Текст книги "Цветочный крест • Потешная ракета"

– Повторенье – мать ученья! – выстукивая указкой по столу, внушал отец Нифонт. – Сто раз прочти, на сто первый само прочтется. И тогда уж ничем из головы не выбьется!

Сей самый верный метод и применила с успехом Феодосья, изучая «Латинский лексикон». Она по наитию поняла, что сие учебник для изучения другого, не русского, языка, и, наверное, речат на нем в какой-то иноземной стране. Но в какой, Феодосья знать не могла. Может, в Речи Посполитой? А то и в Африкии? Но она, во-первых, надеялась, изучив лексикон, вызнать из него что-либо про театр. А во-вторых, наслаждалась, поглощая неизведанное знание о мире.

Повторив про себя и вслух одно и то же слово с двадцать раз и выучив перевод, она на подоле рясы пальцем несколько раз повторяла его написание. А потом на стоянке на память писала слова на песке. Сперва Феодосья учила словеса, не понимая смысла, не умея связывать их между собой. Но после вызубрила краткие пояснения, предшествовавшие лексикону. Из них поняла грамматические правила, суть существительных и глаголов. Стала глядеть, что приписано возле словечка «adverbiym» – «наречие», или «praesens» – «настоящее время». И через две недели пришел день, когда она взяла в руки книжку с надписью «DeFluminibus» и потрясенно перевела:

– «О реках»! О реках! Аз поняла! Олексей! Аз толмач! Аз перевела со латинского языка на русский!

– Ну теперь с тобой можно в любые края ехать – не пропадем! Что перевела-то?

– Посмотри, как думаешь, что на этой книжке написано?

– Откуда мне знать?

– Ну ты догадайся. Ты эту вещь почти каждый день видишь.

– Хлеб, что ли?

– Нет. Она течет.

– Сца, что ли?

– Фу! Сквернослов! Река! Книга называется «О реках». И аз сие перевела!

– Молодица! И мне теперь полагается награда.

– Почему тебе?

– А кто книжки в монастыре выпросил? Игумен-то, сама видела, жаднее Кащея.

– С чего ты взял?

– А прибеднялся! «Нам бы лоскут крашенины да кус квашенины, боле не нада». А братия у него только что не в обносках ходила. А свинья по двору бегала тощая, как кочерга. У такого снега в зимний день не выпросишь. А я тебе три книги раздобыл, целый… как его? Скрипторий!

– Ну хорошо, молодец. Какую награду ты просишь тебе жаловать?

– Поцелуй в уста.

Феодосья замолчала.

– Без вложения языка, – пошел на уступку стрелец.

– Да про язык и речи нет! Давай другую какую награду? Хочешь, я тебе из книжки буду вслух читать?

Олексей оскорблено глядел вдаль.

– Ну хорошо, – промолвила Феодосья.

Олексей встрепенулся и придвинулся ближе.

– Но не в уста, а хоть в лоб, – отказалась Феодосья.

После чего вздохнула и быстро, едва коснувшись, задела губами лоб Олексея.

– Покойников и то крепче лобзают, – изрек Олексей.

Посидел молча и, взяв пищаль, спрыгнул с воза.

Через короткое время Феодосья услыхала выстрел.

Обомлев, она сидела, открывши рот и бояся вымолвить то, что стучало в скраниях. Наконец, преодолев столбняк, Феодосья с трясущимися руками стала выбираться из воза. Когда она встала на обочине и поглядела на другую сторону дороги, в лес, раздался грохот второго выстрела.

– Застрелился! – крикнула Феодосья. – Олексей застрелился! Ой, люди добрые!

Возы стали останавливаться, задерживая и те, что ехали позади. Когда мужики разобрали сбивчивые выкрики Феодосьи и побежали к лесу, из него вышел стрелец, неся двух зайцев.

– Олешка! – загомонили возничие. – Ты живой? А монах рекши, будто застрелился.

– Застрелился? Чего это ради? Совсем Феодосий умовредился. Аз зайчатину вам на обед добыл!

Перспектива жаренного над угольями зайца всех обрадовала, и народ с веселием вернулся в обозы.

