Текст книги "Цветочный крест • Потешная ракета"

Феодосья, поев малины, вернулась в свою подземельную светелку и долго хлопотала по хозяйству – раздула из угольев огонь в очаге, подбросила хвороста, почистила и поставила кипеть несколько белых грибов в горшке, наполоскала в колоде, наполненной водой, – своей несостоявшейся похоронной домовине, – исподнюю рубаху, повесила ее на нижнюю толстую ветку сосны и переворачивала на заходящем солнце, дабы быстрее просохла и не оставлять ее на ночной росе. И только вечером, похлебав густой грибной похлебки, Феодосья присела на лежанку и вдруг почувствовала, что под ногой ее что-то перекатилось с мягким стуком. Феодосья наклонилась к земляному полу и в большом удивлении нащупала хрустальную скляницу – подарок Истомы и игрушку ее Агеюшки. Поелику скляница была одной из трех самых бесценных для нее вещей (кроме расшитой на шелке карты мироздания и люльки), то при обнаружении игрушки в таком странном небрежении, сердце ее сжалось в худом предчувствии. Кто-то был в ее землянке. Может, ребятенок из чудей приходил украдом полюбопытствовать? Но почему не положил на место, в люльку? Феодосья наклонилась к проходу между лежанкой и кучей хвороста и, к ужасу своему, обнаружила, что люльки нет!

Не веря в сие, она, едва не плача, обшарила землянку – пусто. Впрочем, спрятать люльку в Феодосьиной обители было совершенно невозможно, ибо она была немногим больше чума самоеда – однажды проезжавшие с обозом поморы показали отцу Феодосьи эдакий чум, который оне везли в Москву по просьбе некоего ученого монаха. Выскочив в сумерках на улицу, Феодосья обежала поляну, надеясь, что неизвестный вор бросил люльку поблизости.

– Господи, помоги! – взывала она. А после бормотала: – Черт, черт, поиграй, да отдай!

В отчаянии жена добежала до подземной деревни на соседней поляне и, войдя к старику и старухе, приютившим ея когда-то, долго показывала руками, пытаясь изобразить качание чадца. Старик чудь, знавший несколько по-русски, сходил по подземным ходам в соседние избушки, думая, что вещь мог из любопытства забрать кто-то из их детей, но ребятня была в недоумении и отрицала хождение в чужую землянку.

Вернувшись домой, Феодосья вдруг отчетливо поняла, что в ближайшее время с ней произойдут какие-то значительные события. Она нагрела воды, бросив в колоду горячие каменья из очага. Стоя между колодой и домом, облилась теплой водой, поливая из деревянного ковша прямо на рубаху и рубахой же растирая по телу. Потом переоблачилась в выстиранное и высушенное ввечеру исподнее, верхнее власяное одеяние, увязала в маленький мешочек шелковую вышивку, хрусталицу и эмалевый складень, помолившись, легла в полной темноте на лежанку и, помучавшись с час от тревожных бессвязных мыслей, задремала. На рассвете она услышала, что по поляне идут, переговариваясь, люди. Она села. Дверь резким тычком растворилась, и голос отца Логгина выкрикнул:

– Феодосья Ларионова, выходи! Ты арестована по обвинению в богоотступничестве, идолопоклонстве, колдовстве и глумлении.

Феодосья встала с лежанки, обвела прощальным взглядом свою подземную обитель и вышла на белый свет. Заря окрасила небо в нежное розовое золото. Свистала где-то в лесу птаха. Стучал дятел. А вкруг землянки на поляне стояли несколько мрачных стрельцов, бывших в распоряжении тотемского воеводы Орефы Васильевича. Отец Логгин вечером предыдущего дня съездил в дом воеводы с докладом о происшествии и просьбой дать помощь верными служивыми людьми, дабы схватить и привезти для дознания и суда лжеюродивую Феодосью Ларионову, дочь Строгонову, которая поселилась в чащобе с идолопоклонниками, перейдя в их поганую веру. Нужны были также храбрецы, готовые сравнять с землей капище, обнаруженное им, отцом Логгином, в Лешаковом лесу, и выкорчевать зелейный крест, выращенный из чертополоха, табака, лопухов и прочией бесовской травы.

– Так крест сотворила Феодосья Строганова? – не смог сдержать удивления воевода, обычно хладнокровно принимавший любые известия о событиях во вверенном ему городе. – Так оно не руками Господа?

