Текст книги "Цветочный крест • Потешная ракета"

– Золотник угольной пороши, три золотника калийной селитры, ползолотника камеди… – бормотала Феодосья под нос, отвешивая и отмеряя то серу, то бертолетову соль.

Она убедила дьяка Макария и боярина Соколова, что решающим доводом в научной дискуссии (олей, какие термины!) должон являться экспериментус. И теперь с благословления Макария и материальной помощи Соколова творила зело бойкий порох. Такой, чтоб, взорвавшись в устьи металлической ступы, унес холодным огненным вихрем Феодосью на небеса к сыночку Агеюшке. Хотя, надо признать, сей час Феодосья и сама не знала: занимается ли наукой ради желанного полета на сферы небесные или ради творческого наслаждения от возможности смешивания, черчения, озарения вычислений и восторга открытий? Двойственность цели и процесса работы – для дела или удовольствия? – смущали Феодосью чувством вины. Все чаще она со стыдом ловила себя на мысли, что не хочет улетать на небо, ибо тогда окончатся часы мыслительных наслаждений в лаборатории, чертежне и библиотеке, ставших для нее раем на земле.

– Почему невозможна гармония вокруг, коли есть она уже во мне? – со вздохом задавала Феодосья достойный философа вопрос мышке, случавшейся по ночам в чертежной келье.

За полгода научных трудов в Феодосье чрезвычайно развилась способность, которую книжный отец Логгин назвал бы абстрактным мышлением.

Она пыталась рассказывать о процессах в подсолнечном мире, которые ни увидеть зенками, ни ухватить перстами, ни намалевать италийским карандашом, Олексею, но тот лишь нарочито испуганно восклицал: «Чур меня!» – и заклепывал уста Феодосьи ладонью. Олексей слыхал от знающего самовидца, что ежели девица или жена возьмется за изучение арифметики, то велика опасность, что умовредится и помрет в горячке. И Феодосья бросила попытки обсуждать научные версии с Олексеем.

– Между тем, Андрей Митрофанович Соколов с увлечением обсуждает купно со мною алхимию и корпускулярные процессы, – с легкой обидой посетовала напоследок Феодосья. – Мы с ним последний раз вакуум дискутировали.

– Соколо-о-в! Какие же вы, бабы, все жадные до богатства. Конечно, коли аз беден, так дурак, и поглаголить со мной не об чем! – с великой досадой бросил Олексей, осерчав на загадочный вакуум. И, зляся, подъелдыкнул: – Погоди, как стану царским сокольничим, сразу поумнею!

– Какая взаимосвязь? – подняла брови Феодосья, и на сем оне расстались, сердито пошагав в разные стороны.

В затаенном уголке монастырского огорода, за дровяными сараями, Феодосья творила экспериментусы с подкидной доской и к весне вывела формулу, каковая была истинной баллистикой.

Впрочем, Феодосья не подозревала себя в ученом открытии и беспечно держала листок с вычислениями в ящике стола, не мысля делать его достоянием научной общественности или вступить в переписку с Исааком Ньютоном. Он – ученый. А она кто? Самоучка.

– То ли возникающий от сгорания пороха вихрь должон в парус летательной ладьи ударять, то ли бить об землю из ступы? – к весне все еще не могла решить Феодосья и роняла голову на черные от угольной пороши длани, засыпая прямо в лабораторной келье.

