Текст книги "Евразия"

Оно было еще короче, чем первое. «Детей я возьму с собой». И вместо подписи – звездочка.

Я тут же послал ответ. «Но их там убьют!»

Ответ от жены Баттала пришел минут через десять. «Их и здесь убьют. Если не убьют их тела, то их души убьют. Это еще хуже. Я все твердо решила. Тебя очень любит Баттал. У Баттала много друзей, но ты его самый дорогой друг. Пожелай мне удачи».

А кошка, подумал я совсем уж глупо, куда же они денут кошку, ну да, отдадут старухе-соседке, не выкинут же на улицу, – и вдруг представил себе, сколько же выкинутых на улицу нас, людей, мужиков, парней, мальчишек, пацанов, баб, девчонок, – в мусорных контейнерах, в придорожных чепках, в трубах теплоцентрали, в разбомбленных школах, в холодных сараях и домах на слом, и кому мы нужны, мы даже себе не нужны, поэтому мы и сбиваемся в стаи, и одна стая жестокая, а вторая еще жесточе, и, быть может, прав Баттал, что обратился к Аллаху, Аллах это хотя бы защита, ну, иллюзия защиты, любому живому существу надо, чтобы его защитили, а я всю жизнь выцыганивал деньги у отца, я грыз и кусал его, но он меня никогда не защищал, и вот я убил его, убил или не убил, а может, и не убил, да я ведь мачеху хотел убить, и жаль, что не убил ее. Такие, как она, небо коптят. И воняют. Хоть я убил человека, я всегда был беззащитным. Как котенок в подъезде, как голодная бездомная кошка. И я всю жизнь бродил среди людей: подберите меня! Но гордый я, и боялся себе в этом признаться. И мне до боли, до колик в животе, захотелось стать пятым ребенком Раисы, да ведь такого найденыша она – нет, не возьмет, не пригрудит, в ванне, голого, мыть нежной мочалкой не будет. Плюнет она тебе в рожу. Взрослый ты и хитрый мужик, Ефим! Ты себе владыка! Сам себе царь. Живи один!

Давно уже на Донецк опустилась тьма, опять, какая-то в жизни по счету, кто бы еще их считал, началась ночь, и почти все уже дрыхли на этих изрезанных ножами и изрисованных фломастерами партах, только Заяц, светясь белобрысым затылком, стоял у окна, открыл форточку и покуривал, и в форточку ссыпал пепел. Отопления никакого не было, батареи разбомбили, но нам, после аэропорта, этот жалкий огрызок школы казался раем, почти домом родным. Не стреляли. Гранаты не бросали. Мины не летели. Летел за окном, за черным стеклом седой снег. Мелкая снежная крупка усеивала подоконник, влетала в форточку и щекотала мне губы, а Зайцу – лоб и щеки. Я встал из-за парты, еле разогнулся. Подошел к Зайцу, он молча протянул мне сигарету и крутанул колесико зажигалки. Так стояли мы двое, курили, и далеко было все, что мы уже прожили. Очень далеко. «Знаешь, в Париже редакцию какого-то журнала к чертям перестреляли? – тихо прошептал Заяц. – Французы, бедняги. Оно, конечно, для моряка это пыль, после аэропорта, попробовали бы они в аэропорту посидеть и так, на минуточку, пострелять, да еще при этом выжить. Но все равно, знаешь, жалко народ. И страшно. Там, знаешь, весь Париж, говорят, на улицы вывалился. Революционный же народ французы, наши ребята. Если что, они себя защитят. Правда?» Мне не хотелось отвечать. Язык во рту не шевелился. На языке я чувствовал вкус сумасшедших чельпеков жены Баттала. Наконец я процедил: «Кто стрелял-то?» Заяц затянулся глубоко и выкинул окурок в форточку. «Ну догадайся с трех раз? Аль-Каида,99
  Экстремистская организация, запрещенная в Российской Федерации


[Закрыть] о чем речь. Там в Париже этот журнальчик на пророка Мухаммада карикатурки пропечатал. Вот восточные ребята и взбесились. Этот их, лидер Аль-Каиды,1010
  Экстремистская организация, запрещенная в Российской Федерации


