Текст книги "Цветочный крест • Потешная ракета"

И подмигнул с довольно гнилым взглядом (именно так говорили в Тотьме о мужских взглядах «с намеком»).

– Почему все, что создано творением Божиим, так соразмерно? – с чувством промолвила Феодосья.

Наслаждение соразмерностью, или, как выразился бы отец Логгин, гармонией, пришло к ней в момент весьма прозаический – Феодосья отбежала в лес, когда все пошли на обеденном привале по своим нуждам.

– Чего это Феодосий в уединение норовит скрыться? – с беззлобными усмешками вопросили холопьевцы. – Прямо рак-отшельник.

– Монахам не позволено подол задирать при других мужах, показывая елду, – выручал Олексей. – Коли кто увидит монашеский уд – сие будет зело вящий грех для обоих. Но для монаха особенно. Тогда наложат на него наказанье – елду валять да к стенке ставить.

И откуда Олексей все знал?!

– Это как же – валять?

– А вот сего не ведаю, ибо монахом не был, – отбояривался Олексей.

А се… Присев, Феодосья увидела под высокой кочкой, должно быть это был обросший мохом пень, грибы. Старые и переросшие, готовые вот-вот истлеть и рассыпаться, оне, тем не менее, являли каждый собой чудную вещь. Сыроежка лоснилась, как сафьяновый сапог. А боровик, наоборот, бысть нежно матовым, словно новая замша. Так и хотелось коснуться его перстом.

«Не могу понять, как вырастают оне со столь правильно сферической шапкой? – разглядывая грибы, дивилась Феодосья. – Что заставляет их из корешка расти равномерно во все стороны, а не как попало, безобразным кривым наростом? Рос бы один гриб, как гриб, другой – как редька, третий – как огурец, четвертый – вкривь до необъятных размеров, по земле стеляся. Так нет, все из половины шара, либо мисочкой изогнуты, либо яйцом на ножке стоят, и все необъяснимо искусны и совершенны. Почему в природе Божьей все кажется искусным и радует взгляд? А человек где влезет своею рукою или ногою, так смотреть противно. Намусорит, нагадит, разворотит, разломает и так бросит. Отчего в избе солома и листы на полу кажутся сором, а в лесу шуршишь сухими листьями, так душа наслаждается? Может, потому, что каждому творению Божиему нужно быть в своей им созданной оправе? В своем ларце? Выброси рыбу на берег – задохнется. Занеси цветы в избу – увянут. Пчела без улья или муравей без муравейника умрет. И только человек везде как дома. Где он только не поселился. В реку его брось – поплывет сам или лодку сделает. В пустыне оставь – скит срубит да и сядет книгу сочинять. В горах обживается, во льдах, в шахтах подземных, в Африкии даже. Что как человеку дана сила жить везде в сущем мире, а не только в своем муравейнике или улье? Может, кто-то живет сейчас в море-окияне в доме подводном с трубой наверх для дыхания воздухом? Тогда и на небесах живой человек может поселиться? Что как кто-то в далекой стороне уже придумал такую птицу и поднимается на облака? Или на огромной пуле летит из огнеметной пушки на верхние небесные сферы? И меня мог бы взять свидеться на небесах с сыночком Агеюшкой, хоть одним глазком на него взглянуть?»

Феодосья вернулась к обозу, присела к обочине дороги и палочкой нарисовала две окружности так, что они залезли боками друг на друга, и получился в середине чертеж цветочного лепестка.

– Ты что здесь делаешь? – спросил Олексей.

– Так… Черчу… Почему колесо круглое, а след от него – черта прямая? Почему не круглые следы от колеса? Почему вдали лес маленький? На самом деле он большой. Значит, и звездочки на самом деле большие? Как же могут оне тогда быть душами людей? Али душа большая, как бочка? А еще говорят, что звезды – это окошки, через которые ангелы на землю смотрят. Какого же размера те окна? Никак не меньше царской хоромины. Значит, можно через сии окна влететь на большой птице в рай?

Олексей поднял брови и вытаращил глаза. Потом поглядел по сторонам – не слушает ли кто? – и сказал:

– Ты, может, и в самом деле угорела в срубе?