– Увы! – развел дланями отец Логгин. – Крест зелейный возведен лжеюродивой кощунницей для глумления над верой нашей.

Орефа Васильевич сурово насупил брови, ибо сии события означали, что желание, которое он испросил с молитвою, сидя на белом могучем коне и глядя на крест на другом берегу Сухоны, не сбудется. А желал воевода получить дарственную грамоту (прошение вместе с подношениями уж было послано в Москву) на владение тремя новыми соляными скважинами и построить самую громадную ладью на всей Сухоне, дабы торговать солью через Архангельск-город в заморские страны. И вот задумка пошла прахом! Осерчав, воевода сей же час оповестил через помощника верных людей и смельчаков, которым море по колено и которые не пощадят родной матери, о предстоящем утром походе в стан язычников и нечисти.

– Батюшка, о чем ты речешь? – вопросила Феодосья отца Логгина, встав перед разношерстной дружиной. – Разве могу аз глумиться над крестом? Я с Божьей помощью…

– Как смеешь ты произносить погаными устами имя Его! – резко воскликнул отче. И добавил, как отрубил: – Советую тебе молчать до произведения официального допроса.

Приказ молчать отец Логгин отдал на тот случай, чтобы служивые охранники не распустили раньше времени по Тотьме пустые разговоры, интерпретируя словеса Феодосьи по своему глупому усмотрению.

Кивнув головой старшему из охранников, отец Логгин взглядом показал на руки Феодосьи. Стрелец связал их сзади припасенной лыковой веревкой.

– Иди, – довольно мирно приказал он, проверив крепость узла, и Феодосья побрела в середине колышущегося ромба, образованного мужами.

Когда проходили оне мимо цветущего креста, отец Логгин злобно выдернул стебель качнувшегося с краю иван-чая, облитого росою, бросил его оземь и притопнул сверху.

Феодосия скорбно при сем действии промолчала, но только теперь почувствовала, как в сердце вливается тоска и гнетет пудовым камнем плечи и все члены такая кручина, так что аж ноги не идут.

Спустившись на берег, Феодосья увидела, что на мелководье зачалены две большие рыбацкие лодки и стоит еще одна ватага служивых, изрядно вооруженных дубьем, копьями, секирами и даже огнеметным пищалем. Как только стражники и пленница разместились в одной из лодок и она отплыла, прибывшие на другой решительно стали подниматься по речному откосу вверх, на холм, украшенный крестом в оправе густого леса.

– Да хранит вас Господь, Пречистая Богородица и все святые в битве с чудью поганой! – несколько театрально выкрикнул вослед отец Логгин, подскочив в лодке, отчего она качнулась на сторону.

– Отче, не надо убивать их! – подавшись телом к берегу, взмолилась Феодосья. – Оне незлые люди и готовы перейти в православную веру! Там чадца малые и старики!

– Ты смеешь защищать идолопоклонников, верующих в силу лжебогов? – замахнувшись крестом, вскрикнул батюшка. – Просишь даровать жизнь поганцам, которые чтили…

Батюшка запнулся, не зная, как более эстетично поименовать каменную елду, – вспомнившееся слово «педагоген» показалось ему чересчур лестным для языческого столба.

– …чтили каменную дубину! – наконец нашелся он. – Приносили ей кровавые жертвы!

На сем он замолчал, дабы не раскрывать стрельцам заранее всех подробностей, – он хотел, чтобы известие об обнаружении и уничтожении идолищей поразило тотьмичей своей внезапностью на дневной службе, которую батюшка хотел провести в храме в центре города – возле торжища.

Высадив Феодосию на берег, ее повели в острог, находившийся все в том же месте – возле торжища, между приказной палатой и хоромами воеводы, и в котором провел свои остатные дни и ночи скоморох и беглый разбойник Истома.

Встретившиеся по дороге горожане с удивлением взирали на арестантскую процессию.

– Али украла Феодосья чего? Давно ее не было видно.

Отец Логгин на вопросительные взгляды паствы хранил молчание, лишь коротко приказывая явиться к обедне в Богоявленский собор .