Феодосья пробежала вперед всех и юркнула внутрь, не зная, куда себя деть от стыда.

– Месяц мой ясный, – с ухмылкой вопросил Олексей, забрасывая добычу в таган. – С чего тебе приблазилось, что аз буду стреляться? Али с горя, что не получил лобзанья? Али из-за бабы аз на тот свет раньше времени пойду?

Феодосья молчала.

– Высокого ты о себе мнения, – наконец-то Олексей, оскорбленный отказом Феодосьи лобзать его, нашел повод излить свои чувства. – Да по мне любая сохнет!

– Вот и слава Богу, что сохнут, – наконец, переживя позор, подала голос Феодосья. – А то думала, совсем ты один, коли на монахов заглядываешься.

– Нужна ты мне, ведьма!

– От черта и слышу!

И оне отвернулись друг от друга.

Пораздергивая некоторое время складки на рясе, Феодосья, наконец, схватила латинскую книгу «О реках» и принялась за ее изучение. Олексей с обиженным видом держал поводья; впрочем, лошадь и сама мерно шла по дороге в череде обоза.

Сперва Феодосье приходилось почти каждое слово глядеть в «Лексиконе». Выручало, что титул каждой страницы начинался с большой буквы, напечатанной на фоне миниатюры, в какой-то мере иллюстрирующей содержание главки. Так, продираясь, она прошла всю книгу от начала до конца и вновь начала с начала. И когда она изучала книгу в третий раз, смысл ее, местами реконструированный по наитию, вдруг открылся со всей ясностью. Как если бы рыла она упорно проход под землей, и вдруг от удара кайлом земляная стена вывалилась наружу, и перед взором ее предстал вид долины, озаренной солнцем, с садами, полями, златоглавым градом и голубым лукоморьем, по которому плывут лебедями разноцветные раззолоченные ладьи да белопарусные струги.

(Лукоморья Феодосья сроду не видела, но представляла его себе таким в воображении).

Но самым потрясающим в трактате о реках оказалось то, что в нем было рассказано о реке Сухоне! Правда, сперва Феодосья об сем не догадалась, ибо название реки звучало на латыни как «суходонная». Но в третьем чтении (к тому времени куль с сущиком изрядно опустел, и Феодосья сидела на дне воза на соломе) стало ясно, что описываемая река, что течет вспять, никакая другая, как ее родная Сухона!

Восторг оттого, что слова вдруг сложились в правильную картину и открыли ей свой смысл, был так силен, что Феодосья наконец-то вновь заговорила с Олексеем.

– Олешенька, какие чудеса здесь расписаны!

Олексей все еще недовольно пыхтел, но бросил взгляд на книгу.

– Видали мы эти чудеса, что у девки не росла коса.

Стрелец не хотел сдаваться без боя.

– Кривду небось налгали, а ты и рада.

– Что ты, Олексей, в книгах кривды не бывает! – укоризненно сказала Феодосья. – В книге все истинно, потому она и называется – книга! Вот слушай, какие есть в свете удивительные реки и воды.

Олексей сидел, нахмурясь. Лошадь брела сама, подпираемая возом, идущим следом.

– Есть такие реки, что вода в них горячая. А ключи, бьющие в долине сей реки, вырываются из-под земли высоким столбом и так кипят, что жители варят в образующихся озерцах птичьи яйца, коренья и другую пищу. А также используют их как баню. Так что им круглый год не надо тратить дров на подогрев воды в котлах.

– Брехня! – бросил Олексей. – Ежели бы вода в реке кипела, то вся рыба и раки в ней сварились бы.

Феодосья укоризненно глянула на стрельца и принялась читать в другом месте.

– В Бретани… Где это – Бретань? Ты не знаешь?

Олексей пожал плечами.

– В Бретани есть такой ключ, что если набрать из него воду и полить на камни, лежащие рядом, то начинается через некоторое время гроза с громом.

– Пуще того брехня! – не унимался Олексей. – Гром от колесницы Ильи-пророка в небе, а какая здесь связь с камнем на земле?

– В море Сарматском, как и в любом море или окияне, вода соленая, но бьют в некоторых местах из-под соленой воды пресные ключи. Есть в земле Самарии ключ, который четырежды в лето меняет цвет: с зеленого на красный, после на мутный, после – на прозрачный.