Он приложил руку ко лбу Феодосии.

– Вроде не горячая. А как бредишь.

– Как устроено небо, как ты думаешь?

– Известно как. Это нам еще в школе вдолбили. На первом поясе ангелы, на втором архангелы, на третьем начала, на четвертом власти, на пятом силы… Чего там дальше-то?

– На шестом господства, на седьмом херувимы да серафимы, – подхватила Феодосья.

– Вот-вот!

– А зачем нужно, чтоб солнце крутилось вокруг земли? Висело бы в вышине и круглый год светило. Куда девается кусок Луны, который отсыхает каждый месяц?

– Никуда не девается, – уверенно ответил стрелец. – Бог на звезды его крошит. А часть на землю падает в виде каменьев. В Тотьме тоже такой камнепад был в старые времена.

– Это я знаю. Но неужели тебе не интересно было, глядючи на звезды, размышлять о мироздании?

– Интересно, – подумав, ответил Олексей. – Пошли брусники поедим, там брусники на кочках – как из корзины насыпано.

– Пошли, – сказала Феодосья, поняв, что в своем спасителе ей не обрести собеседника о науках чертежных и космографических.

После обеда Феодосья вызвалась вымыть таган. Начищая его пучком травы с песком, успела она между делом подумать, почему вода не умирает, а человек – умирает? Почему ручей и через тьму лет здесь будет, а ее не станет?

Когда она вернулась с ручья, в лагере стояло тревожное возбуждение – разговоры, беготня. Но не успела Феодосья расспросить, в чем дело, Олексей с довольным видом преподнес ей туесок печеных куриных яиц.

– На!

– Олей! Это откуда? – весело спросила Феодосья. А потом подозрительно уточнила: – Опять на токовище собрал?

– Краденая кобыла не в пример дешевле купленной встанет, – бодро пошутил Олексей.

– Украл?! – возмутилась Феодосья.

– Не украл, а просто взял, – принялся дразниться стрелец и тут же разъяснил, увидев, как закипает Феодосья: – Да не украл! Бабы надарили!

Оказалось, увидав, что проезжающий обоз встал на стоянку, приходили бабы, а с ними двое молчаливых широконосых мужиков из слободы Дудкино, что расположилась за лесочком, под стенами небольшого монастыря, устроенного на холме. Бабы с плачем и поклонами давали в руки возничим вареные да печеные яйца в дорогу, с одной лишь слезной просьбой – не уезжать до утра, ибо сообщили им из монастыря, а там узнали от верного человека, что сей ночью будет набег разбойничьей ватаги. Умоляя о защите, слободские и монастырские жители обещали кормить-поить обозников, а если разбойники осмелятся все же напасть на такую прорву народу, держать оборону вместе с возничими.

– Разбойники?! – ужаснулась Феодосья. И зачастила: – Как это?! Откуда оне? Почему же их не изловят?

– Ишь, молодцы-удальцы, ночные дельцы, навстречу обозу нашему двигают, – перебирая рукоять пищаля на поясе, рек свое Олексей, похваляясь перед Феодосьей. – Ну ничего, оне нас из-под моста дубовой иглой шить хотят, а мы их с моста – огнеметным пищалем заштопаем. По мне, хоть Мишка Деев, хоть сам черт – пущу псам на заедки!

– Да разве мы остаемся здесь?!

– Обговорили мы с мужиками сей вопрос и решили: чем в глухой чащобе темной ночью биться, так лучше на чистом поле возле слободы. В дороге жди да озирайся, из-за какого дуба придорожники с посвистом выскочат? А тут поджидать будем их в спокое и встретим хлебом-солью. Здесь и слободские мужики с топорами есть, и в монастыре какое ни есть оружие запасено. Пусть подойдут! Приестся им наш кусок! У меня кто возьмет без нас, будет без глаз!

К удивлению Феодосии, зело напуганной перспективой ночного разбоя, Олексей был злобно весел и радостен.

– Давно кулаки не чесал! – с затаенной угрозой промолвил он.