Трижды в неделю Феодосья ездила научать девятилетнего отрока Соколова, Петра, латыни и черчению и рисовать красками с его младшей сестрицей, восьмилетней отроковицей Варварой (отец любовно величал ее на западный манер Барбарой). Часто после занятий Андрей Соколов звал Феодосью в библиотеку или кабинет, где за чашкой полюбившегося ей кофе с имбирем или гвоздикой оне обсуждали запрещенные европейские книги. Конечно, сидеть за одним столом с нищим монахом сомнительного мужеложского виду кравчему государя было не по рангу. Но так трудно найти в своем кругу, среди бояр, современного и надежного собеседника! Потому Соколов, морщась от обтрепанного одеяния Феодосьи, тем не менее с воодушевлением беседовал с ней. Обсудили творения Сирано де Бержерака «Иной свет, или Государства и империи Луны» и Эразма Роттердамского «Похвала глупости». «Иной свет…» Феодосья оговаривала с особым жаром, ведь сия книга была доказательством ее идеи полета сквозь сферы небесные. Кто знает, может, и на Луну по пути Феодосья заглянет? Оба дружно смеялись над пьесами Жана Мольера. Феодосья с интересом выслушала иронические замечания Соколова об зрелищах феатра московского. Выходило по язвительным замечаниям Соколова, что показывали в ем одне консервативные и допотопные аллегорические представления, давно не модные на передовом Западе. Впрочем, рассказ только усилил желание Феодосьи попасть в театр… Надеяться на сие было, конечно, напрасно: никогда не получила бы она благословения монастырского руководства на эдакий поход. И на прогулки по Москве с Олексеем редко удавалось выхлопотать разрешение. Поэтому видались оне за зиму лишь три раза: сходили в заезжий зверинец, в Сокольничью слободу, где жил Олексей, позрить птиц, и один раз в Замоскворечье, в храм с вырезанными из дерева и раскрашенными фигурами святых. Успели вовремя – вскоре фигуры сии были частью уничтожены, частью тайком увезены на Сивер, в Гледенский монастырь в Великом Устюге, ибо признаны бысть идолами. Не последнюю роль в сем несомненно очистительном событии сыграл отец Логгин, доказавший в самых патриарших верхах, что святые могут быть только изображаемы плоско на досках, но не высекаемы объемно, как языческие истуканы. При этом отец Логгин гневно мысленно вспоминал деревянную куклу Христа, таскаемую Феодосьей на торжище в Тотьме, и премерзкое капище чуди подземной в Лешаковом лесу.

Весной в большой трапезной монастыря состоялось награждение за укрепительные чудеса.

Лучшими были признаны рукотворные дивеса, с Божьей помощью придуманные Феодосьей, о чем торжественно сообщил игумен Феодор, вручив Феодосье прелепейший молитвослов с золотыми и багряными буквицами.

– На будущий раз шапку-невидимку сотворю, – вспомнив россказни повитухи Матрены, успела шепнуть Ворсонофию Феодосья, усевшись внове на лавку.

Но то были не все награды!

– По приказу государя всея Руси и по благословению митрополита Московского отправляется посольство в Царьград и на Афон с милостыней заздравной. И присоединится к посольству брат нашего монастыря… – игумен выдержал паузу, во время которой в трапезной повисла напряженная тишина. – Брат Феодосий, который отправится в греческие Метеоры.

Феодосья задохнулась от счастья и, дабы скрыть радость, низко склонила голову.

– Поздравляю, брат! – тихо возликовал Ворсонофий.

По трапезной прошло бурление.

Старцы искренне радовались за брата, наказанного господом ужасной женоподобной внешностью. Молодежь глядела с восхищением и восторженной завистью. Компания Вениамина Травникова охватилась ненавистью.

– Бабьеподобный монах будет представлять в посольстве наш монастырь, – злобно ухмыльнулся Вениамин Тимофею Гусятинскому и, затаясь, сжал кулаки.

– Нашли остолопа ходить в Метеоры, – поддакнул, сощурясь, Васька Грек. – С таким же успехом ослятя можно отправить.

Феодосья, наконец, подняла сияющие глаза.

– Похули себя, – не разжимая огубья, подсказал Феодосье Ворсонофий.

– Недостойный хожения в святую греческую обитель, худший из всех монахов, во многом греховный аз… – довольно искренне запричитала Феодосья.

– Кто без греха? – повел дланью игумен. – Езжай с Богом!