– Сами чего-то мутят!

– Ключ Силоам бьет из-под земли только четыре дня в неделю. А три дня его нет, – не сдавалась Феодосья. – И отсчет сей идет, не сбиваясь, уж многие сотни лет. В Китайских землях есть река желтого цвета, она так и называется – Желтая.

– Эка невидаль! А у нас есть белое озеро, называется Белоозеро. Вот уж диво так уж диво!

– Ты слушай дальше. В земле Ливан между градом Аштероф и градом Рафон есть река, нареченная Субботой, ибо шесть дней в неделю ее русло сухое, а на седьмой день заполняется водами.

– Верится с трудом. Может, сделана у истока запруда, о которой никто не знает, и мельник шесть дней держит запруду запертой? Поди проверь!

– В Красном море на границе Египта и Аравии воды багряного цвета.

– И бабьего чиха сия выдумка не стоит, – гнул свое Олексей. – Увидал то море самовидец на закате солнца и раззвонил, что воды в нем багряные. Али пьяный был.

– В Персии течет река, – невзирая на замечания стрельца, продолжала зачитывать Феодосья, – которая каждую ночь покрывается льдом, а днем превращается в воду. Жители легко переходят с берега на берег в любое время года.

– Вот жизнь, и ледников в погребах делать не надо! Ловко прилгнули!

– Есть река на Востоке, воды которой несут золотой песок, так что нужно только стоять в воде с решетом и отцеживать сие золото.

– Ох, не могу! – бросил шапку об куль Олексей. – Перстни с усерязями так и плывут по воде, только хватай, рот не разевай!

– На Востоке…

– Сызнова на Востоке? Ох, волшебный край!..

– На Востоке есть полноводная река, которая разделяется на четыре потока, и в одном месте эти потоки уходят под землю и текут во чреве. А потом вновь появляются на пустом месте, но уже все разные: один зловонный, другой мутный, третий зеленый, четвертый – голубой. При сем один поток прохладный, другой – теплый.

– А еще сказывала мне моя бабка истинную правду, что есть в царстве царя Гороха Молочная река, а у ней кисельные берега. Садись с ложкой да ешь в три горла досыта.

Феодосья крепилась.

– Есть в Эпире ключ. Если в него опустить горящий факел, то он погаснет. А когда достанешь вновь – опять вспыхнет.

– Добрая сказка.

– В Эфиопии в одном роднике вода днем нестерпимо холодная, так что нельзя опустить в нее длань, а ночью нестерпимо горячая.

– Мели Емеля, твоя неделя!

– Есть источник, из которого получают огонь. Если в воду сию бросить искру, то она воспламеняется, и затушить тот огонь можно только уксусом или сцой… Прости Господи!

– Ей, такому сказочнику сцы в глаза, а он все будет говорить: «Божья роса».

– Или можно тот огонь закидать песком. На море греческом есть песок по берегам, если его бросить в огонь, то получится самое прозрачное стекло, через которое можно глядеть, как через воду.

– Кривда!

Феодосья изнывала от желания поделиться знанием, поэтому продолжала чтение, делая вид, что не обращает внимания на едкие замечания Олексея. К тому же она была рада, что ссора их завершилась, и Олексей хоть и сердито, но отзывается на ее словеса.

– Есть озера и ключи, в которых можно вылечить болезни: бесплодные, погрузившись в них, становятся плодовитыми, слепые прозревают, гнусавые обретают красивый глас, у плешивых отрастают волосья. От иных вод человек успокаивается и впадает в сон и забвенье, от других становится воинственным, третьи разжигают по…

Феодосья запнулась.

– Чего разжигают-то?

– Похоть.

Олексий потряс главою.

– Пиво, что ли, там течет? Хорошая бреховина!