Обоз тем временем заворачивал в сторону, к слободе Дудкино. Встали лагерем у южной стены монастыря, заняв все поле. Настоятель, маленький и худой, в преклонных летах, с поклоном и благословением вышел навстречу атаману возничих и доложил, что сей час же поставят его люди котлы на костры, чтоб накормить до ночи всех тушеною капустою с салом, а после проведут совет, как держать совместную оборону и даже, может быть, с Божьей волею изловить наконец-то проклятую шайку? Доложил игумен также, что уже стоят его самые уважаемые монахи-старцы, к ратному бою не способные, в коленной молитве, прося защитить от лихих бийц и разграбления. И под конец со словами: «Прости, Господи, все наши прегрешения!» – поведал, что угощает каждого возничего кружкой хмельного меда, чем вызвал собинное оживление.

– А что, батюшка, есть что в твоей обители грабить, кроме медов? – поинтересовался Олексей, скептически оглядев покосившиеся ворота и с десяток тощих коз, спешно пригнанных из леса юным безбородым послушником.

– Особо дорогого имущества, золота, серебра и кунов не имеем, ибо живем тем, что Господь посылает. Но есть немного утвари, чаши посеребреные для причащения, кресты, один с бирюзой, другой с аквамарином, тканей немного, сало, воск, дичь копченая. Да ведь не столько грабеж страшен, сколько разорение и поругание! А то и кровавые жертвы.

При сих словах Олексей словно вспомнил о чем-то и, поклонившись игумену, развернулся и пошел в обоз, за Феодосьей.

– Давай-ка ты, ученый астроном, собирай именье да иди укрываться в монастыре. Аз в обозе тебе оставаться не позволю. Не для де… Не для безбородых монахов будет зрелище.

– А ты? Аз с тобой!

– Нечего тебе здесь делать! – приказал Олексей. – Бери шапку, кафтан, сущика возьми, яиц вареных и шагай за мной!

Феодосье вдруг стало тепло, как будто вышло из-за туч солнце горячее. И на сердце стало мило. Впервые за долгое время кто-то хотел оберечь ее, позаботиться об ней, укрыть от тревог.

– Будь по-твоему, – сказала она.

И пошла за стрельцом.

В монастыре Олексей ухватил настоятеля и красно сбаял все ту же сказку про монаха, заболевшего в пути и потерявшего память. В другой бы день игумен, бывший весьма любознательным по натуре, заинтересовался про беспамятство, чтоб непременно занести сие событие в летописные хроники, которые он вел, но заботы о предстоящей опасной ночи не дали ему возможности допросить Феодосью в подробностях.

– Ей! Конечно, пусть схоронится в келье. Бог тебя храни! – торопливо сказал настоятель и побежал давать указания по обороне.

Случившийся рядом послушник завел Феодосью в келью, более напоминавшую чуланчик, в углу которого теплилась лампада, показал одну свечу, лучины в светце, кресало, лавку с тюфяком и кружку с водой. А выйдя наружу, заложил дверь на засов.

– Ой, Олексей, не замыкайте меня! – кинувшись к дверям, закричала Феодосья.

– Ничего, мне так спокойнее будет, – бросил из-за двери стрелец и, довольный тем, что руки теперь не связаны, бодро пошел на улицу.

Феодосья кинулась к оконцу, но оно было закрыто окованными в железо ставнями, запертыми на замок, – монахи уже приготовились к осаде.

Делать нечего! Пожевав сущика, запив его водой и отчитав молитвы, Феодосья улеглась на соломенный тюфяк, укрылась кафтаном и, по приятной привычке поразмышляв об устройстве миров, усонмилась.

Проснулась она от глухого крика петуха. Проснулась резко, сразу придя в ясное сознание, словно и не спала. И тут же охватил Феодосью страх, какого никогда не испытывала она, проводя ночи на паперти, в лесу или землянке.

Затрещала фитилем и потускнела лампадка. Качнулся мрак в углу и проеме двери. Овеяло невидимой струей, словно движение тени сопровождалось колебаниями воздуха. Щелкнуло в ставне. После – под лавкой, на которой, скованная ужасом, сжалась под кафтаном Феодосья. Подолбило в стене, будто дятел. Завыла собака.