* * *

Веселым майским утром Феодосья присоединилась к толпе намеревающихся предпринять хожение в святые и иные земли. Бысть тут и образописцы, и крестные мастера, и торговые гости, и монахи, и царские посланники, кучковавшиеся отдельно, и подозрительные личности неизвестных целей. Кто-то собирался в Палестину, кто-то в Афон, были такие, что планировали посягнуть в Египет. В возбуждении, кое монахи старались скрывать молитвами, путешественники взобрались на несколько баркасов и поплыли по Москва-реке до Оки. Через несколько дней досягнули Волги, становившейся все шире. Сперва берега проплывали на даль брошенного камня, потом – на расстоянии вспаханного поприща, затем – двух полетов стрелы. На пологих укосах рассыпались деревеньки, на высоких кручах возвышались посады, монастыри и кремли. Яркое солнце и голубые небеса изливали радостный свет на серебрящуюся воду и сонмище лодок и кораблей. Картина бысть зело пестротная. Ладьи и умы, паромы и барки, дощаники и ладьи, неводники и струги, насады и ушкуны сновали вдоль берегов или медленно скользили по срединной волжской глади. Мужи, вытянув неводы и наварив ухи, живо обсуждали достоинства и виды насад и плоскодонов, кабасов и коломенок. Феодосья смирно сидела в сторонке с миской горячего ушного, вдыхала сладкое воние дымка, тянувшегося с плотов, речного ветра, запаха лугов и жмурилась от умиления, обливавшего сердечную жилу. Она пребывала в странном борении чувств: ей стыдно было быть счастливой, но счастье распирало душу, как туго скрученный листок набухает почку. Феодосья просила прощения у Бога за то, что ликует ее душа, в то время как надо каяться в грехах, но не могла изринуть радостного предвкушения от предстоящих впереди удивительных земель и стран.

В один из дней состав путешествующих сменился. Те, кто планировали попасть в Черное море, волоком перемещались на Дон. Феодосья с толпой богомольцев и купцов, где пешеходом, где возами, также досягнула берега Дона и поднялась на борт судна, плывшего до Азова. Несчетно двигалось по Дону кораблей! Караван барок, кладей достигал, по словам знатоков, пяти сотен! Феодосья с удивлением обнаружила, что часть монахов переоделась в скоморошьи одежды – были тут и шаровары, и халаты. И лишь когда едва ли не каждый паломник и торговец примотал к поясу огнеметный пищаль или кинжал, с волнением поняла – предстоят встречи с иноверцами и грабителями. Разговоры вокруг котла с ухой из сома или стерляди стали серьезными. Знающие самовидцы нагнетали напряжения россказнями о налетах татар и нагайцев, янычар и арабов, а в конце пути и бедуинов с сарацинами. По берегам встали хмурые крепостные посты, воинство которых должно было сопровождать суда с посольствами и отпугивать набеги.

– Буду отбиваться от басурманов веслом, – пошутила Феодосья на совет вооруженного копьем монаха обзавестись как можно скорее топором али луком со стрелами.

У одного из плывущих оказался чертеж с землеописаниями, и все интересующиеся поглядели на вырисованный красками и тушью путь в Палестины и Грецию.

Вечерние баяния под усаженным сонмом звезд небосводом крутились вокруг богомольных и гостевых странствий в Царьград и Афон.

– А есть в окияне морские рыбы и звери, у которых кости снаружи, – баял опытный судоход. – И этими рыбьими костями украшают палаты, храмы и утварь.

– Рыбьими костями – украшать церковь?! – сомневались слушатели. – Кривда! Лжа! И как кости могут быть снаружи тела? Разве только у рака…

– А вот увидите тортиллу и устриц! У этой тортиллы череп снаружи мяса, а из черепа змеиная голова и когти торчат. А в Палестине есть Мертвое море, из него поднимается сера и сочится черная смола, и гибнет в его водах любая живая тварь, хоть и рыба. Потому что под морем сим – ад.

Феодосья посмеивалась украдкой в протяжении россказней об устрицах – она их видела в книге морских монстров. Но вздрогнула от страха после баяния о сере: счастье, что едет она не в Палестины, где можно ненароком низвергнуться через сие Мертвое море в ад, а в греческие летящие вверх Метеоры, с которых, Бог даст, досягнет она небесного рая, в коем пребывает Агеюшка.

– Есть в окияне летающие рыбы, – баял другой купец. – И поющие свистом. И огромный слизень с осемью хвостами, которыми утаскивает корабли под воду.