– Есть реки, что белые овцы, которые пьют из них, темнеют. Есть море, в котором поют девы, завлекая мореходов. И мореход не может проплыть мимо. Есть в греческом море столпы, которые сдвигаются и раздвигаются. Есть берег, с которого вода дважды в день отливает, так что остается берег сухим на многие версты, а потом приливает. Есть озеро, в котором все тонет, что ни брось в него, даже деревянная лодка. А есть море, в котором ничего не тонет, и человек может лежать и сидеть на его водах сколько хочет. В одной реке водятся летающие рыбы…

– А еще, бывало, всколыхнется синее море, и выйдут на берег дружинники царя морского, – гомонил Олексей, но чтения не прерывал.

– Есть родник, который раскрывает вора. Если вор умоет водой глаза, то станет слепым, а если он честный человек, то станет видеть яснее.

– На воре шапка горит.

Феодосья не отзывалась на подъелдыки стрельца, ибо у нее был припасен самый главный козырь. Который она и извлекла с торжествующим видом.

– Есть на Сивере река, – со значительной интонацией начала Феодосья, – которая один раз в год меняет свое течение. И течет не от истока к устью, впадая в море или озеро, а вспять – вверх по течению.

– Брехня! – махнул рукой Олексий.

Феодосья смотрела на него с торжествующей усмешкой.

– И называется сия река Су-у…

– Погоди! – стрелец подскочил. – Сухона?! Это про нашу Сухону написано?! В настоящей книжке? Ух ты! Дай поглядеть! Вот это не брехня! Значит, и все остальное – правда?

– Истинно так! – вздернула подбородок Феодосья. И назидательно прибавила: – Теперь веришь, что в книгах пишут только правду?

– Ну теперь-то верю. Выходит, ошибался аз. С кем не бывает? Надо же, что за дивная книга!

Оне смеялись и толкали друг друга от счастья, что в ученой книге на латинском языке описана их Сухона с ее перекатами, загадочным норовом, стерлядью, огромными белорыбицами и неоходным камнем Лось посередине воды. Как же приятно вспомнить родные места в чужих землях! Вот какие дивные чувства вызвала у Феодосьи и Олексея ученая книга. И это не считая того, что раз и навсегда укрепилась в Феодосье безоговорочная вера в истинность всего, что написано в книге.

Их увлекательную беседу прервал крик, подхваченный многими голосами:

– В Московские земли въезжаем! Белокаменная вскорости! Престольная на шеломле!

Слава тебе, Господи, Москва!

Глава пятая
Встречальная

– Ну зрите влево, коли Москву увидеть хотите! – небрежным тоном предупредил Олексея и Феодосью пожилой холопьевец, тайно весьма довольный тем, что именно он упредил новичков о предстоящем видении, и предвкушавший их восторг.

Войлок был скинут с повозки еще при въезде в московские земли – дабы не прозевать чего интересного. И теперь Олексей и Феодосья вперили взгляд влево, предчувствуя по редеющему лесу, что сейчас откроется некий лепый для обозрения вид.

Бысть при подъезде к столице с Сивера такое место, изгиб тракта, ведущего через холм, поросший густым ельником, в котором на короткий миг в чаще появлялся широкий просвет, и, как сказочный театральный макет, на кои горазды итальянские мастера, показывается вдруг вдали внизу весь стольный град Московский. Сие панорамное место было известно таким опытным гостям, как поморы, и потому, приближаясь к нему, оне замедлили движение обоза, дабы увидеть вдохновенную по красоте картину. И хотя мужи напускали на лица отчасти равнодушный вид, дескать, видали мы сию миниатюрину и даже кой-чего похлеще, у всех захватывало дух при виде, который ненадолго представал перед глазами.

– Сияет-то как! – поразилась радостью Феодосья, когда перед их взором наконец открылась Москва.

Словно по ворожбе в холодных низких тучах почти предзимнего ноябрия вдруг раздвинулось отверстие, и сноп бледного сияющего света канул на город. Сразу оловом заблестели ленты рек и прудов. И вспыхнули сотни золотых куполов.

Обоз завороженно, даже лошади притихли, минул чудную картину, опять въехав в ельник, и все дружно заговорили.

– Сияет! А чего ей не сиять? – по своему зароку ничего не бояться и ничему не удивляться, промолвил Олексей. – Сие тебе не Тотьма лубяная. В Москве крыши золотом кроют, в окна хрусталь, рубины и самоцветы ставят, что в твой перстень, а улицы коврами устилают. На то она и зовется – златоглавая. Да и улиц там нет, все широкие ряды. У самого последнего простеца на крыше щепа из меди, ровно карпами золотыми кровли усыпаны.