Броситься бы на колени перед иконой, но тогда придется повернуться спиной к келье и дверям. А в ней кто-то есть!

Холод прошел по лицу Феодосьи, по руке, которой она придерживала полу кафтана, стараясь укрыть ухо, дабы ничего не слышать, и глаза, чтоб не увидеть. Чудилось, кто-то наклонился над ней и рассматривает ее лицо. А в щель в ставнях норовит заглянуть черный волк, вставший на задние лапы.

Вдруг что-то прыгнуло Феодосье на руку, как если б сверчок.

– Нечистая сила! – с ужасом поняла Феодосья. – Душить станет!

Но не смерти она страшилась, а того, что утащит дьявол злосмрадный в адские подземелья, и тогда не видать уж ей сына Агеюшки, пребывающего в светлых садах райских.

Не выдержав напряжения, Феодосья с криком подскочила на лавке и, крестя воздух вокруг себя, срывающимся голосом принялась выкликать:

– Свят дух по земле, диавол под землю! Свят дух по земле, диавол под землю!

Холод тут же ушел. Затрещала и ярче вспыхнула лампадка. Угол осветился. Проем двери тоже. Сердце Феодосьи перестало вырываться из груди.

– Может, нетопырь залетал между ставен, да внове прочь улетел? – успокоила себя Феодосья. И на всякий случай, не слезая с тюфяка, заглянула под лежанку.

«Кто ногами под лавкой болтает, тот черта тешит», – вспомнилась ей присказка повитухи Матрены.

Никакого нетопыря под лавкой не было.

Феодосья вновь улеглась.

А через мгновение на улице раздался свист, такой долгий, что невозможно исторгнуть его из одной груди, как бы обширна она ни была. Казалась, ветер пронесся по крыше. Поднялся вопль и крик. Раздались выстрелы. Лошадиное дикое ржание. Мелькнуло между ставнями огненное зарево.

«Разбойники!» – вскочила пленница.

Толкнула двери – заперто, подергала оконце – пустое дело, замкнуто! Оставалось только истово молиться, чтоб с Божьей помощью одолели обозники и монахи нощных воронов.

Не помнила Феодосья, колико долго клала стремительные поклоны, молясь о здравии и победе защитников, но вдруг заметила, что шум за стенами стал другим, потише, без злобных воплей, и донеслась до Феодосьи возбужденная похвальба:

– Будут знать, как поморских трогать!

И вдруг послышался топот, загремело у нее за спиной, дверь распахнулась, и на пороге встал Олексей, без шапки, без кушака, но с бесшабашным весельем на лице.

– Жив, Месяц мой ясный? – весело вопросил стрелец, смутив весьма сиими словесами затворницу, все еще сидевшую на полу.

– Ей! – ответила Феодосья и, вскочив, бросилась к Олексею.

Оне охапились за плечи и поглядели друг другу в глаза.

– И ты жив, Олешенька?

– Что со мной будет? – небрежно-победоносным тоном заявил стрелец.

Ох, не видала Феодосья, что бысть в монастыре, пока томилась она в заточении в келье. Сии дела ни в сказке сказать, ни пером описать. Но ежели бы самовидицей нощных событий оказалась повитуха баба Матрена, то поведала бы она следующее.