Путники не знали, верить или нет?

«Вот бы повитуху Матрену сюда, – с улыбкой подумала Феодосья. – Уж она бы затмила всех своими правдивыми побасенками».

Путешественников тронул рассказ о богомольце, которому в святом Иерусалиме упал на ноги колокол, а он со слезами на глазах благодарил Бога за счастье принять муки там, где Христос их принимал.

В один из дней стали все самовидцами столкновения двух кораблей. Феодосья вскрикнула при виде с воплями падающих в воду людей.

А в самом въезде в Азов по реке проплыли растерзанные тела, и караван обошла ужасная весть об ограблении впереди идущих баркасов.

Мужчины нахмурились и покрепче ухватились за рукоятки кинжалов.

А Феодосья забилась на полати в деревянной клетушке и истово помолилась взятым в путь образкам Николая Чудотворца и Богоматери Одигитрии – защитникам путешествующих.

Она боялась не ранений или смерти, а того, что в битве с грабителями обнаружится ее женская суть.

Жаркая молитва помогла: вскоре путешествующие в тревоге увидели на круче дюжину всадников с копьями, увешанными пучками волос и полосами кожи, которые, поглядев на баркас, ускакали прочь.

Все с ликованием благодарили Бога за спасение.

Азов очаровал Феодосью.

Шумная пристань – опытный паломник пояснил, что она называется порт, – суета, яркие чужестранные одежды, прилавки с рыбой и неописуемое сладкое воние моря.

Гость, имевший чертеж с землеописанием, вновь раскинул его и указал дальнейший маршрут. От острова Крит, запомнила Феодосья, выход на Средиземное море, налево – путь в Иерусалим, направо – на Афон. Феодосье же с десятком монахов предстояло, минуя святую гору Афон, пешком или верхами достигнуть в глубине грецкой Фессалии монашеской республики Метеоры.

До Царьграда плыла изрядная двухмачтовая барка, изящно и грозно изукрашенная изображениями льва и единорога. Феодосья из рассказов попутчиков уже знала – ладья для морского плавания не должна иметь гвоздей, ибо в Средиземном море много по дну лежит камня под названием «магнит», и сей магнит притягивает к себе всякое железо, потому гвозди могут выскочить, и корабль рассыплется.

Зрелище морских просторов привело Феодосью в смятение.

Она уже слышала, что Земля – кругла, словно репа, и зрение шеломля, или, по-научному, горизонта, вроде бы подтверждало это весьма спорное утверждение, но как же тогда не выливалась из земного шара с краев морская вода? А если буря и море взволнуется? Непременно выплеснется и потечет на небо? Может, сия вода, как и испарившаяся в облака, выпадает потом грозой? Но тогда дождь над окияном должен быть соленым? А ежели не выплескивается вода из чаши морской, то что ее притягивает назад? Что может удержать воду на репе? Ничто. А на столь же круглой Земле? Ясно, что должна внутри ея быть сила притяжения, но ведь в глубинах – только ад. Неужели ад удерживает все на земле? Пожалуй, так и есть. Значит ли сие, что все, что на земле, – пакость и зараза? И лишь чистое и светлое, как душа Агеюшки, может преодолеть земное тяготение и взлететь на небо? Сам по себе сей факт неплохо укладывался в теорию Феодосьи. Но как же тогда цветы и плоды – почему оне не улетают на небеса? И сможет ли она, грешная Феодосья, на серебряной ступе с зарядом пороха взлететь на небесные сферы, обитель безгрешных? Феодосья в отчаянии вздохнула. Зримое и знаемое пока еще не могли прийти к согласию в ея уме. Она не знала, чему верить: собственным очесам или мировой научной мысли? А потому хмурила лоб и сводила узорные брови почти весь путь.