– Да как же так, Олеша? Зачем же в окнах самоцветы? Красиво, конечно, но колико же сие стоит?

– Месяц мой ясный! Забудь про старую нудную жизнь! Не ровняй ее тотемскими мерками. Ты с сего дня – московитка. Мысли по-столичному!

– Но про ковры на мостовых ведь сбрехал?

– Аз? Сбрехал? Солнышко мое…

– Месяц аз, – аккуратно поправила Феодосья.

– Так вот, звездочка моя, держись меня, и через год, от силы – два, будешь ты жить в хоромах в три этажа, сонмиться на лебяжьей перине, глядеть в аквамариновые окна, а заместо орехов каленых подсолнечные семечки щелкать! И виноград!

Феодосья засмеялась.

– Заяц-хваста ты!

– Погоди, вспомнишь мои словеса. А более аз тебе до самой Москвы ничего не промолвлю.

– Олеша, а что такое «виноград»?

– Аз с тобой не говорю! – отвернулся Олексей. – Виноград – это крыжовник, которого в одной грозди висит сто ягод. Его моя жена будет есть!

– Ну, значит, мне не попробовать, – нарочито грустным тоном сказала Феодосья.

– Уж точно!

Наконец дорога выбежала из леса, и обоз поехал среди полей, ибо дикие леса вокруг Москвы давно были сведены на многочисленные постройки, и теперь местность представляла из себя множество деревень и слободок в небольших рощицах березы, ивы или сосен над речками, да стоящие на возвышениях богатые поместья, усаженные ровными рядами лип и дубов и украшенные садами яблочных, грушевых и иных фруктовых овощей. Крыши на поместьях блестели медным блеском, а сами оне бысть настоящими сказочными дворцами из множества теремов, соединенных между собой переходами, галереями-гульбищами, с башенками и шпилями. На каждый этаж теремов со двора вела своя укрытая кровлей лестница, а каждое из многочисленных крылечек увенчивал сияющий флюгер в виде хоругви, петуха или коня. Над каждыми воротами в стрельчатой светелке помещалась роскошная яркая икона в прорезном окладе. А на отворотах дорог в поместья стояли на столбах хороминки вроде игрушечных, с настоящей крышей и окошкам, за которыми также помещены были иконы.

При появлении возле дороги или на шеломле очередных хоромов, одни роскошнее других, глаза у Олексея загорались завистью. А Феодосья глядела на дворцы с восхищением, но без помысла воцариться в таком же, а то и более лепом. Так у благонравного человека извергается в душе восторг при виде великолепной иконы в рост святых, но и в голову ему не придет утащить сей образ в свой дом. Для Феодосьи истинно прекрасным было то, что принадлежало всем – природа; могло стать собственностью любого возжелавшего сей предмет человека – науки; или то, что дорого было сердечной привязанности, как дорога была хрустальная скляница с мандарином, подаренная возлюбленным Истомой.

Под стать хоромам были и повозки, от богатства которых у Олексея захватывало дух. Колико же их двигалось взад и вперед на дорогах! Как гусей! А сколь роскошно разукрашены возы! Один из них привлек и Феодосью. Бысть сделан в виде ладьи, на коей стоял огромный сундук с золочеными коваными накладками и окошками из пластин слюды, и все размалевано по багряному фону синими и золотыми вьюнками. А лошадей впряжено три пары. И рядом с возом, держась за золоченые же ухватки, бежали с двух сторон разодетые в короткие парчовые кафтаны, явно иноземного пошива, высокие красивые молодые детины! А впереди и в хвосте мчались верховые в меховых шапках и сафьяновых сапогах. Лошади под всадниками играли, что вода на перекатах, а гривы и хвосты их летели волнами, словно у девиц, распустивших на реке косы.

– Вот чума, какие кони! – восхитился Олексей и замер глазами, охватившись мечтой о таком же собственном коне, что непременно будет у него в самое ближайшее время.

Олексею зело нравилось тешить свое самолюбованье.