С вечера разожгли мужи между обозами костры. Выставили многочисленные дозоры в два круга – за стеной монастыря и за лагерем. А также сидели неусыпно возле костров дозорные, сменяя друг друга. Самооборонный отряд слободских мужей, вооруженных топорами и кольем, обходил Дудкино. В общем, движение бысть, как на торжище в базарный день. А только перед самым утром, когда мрак, как известно, темнее всего, вдруг разом напал на всех до единого стражников неодолимый сон. Словно угорели все разом от невидимого облака, опустившегося из огромной печи. (После твердо решили мужи, что впали оне дружно в сонное забытье из-за хмельного медового питья, в кое враг, сделавшись невидимым и пробравшись в стены монастыря, подлил сонного зелия). Затрещали костры, выбросив последние снопы искр, огонь в них стал затухать. Зашумел вершинный ветер. Вздрогнули и запрядали ушами кони. Забилась скотина в монастырских овинах. Закукарекал петух. И вдруг темный вихрь со светящимися глазами, весьма похожий на тень огромного волка, спрыгнул с сосен на крышу монастырского виталища и пронесся сквозь кельи, вылетя из стены трапезной! Сие своими глазами видели старцы, стоявшие во всенощной молитве и потому не пившие хмельного меда. Крикнуть об том старцы не могли, ибо у всех сжала невидимая ледяная рука голосовые жилы. Так и стояли оне каменными столпами. Заходили по монастырскому двору огни, словно кто-то летал с лампой или свечой. Стали падать вещи – раскатились дрова, выплеснулось из бочки водой, вылетели одна за другой железные скобы из стены мастерской, в которой писали днем монахи божественные книги, и, наконец, сами собой распахнулись монастырские ворота. Раздался свист, от которого закачались березы, так что одна, самая старая и наполовину усохшая, разломилась на две части, словно от грома.

Не успел свист замереть, как со всех сторон на стены с дерев слетели, качаясь на веревках, разбойники в надетых на лица кожаных харях с отверстиями для глаз. И то лишь спасло монастырь, обоз и слободу Дудкино от смерти, что игумен, также не пивший медов и стоявший на коленях пред иконой, почувствовав холод, шумы и ветры, догадался, что сие вершится руками дьявола. Быстро нашел нужную страницу в древлеписной книге и отчитал особую молитву против дьявольских козней. Когда рекши он: «Изыди! Аминь!» – вся братия – монахи, обозники, дозорные в Дудкино – очнулись, как от толчка, и ринулись рубиться с разбойниками. Те не ожидали, что чары зеленые и дьявольские так неожиданно покинут обозников, и дрогнули. Решив отступить, бийцы условленным свистом стали собирать ватагу воедино. Тут-то им путь отрезали подоспевшие дудкинские ополченцы с топорами в руках. Зело обозленные на страх, в коем давно уж пребывала слобода, оне рубили направо и налево, только хрясали кости и жилы. Когда догнали последних троих разбойников, пытавшихся скрыться, и уложили их, между кострами вдруг появился главарь шайки – его узнали по богатой одежде, мехам и накладке из серебра в виде черепа, висевшей на груди. Главарь достал неведомо откуда небольшую серебряную сулею, отпил из горлышка и после сего на глазах крещеного народа стал оборачиваться в волка. Пока все, окаменев соляными глыбами, глядели на зверя, тот вдруг стал вырастать, изверглись из лобной кости его изогнутые рога, и после взвился он со страшным воющим стоном и смехом, каковой бывает иной раз у пьяной ведьмы. Мужи, бывшие рядом, кинулись к костру и подпрыгнули даже вверх, надеясь ухватить крутящийся дымный хвост, а Олексей выпалил из огнеметного пищаля, но разбойник исчез из вида. Ратники истово перекрестились и отчитали молитвы. А навстречу им уж бежал с воплем игумен, вооруженный изрядных размеров крестом, чтобы сообщить, что был сие сам дьявол.

Придя в себя, все с победоносным гвалтом дружно пошли в монастырь, где разместились, как могли, кто в трапезной, кто во дворе, и подняли кружки с медом, теперь уж предусмотрительно налитым из другой бочки. В сей праздничный момент и выбралась из кельи Феодосья с Олексеем. На радостях и поддавшись уговорам стрельца, она даже выпила полкружки пития, отчего быстро по пищной жиле, а затем по всем членам разлилось животворящее тепло. Выслушав монахов-самовидцев, сызнова рекших о видениях, Феодосья вдруг схватила Олексея за рукав и, приложив другую руку к яремной ямке под своею шеею, вскрикнула:

– Значит, через мою келью дьявол проникал?! То-то такой меня обуял ужас, какого никогда в жизни аз не знала! Как он меня не зарезал! Ведь на поставце нож лежал! А коли нож ночью оставить, лукавый им зарежет в шею. Может, он и замахивался, ибо чуяла аз его дыхание на лице, да аз вскочила и принялась крестить воздух!