К счастью, выдался он спокойным: до берегов грецких путешественники не встретили ни пакостей, ни злоключений, окромя, что один путник низринулся в пучину вод, а у Феодосьи случились месячные женские тяготы. Впрочем, она запасла в дорогу затычки из мягкого сена, завязанного в льняные тряпицы, и, сославшись на морскую тошноту, четыре дня пролежала в дощатой каморке в утробе барки. Лежа на соломенном матрасе, повторяла она грецкий словник: да – «нэ», нет – «охи», много – «поли», маленький – «микро», хорошо – «кала», добрый вечер – «калиспэра». А когда вышла из каморки на волю, с восторгом узрела вдали голубые горы и сбегавшие по уступам белые дома с плоскими красными черепичными крышами. На выступающем в море мысу основательно стоял каменный городок, по-грецки – крепость. У его подножия, в заливе, кишел порт, небольшой, но пестротный и живой.

Вскоре баркас пристал к берегу.

Монахи не могли сдержать грешного любопытства и обошли лавки и прилавки порта.

Торговали здесь серу, чтоб высекать огонь, но все дружно подвергли сей товар критике, поскольку известно, что лучше всего высекать искры кресалом, а сера – от дьявола. Торговали мыло грецкое, темно-зелейного цвета, сваренное из оливкового елея. Попробовала Феодосья и само сие масло – зеленое и зело перченое, так что запершило глотку. Продавали черный ладан, мастику, вино доброе, всякий овощной фрукт, орехи, сладкие царские рожки и живых пучеглазых рыб.

Возле одной лавки, для приманивания покупателей, в деревянном загоне сидела угрожающего вида птица, строфокамил африкийский, как сообщил один из знающих монахов.

Птица сия ростом досягала Феодосье до уха, голову имела утячью, глотку без перьев, крылья кожаные, ноги журавлиные, на ногах – копыта. И сим копытом норовила пнуть зрителей.

«Ох, не кривила повитуха Матрена, бая об африкийских чудовищах», – в удивлении покачала головой Феодосья.

Опытный монах по имени Вассилис, хорошо знавший по-грецки, повел паломников через площадь – «агору» – по узкой улице, вымощенной камнем. Феодосья тянула шею и оглядывалась: между белыми домиками с голубыми дверями и ставнями виднелась то шелковица, то райская смоква, а один двор – «перистиль» – венчала финиковая пальма со свисающими метелками желтых цветков. Пальма оказалась вовсе не перевернутой елкой, как полагала когда-то, живя в Тотьме, Феодосья.

Зашли в базилику, сложенную из пестрого камня.

О! Что за реликварий ждал там путников!

Великолепные перламутровый дискос и потир синего стекла, вышитые покровцы и воздухи, золототканые антиминос и илитон, дарохранительница, водосвятная каменная чаша. Один из образов был обрамлен перламутровыми створками и раковинами морских обитателей.

– Вот они, рыбьи кости! – торжествуя, прошептал Вассилис недоверчивым слушателям.

Все подивились и вышли на залитую солнцем улицу. На окраине селения, возле утрамбованной серой дороги, уходящей в поле, путников ждали лошаки и даже невероятный зверь – верблюд, привязанный к огромному, развесистому царьградскому рожку с остатками прошлогодних стручков на вершинах. Феодосья впервые видела дерево, на котором растет любимое состоятельными москвичами лакомство.

Сговорившись в цене, монахи, перекрестясь, воссели на ослятей. Феодосья опасливо угнездилась на ковровом седле, прижалась ногой, кою тот час принялись кусать блохи, к горячему, булькающему брюху ослятя и потрусила по камням и пыльной стелющейся заразе.

Вереница сперва двигалась вдоль пшеничного поля, усеянного по кромкам алыми маками. Затем все поле стало алым.

– Прелепо! – улыбнулась Феодосья случившемуся рядом монаху. – У нас такого засилья цветов нет.

– Семь лет мак не родил, а голода не было! – уперся патриотично настроенный попутчик и, вздернув русую бородку, подпнул ослятя копытцами сапог.