– Почто же детины за возом ногами бегут? – вопросила Феодосья. – Али коней у их барина нет?

– Коней у него, как в реке рыбы! А бегут для роскоши. Чтоб других завидки драли.

– А ты зрил, Олеша, как необыкновенно выглядел сзади на возу семейный знак? Прорезан и выпукло, и витиевато, как ворота в алтарь в самом богатом храме.

– У меня еще витиеватей будет! – бросил стрелец.

– А у нас, у Строгоновых, – аз по батюшке Строгонова была, знак простой – солонка с горкой соли. Тут ничего особо узорного не сотворишь. Ежели бы аз стала размалевывать воз, то натворила бы по синему полю золотых звезд на сферах…

– Будет у тебя повозка в звездах! – пообещал Олексей, со значением глянув Феодосье в очи.

Она засмеялась.

– Ты все о том же. Аз ведь не развенчана с неким Юдой Ларионовым.

– Плевать аз хотел на это. Повенчана, не развенчана… Не при Иване Грозном живем! Аз свободен духом от всяческих уставов. Оне меня бесят!

Феодосья покатывалась от смеха.

Неожиданно движение застопорилось, и заклубилась над обозом какая-то забота. Оказалось, что в сем месте, примечательном огромным неохожим дубом на песчаном гребне в виде волны, обоз, как разорвавшиеся четки, должен рассыпаться в разные стороны, ибо каждому землячеству требовалось въехать в разные огубы Москвы, а для сего свернуть на разные дороги, ведущие к одним из множества ворот в городской стене. Это был момент прощания, который внешне, конечно, проходил без чувств и нежностей, но вызывал в обозниках, сплоченных месячным совместным путешествием, россыпь чувств – от грусти неизбежного расставания и радости, что добрались, потеряв лишь двоих товарищей, до волнения и дрожи от предстоящего освоения огромной, одновременно и опасной, и сулящей Москвы. Именно в сем месте на росстани, от которой отходили три дороги, разошлись и пути Феодосьи и отца Логгина. Ибо ежели все тотьмичи собирались ехать на тотемский постоялый двор, содержащийся Амвросием Строгоновым (как ранее пояснялось, не сродственником, а однофамильцем Феодосьи), то батюшка, мысленно уже отделивший себя от чуждой ему тотемской паствы, решительно свернул на путь духовный, ведущий прямиком в приказ, ведающий хозяйственными вопросами московского патриарха. (Через двоицу часов отец Логгин, исполучив виталищную грамоту, обживал временную двухкомнатную обитель. А через ночь матушка Олегия, не перенеся волнений долгого пути, родила батюшке восьмимесячную дочь Евстолию, впрочем, здоровую, хотя и плаксивую).

– А мы куда же, Олексей? – тревожно говорила Феодосья. – Мы – как же?

– Поедем по той дороге, которая для костромичей и вологжан. Виден с нее Неглинный верх. Во-о-он он! Курится.

– Отчего курится? – вопросила Феодосья, которой показался даже отсвет зарева.

– Кузнечная слобода, сплошные кузни, пушечный двор, где льют пушки, потому день и ночь там огонь раздувают.

Действительно, над Неглинным верхом, небольшой горой, усаженной избами и постройками, поднимались струи дымов. Видны были невеликие монастыри с набалдашниками золотых и лазурных куполов, как потом, изучив Москву, выяснила Феодосья, Варсанофьевский, Рождественский и Девичий. Место сие у состоятельных москвичей не было в чести из-за опального погоста, на котором был зарыт Борис Годунов с супругой и сыном Федором. Закопаны оне бысть без произнесения молитв, отчего кладбище и огубье пользовалось дурной славой. Но хоть и без песнопений, да все не так позорно схоронили Бориса, как его сподвижника Лжедимитрия, изгвазданное голое тело которого везли в навозной телеге. Притом вся тягота с похоронами самозванца сопровождалась такими колдовскими событиями, что пришлось кроме втыкания осинового кола (что не помогло) сжечь останки лжецаря в деревне Котлы, пеплом зарядить пушку и выстрелить в сторону, откуда явился в столицу сей лукавый бес. Только после сего лед, покрывший улицы и поля в мае и сгубивший урожай жита и сады фруктовых овощей, растаял в одну ночь, и москвичи с облегчением перекрестились.