– Ну теперь долго жить будем, – весело сказал стрелец. – Коли из лап дьявола вырвались.

Как только рассвело, обошли мужи место битвы, подняв тела двоих павших своих товарищей и собрав в кучу останки поганых бийц. Игумен с энтузиазмом приказал своей братии надеть головы разбойников на колья и выставить их с двух сторон, у дорог, ведущих к монастырю, дабы неповадно было другим лихачам зариться на жизнь благочествых дудкинцев. Тела их мерзкие были сожжены в костре в вырытой в поле яме. А павшие на ратном поле один поморец и один тотьмич оставлены были с большим благочестием в часовне монастыря, с тем чтобы быть похороненными на монастырском погосте.

Раны пострадавших монахи промыли раствором соли, наложили пластыри с елеем, растертым со мхом, и перевязали тряпицами. После сего приняли обозники у дудкинских жен и девиц дары в виде хлебов и неизменных печеных яиц и продолжили путь.

– Запеваем, храбрецы! – пронесся по обозу веселый крик. И тут же заиграла дудка знакомый мотив, и все дружно подхватили удалую песню «Шел я полем, шел я лесом».

Еще не успевали оборваться словеса одной песни, еще, казалось, летят оне вверх по холму, заставляя поднимать головы озорных девок, рубящих капусту в поле, и встрепенуться старцев, лежащих предсмертно в избах на лавках, как дудка заводила дробный зачин другой выпевки, и детины с мужами заливались пуще прежнего.

Над обозом всегда звучали песни, иной раз несколько одновременно в разных концах, ибо холмогорские хотели перепеть тотемских, а архангельские – вологодских. Но после храброй рати с дьявольской шайкой разбойников обоз был в собинно гордом и праздничном настроении. И пели дружным единым хором! Даже Феодосья подпевала, хотя большинство песней было мужеского духа. Да что Феодосья! То и дело, забыв о своем духовном звании, рассеянно принимался подтягивать припев отец Логгин. А ведь он был занят двумя наиважнейшими делами – держал поводья и мысленно составлял статью на тему «Надо ли крестить монстров?» В общем-то, вопрос сей был давно решенным и без него. Народившихся от жен младенцев с двумя телами, четырьмя руками и даже песьими головами, как и прочих уродов, полагалось считать людьми и крестить наравне с остальными младенцами. Но отец Логгин хотел уточнить и выделить в отдельное положение то, что касалось младенцев, имеющих при рождении признаки обоих полов – мужской мехирь и женские лядвии. Каким именем нарекать такого монстра – мужеским или женским? Известно, что младенцев мужского пола при крещении вносят на алтарь, а женского – нет. А как поступать с двоеполым чадом? Что как окажется алтарь оскверненным и придется вновь освящать всю церковь? Нарекать ли двуполого двойным именем – Павел-Павла, Феодосий-Феодосья? Известно, что время от времени младенцы рождаются у мужей. Плиний Старший, Мегасфен, Ктесий, Августин и другие авторы были самовидцами случаев, когда у мужа вспухал живот и, рассекши его, извлекали младенца. Является ли такой муж женой? Известно, что в Индии живет племя, у которого все женщины доживают только до восьми лет и рожают в три года. Являются ли трехлетние роженицы детьми или женами? Переоблачаться ли мужу, ставшему в отрочестве женой (и наоборот), в женские одежды? Какие молитвы отчитывать, коли начнет рожать муж?

– От Бога такое событие или от дьявола? – пробормотал отец Логгин. И в задумчивости подтянул: – Э-э-х! Как открыть мне тот ларец, да заветный ларе-е-ц!