Этим же ранним утром отцом Логгином были посланы нарочные в Вологду с двумя грамотами: докладом о случившихся событиях и вопросом, как поступить с выведенной на чистую воду колдуньей и богоотступницей (отче сочинял рапорт всю ночь), и давеча заготовленным прошением об обещанном иерархом переводе в Москву. Неутомимый отче также успел обновить свои знания об идолопоклонниках, для чего перелистал летопись киевского уважаемого монаха Нестора. Из нее отец Логгин взял на вооружение зело яркие эпитеты о скотской жизни язычников, их многоженстве, оргаистических плясках на капищах и прочих диких прегрешениях.

До приезда в Тотьму гонцов либо комиссии с указами Феодосью оставили в остроге в одиночестве, без допросов и каких-либо объяснений.

Весть о том, что она в темнице, долетела до двора Строгановых, едва успела захлопнуться за Феодосьей тяжелая бревенчатая дверь с коваными заклепами.

Семейство только что село завтракать вчерашними пирогами с квасом, когда застучали в ворота, зашелся в лае дворовый пес, и вскоре вбежала кривоглазая Парашка и с воплем доложила об аресте Феодосьюшки.

Строгановы с секунду сидели, как громом пораженные, и только глядели друг на друга.

– Что ты брешешь?! – наконец визгливо крикнула Мария, жена старшего Феодосьиного брата Путилы.

Она так была рада, что сродственница исчезла из города, подохла от мороза или голода и более не позорит своим грязным дурковатым видом ее, благородную жену Марию, что была напрочь сражена новостью о появлении поганой родственницы.

Следом опомнилась повитуха Матрена, которая безвылазно проживала в доме Строгановых под предлогом того, что Мария опять была очадевшей. Матрена с грохотом вскочила из-за стола и посулилась сей же час побежать и все разведать доподлинно.

Мать Феодосьи, Василиса, вскочила следом и, просительно глянув на мужа, сказала:

– Пойду с Матреной! Не усидеть мне! Сердце выскакивает!

Муж и глава семейства, Извара Васильевич, храня хладнокровный вид, хотя тоже был удивлен известием, к которому не знал пока, как и отнестись, не поднимаясь из-за стола, кратко разрешил:

– Иди. Путила, езжай в Соляной Посад к Юдашке, извести его об жене.

И снова взял в руку пирог, стараясь скрыть волнение.

К обедне зазвонили колокола одного лишь храма, Богоявленского собора, сзывая всех идти туда, где уж готовился мысленно к своей важной речи отец Логгин.

К сожалению, обедня было весьма крепко испорчена неожиданным явлением служивых стрельцов, которые были отправлены на битву с язычниками. Едва отец Логгин прочистил горло, как во дворе раздался шум, – ворота храма были раскрыты настежь, ибо народа собралось изрядно, толпились не только внутри, но и на паперти и до самых ворот, и потому слышно все было хорошо.

– Что такое? – недовольно вопросил батюшка.

Отец Нифонт пожал плечами и пошел узнать причину гвалта.

Вышедши во двор, он обнаружил, что туда ввалился военный отряд, призванный биться с чудью, в полном составе, со следами ужаса на лицах, в несколько расхристанных одеждах, а иные без шапок, которые явно были утеряны.

Крестясь и перебивая друг друга, стрельцы поведали об дьявольском событии. В протяжении всего их рассказа тотьмичи стояли с вытаращенными глазами, так же обмерев от ужаса. С красноречием, которое откуда-то снизошло вдруг на служивых, оне поведали, как долго искали по приметам, приведенным отцом Логгином, тропы к идолищу. И слышали беспрестанный вой, и женские вопли, и крики ночного врана, от которых стыла кровь в кровяных жилах, и чуяли ледяной сквозняк на лицах, и хладный пот на теле, и прочая, и прочая, чем традиционно предваряются подобные рассказы. Наконец вышли оне на поляну, и вдруг набежал на свет черный мрак, и все погрузилось во тьму. И увидали оне на другом конце поляны еще более черную скалу, на которой засветились, и заскалились, и заклацали огромные черепа…

В сей кульминационный момент во двор вышел, потеряв терпение, отец Логгин.

– Очертили мы копьями над головами, поцеловали кресты святые и приготовились ринуться и разбить дьявольское гноище, как вдруг прямо из-под земли вырос огромный белый старик!..

Толпа вздрогнула, жены покрепче прижали детей.

– «Кто ты?» – гаркнул я, – баял один из стрельцов.