Потянулись ряды маслинных деревьев – старые, с седыми, перекрученными стволами, и молодые, с узкими листочками. Миновали деревушку с разбежавшимися по сторонам робкими козочками. И вдруг Феодосья увидела посаженные ровными рядами деревья, усыпанные яркими оранжевыми мандаринами! Такой же, только высушенный плод перекатывался и постукивал в чудесной склянице, подаренной возлюбленным Истомой. У Феодосьи забухало в сердечной жиле…

«Что как Истома шел сим же путем в летящие ввысь Метеоры? – возликовала, отринув доводы разума и утратив всякую логику, Феодосья. – Иначе откуда мог он взять забаву с мандарином? А ежели пребывал Истома в православных грецких землях, то не мог он быть разбойником и бийцем, торговавшим табачным зелием. И значит, казнен был по гнусному навету, не справедливо. А коли так, и Агеюшка рожден не от государственного преступника, а от честного мужа, невинно пострадавшего от людской злобы».

Феодосья блаженно улыбалась.

Как поле, усаженное цветами, как жужжание пчелки, как плескание прозрачной воды была улыбка ее.

Ей хотелось запеть, раскинув руки, закружиться веретеном, упасть среди алых маков и глядеть в лазоревые грецкие небеса.

Феодосья поскребла ногу, кусаемую блохой, и засмеялась: встреча с мандариновыми садами – добрый знак, не иначе, ждало ея впереди, в Метеорах, самое счастливое событие!

На ночевку встали возле бьющего из скалы святого источника.

Вода в нем была превкусной – холодной и сладкой, и невозможно было остановиться, чтоб не пить ее.

Легли под навесом из сухих пальмовых листьев и тростника.

Купно расстелили шерстяные войлоки – от змей, завязали ушеса, чтоб не влез скорпион – пустынный рак, имеющий на хвосте коготь, поглядели на сверкающую звездами небесную сферу и усонмились с любовью в сердце.

Метеоры предстали неожиданно.

Открылась по выходе из зарослей акаций и густого ивняка над ручьем долина с селениями.

– Каламбаки и Кастраки, – сообщил Вассилис.

Все оживились и повернули головы к горам, укрывающим вдали долину.

Феодосья вгляделась в синие горные вершины, и вдруг явились взору отделившиеся от скальных гряд могучие каменные столпы в полверсты высотой с налепленными навершиями – белыми, бурыми, красными. Это вознеслись посаженные на каменные пальцы и утесы стены и храмы. Невозможно было различить, где кончается утес и начинается рукотворная стена с окошками, где стоит с допотопных времен каменный столп, а в коем месте прорастает он кладкой пестрого камня. Некие здания были зело древними – потеки хозяйственных стоков проточили в скалах ложбины.

Ослятя процокали копытцами по заросшей разнообразной заразой тропе и встали.

Монахи слезли на утоптанную площадку под скалой и принялись разминать плесна.

– А как же туда возвергнуться? – вопросила Феодосья и в следующий миг увидела сплетенную из толстых веревок сеть, стянутую в горловине кошелкой, болтавшуюся на канате.

Феодосья подняла очеса и вздрогнула: канат тянулся на вершину скалы, где цеплялся за деревянный блок, устроенный на деревянной навесной глядельне.

– С Богом! – крикнул Вассилис и отважно залез в сеть.

Садок, раскачиваясь, рывками потащился вверх.

– Сарынь на кичку! – стараясь поднять дух товарищей и напустив беспечный вид, выкрикнул Вассилис.

Феодосья затряслась – она зело боялась высоты!

Монахи бодрились.

Через нестерпимо долго тянущееся время сеть достигла подвесной глядельни, темная фигурка подтянула ее к настилу, и через миг Вассилис помахал товарищам дланью.

Из соседней глядельни вывалилась веревочная лестница. По ней, отчаянно перекрестившись, полез молодой монах, легкий весом. В это время вновь спустилась к подножию сеть на блоке, в которой поднялся Вассилис.

– Кто следующий? – вопросили друг друга монахи.

– Аз! – поперхнувшись, выкрикнула тонким голосом Феодосья, напуганная перспективой взбираться на полверсты в небо по веревочной лестнице. Уж лучше сидеть в плетеной кошелке!

Она с дрожью в коленцах влезла в сеть, села на корточки, судорожно сжимая котомку, и крепко зажмурила очеса.

Кошелка дернулась, завалив Феодосью на бок, и, подергиваясь, потащилась вверх.

В ушесах свистел ветер, стонал канат, слабо доносился скрип блока. Двоицу раз Феодосью раскрутило, отчего загудело в голове.

– Сие испытание мне, испытание, – бормотала Феодосья. – Проверка, смогу ли подняться в небеса на пороховой ступе?

Но вдруг наступила тишина, звуки с земли уж не досягали, лицо обволокло парное облако, и Феодосья догадалась, что преодолела невидимую границу между твердью и небесами.

Она приоткрыла ресно и увидела высь небесную в дрожащих струях солнечного света, и долину далеко внизу, в мерцающей бледной пелене прозрачного воздуха, и золотые стрелы, падающие из перламутрового облака, и услышала тихий звонкий смех Агеюшки.

– Нет, не испытание сие, а превеликое счастье вознестись ближе к Господу, – с радостью поняла Феодосья и ударилась головой о настил глядельни.

Крепкие руки подхватили ея и поставили на доски.

– Калос ирфатэ! – сказал монах.

– С приездом, – повторила Феодосья и, пошатываясь, пошла по каменному переходу.

Здания на вершине каменного столпа были выстроены тесно – все кельи да каморы, чтоб не было праздных мест. Реликварий, библиотека, небольшая базилика – все это Феодосья увидела, когда монахи вышли к обеду, после того как ненадолго разошлись по отведенным кельям – переодеть чистое.

Феодосья огляделась в крошечной келье с маленьким окошком, поставила на столик две иконки, выложила на табурет под глиняным рукомойником полотенце и зубную метелку, причесалась и, услышав призыв, пошла в трапезную.

Метеорские монахи питались постно, мяса на столах не было, но ради братьев из далекой Московии спешно было потушено сарацинское пшено с изюмом в виноградных листьях, поданы вяленые помидоры в масле, соленые оливки и маслины – Феодосья уж знала их по трапезам у Андрея Соколова, – крошечные острые перцы, начиненные овечьим сыром, большие лепешки и доброе красное вино.

После застолья с беседою – толмачом выступал Вассилис – все пошли осматривать монастырь.

Феодосья залюбовалась густой россыпью махровых роз, свисавших с плетей, обвивших каменную стену подле базилики.

Стоя в конусе жаркого солнечного света, она втянула носом густое розовое сладковоние и почесала лодыжки одна о другую.

«Блохастые ослятя! Христос тоже входил на осляти в Иерусалим. Что как и его кусали блохи? – совершенно не к месту вопросила Феодосья, подняла лицо к солнцу и поспешно пробормотала: – Господи, прости, Господи, прости меня, сущеглупую! Это все проклятые, зловредные блохи!»

Дни летели стрижами – в молениях, беседах, ночных бдениях и работах.

Монахи спускались в Фессалийскую долину, посещали рынок, где покупали овощи, масло, лимоны и пшено, и вновь поднимались – на соседние утесы, в другие монастыри.

Теперь подъем в плетеной клети не казался таким ужасным. Все с благоговением осмотрели в соседних монашеских убежищах фрески, коим было сто лет, частицу золотой византийской буллы, пали ниц перед иконой Богоматери, подаренной императрицей Марией Палеолог, и даже побывали у отшельников в пещере на одном из утесов.

Феодосья стала довольно бойко изъясняться на грецком и лучше всех пекла пирожки с овечьим сыром.

В последний день пребывания в Метеорах – наутро предстояло покинуть гостеприимный монастырь, дав место вновь прибывшим паломникам, – она старательно пропалывала и рыхлила каменной тяпкой клочок земли с высаженными вдоль стены лозами.

Христос с ласковой улыбкой смотрел на нее.

Закончив работу, Феодосья с радостью и грустью одновременно в последний раз оглядела завязи винограда и цветущие розы и направилась в келью.

В темном переходе она столкнулась с монахом, боевито шагавшим с торбой деловых бумаг под мышцей.

– Калиспэра! – тихо улыбнулась Феодосья, думая о своем.

– Кали… с-с… – с ужасом глядя в лицо Феодосье, ответил отец Логгин.