Перепеты были и «Поле-полюшко», и «Камень-утес», и «Стрела золотая, стрела удалая», а также похабные песни вроде «Подниму свою дубину», от которых нескольких жен, ехавших в обозе, бросало в краску; пошли уж вторить по второму кругу, когда выехали на берег Шоксны. Впрочем, на записках, которые вел обозничий провожатый, или, как назвал бы его отец Логгин, картограф, река сия была обозначена как Шохонь, поелику местность за ней, отходящая к Ярославским землям, называлась Пошехонье. Край Шокснинский отличался обилием монастырей. Сперва редкие, далее оне являлись все чаще, возвышаясь иногда прямо напротив друг друга по двум сторонам дороги, реки, глядя с соседних холмов или из-под гор. И словно пустыня наполнилась вдруг садами! Яблочный овощь, орехи ли, хмель или вишня росла в садах сих – каждый мил и приятен глазу проезжающего. Так и вид монастырских стен, бысть оне деревянными, каменными или кирпичными, беленными известью, неизменно привлекал взор путника. Одни монастыри, встававшие на пути обоза, были весьма старинными и имели вид седой и намоленный, и веяло от них древлим духом. Другие, недавно выстроенные, веселили взгляд свежестью и молодой статью. Некоторые обители производили образ щемящий своею откровенной бедностью, другие имели богатое хозяйство и крепкие хоромы с несчетными дворовыми постройками. А небольшая ладная обитель на берегу озерца Девичье Око была окрашена в три чистых колера – яичной скорлупы, кораллий и вохряный, отчего веселила она очи, как пасхальный кулич в окружении яиц и свечей! Феодосья, увидев сей трехцветный городок, невольно заулыбалась.

– Ну что за чудный вид! Как с картинки!

Монастыри интересовали ее, ибо вскоре ждала участь постучаться в ворота одного из них. И она размышляла, в какой именно?

– Найду обитель, славную науками, – делилась она с Олексеем. – Господи, аж руки трясутся, как хочется взять готовальню!

Олексей в ответ на такие грезы строил разнообразные рожи, но выслушивал молча, не подъелдыкивал.

– Хоть бы какую книжицу мне сейчас, – вздохнула как-то Феодосья. – Целый день сидишь в возу, как куль!

– Давай в монастыре раздобудем, – предложил Олексей. – Коли уж тоска тебе такая без буков. И охота тебе очеса трудить?

– А ты в школе учился?

– Учи-и-и-лся, – протянул Олексей.

– Учился читать да писать, а выучился петь да плясать! – посмеялась Феодосья.

– Не без этого. Веселый я!

В пути обоз встречали приветливо и даже хлебосольно – верховые, скакавшие впереди, разнесли новину о чудесном разгромлении дьявольской шайки, обраставшую все новыми подробностями как дьявольских козней, так и храбрых подвигов, на сто верст по округе. Впрочем, Олексей имел дар отворять любые двери и входить в любые хоромы

– Аз проходимец! – похвалялся он Феодосье.

Поэтому на первой же остановке, поев, оне пошли в небольшую обитель с богатым названием Спас Нетленный на Устье-Божанке.

– Здравствуйте! – размашисто изображая рукой поклон, поприветствовал Олексей стоявшую в воротах братию.

– И вам здоровья, добрые путники!

– Не ваша ли потеря? – указав вдруг на Феодосью, вопросил Олексей. – Прибился к нашему обозу в пути добрый юнец монашеского звания, пребывающий в горьком беспамятстве. Напали на него лиходеи и избили до полусмерти, опосля чего вышибло у него память. Помнит только «Отче наш» да как зовут. А более – ничего!

Феодосья стояла рядом со смиренным видом (происходившим от страха) и от времени до времени покорно кивала главою в подтверждение байки.

Монахи с восторгом уставились на Феодосью. Давненько не происходило у них ничего увлекательного, а тут и дьявол, обернувшийся волком, и беспамятный монах! Один юный послушник даже с жаром шепотом высказал на ухо соседа предположение, что сей беспамятный монах может быть святым, посланным Христом в Вологодские да Новгородские края для искушения и проверки как монашеской братии, так и простецов. Впрочем, сия мысль им же самим и была признана чересчур неправдоподобной. Но, тем не менее, Олексея и Феодосью повели во двор, заваленный капустой, а оттуда – к игумену.

Повторив наперебой историю приблудного беспамятного монаха, сопровождающие братья замолкли и уставились на гостей. Олексей, не тяня времени, изложил суть пришествия:

– Нет ли у вас в обители, святой отец, лишней книжки, дабы беспамятный Феодосий смог, зря ее, вспомнить азбуки, грамматики и другие науки? Ибо смутно помнится ему, что вроде бысть он ранее зело ученым.