– Не ты сие крикнул, а Василий, – поправил его товарищ.

– Мы вместе крикнули, и он и я одновременно: «Кто ты? Али нечисть?» Он стоит и молчит. И только вдруг борода и волосья развеялись ветром, и когда тот ветер дошел до нас, охватил нас такой смрад, такое зловоние… И вдруг варгу тот старец раззявил и варганит что-то не по-русски, а как лает…

– Так что же, раворотили вы идолов, изничтожили чудей языческих? – нетерпеливо прервал служивых отец Логгин.

– Нет, отче, – покачали головами стрельцы. – Против нечистой силы дубовой дубиной не помашешь и пищалем ее на испуг не возьмешь. Тут нужны крепкие заговоры…

– Вот бестолочь, прости меня Господи! – посетовал отец Логгин. – Коли святые кресты у вас при себе были и молитва на устах, так для чего поминать заговоры?!

– Чем дело-то кончилось, сын мой? – примиряющее спросил отец Нифонт, втайне согласный, что с иным дьяволом одной молитвой можно и не совладать.

– Развернулись мы и побежали, не помня себя, ибо ежели бы остались на том месте еще на минуту, то не быть бы нам живыми! Вот тебе крест! Не сойти мне с этого места, если лжу баю!

Отчасти рассказ был правдив. На поляну к заповедной жертвенной скале вышел старичок-чудь, которому по-стариковски не спалось. Все остальное же – мрак, смрад, ледяной сквозняк, гигантские размеры старца – было плодом известного в народе утверждения «у страха глаза велики» и попытки оправдать трусливое бегство. Впрочем, теперь стрельцы уж и сами верили во все, что говорили. А спаслись оне позорным бегством, не вступив в бой, потому, что были сборищем случайных людей, не воодушевленных какой-либо светлой целью, то есть толпой. А толпа, это известно еще из самых древнеписных книг и наставлений, всегда ведет себя как самый худший из ее членов. И вот стоило одному из служивых, самому трусливому, охватиться страхом и исторгнуть сдавленный вопль, как ужас мгновенно охватил всех борцов с нечистью. И они ринулись прочь.

– И бежали мы, не оборачиваясь, до самой Сухоны, а потом гребли, ели выбрались… Слава тебе Господи, уберег!

– Так что же, и крест зелейный вы не выкорчевали? – приблизившись вплотную к одному из спасшихся, тихо вопросил его отец Логгин.

– Нет, отче, гнался за нами вран ночной, выла нечисть…

– Тьфу! Прости меня Господи!

На самом деле на берегу, у лодки, стрельцы вспомнили про наказ воеводы выкорчевать крест, но никто из них, головорезов, все-таки не решился вытоптать святой знак из боязни неминуемой Божьей кары.

– Бог с ним, – влезая в лодку, порешили дружинники. – Пущай кому надо корчует, а нам не до того.

Когда баяние подошло к концу, прихожане дружно загалдели, так насилу отец Логгин, даже отчасти и легкими тычками, призвал паству к вниманию.

– Случилось в наших землях, осененных заботами государя Алексея Михайловича, воеводы Орефы Васильевича и всех прочих властей, как казенных, так и духовных, – витиевато начал отец Логгин, – прискорбное и ужасное в глубине его дьявольского падения событие. Известная всем лжеюродивая Феодосья Ларионова, изгнанная стараниями моими и отца Нифонта из нашего богобоязненного города, терзаемая грехами мщения, блуда, гордыни, корысти, лжи, небрежения…

Отец Логгин перечислил все мыслимые и немыслимые прегрешения, какие только были в его словарном запасе, и, сделав паузу, выкрикнул:

– Отринула святую православную веру, перейдя в дикое скотское верование языческое, сиречь сатанинское! Сия Феодосья поклонялась каменной, – отче решил не выбирать приличествующего эстетически благозвучного наименования, – елде, совокупляясь с ней по ночам!

Тотьмичи стояли, как громом пораженные. Только проснулся от вопля батюшки и заплакал присонмившийся на руках у матери младенец.

Оценив произведенный своей речью эффект, батюшка приободрился и с талантом истинного трибуна, превысив, пожалуй, и красноречие Цицерона, развернул перед глазами и ушами присутствующих картину всех деяний Феодосьи. Были им припомнены и колдование и потворение, и кощунства и зеление, и ворожение и чародейство, и ведьмование и порчение, и самые разнообразные виды волхования – мертвыми птицами, кровью вытравленных из утроб нерожденных младенцев и умерщвленных рожденных. Фигурировали в житие Феодосьи зелейные травяные отравы, глумление над крестом святым, пляски с чудью некрещеной, противление властям, совершение сатанинских богослужений на языческом капище, моление на козла и прочих столько ужасов, что хватило бы на сотню грешников. Договорился отец Логгин до того, что предположил, правда, в виде версии, что бегала Феодосья голой по лесам, участвуя в свадьбах русалок с утопленниками. Но тут же сам опамятовался, что русалки и водяные есть беспочвенное суеверие, не к месту упомянутое в церкви.

– Впрочем, на сей факт у меня очевидцев либо вещественных уличений нет. Скорее всего, об русалках Феодосья солгала лжу, ибо доказано, что их не существует в природе.

– И что теперь с ней будет? – выкрикнул кто-то из толпы, когда отец Логгин замолк.

– Решение о наказании, соответствующем числу преступлений, будет вынесено епархиальными властями в части духовного содержания и уважаемым нашим воеводой в части уголовной… – несколько многословно выразился отче. И закончил: – Подробное следствие уже производится, и оно с Божьей помощью будет окончательно завершено в ближайшее время. Собраны неопровержимые вещественные уличения, кои будут присовокуплены к прочим…

Тут отец Логгин запутался и закончил речь тем, что показалось ему подходящим: восклицанием «Аминь!»

Тотьма гудела – потрясенные горожане днем и ночью обсуждали дикие события. Чада боялись засыпать, пугаясь, что утащит их чудь в подземелье, девки и бабы отказывались ходить в огороды и на пажить без сопровождения парней и мужчин. В лес по ягоды и грибы не отваживались идти даже целыми семействами.

Семейство Строгановых стыдилось выйти из дому. Василиса лежала пластом, ибо отнялись у нея ноги. Мария же, сперва не показывая носу со двора, после плюнула на все да пошла сама на торжище и рассказала каждой встречной бабе (конечно, равной ей по высокому общественному положению), что Феодосья для них, Строгановых, отрезанный ломоть, и давно оне от нее отказались. Повитуха Матрена распускала другую версию: в остроге сидит не Феодосья, а похожая на нее обличьем чудь подземельная, нарядившаяся в Феодосьину власяницу, которую вместе с люлькой обнаружила она на умершей от мороза блаженной Божьей жене. Тело Феодосии, мол, зарыто в дальней деревне Ивановка, о чем гласит возведенный над могилой крест. Эта версия очень понравилась Василисе, так что она даже встала на ноги и наконец-то вышла на улицу, со слезами добавляя подробностей, которые коротко оглашал и глава семейства, Извара Васильевич, на вопросительные взгляды знакомых. Подробности состояли в том, что их настоящую дочь Феодосью сглазили заговорным заклятием ради того, чтоб завладеть мужем ее, Юдой Ларионовым. От того заклятия Феодосья повредилась здоровьем в голове и стала юродствовать, а после умерла, замерзнув в поле, о чем известили их, Строгановых, из деревни Ивановки.

Слух, что сие вовсе не Феодосья, несколько успокоил горожан, оне стали сочувствовать Строгановым, крепче спали, начали ходить на работы и заготовки в окрестные леса, и только долго еще пугали распроказившихся ребят чудью шахтной. Единственный, кого версия о двойнике Феодосии возмутила, был отец Логгин:

– Домыслы! – стучал он щепотью пальцев по своему лбу, намекая на глупость их распускающих. – Сие Феодосья! Я тому ручаюсь!

– Сын мой, – пытался увещевать коллегу отец Нифонт. – Ну пусть будет двойник! От того грехи сей чуди, присвоившей себе вещи крещеной умершей рабы Божьей Феодосии, не умаляются, а, наоборот, умножаются. Ну сожжем чудь! Ведь всем оттого только лучше. Строгановы – уважаемое семейство, не последние люди, как и Юда Ларионович. Почто тебе охота именно Феодосью казнити?

Отец Логгин и сам не мог бы изъяснить словами, почему так ополчился он на Феодосью. Разве расскажешь кому, как чуть было не искусила его Феодосья на грех мысленной измены жене своей, как пленила его медовыми заушинами и земчузным смехом, как рыдал он, упав в крест цветочный благоуханный, какой испытал полет души и восторг от того, что стал очевидцем Божьего знамения, предвещавшего столько чудесного в его жизни, как плакал вновь от жестокого разочарования и крушения надежд, как… Да разве выскажешь все языком! Да и с кем такими переживаниями можно поделиться? А еще не признавался отец Логгин даже самому себе, что не может удержаться от греха мщения Юде Ларионову за его дорогие сафьяновые сапоги и кафтан с бобровой опушкой и за то, что он владел по праву Феодосьей.

– Она это! – упорствовал отче. – Аз уверен!

– Да разве можно в чем-то быть так уверенным, кроме того, что есть Бог-отец, Бог-сын и Святой дух! А больше ни в чем нельзя быть уверенным, даже в жене своей и себе самом, тем более в наше безнравственное время, когда вера у молодежи не та, что была у наших отцов и дедов, – неожиданно многословно высказался отец Нифонт и больше уж не спорил на сию тему, видя бесплодность занятия. Только мысленно обзывал юного коллегу упрямым бараном.

Увы, обещание отца Логгина пастве о скором суде затянулось. Нарочного с указаниями из Вологды не было, как и гонца с прошением и рекомендациями на отбытие на повышение – в Москву. Измучившись ожиданием и упреками воеводы о дармовом хлебе, которым он должен кормить преступницу в остроге второй уж месяц, отче снарядился в Вологду. Поехал он со звонарем и отроком, помогавшем при церкви. Добрались, слава Богу, без приключений, стали на тотемском подворье. И каково же было негодование батюшки, когда выяснилось, что его грамот в Вологде по назначению никто не передал. Утеряли!

Поминая черта и кляня остолопа гонца, отче вновь засел за писанину, каковую и закончил к вечеру. Пришлось ждать следующего утра. А там опять задержки – то иерархи совещаются, то трапезничают, а хотелось грамоту передать лично в руки, а не бессмысленному какому дьяку, озабоченному, как бы со службы поскорее домой умчаться да выспаться али на рыбалку сходить. Так прошли полторы седьмицы! Наконец, грамоты были переданы лично в руки владыке Вологодскому и Великоустюгскому Ферапонту. Передача сопроводилась короткой беседой, оставившей взаимное приятное впечатление и скорбь по поводу неприятных событий, случившихся в Тотьме. Впрочем, отец Логгин сумел повернуть это себе в заслугу, дескать, именно его скромными, но подвижническими усилиями раскрыто и уничтожено (пришлось прилгнуть) языческое гнездилище и выведена на чистую воду колдунья и ведунья.

Выйдя со вздохом облегчения и приятным ликованием на крыльцо епархии, отец Логгин приободрился и сей же день выехал назад в Тотьму.

Однако и личный визит не ускорил решения дел его прихода. Завидев воеводу, отче сворачивал в проулки, ибо тот уже не шутейным голосом предупреждал, что спишет все расходы на харчевание и охрану колдуньи на счет его, отца Логгина.

– Одной капусты съела уж две бочки, а хлеба с солью и не смерять, – попрекал городской голова духовного отца.

Когда батюшка впал уже в грех отчаяния, наблюдая, как серебрит траву осенняя изморозь, прибыла повозка с приказным дьяком в сопровождении трех верховых, который доставил вожделенные грамоты, а также передал на словах. Облегчению и счастью отца Логгина не было предела: Феодосью предписано было казнить сожжением в срубе при непременном сборе всей паствы, а батюшке собирать именье и на казенный счет первого ноября либо любым ближайшим обозом за свои куны отправляться в Москву. Ждать первого ноября батюшке совершенно не хотелось, поэтому казнь была назначена на послезавтра (надо было успеть возвести сруб), а отъезд на другой день с планируемым присоединением тотемских возов с товарами к ожидаемому прибытием поморскому.

В этот же день на Государевом Лугу застучали топоры, рубили древодели Феодосье большую и светлую – без крыши – смертную избу. На вечерне, а также на торжище объявлено было об обязательной явке всех на казнь колдуньи. Впрочем, о сем можно было и не уведомлять, редкий тотьмич отказал бы себе в удовольствии увидеть такое впечатляющее зрелище.