уходите! Все, расплела…

Она спешно отворила дверку и со светлым взором взглянула в глаза смерти, оказавшиеся выцветшего голубого цвету.

– Добро пожаловать! Милости прошу! Проходите, проходите!.. – принялась кланяться Феодосья. – Чем богаты, тем и рады! Давненько не виделись!

– Двум смертям не бывать, а одной не миновать, – пошутила гостья. И, ухватившись за пристенок, болезненным, с трудом дававшимся шагом вошла в избу.

– Да не беспокойтесь вы об пожитках, я сама все занесу, – перехватив взгляд смерти, звонко промолвила Феодосья.

Переждав, пока смерть войдет в дом, поелику вдвоем в дверце Феодосьиной избушки разойтись было совершенно невозможно, она выскочила наружу и, прижав руки к груди, сияющим гласом промолвила:

– Услышал Бог мои молитвы!

Феодосья радостным взглядом обвела окрест. И сразу увидела счастливые знаки скорого своего успения.

Знамения были несомненно многообещающими.

Облака на шеломеле, или, как изрек бы книжный отец Логгин, на горизонте, только что блестяще-льняные, стали серо-красными, как подстреленные куропатки. Это на западе. На востоке же облака как были кисельными, так и остались. Только из овсяного киселя стали киселем брусничным. Но всем известно, что восток не имеет никакого отношения к кончине, поэтому чего там деется, какие открываются виды, желающим успения можно даже и не глядеть. А се… Черным повойником опустилась на опушку стая воронов. Донесло запах прелой земли. Пестрый, как бисерная ладанка, удод вылетел из леса, мытарем ринулся к оконцу избушки и замолотил клювом в ставню. Из зарослей папоротника вышла курица! И принялась квохтать, намереваясь снестись, словно не закат стоял на дворе, а занималась утренняя заря. Квохтанье становилось все выше, выше, и, наконец, голос наседки сорвался, и она закукарекала! Закончив свою руладу, курица прокашлялась, отряхнулась и вновь скрылась в папоротнике. И пронеслись мелкие вихри, завивая травы; и скрип колодца донесся из леса; и лопнул вдруг горшок, выставленный Феодосьей за порог для сбора дождевой воды; и пробежал бодро по опушке опрометчивого вида черный поросенок, похрюкивая со снежным хрустом; и затрещали деревья, разламываясь отчаянно, как самоубийцы; и стон пролился, и гомон, и плеск утопленника, и звон секир, рубящих ратников, и яростные крики бийц, и тихие стоны умирающих рожениц, и покаянный вопль растленной девицы, проказившей в чреве дитя. «Воды… воды…» – прошептал вдруг из леса бессильный голос. Кажется, он был женским. Замерцали среди сосен огоньки, на опушку выплыла вдруг стайка свечных язычков пламени, окружила Феодосью и, померцав, погасла, и погасли с ней тихие голоса… «То ангелы затушили свечки умерших», – догадалась Феодосья. Ей было жутко и радостно: все, все обещало близкую смерть!

– Спасибо тебе, Господи, что призываешь меня и дозволяешь встретиться с сыночком моим, – перекрестилась и поклонилась до земли Феодосья и подхватила пожитки гостьи – черный узелок, положенный на пень, и прислоненную к мшистой стене избушки косу-литовку.

Впрочем, косу Феодосья взяла осторожно, опасаясь увидеть на древке кровь тех, кого выкосила по пути смерть. Но древко было чистым, отполированным до серебристо-серого цвета. Никаких бурых пятен не обнаружилось и на лезвии: вдоль острия железо сияло, несколько неровных оспин, оставшихся от ковки, и налипшая влажная травина имели вид совершенно мирный. Феодосья узрела внезапу на древе тонкие волосяные трещинки, будто обмоталась на ем жидкая седая бороденка, и торопливо ослабила пясть – как бы не сломать косу да не застопорить тем самым свою кончину.

Она вошла в избушку и притворила дверцу.

Смерть сидела на табуретке из связанных лозой полешек, в изнеможении опустив голову.

– Да что же вы не легли? – бросилась к ней Феодосья. – Ложитесь скорее на лежаночку, будьте как дома, как у себя на кладбище! Давайте я вам помогу…

Она осторожно обняла смерть за плечи, почувствовав запах сырой земли, и стала приподнимать гостью с табуретки.

Смерть пыталась сопротивляться.

– Ой, нет, чадце мое, – заупокойным голосом упиралась она, – лежать мне никак некогда. Патриарх Никон на смертном одре мучается, зовет меня, а я, грешница, тут разлеживаться буду? Посижу маленько, отдышусь да и поплетусь дальше. У меня роженица в Песьих Деньгах уж сутки родами мается, аж в ушах крик ея стоит, двоица стариков в Тотьме угасают – угаснуть не могут, родня уж вся измаялась, разбойник какой день по лесу бродит – осину ищет повеситься и все найти не может. Ладно, лиходей этот пусть еще ночь в чаще помается – самоубийство ему все одно за грехи назначено, а родильница чем виновата, что бабушка смерть в гостях прохлаждается?

– Да куда же вы пойдете? – уговаривала Феодосья, тихонечко подводя гостью к лежанке – вороху соломы, покрытой рядном. – Вы ж вся горите, лоб сухой, а руки – как лед. О-ой, и губы лихорадкой обсыпало. Да вам и косу не поднять в таком состоянии, чем же будете нас, грешных, на тот свет отправлять?

– Да уж как-нибудь придушу, – шептала смерть. – Али зелия какого дам. Али жилы вытяну. Топором можно…

Она была очень доброй и трудолюбивой старушкой.

– Жилы вытяну… – упрекнула Феодосья. – Да как же вытяните, коли у вас пясти дрожат, как кур вы воровали? Не все об жилах чужих думать, надо и самой иногда передохнуть. Сей час я бузины с малиной заварю. Ложитесь, смертушка, милая! Только не умирайте!

Гостья покачнулась, воскликнула нечто сама себе – Феодосье показалось, что она разобрала что-то вроде «вот прах подери», – и виновато прилегла на краешек, всем своим видом давая понять себе и Феодосье, что нежиться на соломе она, смерть, долго не собирается. Но как только ее тело почувствовало мягкость хрустящего ложа, силы покинули смерть, и она с наслаждением протянула ноги. Вежи старухи сомкнулись, рот же, напротив, безвольно приоткрылся и запал. Полежав так мгновение, смерть принялась вздыхать и неразборчиво бормотать. Ежели бы можно было разобрать ея баяние, то узнала бы Феодосья, что смолоду смерть никто не мог обогнать в косьбе! Бывало, взмахнет она литовкой – целое городище от мора в один присест преставится! Взмахнет другой раз – три села с пустошью вместе с малыми детьми на Божью тропу встанут. Иной раз и не просит ея Господь призвать челядь на тот свет, а она сама, по собственному хотению, после окончания трудного дня еще разок с косой по пажити живота пройдется. Потому что знает смерть: нет такого православного на Руси, кто не мечтал бы поскорее избавиться от тягот и забот земной жизни и обрести житие небесное. Сколько раз с удовлетворением слышала смерть, как сродственники со вздохом молвили над телом усопшего: «Слава тебе, Господи, отмучился!» Особой гордостью смерти был мор в столице, когда её неустанным трудом в три дни дуба дало пол-Москвы.

– Потерпи, милая, потерпи, родная… – услышала Феодосия и догадалась, что смерть уговаривает роженицу, мающуюся родильной горячкой.

Феодосия спешно подкинула хвороста в очаг, налила в каменный горшок воды и пристроила его в огне. Затем подхватилась и, стукнув себя перстами в лоб, вытащила из ложбинки, вырытой в земляной стене избушки, туесок с бурой прошлогодней клюквой. Она раздавила перстами ягодку и вложила ея в приоткрытые уста смерти:

– Пожуйте кислого, сразу полегчает. А я сей час и навару клюквенного еще сделаю.

Феодосия бросила в горшок горсть сушеного зелия, перемешала, дожидаясь, пока травы осядут на дно, отлила пахучего навару в маленький туесок и принялась помаленьку поить смерть.

– Вот у меня тут какая живая водица, – ласковым заупокойным голосом ворковала Феодосья.

Выпоив весь навар, Феодосья навалила на недужную завернутого в мешковину сена, особо угревая ноги смерти.

Вскоре лик смерти покрылся испариной.

– Слава тебе, Господи, пропотела! Спасла аз смертушку от успения! – возликовала Феодосия. – Глядишь, к утру поправится. Ох, а я-то не готова!..

И Феодосья подскочила так стремительно, что заколыхался огонь в очаге.

– Ни домовины не готово, ни могилки во сырой матери-земле, ни рубашки чистой, да и сама я не мытая, – запричитала Феодосья, кружа по избушке и не зная, за что вперед схватиться.

Наконец она увидала в углу под порогом каменный топор без топорища – Феодосья подобрала его как-то в лесу, очевидно, оброненный чудями шахтными, и, схватив его, быстро выбежала из избушки.

На улице было еще не ночно, но уже исчезли все краски, сделавши сосны, траву, папоротник и мухоморы – все вокруг – серым скаредьем.

Феодосья побежала вглубь леса, туда, где помнилась ей поваленная старостью рябина, вся в шубе из сизого лишайника. Она быстро нашла её – повисшую на собственном комле затрухлявевшую колоду, расколовшуюся при падении. Натужившись, Феодосья разворотила дерево на два лотка и накинулась яростно рубить и скрести нутро каменным топором. При первых ударах Феодосьи из вершинного обломка выкатился леший и, чертыхаясь, сиганул прочь. Феодосье же приблазилось, что из колоды с шумом вылетела птица. Лишь когда птица побежала, ломая валежник и поминая чертей, Феодосья прервала свой труд и вгляделась в темноту. Но разглядеть ничего не удалось.

– Иди ты к лешему! – обсердилась Феодосья и вновь взялась яростно долбить колоду.

– Чего-чего?! – ошалело вопросил леший и покосился по сторонам. – Куда идти?

«Да это же разбойник, которого смерть поминала, – догадалась Феодосья. – Не может осину найти».

– Потерпи, – срывающимся голосом крикнула Феодосья в темноту. – Скоро смерть твоя придет. Только зря ты надумал на осине давиться – грех сие. Али имеешь ты право Бога в себе убивать?

– Чего-чего?! – уставившись на Феодосью, сызнова вопросил леший.

– Со смертью твоей аз сей час говорила. Знает она, что осина по тебе уж дрожит.

– Какого хрена осина?! – пробормотал леший, у которого на эту ночь были совершенно другие планы: он ждал русалку, с которой рассчитывал блудить до утра. Наконец, смысл Феодосьиных слов дошел до него во всей полноте. На миг он оторопел и обезгласил.

– Да как же это?! – наконец тонко выкрикнул леший. – Да за что?!

– Смерть рекши: за грехи, – сочувственно пояснила Феодосья.

– За какие такие грехи?! – жалобно тянул леший.

– За разбой.

– Какой разбой?! Какой разбой?! Одну бабу-ягодницу закрутил по лесу да на одного мужика-древоделя сосну повалил.

– Аз за что купила, за то и продаю, – обсердившись помехе в работе, ответила Феодосья. И принялась долбить колоду. Но прежнего упоения не было.

Леший забегал кругами.

– Нет, девки, вы слыхали? – плачущим голосом возмущенно обратился он в темноту. – Уж и не закрути теперь в лесу никого, уж и грех сразу тебе впишут! Уж и осину тебе приготовят! Да я, может, и помирать не собираюсь! Я, может, вообще утопиться надумаю. И осина мне без нужды!

Из лесу раздался развязный женский смех.

– Девки пьяные, – удивилась Феодосья, не прерывая труда. – Откуда оне здесь взялись?

– Лешенька, елда наша рябиновая-я, – пьяно хохотали девки. – Брось кручиниться! Иди к нам, поети нас напоследок!..

– Поети-и! – передразнил леший. – Мне, может, до утра только и живота осталось. Я, может, сейчас об вечном думать должен?

– А мы про что? И мы – об вечном.

Леший вдруг приободрился и тряхнул кудлатой болотной бородой:

– А! И не еть – умереть, и еть – умереть, так лучше уж поеть, а потом умереть! Э-эх, девоньки!

И тут же смех умножился, и затрещали сосны.

Феодосья подняла голову.

На крепких нижних ветвях сидели блудищи – Феодосья сразу узнала их по распущенным волосам и большим голым грудям – и весело глядели на Феодосью. А меж блудищами восседал мужичок с шишковатой головой. Он с размаху охапил девок за чресла, ущипнув за пухлые стегна, отчего девки взмахнули жирными, как карпы, чешуйчатыми хвостами.

Феодосья подняла брови.

– Так ты леший?

– А ты думала, поп в колоде почивает? – задиристо вопросил леший, приготовившийся похотствовать перед смертью на весь размах.

– Ой, матушки мои, да ведь аз с разбойником тебя спутавши, – плеснула рукой Феодосья.

– Спутавши? – недоверчиво переспросил леший. – Выходит, аз дондежи не помру?

– Нет, пока не помрешь, – заверила Феодосья. – Я про другого разбойника говорила, не про тебя.

– Девки, – крикнул леший, скатился под сосну, на подстилку из мха, и пустился в коленца, треща валежником и давя мухоморы. – Живем!

Русалки захохотали еще рьянее.

– Феодосья, а ты чего здесь долбишь?

– Домовину себе готовлю.

– Никак помирать собралась? – заинтересовалась компания.

– Истинно.

– Ну чего ж, дело хорошее. А как преставиться надумала? Удавиться али это… серпом по дышлу? – деловито спросил леший.

– Это уж как смерть решит.

– Нашла, на кого положиться, – укорил леший. – Она тебе решит!.. Тяп-ляп, спустя рукава. Давай мы тебя придушим? А перед тем погуляем! Со звоном!

– Али утопим, – предложили русалки. – Но только опосля плясок, песен и блуда. Помирать, так с гуслями!

– Спасибо вам, жители лесные и речные, только аз перед смертью те муки приму, какие мне Господь предписал, – вежливо, но твердо промолвила Феодосья.

– Послушайся нас, предпишет он тебе скуку смертную, – наперебой зашумели русалки. – Помрешь от болезни али от мора – тьфу! То ли дело напиться до смерти!

– Али уетись вдребезги! – вскрикнул леший. – А если что, я ведь и на женитву согласен.

Феодосья покачала головой.

– Ну как знаешь! Пошли, девки, там у меня мухоморы настояны.

– Дудку не забудь, – завопили русалки.

И вся гульба ринулась вглубь леса, в сторону озера – предаваться злострастию.

– Вот же блудищи, вот шишка женнонеистовая… – вздохнула Феодосья. – Срам! Титьки с решето, и хоть бы прикрыли какими ветками али травой.

Проводив шум гульбы, она взмахнула топором и ожесточенно ударила по колоде.

Раздирая в кровь руки, не помня себя, Феодосия наконец выдолбила подобие корыта. Примерилась, улегшись в колоду. Лежа в домовине, Феодосия посмотрела на небо, надеясь увидеть мерцающую звездочку – ее Агеюшку, но твердь небесная оказалась наглухо затянутой тучами. А может, это сосны сомкнули свои натруженные ветви. Лишь в зеницах Феодосьи от натуги переливались синие маслянистые всполохи, похожие на перья голубя. Голубь напомнил Феодосье Святого Духа. Она вскочила и, с придыханием, молясь, потащила колоду к избушке. Вернулась за второй – крышей ее домовины, дотащила и ее. Впрочем, осилить перемещение второй колоды Феодосье помог леший: ежели бы Феодосья внимала окружающему, то услышала бы, как, весело кряхтя и подбздехивая, лесовик подхватил волочащийся по земле комель и пронес его на шишковатом плече до избушки отшельницы. Оказавшись возле своего виталища, Феодосья встала над гробом, растрепанная, как куделя на прялке, с окровавленными руками, радостная и ликующая. В прорехах плетеных дверцы и ставеньки мерцал огонь очага, на лежанке спала смерть, и рябиновая обитель дожидалась тела Феодосьи – может ли счастье быть большим?!

– Вот и терем мой, – проникновенно промолвила Феодосия. – Не вырвут из его стен тело мое ни волки, ни медведи, ни враны ночные. Украшу стены обители моей сей же час, не мешкая…

Феодосья осторожно, чтоб не разбудить смерть, вошла в избушку и вскоре вышла, прижимая к груди некие вещи. Штуки сии были угнездены в колоде, так что даже врану ночному во тьме стало ясно, что домовина приобрела совершенное сходство с домом. Полюбовавшись мысленно на терем рук своих, Феодосья вновь охватилась мыслями, теперь об могиле.