А се… Вскоре обоз, состоявший теперь из двух дюжин отпочковавшихся возов, подъехал к мосту через ров, заполненный мутной водой. Мост сей бысть похожим на огромный овин, поднятый на высоких столбах, через который можно было проезжать, не оставляя повозку снаружи, и заканчивался прямо в воротах, устроенных в изрядной башне. Эдаких мостов ни Феодосья, ни Олексей не видывали. В их краях мосты являли собой деревянные плоты, скрепленные в длинный настил скобами или связанные в связку. Осенью, накануне ледостава, сии плоты разбирали и складывали на берегу, до следующего лета. Но чтобы мост выстроить через всю реку, словно длиннющие хоромы, поставленные на курьи ножки! Это было диво. (Впрочем, то ли еще будет удивление, когда оне увидят каменный мост!) Не меньшим дивом оказалось то, что для въезда по мосту в город нужно было уплатить деньги.

– Да за что же, Олексей? – шептала Феодосья.

– Для упорядочения числа приезжающих. Много вас желающих в столицу! Москва не рай, всех не вместит, – ответствовал стрелец. И тут же признался: – Глумлюсь! Сие товарный сбор таможни. Нужно уплатить в казну за то, что, продав товар, наживем мы барыши.

Старшина ватаги уплатил причитающийся сбор, на что была ему выдана таможенная грамота, тут же быстро и неразборчиво нацарапанная дьяком и кое-как посыпанная песком. На сетование тотемского старшины, мол, курица лапой лучше намарает и не завернут ли гостей с такой филькиной грамотой, был дан исчерпывающий ответ: «Кому надо разберут, а кто недоволен, волен жаловаться в таможенный приказ, что в Кремле». Но до того товар остается за воротами и ответственности за него никто не несет.

Плюнув, холопьевцы и тотьмичи приняли неразборчивую бумагу и въехали в город.

Забегая вперед, скажем, что впоследствии грамота была признана сомнительной, отчего большую часть лосиных шкур пришлось продать задешево, коими доходами скупщик из военного приказа и поделился с означенным таможенным постом. А забегая еще более вперед, поведаем, что через два лета, во время волнения стрельцов из-за задержки корма, сей пост в полном составе был на вышеописанном мосту подвешен за ноги.

Но таможенщики об сем еще не знали, а потому сопроводили въезд в столицу убогих сиверских провинциалов весьма издевательскими усмешками.

– Вот щуки! – кипел Олексей. – Нет, не щуки, а налимы, те падалью питаются да утопленников подъедают.

Но тут же он поглядел на событие с другой стороны и с мечтательным прищуром сказал Феодосье:

– Чуешь, как легко в Москве деньги в руки плывут? За проезд плати, за проход – плати, за всякий чих вынь да положь. А ты бери да знай оприходывай в свою казну. Не жуй, не глотай, только брови поднимай! Добрый кусок хлеба можно иметь, главное, место хорошее застолбить.

– Олексей, ты ведь не стяжатель! Ты не такой! – укоризненно отвечала Феодосья. – Ты деньги ратным подвигом или трудом заработаешь.

– В трудах праведных не наживешь палат каменных, Месяц мой ясный. А наживешь один горб!

За сим философским выводом оне прервали беседу, ибо, когда кончилась череда обычных изб, загороженных деревянными частоколами, каковых и в Тотьме полно, открылись незнакомые виды.