Настоятель сей обители более всего бысть заморочен насущными хозяйственными заботами. Монастырь его влачил нелегкое существование. Был он возведен на месте скита, сооруженного неким старцем Феофаном Гороховцем. Сей скиталец отличался тем, что питался исключительно горохом. Причем в первые два лета, пока из принесенных им двух горстей гороховых зерен не выросло количество, достаточное и для пропитания, и для сева, Феофан жил только диким мышиным горошком, в изобилии росшим в сей местности. Собственно, именно из-за лугов, розово-белых от цветущего мышиного горошка, скиталец и остановился здесь, рассмотрев сие изобилие как знак и дар. На самом деле место бысть сомнительным – за леском начиналось обширное болото, от которого тянуло дурным сырым духом, порой исторгались зловонные испарения и душные газы. По сей причине братия часто недужила, то и дело кого-нибудь из них хоронили. К тому же поблизости не было богатого города или слободы, и, следовательно, почти не случалось пожертвований. Вид обители бысть грустным: лесины в стене вокруг монастыря частью высыпались трухой, так что заваливались наружу, посему кругом стояли подпоры; постройки внутри тоже частью просели, частью покосились, крыши крыты соломой. Настоятель бысть так поглощен заботами (в сей момент – заготовкой и квашеньем капусты), что не вел летописных хроник и не приветствовал ученых поползновений паствуемых монахов и послушников. Ибо подметил, что, став книжным, монах стремится меньше трудиться в поле и хлеву, а больше портить глаза за книгами и, в конце концов, старается покинуть его попечение, перейдя в более ученый монастырь. Поэтому игумен без всякого сожаления и даже с удовлетворением совершил богоугодное дело – пожертвовал беспамятному женоподобному путнику три завалявшиеся без надобности после смерти одного из его монахов книжки: «Лексикон латинский», неведомую «DeFluminibus» и «Арифметику».

Распрощавшись и обогнув тьму наваленных горами кочанов капусты, отрубленных кочерыжек, верхних листов, приготовленных на серые щи, корыт, установленных на чурбаны, и монахов с сечками, Олексей и Феодосья зело довольные покинули обитель.

Отойдя немного, Феодосья в нетерпении остановилась и стала разглядывать книги. Одна, «DeFluminibus», хоть и овеяла девицу хранящимся в ней тайным знанием, не могла помочь в ее охоте познать новое. От «Арифметики» нахлынули воспоминания, как сидела она в детстве подле брата Путилушки и, заглядывая в его школьную книжку, царапала палочкой в своей «тетрадке», сшитой для нее матерью из бересты. «Лексикон латинский» сразу ей понравился, причем не смогла бы высказать Феодосья, почему вид этой книги вызвал у нее предвкушение удовольствия. Но когда она раскрыла ее наугад и вперила взгляд в первое же оказавшееся в поле зрения слово – theatrum, то была поражена… тем, что возле него, после маленькой черты, стояло «феатр»! Театр, о каковом рассказывал ей возлюбленный скоморох Истома! Феодосья была поражена удивленьем:

– Олексей, сие знак мне дан! Знамение!

– Какое знамение? – заглянув в книгу, вопросил стрелец.

– «Феатр».

– И что – театр? В скоморохи, что ли, из монахов пойдешь? Милое дело.

– Не знаю еще, что сие значит. Но неспроста это. Театр. Те-а-тр, – распевая на все лады сие слово, Феодосья развеселилась и даже подпрыгнула, пытаясь пролететь в воздухе.

– Вот коза! – посмеялся Олексей. – Куда ты побежала? Мыслимо ли монаху бегать ровно зайцу? Погоди.

– Пошли быстрее, хочу книжки изучать! – торопила Феодосья стрельца.

И, прибежав в обоз, забралась в кибитку и канула в книги, как окунулась бы в бирюзовые теплые воды бескрайнего моря, пронизываемого то солнцем, то звездным светом.

Феодосья, как всякая прилежная ученица приходской школы, куда довелось ей ходить два лета, знала, как нужно овладевать науками – зубрить наизусть.