[Закрыть] забыл я, как его, сложное у него имечко, он пообещал: если вы так с нашими пророками и с нашим Аллахом будете обходиться, ждите, сволочи, вашего предсказанного страшного суда. И этот страшный суд сделаем мы, арабы. Новый халифат, Фимка, секи кайф! С ними шутки плохи, все уже давно поняли. Но, прикинь, все еще шутят. А давно бы пора серьезно с ними, вежливо!» Вежливо, усмехнулся я, да, вежливо. «Да, смерть!» – кричим мы, и что, это вежливо? А другие вопят: «Смерть не пройдет!» – и бросаются в бой, и умирают за то, что смерти – нет, ну очень вежливо это, да. Мир – одна большая клетка с волками, или там с крысами, одна грызня, и люди только притворяются друг с другом вежливыми, чтобы как-то скоротать время мира и по-быстрому подготовиться к очередной войне. Вот и все мироустройство. И, знаете, война между двумя людьми может быть такой же страшной, как и война между атомными державами.

Командир сказал: из Нижнего приедет партийный автобус, кто хочет, отправляйтесь домой. Навоевались, дескать. Наши все опустили головы и крепко задумались. В результате этих раздумий домой поехали почти все. Дальше воевать на Украине остались только Заяц, Ширма и я. Нас отправили в Дебальцево.

Наш командир поехал с нами.

Про Дебальцево даже говорить не хочу. Вот про аэропорт еще мог, а про Дебальцево не могу. И не потому, что там были какие-то жуткие бои – бои они везде бои, они и в Африке бои. До войны я не знал, как правильно держать автомат, не то чтобы разобрать и собрать его. А тут я стрелял на автопилоте, и много чего делал на автопилоте, уже не задумывался, куда ставить ногу, куда прыгать, когда кидаться наземь, когда двигаться перебежками. Командир сказал, что я воюю хорошо. Из его уст это была высшая похвала. Мне не требовались похвалы. Я уже очерствел и, как мне кажется, мог убить кого угодно, кто близко подойдет ко мне. Враг был везде. И он – это были мы. Мы сами. Иногда мы палили по своим. Это было ужасно. Когда находили трупы своих – дико ревели, орали. Один парень, когда нашел своего кореша, которого он же и убил, случайно, ну, на войне много чего случайно делается, не орал, не стонал, волосы на себе не рвал, просто тихо отошел в сторонку, достал пистолет и застрелился. Я таких поступков не понимал. Ну, убил ты и убил, ну погорюй, а потом забудь. И ты сам умрешь когда-то, так что же тут сокрушаться?

Дебальцево помню как сплошную кашу. Как Фросину гречневую кашу с тушенкой. Тушенка – это были мы. Тушенка бегала, прыгала, мыслила и убивала. Она не считала себя тушенкой. А ведь на самом деле она была настоящая тушенка, как все тушенки на свете. Из-за гула, постоянной канонады, из-за грохота атак опять у меня что-то такое сделалось с ушами. Опять я плохо слышал, и многие ополченцы объяснялись со мной на пальцах. Так я получил в том дебальцевском отряде прозвище «Глухой». «У Глухого спроси! Глухого прикрой! Глухому наложи побольше!» Тут вместо моей земли был забавный повар, мы его звали по-корабельному – Кок. Он был донецкий парень, курносый, развеселый, разбитной. Мешал варево в котле и плясал чечетку. Актер, одним словом. Ему бы в театральное. Украинское кино многое потеряло. Или, может, российское. Кока убило осколком. И каши и кулеши нам стал варить, кто бы вы думали? Заяц.

Да, Заяц встал к котлу, так встают к эшафоту. Первое время мы не могли есть его стряпню. Командир хохотал как безумный и валился набок. Ширма мрачно, исподлобья на Зайца глядел и мрачно, тяжело изрекал: «Ну у нас же тут нет собаки, чтобы все это ей скормить, твою пригарь!» Заяц жалобно сморщился и пропел: «Если у вас нет собаки, ее не отравит сосед!» Иногда, когда прекращали стрелять, мы спали, это случалось все реже. И во сне я видел, собаку, свою собаку, она подходила ко мне, одно ухо у нее торчало, другое висело, но у меня же не было собаки, никогда не было. А за собакой, чуть поодаль, стояла женщина, и я точно знал – это моя мать. И мне во сне становилось совсем уж хреново, я дергался, просыпался, и мне почему-то очень хотелось искупаться в бассейне, я в бассейне не плавал ни разу в жизни, – в таком большом, огромном бассейне с синей чистой водой, и чтобы ее просвечивало солнце, и чтобы я плыл, нырял сколько влезет, резал воду руками, кувыркался, смеялся.