Москва, когда с волнением и надеждами впервые вступили в нее Олексей и Феодосья, представляла несколько городов, огороженных каждый своими стенами, с прослойкой слобод между ними, объединенных вместе внешней могучей стеной высотой в три копья. Сия внешняя стена являла собой не частокол, как в Тотьме, а крепость с башнями, дубовой палицей окружившей всю престольную. Ряды Москвы (или, как их называли в Тотьме, улицы) представляли довольно узкие проезды между сплошными частоколами, высокими заборами и глухими стенами, прерываемыми воротами. Так что сперва обоз долго ехал в скучном и бесконечном тесаном сундуке без крышки, наполненном детьми, собаками и домашней птицей, если бы только сундук мог загибаться переулками и завершаться неожиданными тупиками. Но когда въехали через очередные ворота в центр, картина переменилась. Сами стены, огораживающие дворы, налились сытостью и роскошью. Башенки, увенчанные фигурами загадочных толстых зверей, похожих на медведей с очень длинными передними лапами, каменные теремки с иконами, металлические ветви, похожие на терновый венец Христа, топорщившиеся сверху, медные стрельчатые кровли – вот далеко не полный список архитектонных деталей, украсивших каменные и кирпичные ограды, оштукатуренные и выкрашенные в белый, желтый, вохряный или кораллий цвет.

– Что это за железные ветви торчат с оград? – заинтересовалась Феодосья. – Кто-нибудь знает?

– Это колючие кованые заросли от воров. Не дают пролезть на двор, – ответил опытный возничий.

Феодосья выпучила глаза.

– Кованые ветви зарослей!

Но это бысть только цветочки. Виды хоромов, открывающиеся иногда в растворенные ворота или с возвышения дороги, потрясли ее не меньше, чем картина Везувия, продемонстрированная когда-то отцом Логгином.

Все дома бысть каменные! В Тотьме лишь один храм мог позволить себе такую роскошь. Эх, Тотьма, милая серая птичка, исчезнувшая в снежных тучах за шеломлем! Сменила тебя московская жар-птица фазан – золотой, сияющий перьями, блистающий короной хохолка и волокущий по деревянной мостовой роскошный изумрудный хвост.

– Все как один из камня! – воскликнул Олексей.

– На могилу тоже камень кладут. И – что? – с упрямством, которое на самом деле должно было скрыть обиду за город детства, казавшийся раньше большим и лепым, ответила Феодосья.

– Зри! – вскричал Олексей, тыча рукой вверх. – Окна из самоцветов!

Феодосья задрала голову и увидала верхние этажи длинных хоромов, окна которых были набраны из круглых, величиной с яблоко, блистающих каменьев – рубиновых, синих, изумрудных, желтых! (На самом деле это были цветные муранские стекла, привозимые из Италии, но стоит ли разочаровывать доверчивых зрителей, раскрывая секрет чуда?) А что за ставни прикрывали окна других дворцов! Грановитые, с металлическими ягодами, витыми решетками, лилейными цветами, оленьими рогами и рыбами-осетрами! И все раскрашены в синь-прозелень, медь-золото! А коли где в окне не горели самоцветы, так было оно изнутри заткнуто заслонкой, обитой багряной шерстяной тканью, а то и ковром. А ворота! Такие ворота, должно быть, привозили из Византии! И как можно вырезать из камня и подвесить вдоль каменной же лестницы, ведущей в светелку, гроздья синих ягод?

– Это виноград и есть, – пояснил Олексей.

А собаки в московских дворах! Таким важным и огромным бысть в Тотьме только воевода Орефа Васильевич. Но и хоромы были не чудом по сравнению с храмами московскими. Если взять самое красивое расписанное к пасхе яйцо, да увенчать его золотым навершием или царской шапкой, усыпанной звездами, да поставить среди дубравы или вязов, да исторгнуть из него теплый свет и цветочную сладость – вот и будет московский храм! И выходили из сих храмов такие богатые жены, что Феодосья в каждой думала царскую сродственницу, а то и дочь. Льняного полотна, в который рядились под шубы тотемские жены и девицы, тут и в помине не было. Если б можно было из золотых нитей вперемежку с серебряными соткать ткань, вот так бы и зрились одежды московиток. А как роскошно были у них украшены лица – кораллие щеки, пунцовые уста, черные брови и белая, как печь перед Пасхой, шея. Да, столько впечатлений переварить за один присест было невозможно. Москва вертелась перед Феодосьей раскрытым сундуком, из которого все вываливались и сыпались под ноги ткани и меха, зеркала и самоцветы, перстни и кресты, чаши и блюда, ковры и кожи, виноград и коврижки. Она изрядно устала от этого сияния и мельтешения и пришла в себя, когда обоз остановился и Олексей дернул ее за рукав кафтана: