Текст книги "Цветочный крест • Потешная ракета"

Она покрепче ухватила каменный топор и ликующим небесным громом вверзлась в землю, мягкую лесную подстилку возле избушки, роя себе яму. Филин проухал над ее головой. Закричала невидимая лесная тварь, по голосу вроде как хозяин лесной. Но в душе Феодосьи не было страха. Разве может быть страшно чаду Божьему, что с восторгом копает себе могилу, жаждая предстать пред очами Его?

– Слава тебе, Господи, жива!.. – молвила Смерть себе под нос и опрятно перекрестилась. – Аз думала, что уж вечным сном усонмлюсь. Эх, живем, пока мышь головы не отъела. И тяжек мой крест, да надо мне его несть.

Поведя носом, Смерть узрела в углу темные деревянные образа.

– Уж и под святыми лежала, а все жива, – зело хозяйственным тоном промолвила она. – В живой-то больше барыша.

И зашебуршала на сенном ложе, намереваясь сей же час подняться и взять в длани косу. Очень уж Смерть заскучала без дела! Четки Смерти – нанизь крепких, творожно-белых круглых зубов – соскользнули на земляной пол, клацнув клыками.

Феодосья задрожала веками и проснулась. Сперва она не могла измыслить, где находится: «Ужели в могиле аз?» На чело низвергнулася холодная капля. «Истинно во матери-сырой земле!» – уверилась Феодосья. Но сбоку явно ворочались и даже явственно изрекли: «Слава тебе, Господи, жива». «А соседи откуда? Али кладбищенские? Но ведь аз могилу подле избушки вырыла? Да кто жив-то?»

Феодосья мигом размежила зеницы, заплескала ресницами и приподняла главу с охапки сена, уложенной подле очага, уже погасшего, но еще источавшего едва уловимое тепло, нежное, как дыхание спящего чадца. С лежанки на нея приветливо смотрела смерть. И сразу отлетело все путанье, приблазившееся спросонья, и, закаркав, рядком уселись на мшистый конек избушки события прошедшей ночи. И словно клин, полный яркой слякоти, ударил в голову Феодосье, и этот, теперь уже прозрачно-воздушный клин, похожий на перевернутую пирамиду головного леденцового сахара, наполнился картинами ночной Феодосьиной деятельности. Она вспомнила, как долбила рябиновую колоду, как тащила ея двоицей с лешим, как рыла дряблую подстилку мха, сосновых иголок, ржавого торфа, приготавливая себе могилу. Но когда лоно смертельное было готово и Феодосья, пошатываясь, на дрожащих ногах вошла в избушку, в пламени очага выяснилось, что грязна она хуже лешего болотного! Пазнокти, частью отросшие, частью обломанные, забиты были землей, в сломы их натолкалась трава и торчала из пальцев, как у чудища лесного. Феодосья охнула, выбежала прочь и закрутилась на месте, соображая, где взять воды для мытья. Но внезапу ноги ея поехали в сторону и, вырвав по ходу из земли лопух, Феодосья сорвалась в только что вырытую могилу. Она снопом повалилась на песчаный одр, и тут силы оставили ея.

– Господи, – прошептала она тихо, – засыпь меня живую, чтоб стала я мертвая.

Но не успела Феодосья высказать остальные пожелания касаемо быстрейшего успения, как твердь небесная с чудовищным грохотом раскололась надвое, так что стала видна следующая сфера, та, что крепится позади солнца и луны, полная звезд, дико закричали птицы и звери нощные, и обрушилось безведрие. (Надобно промолвить, что такого ненастья не видала Тотьма с того лета, как приняла повитуха Матрена у сблудившей монашки чадо, в женских лядвиях коего бысть мужеский мехирь!! Чадце то Матрена придушила маленько да утопила в Сухоне за островом Леденьга. «Унянчила чадце, чтоб не пикнуло, – выпив медового пития, тайно поделилась повитуха с Василисой, многократно крестясь. – Упестовала на вечный покой. Только пузыри кверху пустил в ершовой слободе…» За сим уникальным пестованием и последовала буря, залившая не только пол-Тотьмы, но и взломавшая доселе неизвестную могилу на холме, так что по улицам на ворохе ветвей промчался, веретеном крутясь в водоворотах, покойник, вернее, кости его, обряженные в серый саван. Ох, спаси и сохрани!) На Феодосью полило, как из ушата! Будто попала она в кладезь, куда сыпалась из куля водопадом рожь либо соль. Феодосья выкарабкалась из могилы, в которой в мгновение ока стало по щиколотку воды, и стала срывать мокрые одежды, после каждого облачения воздевая длани к низвергающемуся небу. Когда на теле осталась одна лишь исподняя срачица, Феодосья было застыдилась. Но по размышлении, оглянувшись в непроглядную тьму, содрала с мокрого тела и портище. Она стала, тихо опустив десницы вдоль тела, и отдалась ледяным струям, бывшим столь холодными, что Феодосье казавшимися обжигающими. Не было и мысли, ни у ливня, ни у Феодосии, что может она занедужить. Изнутри ея шел такой душевный жар, что тело горело, очищаясь снаружи и внутри. Как только толстые косы Феодосии промокли насквозь и принялись истицати двумя струями воды, ливень оборвался. Его затихающий шорох удалился вправо от поляны, по верхушкам берез, словно стая лебедей, оставив лишь глухой плеск падающих с ветвей крупных капель.

Феодосия подошла к колоде. В воде, наполнившей ея, колыхалась намокшая твердь земная и небесная – вышивка по шелку, которой жаждавшая новопреставиться украсила домовину, как украсила бы и дом к празднику. Феодосия нагнулась к гробу: сквозь хрусталь пахнущей хвоей и льдом воды на нея глядел Феофан, подрагивая рукой, сжимающей камень. Смертница осторожно опустила перста в воду – Феофан плавно покачал главой. Сие было эмалевое изображение почитаемого в Тотьме блаженного, отводившего камнепады силой своего духа, происходившей от муки тела: Феофан всюду ходил с булыжником, отколотым от острова Лось, в дланях: на ем он вкушал, на его укладывал измученную главу для ночного сна. Встретившись во мраке зенками с Феофаном, Феодосья промолвила приличествующую молитву, вытащила блаженного и приберегла на пенек. Туда же была пристроена и шелковая твердь – с небес и земли текло ручьем, окиян разбух и потемнел, и Феодосии пришлось маленько выкрутить звезды и купол, отжимая воду. Разобравшись с сиим, как выразился бы книжный отец Логгин, артефактом, Феодосия наконец погрузила руки, согнув их в локтях, в полную холодной воды домовину. Когда пазнокти, обломанные до крови, перестали ныть, Феодосия нашарила на траве сброшенные одежды, опустила в полную воды домовину, безропотно принявшую роль корыта, и принялась мыть и полоскать. Она так яростно терла одеяниями по колоде, что вышлифовала ея нутро до гладкости: труха гнилой сердцевины вымылась, оставив гладкий наружный слой. Теперь смертная хоромина вящее напомнила Феодосии лоток для соляного рассола. Но воспоминание не пошло дальше этого лотка – живот тотьмичей уже не волновал Феодосию, приготовившуюся покинуть сей мир, – и задело Феодосию не больше, чем шум сосен. Выкрутив вымытые одежды, Феодосия надела их на себя и, счастливая от того, что все приготовления к смерти удалось изладить так удачно, вошедши в избушку и легши на солому возле очага, тут же усонмившись. От портищ, согретых огнем, начал подниматься густой пар, каковой, очевидно, и вызвал сон, в котором Феодосия оказалась в бане. Баня бысть не их, Строгановская, а незнакомая: огромная, светлая, с лавками, пахнущими липой и бузиной. Подле лавок, каждый возле своей, стояли, омакивая в ушаты веники, Истома и отец Логгин. «Феодосьюшка! – нежно вскрикнул Истома. – Слава Богу, свиделись! Иди ко мне!» Феодосья, не видевшая себя со стороны, но ведавшая, что на ней одна тонкая льняная срачица, взглянула на отца Логгина и робко ответствовала: «Нет, Истомушка, нельзя мне к тебе, иначе грех случится, и не попаду я в царствие небесное». – «А зачем ты так рано собралась туда?» – вопросил Истома. «Чтоб свидеться с сыночком нашим, Агеюшкой. Ты его встречал? Как он? Не плачет ли?» – «Нет, не встречал», – равнодушно и печально покачал головой скоморох. «Так, значит, ты не на небеса попал?» – «Значит, так…» – «Так ты, может, жив?» – «Нет, не жив. Али ты забыла, как пожаловали меня двумя столбами с перекладиной? Иди же ко мне…» – «Феодосия! – строго сказал отец Логгин, весьма прямолинейно потряхивая в ушате веником. – Римская империя!» – «Помню аз, – ответила Феодосия и оборотилась к скомороху. – Истомушка, грех с омовения и начинается. Римская империя через бани рухнула» – «Ну? – удивился Истома, но удивился как-то равнодушно, как бы мысля о своем. – Подгнила?» – «Истинно». Произнося сие, Феодосия меж тем сделал шаг в сторону Истомы. Дрожь пробежала по подпупию ея. Похоть охватила лядвии. Защекотало в персях. Но строго смотрел сквозь клубы пара отец Логгин, одной дланью намыливая пробор волос, а другую вознося в крестном знамении: «В рай просишься, а сама в ад лезешь?» Тут-то Феодосия и проснулась – смерть, слава тебе Господи, выручила, обронив зубы. Глянув в ея приветливые голубые глаза, Феодосия вспомнила сон и перекрестилась: ясно было, то бес искушал ея на похоть, дабы не видеть Феодосии царствия небесного! Вспомнив об изготовленной ночью домовине, Феодосия подскочила с соломы и, пробормотав: «Лежите, смертушка дорогая, не вставайте покамест», – выбежала вон. Она пробежала в кусты и присела по малой нужде. Папоротник окружил ея возле самых зениц. И в каждой ложбинке листов лежала капля воды, словно земчузина, вывернутая наизнанку, так что молочное серебро просвечивало изнутри. И были сии земчузины чисты, как помыслы Феодосии и портище ея. И она уверилась, что нынче же с Божьей помощью даст дуба!

Розовая от радости, Феодосия вернулась к избушке и с удовлетворением постояла возле гроба: погладила ладонями гладкое влажное нутро рябины, приладила внове эмалевого Феофана, развесила твердь небесную и земную. На всякий случай поклонилась на восток и пошла в избушку: ставить на ноги Смерть. Впрочем, Смерть и сама не желала покоиться: войдя в виталище, Феодосия обнаружила ея стоящей возле лежанки.

Феодосия хотела было ринуться и поддержать Смерть за подруки, но вспомнила, что резвостью своею может усомнить гостью в необходимости прибрать ея, Феодосью, на тот свет. «Коли такая резвая, так пусть здеся еще поживет, поработает, может подумать Смерть. Ох, надобно недужной прикинуться»

Эту уловку знала вся Тотьма, но считалось при этом, что Смерти сий секрет неизвестен, и стало бысть, ее можно обмануть. Да что Тотьма! В семействе самих Строгоновых бысть такой случай. Захворал братец Зотеюшка, калится дрищаво, сиво, ну прямо дух испускает! Повитуха Матрена и рекши: надобно всем плясать, на гуслях играть да песни голосить! Среди ночи растолкали холопов, велели всем в коленца плясать, глумиться да хохотать на дворе вокруг хоромов. А повитуха Матрена, золовка Мария, Василиса и Феодосья принялись плясать возле колыбельки Зотеюшкиной. Смерть к хоромам приблизилась: что такое?! Смех, глумы, пляски под дудки да гусли! Не может быть, чтоб здеся помирал младенец! Видать, двором ошиблась. Но чтоб без дела не возвращаться, развернулась Смерть, зашла в соседний двор, через улицу, да там и прибрала другого младенца мужеского полу – чадце холопки-вышивальщицы. А Зотеюшка в тот же миг пропотел и мирно принялся отдаивать доилицу. Матрена ходила гоголем, и Строгоновы, узнав поутру, как ловко Смерть отвели от своего дома на чужой, примерно наградили повитуху кунами и черным соболем.

Вспомнивши сей случай, Феодосья слегка сгорбилась и приблизилась к Смерти, бессильно постанывая, всем свои видом показывая, что настал ея смертный час.

– Полежите, Смертушка дорогая, еще немного, пока я травяного навару наварю да лепешки из срединной сосновой коры в кипятке размочу. А не то у голодной-то у вас дрогнет коса в руке и не снесет головы новопреставленному, – слабым голосом промолвила Феодосья.

– И то верно, – согласилась Смерть и вновь присела на лежанку. – А ты сама-то чего, али занедужила? Больно голос слабый.

– Помираю аз, – радостно доложила Феодосия.

Смерть повела глазами.

– Помираешь? Что-то не припомню аз тебя в списках, – задумчиво пробормотала она.

– В каких списках? – заволновалась Феодосья.

И щепотка бузины просыпалась из ея перстов мимо каменного горшка, прямо в огонь, наполнив избушку сладким вонием.

– Где же мой узелок? – вытянув шею, вопросила Смерть.

– Вот он, – с поклоном вручила Феодосия черную изношенную котомку.

Смерть развязала узел, разложила его на коленях и развернула свиток полосок бересты, пергамента, бумаги, тряпиц. Все они были тесно покрыты письменами.

– Та-ак, раба Божья Феодосья, как по батюшке?

– Изварова Строгонова.

– Феодосья Изварова Строгонова… – несколько раз пробормотала Смерть, роясь в свитках. – Чего-то не нахожу… Нифонт есть, Акулина, Василий, Фрол, Амос, Карп, Олегия, Мария, еще Мария, а Феодосии нет.

– Может, обронили? – чуть не плача предположила Феодосья.

Смерть поскребла в заушенье.

– Не должно. Сроду такого не было, чтоб Господь назначил умирать, а я по вине своей раба не прибрала. Да я лучше лишнего на тот свет отправлю, чем назначенного провороню!

Феодосья испуганно закусила губу: «Леший меня дернул хайло открыть».

– Я в том смысле рекши, что не леший ли своровал список? Здесь всю ночь лесная нечисть глумилась и похотствовала. Аз сама видала – встретила их.

– Видала? А разбойника не встречала, который осину ищет?

– Нет, не довелось.

– Где-то здесь он, недалече. Аз, пока по вашей чаще пробиралась, не раз слышала его словеса. Удавлюсь-де на горькой осинушке, на самой вершинушке! Занесло же меня в пустыню!

– А вы только по густым местам идете?

– Истинно. Смерть по безлюдью не ходит. Ибо там нет мне работы. Поэтому отшельники иной раз так долго и живут. Им уж на том свете провиант назначен, а мне все не по пути в пустыню идти, кельи их искать.

Феодосия разлила зелейный навар из каменного горшка по туескам и, подав с поклоном один из них Смерти, с любопытством, неистребимым в ней никакими муками, вопросила:

– А зачем Богом назначено, что некие его рабы сами на себя накладывают руки?

Смерть отхлебнула горячего навару, блаженно вздохнула и с поучением взглянула на Феодосию:

– Господь нарочно дал человеку возможность самоубийства. Дабы человек мог преодолеть сие искушение! Чтоб не в смерти искал освобождения от тягот и напастей, не в пеньковом воротнике, а в молитве и вере в милосердие Божье! Потому как тело сгубить легко, а душе потом каково?

– Дереву Господь такого искушения не дал, – радостная от открытия, промолвила Феодосия. – Дерево не может на осине удавиться. И заяц не может. А человеку – дал. Потому что дорог Ему человек, и хочет Он его закалить!..

– Верно, чадце мое.

– Побайте мне про себя, про свой живот, – попросила Феодосья. – Когда еще доведется живую Смерть встретить?

– Чего обо мне баять? – с удовольствием начала Смерть. – Живу – об себе не думаю, а все об других. Иной раз случается и знатную особу прибрать.

– Неужто и царя – вы?.. – понизив глас, вопросила Феодосия и поглядела на руки Смерти, словно не веря, что одними и теми же дланями упокоятся и государь, и она, жалкая раба его Феодосья.

– А мне что царь Иван, что Ивашка подзаборный. Перед Смертью все равны. Смерть – не жена, её с порога не погонишь. Смерть расплохом берет. От неё не откупишься. Царь и народ – все в землю пойдет. Да мужику-холопу еще и лучше иногда на том свете: князь его в котле кипит, а он, раб, – дрова подкидывает. Иной царь в скудоумии своем еще размышляет, как сладко ночь проведет, а того не ведает, что любостраститься ему нынче со Смертью придется.

– А вы что же… – Феодосья смутилась. – Вы тоже… как всякая жена… у вас и лоно есть?

– Здрасьте! Али я на мужика похожа? Прости, Господи, мою душу грешную, да только иной сластолюбивый муж, как меня увидит, кричит: «Знаю, что перед смертью не надышишься, но позволь в последний разок с бабой смеситься!» Ну, я на него грешным образом взлезаю, да до смерти и скокотаю. Аз ведь и чадцев рожала.

– Чадцев?! – поразилась Феодосья. – И где же оне?

– Мертвые все на свет появлялись. Господь ко мне милостив, не допускал, чтоб чадца мои на этом свете маялись, лямку тянули да горбатились, сразу к себе, в царство Божие забирал.

– Вот и моего Агеюшку Боженька возлюбил – прибрал, когда ему и годика не было. А теперь и мой черед пришел…

– Что-то я никакого Агея не припомню, – пробормотала себе под нос Смерть. – Ты, Феодосьюшка, об сыночке своем не печалься: чем меньше жил, тем меньше грешил, тем скорее в рай попадешь.

– Это понятно. Меня другое гнетет: мне в наказание и другим женам в назидание – очадела-то аз в грехе, дал Господь Агеюшке смерть мученическую: волк его унес, – сказавши сие, Феодосья глубоко вздохнула, сдерживая слезы. – Так уж поплакать хочется, да повитуха Матрена сказала: коли будешь плакать, так все чадца на том свете играть будут, а твой Агеюшка – ведра со слезами таскать. Я уж и молчу, ни слезинки не проронила.

Феодосья утерла сухие глаза.

– А вот говорят: Смерть сослепу лютует! Бывает такое? Уж извините, если не дело говорю.

– Баянье это! Пустые бабьи досуги! Если бы люди не помирали, где бы все поместились? Земля невелика, в окияне плавает. Все бы в воду в конце концов свалились. Не по головам же ходить?

– Сие истинно! – согласилась Феодосья.

– Аз без поры душу не вынимаю. Её Бог вложил, он и забирает. А я только тело вскрываю, чтоб душе вырваться легче было, чтоб не держали ея плоть с похотью.

«Что же я потолок не разобрала? – вспомнила Феодосья. – Надобно землю над лежанкой разворошить, чтоб душа моя в дыру вылетела. А кто же тогда меня в домовину уложит? Али мне сразу, живой в колоду лечь и накрыться? Ох, а причастит меня – кто? А может, у Смерти все уж продумано? Мне и печься не об чем?»