Ведь есть же такое простое счастье на земле; а вокруг было Дебальцево. Мы уже обозлились как надо, озверели. А командир, напротив, становился все спокойнее. Он говорил: «Мы сейчас что делаем? Мы берем их в котел, сечете, ребята? В котел, как под Сталинградом!» Неведомый голос взвился над отрядом: «Сейчас не вторая мировая, шеф! Вот к ним сейчас как прилетят из Штатов наемники, как приналягут, а то и закупит Порох бомбочку, и как долбанет, и на тебе второй Чернобыль, и все отсюда как тараканы поползут!» Командир даже не посмотрел на кричащего все это. Он смотрел поверх наших голов, и взгляд у него был странный, ошалелый и веселый. Это было, думаю, такое последнее веселье. Раз пошла такая пьянка, режь последний огурец. Последний огурец, судя по командирской улыбке, будут резать завтра. Или даже сегодня. Я все понял. Нам были даны команды. Нам все четко рассказано было, как, что, где, куда. Мы распределились. Оружия было навалом. Нам еще подбросили железа из Луганска. Мы понимали: скоро. Надо только сделать все по-умному. Не лезть на рожон, а ударять метко и мастерски. «Так мы ж умеем воевать! А они, собаки, не умеют!» – пискнул Заяц. Он держат автомат и прижимал его к себе, как железного младенца. Я только сейчас увидел, как Заяц исхудал. От него остались кожа да кости. И никакая гречка не шла впрок.

Огонь, в памяти от войны остается только огонь. «Огонь!» – звучит команда, и ты можешь хоть костьми лечь, а должен выстрелить. Ты должен и мертвым выстрелить, вот что такое эта команда. Как назло, ударили морозы. Аэропорт мы вспоминали просто как Майами-Бич. Ужасные морозы. У нас в отряде ребята обмораживали руки, пальцы ног. Один боец, с трудом стащив сапог, отломал своими руками отмороженный мизинец и отшвырнул его. Мы видели собак: они бежали куда-то бешеной стаей, в зубах у вожака моталась человеческая ступня. И у других собак в пасти что-то белело. А последний пес, самый зачуханный, уголодался, видать, ребра граблями торчат, волок по земле окровавленную руку. Ширма отвернулся. Я жестко сказал ему: «Смотри! Такого больше не увидим».

Обстрелы начинались утром, рано, в шесть утра. Еще темно. Разрыв, еще разрыв, еще разрыв. Когда палить прекращали, мы быстро ели стряпню Зайца и, взяв автоматы, по приказу командира передвигались от дома к дому. Дома стояли голые и обгорелые, вместо окон – пустые глазницы, и внутри пусто, и крыши нет. Такие пустые черные коробки. Некогда было думать, кто жил в них и спасся ли. Жители убежали, а кое-кто остался; мы смотрели на них как на безумцев, они – на нас, как на сумасшедших. Друг для друга мы и были сумасшедшие, а как иначе. Мы, свои, били своих. Вот ведь на нас не было написано, что мы русские. Хотя где тут разница, русский ты с Донца или с Волги? Или с Тихого океана? Русский, русская, все относительно. Вон Васька Сидоров стал арабом Батталом, и что? Есть такая пословица: мать и родину не выбирают. Ну это как рассудить. У меня вон матери не было, и я мачеху себе в матери не выбрал. А родина – там, где тебя любят, где тебе хорошо. Меня никто никогда не любил, кроме Баттала. Был еще прикольный Мицкевич, вспоминал я, да, точно, добряк такой, добро из него просто сочилось и капало, надо бы ему будет письмо бросить. Если выживу.

За какую же, за чью родину мы дрались здесь? За Донецк? За Россию? За русских? За хохлов? За новую страну? Мы уже не понимали. Дрались, и все, и так дрались, что потом нас назовут героями, будут вопить, что мы отличная армия, что, при таком раскладе, после взятия Дебальцева надо было, не мешкая, ополченской армии бодро идти на Киев и там мочить злое правительство, свергать его к едрене матери, и очищать страну от фашистов, и скорей делать счастье и радость жизни. Вопите на здоровье. Мы-то знали, что пороху на все не хватит. А потом, такой поход был бы чреват вот уж точно третьей мировой бойней. Это понимал не только командир; это понимал даже я, несмышленыш, салага.

Кое-кто из наших, особенно после сытного обеда, если гречки с тушенкой сожрать вдоволь, тряс кулаками и вопил: «На Киев! Только на Киев! Вперед! Киев наша цель! Дойдем до Киева и захватим его! Киев будет наш!» Наш – это было такое волшебное слово, всеобъемлющее, оно придавало сил. Тому, кто дерется, очень нужны силы. А еще ему надо хорошо знать, за что он дерется. Вон в Чечне, во времена моего детства, тоже неслабая заваруха поднялась; и сколько там полегло русских парней? Я не знаю, но ведь кто-то знает точно. Число вам назовет, цифру. А за что они все погибли? За то, чтобы Чечня не оторвалась от России. И что? В Чечне, значит, бандиты и сепаратисты, а на Украине – повстанцы и ополченцы? Вот объясните мне, что оно все значит. Не можете?

Я тоже не могу. И хорошо, что не могу.

На войне надо драться, а не размышлять.

В одной из атак Ширма спас мне жизнь, а потом, на наших глазах, убили Зайца. Атаку начали украинцы. Мы притаились за развалинами дома. Раздался дикий свист, все лягушками распластались на земле, и тут сильные руки откатили меня с того места, где я лежал, животом прижавшись к ледяной земле. И тут на меня навалилась туша. Я задохнулся. Я думал, это враг, а это оказался Ширма. Рванула мина. Полетели осколки. «Ширма, ты цел?!» – проорал я. Я опять напрочь оглох. Я видел, как шевелятся его губы, они веселились, безумно улыбались, грязные, мокрые. Он слез с меня и поднял большой палец. Повернулся и побежал. По его шее текла кровь. Видно, его зацепило осколком. «Вперед!» – зычно крикнул командир. Все произошло очень быстро. Мы погнали вперед, ВСУ лупили нас разрывными, мы все равно гнали, понимали: еще немного нажать, дожать! – и дожимали, и тут близко ахнуло, и Заяц, он бежал с автоматом рядом со мной, выпустил странную, безумную очередь в небо – это он уже падал, и ствол автомата задрался вверх – и упал, а все бежали вперед и стреляли. И я бежал и стрелял, только быстро посмотрел на Зайца, и рот мой сам заорал беспамятно, надсадно. Я помню свою глухоту, и свой крик, который я ни черта не слышал, и горячий воздух вперемешку с диким, не вдохнуть, морозом, и в этой жуткой тишине я видел, как вокруг меня падают люди, и там, впереди, куда мы неистово стреляли, тоже падают люди, и гарь клубится над домами без крыш, черная густая гарь, и в тишине танцует вместе с нами смерть, и мы, дураки, прыгаем и скачем, все стреляем, все боремся за что-то там такое, за высокое и вечное, за великое, за не знаю что. И знать не хочу. Однако делаю это: дерусь.

Мы взяли Углегорск.

Это было, однако, все, что мы смогли сделать там и тогда.

Я потерял чувство реальности. Ну, все вокруг меня плыло и качалось, и взрывалось, и щелкало автоматными очередями. Мне чудилось, я или сплю, или гляжу плохой страшный фильм. Только фильм объемный, с ошметками кровавого мяса.

И внутри этой нереальщины я однажды стал разговаривать, даже ни за что не угадаете, с кем. С матерью, которой я не знал никогда. Молол всю эту ерунду вслух, бормотал и бормотал, и не мог остановиться. Что со мной случилось? Плел языком как пьяный. Но я был не пьяный, точно вам говорю, не было у нас тогда никакой водки под рукой. А жаль.

Мама! Мама! Я тебя не вижу. Я вообще плохо тут вижу, из-за дыма, и плохо слышу, хотя я молодой. Молодой, а как старик. Мама, а ты молодая? Ты вообще есть или тебя уже нет? Что, если ты умерла? Ну и пусть умерла. Мне, знаешь, как-то все равно. Вот сегодня только что-то стало не все равно. Рядом со мной ребята погибают, и я уже столько раз видел смерть, что я отупел, весь очерствел, превратился, мама, в такую сохлую ржаную горбушку. Меня не угрызть. Зубы сломаешь. Нет, мама, вру, я еще много чего чувствую. Мама, знаешь, мы вошли в город Углегорск. Ты-то слыхом не слыхивала о таком городе. Я тоже. Да вот узнал. Сначала мы обстреляли Горское, Никишино, Санжаровку и Ольховатку, а потом стали лупить по Углегорску. Спросишь, откуда у нас оружие? Сам не знаю. Оно прибывает и прибывает. Нас все меньше, а оружия все больше. И все больше смерти, это ясно. У нас танки, у нас минометы, у нас автоматы и все прочее. У этих, украишек, правда, тоже железа всякого до хрена. Мама, я уже хорошо умею убивать. Я сюда пришел убивать, я все понял. Нужно мне это было? За что и кого я убиваю? Я что, больше жизни люблю и обожаю местных жителей? А завтра, может так случиться, я за них отдам жизнь. Кто первый начал? Мама, ты, может, на небесах, оттуда тебе отлично все видно, ну правда же, видно, скажи мне, кто первый начал? Я хочу докопаться до того, кто первый начал, и не могу. Кто я такой? Я просто злой, живой, еще не убитый парень. Я мало чего могу. Мама, да что скрывать, я ничего не могу! Мне нечем хвастаться. Мне нечем похвастаться перед тобой. А я бы так хотел перед тобой похвастаться. Если меня убьют, и я окажусь там, за облаками, и вдруг там увижу тебя, я же должен не ударить в грязь лицом, я же должен чем-то таким важным, красивым хвастаться! Мама, у меня ничего нет. У меня правда ничего нет! Я в жизни ничего не добился. У меня нет денег, у меня нет семьи, нет детей, нет своего дела в руках, такого дела, какому не жалко отдать жизнь. Я приблудный пес. А может, я просто лентяй? Я нашел революцию, или это она меня нашла, не знаю. Но я до сих пор не знаю, что это такое, революция, хотя и притворяюсь, что знаю. Знаешь, я устал притворяться! Все люди друг перед другом притворяются. Хотят выглядеть лучше, чем они есть на самом деле. После того, как мы обстреляли все эти нищие городишки, мы двинулись на Углегорск. Двинули туда пехоту и танки. Атаковали позиции украинцев. Завязался бой. Опять бой. Мама, знаешь, мне кажется, что, кроме боя, на земле ничего больше нету. Есть только артиллерия, минометы, танки, стрелковое оружие и огонь. Есть только огонь. И этот крик, командиры кричат: «Огонь! Огонь!» А сейчас бой идет прямо в центре города. Этого самого Углегорска. Мама, у нас столько раненых и убитых, а я еще жив. Я вижу из укрытия, как рядом с нами, посреди улицы, горит большой танк. Чей это танк? Наш или Киева? У него снесло башню. Мама, скоро снесет башню у всех у нас, и, может быть, это будет верно. Сойдем с ума, и будет все равно, будет море по колено. Как пьяным. Мама, я не хочу превратиться в уголь. И гореть в грязи, на снегу. Отсюда я вижу, какие-то люди тащат по улице раненых. Они тащат их, как дрова. На снегу кровь. Вот опять разрыв. Снаряд взорвался. Недалеко! Я зажал уши руками. Я слышу все хуже, но это наплевать, я ведь еще жив. На земле лежат люди. Это трупы. Мама, как хорошо, что ты не видишь, не слышишь всего этого. Это здорово, если ты умерла. Ты не можешь видеть эту войну ни вблизи, ни вдали. Нигде и никогда. А я не могу увидеть тебя. Тоже никогда. Я бы дорого дал за то, чтобы увидеть тебя. Но это глупые мысли. Я гоню их от себя, чтобы не залезали мне в голову. Но вот я же говорю с тобой, и зачем я говорю с тобой, какого же черта я говорю с тобой, кому это нужно, разве тебе? А мне так и совсем не нужно. Мама! Мама! Твой сын болен. Он не ранен, нет, и не болеет заразной болезнью. И с ума пока не сошел. Я болен, мама, и ты не принесешь мне пить, не положишь на лоб мокрую тряпку, не поднесешь мне ко рту теплое молоко с маслом и содой, от боли в горле. От боли в душе. От боли где?! Я не знаю. Болит везде. Мама, ну ты же не мачеха моя злая, ты же мама, ты же моя мама, зачем ты была когда-то, зачем тебя нет?!

Я в жизни никому бы не стал рассказывать, как я попал в плен еще раз, а там меня с ходу начали вербовать в это новомодное Исламское Государство,1111
  Экстремистская организация, запрещенная в Российской Федерации


[Закрыть] просто в открытую вербовать. Но раз уж я здесь валяюсь, и делать все равно нечего, я вам и это расскажу. Я попался глупо. Вышел из укрытия покурить. И вроде бы не на открытом месте я стоял. А в тени огромного такого, толстого дерева. Слишком толстое оно было, как баобаб. Должно быть, старый дуб. Я стоял себе спокойненько, курил, дым вился, может, из-за дыма меня и заметили. Никто в меня не стрелял, наскочили сзади, заткнули рот рукой, потом кляпом, скрутили руки. Потащили. Мне показалось, у меня на горле захлестнулась петля времени. Все как тогда, когда меня схватили хохлы. Я даже не отбивался. А что, отбиваться бесполезно, их трое было, переговаривались, я слышал, может быть, четверо, а я один. Что толку биться и пинаться? Я же не рыба в сетях. А человек. Волокут меня, а я думаю так: умереть надо наконец, на войне всегда надо когда-нибудь умереть, но умереть надо мне по-человечески, а не по-скотски, значит, час мой пришел.

Тащат меня, а лопочут не по-русски. И не по-хохлацки. Ага, думаю, вы не хохлы! А кто же вы? Американы, что ли? Говор разноязыкий. То по-английски фразочку кинут. То по-испански. А потом другие голоса как забормочут по-восточному, гортанно. Восточный говор я знал, Баттал при мне много говорил по телефону по-арабски.

Приволокли в штаб. Вынули кляп изо рта. Я отплевался, головой помотал: руки-то развяжите! Они встали вокруг меня, таращатся, не понимают. Я руками потряс. Развязали. Подошел бородач. Заговорил по-русски, с ужасным восточным акцентом. Так у нас на базарах таджики, узбеки каркают. «Вах, слюшай, чжигит, зачим на савдепию работаишь? Работай луччи на нас». Да пошел ты, сказал я ему и плюнул ему под ноги. Бородач наступил на мой плевок сапогом. Растер его, будто затушил сигарету. «А вот ета нэ нада, ета нэдастойна чжигита. Паучите йиво, рибята!»

Я понял, меня будут бить.

Били.

Избили и бросили в сырой угол. Там крыша протекала, и с потолка капало. Капало мне на голову, я отодвигался, меня пинками загоняли обратно в угол, под капли воды. Я от этих капель быстро сошел с ума и завыл. Тогда меня вытащили и повели. Но руки больше не связывали. Довели до автобуса, втолкнули, там были еще люди, такие же неудачники, как я; все мы молчали. Автобус затрясся по кочкам, нас повезли. Мы не знали, куда.

Привезли, мы попрыгали из автобуса на землю, нас повели в дом. Одна половина руины, другая целенькая. В целой половине нас ждали люди. Они были хорошо одеты, по-военному, в чистый новый камуфляж. Все бородатые. Все четко и бойко говорили по-английски и очень редко меж собой – по-арабски. Нас провели сначала в душ. Душ работал. Мы стояли босыми ногами на грязном скользком полу, на нас лилась вода, мыла не дали. «Мыло!» – зло крикнул кто-то из-под водяных струй. Нам кинули мыло, как кость зверям. Мыло покатилось по гладкому кафелю и подползло мне под голые ноги. Я наклонился и поднял его, и мылил себе живот и зад, и дрожал, и матерился.

Вместо полотенец нам кинули простыню, одну на всех. Каждый по очереди ею вытирался. Когда мы оделись, нас всех, гуртом, повели по лестнице наверх. Я догадался: к начальнику. Молодой мужик с черной густой, как у попа, бородой сидел за столом, перебирал бумаги. Нас ввели. Он оторвался от бумаг и обвел всех насмешливым взглядом. «Ну что, солдаты, хотите дальше воевать?» Его русский язык был такой правильный и четкий, не придерешься. Мы даже не переглянулись. Все уставились себе под ноги. Я не помню их лиц, этих пленных, что были тогда со мной. Для меня все тогда были на одно лицо. На лицо близкой смерти. «Не хотим», – подал бледный, вялый голос один из нас. Бородатый мужик усмехнулся, и борода его странно, криво-косо, поехала вбок, и все лицо перекосилось. Я рассмотрел: у него через все лицо шел шрам, будто ему в бою хороший казак шашкой саданул. А борода шрам прикрывала. «А я думал, хотите. Лучше бы было, если бы хотели. Мы вас сюда привезли не для того, чтобы в душе купать, поить и кормить. Задаром ничего не бывает! Вас будут учить воевать. По-настоящему. И вы будете воевать. Только с теми, на кого вам укажут. Мы укажем». И он опять обвел нас всех взглядом, и глаза у него сделались уже другие – железные, острые, и каждого проткнули насквозь. Как два острия двух штыков.

В целой половине разбомбленного дома нас ютилось много. Мы, пленные. Наемники. Их командиры. Наемники приехали из Англии, Швеции и Норвегии, они все меж собой трещали по-английски. Скандинавы английский там все в школах изучают, знают с детства. А может, специально изучили, наемник же должен уметь бойко болтать на английском, международный же язык. Моталось между европейцами три американца. Они почти все время смеялись. Не смеялись, так молча скалились. Зубы показывали. Какие они у них белые и яркие, хвастались, что ли? Двое штатовцев были такие грандиозные качки, просто Иваны Поддубные, горы мышц и мяса, а третий дохляк, а наши шептались: ты не гляди, что такая вобла, знаешь, как дерется? Я на полигоне видел. Всех запросто валил, червяк.

Нас водили на полигон, обучать военному искусству по полным правилам, и я тоже глядел, как эта костлявая козявка лупит могучих богатырей. Знал он приемы, или просто такой юркий был? А может, все это было искусное джиу-джитсу, ловкое кунг-фу? С нас на полигоне снимали три шкуры. Мы бегали как угорелые. Взбирались на бревна и бежали по ним. Стреляли в ближние и дальние мишени. Мишени наемники вырезали из картона в виде людей, у каждого на голове, во лбу, красовалась красная звезда. Я не выдержал и сказал инструктору: зачем это вы звезду намалевали на мишени, Советского Союза давно уж нет. Бородатый инструктор швырнул в меня косой взгляд, хотел ударить, но сдержался и засмеялся. «Савецкава Саюза нэт, а красная звизда ест! Ана в вашых душах, замэть сибе! И йийё нада рас-стрэлят! И задача в том, штобы ты, ты сам, вас-питанный пад краснай звиздой, йийё рас-стрэлял!» Я хотел ответить ему грубо. Что-нибудь вроде: да меня никто ничего делать не заставит! А потом тоже сдержался. Как это не заставит, когда мы все тут только и делаем, что выполняем чужие приказы? Когда мы послушно делаем то, за что нас наши командиры вот уж точно чпокнули бы? Предатель это предатель, он всегда предатель. И я был теперь предатель; и я бегал по вражескому полигону, стреляя в чужие мишени, а мишени эти были мы сами, и эта, вот эта мишень, в нее я палил без разбору, был я сам, я торчал на ветру в чистом поле, картонный, немой, плоский, и на меня садились вороны, как на чучело, и я, издырявленный пулями, падал на сухую мерзлую землю.

Мы все хотели жить. И я хотел. Втайне каждый думал: притворюсь послушным, буду делать все что прикажут, буду бегать и прыгать и стрелять, а потом в бой пошлют, а потом я, в бою, улучу момент и сбегу к своим. Переметнусь. И я так же думал.

Мы все, и я тоже, совсем не думали о том, что предателей свои убивают в первую очередь. Так было и будет на всех войнах. Мы нарочно забывали об этом. Нет, конечно, мы об этом помнили, но заталкивали эту память глубоко и далеко внутрь себя, утрамбовывали ее, как в бараньей кишке трамбуют гнилой поддельный фарш и выдают потом этого толстого гадкого червя за колбасу.

Шведы очень отличались ото всех других наемников. Они были высокорослые, даже стеснялись такого роста, сутулились, двигали мощными плечами, я все думал, с какой легкостью они, наверное, поднимают штангу, ну шкаф или рояль точно в одиночку могут поднять. Среди них выделялся один, с рыжей бородой, снайпер. Стрелял изумительно. Когда мы палили на полигоне, и пули позорно уходили мимо мишени, этот рыжий швед только взбрасывал винтовку к плечу, только прицеливался и жал на курок, прицеливался и жал, и все пули били в «яблочко», и больше никуда. Отстрелявшись, он перезаряжал винтовку. Мы зачарованно глядели, как он стреляет опять, и опять все пули в «яблочко» уходят, все до единой. Один из нас, я не знал, как тут кого зовут, мы, никто, не спрашивали друг у друга наши имена, попытался подкатиться к нему и узнать секрет такой меткой стрельбы, этот наш парень немного говорил по-английски и задал шведу один вопрос, другой. Швед отнял от плеча приклад винтовки, опустил ее, внимательно, как хорошую музыку, слушал то, что беспомощно, помогая себе жестами, лепетал ему наш парень. Потом отлепил нижнюю губу от верхней, сказал что-то отчетливое и короткое, поднес винтовку к плечу и через плечо опять что-то английское, резкое парню бросил. Наш парень смотрел во все глаза. То на руку шведа, то на прицел винтовки, то на ствол. Пуля ушла. Мишень качнулась. Качнулся и чуть покачался картонный краснозвездный солдат, потом упал в грязь. Швед оскалился углом рта. Даже рыжую башку не поворачивая, опять что-то бросил нашему. Наш весь залился краской, как красная девица. И стыдно, медленно отошел. Мы потом, за обедом, наклоняясь над сиротскими мисками, в них плавала нищая картошка и бедные куриные кости, пытались парня расспросить: что ты ему сказал? что он тебе сказал? Парень молчал и хлебал суп через край миски. Бесполезная ложка лежала рядом. Потом занюхал суп хлебом, как водку. «Он припечатал меня. Сказал: вы, русские, только кичитесь тем, что вы умеете воевать. Вы не умеете воевать, вы просто устилаете поля трупами. Вы берете числом. А на войне берут умением. Научитесь сначала стрелять, мазилы, вот примерно что он сказал». Мы доели суп, сожрали второе, на второе в военном наемном ресторане были поданы мертвые жареные рожи котлет и мертвая грязная жижа картофельного пюре на воде.

Нам давали есть, нам давали спать. Нас беспощадно муштровали, и муштра давала плоды. Скоро мы могли форсировать препятствие любой сложности, и уже не так отчаянно мазали по дальним мишеням. С нами говорили хоть презрительно, но вежливо. Нас больше не били. Битье закончилось. Вечерами к нам приходили бородачи и говорили нам про Новый Халифат.1212
  Экстремистская организация, запрещенная в Российской Федерации


[Закрыть] Короче, про Исламское Государство Сирии и Леванта,1313
  Экстремистская организация, запрещенная в Российской Федерации


[Закрыть] вот как они тогда называли его по-русски. Кто-то из бородачей говорил по-русски с жутким акцентом. Кто-то так верно и гладко, будто бы чистокровный русский был. И то правда, может, и был. Я вспоминал моего друга Баттала. Баттал, Васька Сидоров, и ты подался туда же. И эти подались. И вот сейчас, через день-другой, и мы подадимся. Я прекрасно скумекал, зачем были все эти сладкие вечерние восточные проповеди. Нас еще немного помуштруют, погрузят, как дрова, в самолет и переправят прямехонько в Сирию. Или там в Ирак. Или в Афганистан, это уж как командиры решат. Как ихний халиф повелит; где ему больше новые люди нужны.

Бородатые люди разворачивали перед нами карты. Тыкали карандашами в реки, в дороги, в кружки городов и поселков. На картах красными кругами и стрелками были обозначены удары вражеской авиации и черными флагами – места, занятые Новым Халифатом.1414
  Экстремистская организация, запрещенная в Российской Федерации


[Закрыть] Занятые навеки? На два-три дня? Никто не знал. И они сами не знали, но гордились победами.

Они раскладывали перед нами фотографии, на них бойцы в камуфляже улыбались во весь рот, раскинув руки, а под мышками у них стояли девчонки, маленькие такие девочки, кто в этих ихних паранджах, хиджабах или как там они называются, у кого сплошняком и лицо и тело закрыто черной материей, я вспомнил, это чертово одеяние называется у них никаб. Или никяб, черт их разберет. Раиса мне называла это слово, да. Бородачи тыкали в девочек волосатыми пальцами: глядите, это все их жены! Это жены бойцов! У каждого, кто победит неверных, будет столько жен! И все они будут нежными и юными, вах, у курочек должно быть нежное мясо, тогда их грызть приятно!