– Смертушка, дорогая, а принимает ли Господь без покаяния, причащения и соборования?

– Естественно! В бою ратников кто ж соборует? Никто. А смерть на поле брани – самая красная!

– И то верно, – обрадовалась Феодосья.

– Коли Смерть пришла, так ни об чем не переживай: лег под образа да выпучил глаза, всего и делов. Поверх земли лежать не оставят. Земляная домовина и бездомному от Бога припасена.

– Истинно!

– По смерти человека видна и жизнь его, – разговорилась Смерть. – Иной слабый духом кричит, сквернословит, под камнем от Смерти прячется. Жить не умел, так и умирать такого не научишь. Или другой дурень: у него жизнь на нитке, а он думает о прибытке. А ведь на тот свет ничего не унесешь, туда ворота узкие, с сундуком не пролезешь. Одна сущеглупая баба, меня увидавши, с пестом на меня накинулась!

– Да от смерти разве отобъешься? – засмеялась Феодосия.

– Истинно! А потом кричит: «Тут и постарее меня есть!» Аз ей молвлю: «Ежели пришла Смерть за бабушкой, так не указывай на дедушку». А другой от меня как побежит во весь дух, по полю скачет, ровно заяц. Или вместо боярина под образа холопа уложат, да самого говенного, какого не жалко. Гос-с-поди!.. Смерть объегорить думают!

Феодосья склонила голову пониже и принялась торопливо хлебать навар, дабы не выдать ни видом, ни звуком, как удалось-таки однажды обмануть им Смерть, плясая под дудки вокруг колыбельки братца Зотеюшки. «И на старуху бывает проруха», – подумала она.

– Зато иной прекрасный человек лег, сказал: «Прощай белый свет и моя деревня», – и преставился, – продолжала баять Смерть.

Наконец, с чувством испив навар и съевши сосновую лепешку, Смерть поднялась с лежанки и твердо стала на ноги.

– Спасибо тебе, Феодосьюшка, дорогая, за приют. За мной теперь должок! Пошла я до патриарха Нифонта. Идти еще далеко.

– А как же я? – взволнованно вопросила Феодосья и выбежала вслед за Смертью вон, неловко ухватив ея за рукав. – Смертушка, милая, аз как же?

– А что – ты? – рассеянно спросила Смерть, оправляя платье. Взгляд ее упал на рябиновые колоды. – Это чего у тебя? Одно корыто другим прикрыто, что такое? Отгадай загадку?

– Сие – домовина моя, – ответствовала Феодосья. – Мне в нея лечь прямо сей час, живой?

– Почто? – поинтересовалась Смерть.

– Как же… новопреставиться… Под дерновое одеяльце… к Агеюшке…

– Что ты ищешь живого среди мертвых? – рассеянно сказала смерть и пошла прочь. – Прощай, Феодосья!

Феодосья в ужасе кинулась следом, забежала вперед и с рыданьем кинулась под ноги Смерти.

– Смертушка, родная, забери меня!

– Не я забираю, а Бог, – недовольным голосом рекши Смерть; в мыслях она уж была у патриарха Никона в Ферапонтовом монастыре. – А Он тебе не назначил покамест.

– Аз к Агеюшке хочу! К сыночку моему!

– Не заслужила, значит, ты еще царства Божьего, не вымолила, не сотворила нужных деяний, – несколько смягчившись, промолвила Смерть. – Слушай, чадце мое. Лишить тебя жизни аз не могу: нет тебя в списках на сей день. Но приют твой и доброту аз не забуду. И обещаю тебе: как придет твой срок, то смерть твоя будет мгновенной, без мук! Ты только крикни в смертный час: «Смертушка, приди за Феодосьей-отшельницей!» – и я тут как тут буду! А теперь ступай к живым. Живому нет могилы!