Текст книги "Евразия"

А на других фотографиях эти девочки лежали на земле, в пыли, с перерезанным горлом, а над ними воин Аллаха втыкал в песок черное знамя. Ветер вил полотнище, оно застывало черным гипсом, мы тупо глядели на трупы девчонок, и только один из нас нашел в себе смелость спросить: за что их? За то, что сопротивлялись Аллаху, был ответ. За то, что оскорбили воинов Аллаха и плевали им в лицо. Так будет со всеми, кто не примет нашу веру и оскорбит ее! Мы не пощадим ни женщин, ни детей, ни стариков!

Ну что вам сказать? Я все это прекрасно видел и понимал, и мои товарищи, пленные наши парни, тоже все видели и понимали. Мы были отнюдь не глупцы, чтобы не видеть наше будущее. Но и такое, под черным знаменем Халифата,1515
  Экстремистская организация, запрещенная в Российской Федерации


[Закрыть] оно чудилось нам радостью. Потому что оно хоть на миг, но было, еще оставалось жизнью. Нашей жизнью.

Жить! Вот чего хотели мы. Разве это так странно, хотеть жить? Разве это так стыдно?

А, вы хотите сказать, жить любой ценой, а цена-то может быть и не совсем чистая, может даже быть очень грязная, даже преступная, даже и не цена вовсе, не тридцать там этих легендарных сребреников, а просто кровь, что выливается на землю, на сухой песок из перерезанного горла неизвестной девочки, я и имени-то ее никогда не узнаю, и кровь уходит в песок, и вот она, настоящая цена твоему воздуху в твоих драгоценных легких.

Вот знаете, спасибо, что вы меня слушаете, я все тут лежу и думаю: вот у нас такая техника, мы так рванули вперед по сравнению с лапотным веком, и бомбы у нас, и в космос полетели, и атом расщепили, и всякие гены-хромосомы можем изменять, и ребенка в пробирке зачинать, и много чего еще умеем, вот скоро рак победим, вот какой-то там чертов адронный коллайдер построили, и даже какие-то, мать их, экзопланеты открыли, ну, другие солнечные системы, в переводе на русский, короче, черт знает что пооткрывали, – а человек, человек-то все так же мерзок и страшен. Все так же! Мерзок! Страшен! И никакого сладу с этим нет. Не поправишь, не исправишь человека. Никакие гены в нем местами не переставишь. Чтобы он сразу стал чистый и просветленный, как ангел. Ну или как Мицкевич, к примеру.

Эти, бородатые, в открытую проповедовали нам доктрину всеобщего уничтожения. Звучало, я вам скажу, могуче! Соблазнительно! Так мощно звучало, просто гром и молния! И терроризм, это был краеугольный камень этой доктрины, просто-таки живое ее воплощение. Ведь надо было показать, доказать, все время, каждый день и каждый час, доказывать миру, что мир обречен. Что мир, не ровен час, весь станет Новым Халифатом,1616
  Экстремистская организация, запрещенная в Российской Федерации


[Закрыть] и не охнет. Охнут люди, что закричат ему: прощай! Для того, чтобы люди орали и вопили своему прогнившему миру, чахлому тощему мирку, слова прощанья, надо было построить целую систему гипноза. И эту систему успешно на нас испытывали. Мы гипнозу поддавались. А что? Нас кормили, поили, не били; мы были живы. Жить! Жить во что бы то ни стало! Ах, ты живешь, сучонок, а ведь за жизнь надо платить. Кому? Богу? У вас нет Бога. Тот Бог, которому вы молитесь, это не Бог. Это насмешка над Богом. Наш Бог, великий Аллах, истинный. И Он если захочет, сотрет вас, да и всех нас, с лика земли. А захочет – вознесет до облаков. Он может все. Ибо Он Отец всего сущего, и он Судия.

Бородачи вечерами приносили в комнату, где, как в маленькой казарме, спали мы все на койках с панцирными сетками, вроде как больничных, тяжелые толстые книги. Они клали книгу на стол, презрительно стукали по ней кулаками и кричали: «Вот ваша Библия! Здесь написано, как люди проливают реки крови, убивают друг друга! Но не знают, за что!» Рядом клали другую книгу, такую же толстую, как поросенок. Тыкали в нее пальцами, потом целовали ее. «А вот наш Коран! Тут все ясно сказано! Как надо себя вести! Как неусыпно Аллах следит за нами! Что такое грех, что такое честь, что такое достойное рождение, достойная борьба и достойная смерть! Недостойная смерть лишь у свиньи. Вы все свиньи! Но вы же хотите стать людьми?! Хотите или нет?!» Мы кивали. Конечно, хотим. А что еще оставалось нам делать?

Враг народа родного. Враг народа чужого. Враг веры. Враг Аллаха. Все эти враги наслаивались, накладывались, наползали друг на друга, я воображал слепленный из этих лежащих врагов многослойный пирог, а тела в пироге – то живые, то мертвые, вперемешку: кто шевелится, а кто, в запекшейся крови, лежит неподвижно. Отрезай кусок и откусывай, ты, Бог! «Аллаху акбар!» – все время, складывая руки на груди, возводя глаза к потолку, бормотали они, бородатые люди, и они велели нам повторять эти слова за ними. Мы повторяли. Кто тихо и хрипло, кто громко, почти кричал. «Вах, маладец, как громка ты славишь Аллаха! Ты уже пачти гатов ат-правицца на вэликие сра-жения с врагами Аллаха! Ищо нимнога, и мы тибя будим са-бират в да-рогу!»

Иногда, очень редко, кто-нибудь из нас подавал голос. Спрашивал их, бородатых. О чем? Когда о чепухе: скоро ли принесут обед, отменят ли сегодня дневные стрельбища. Когда о важном. Тот парень, что беседовал со шведским снайпером, однажды спросил: вы сделаете всех нас террористами? Бородач вынул носовой платок, шумно высморкался, аккуратно сложил платок и засмеялся. Борода колыхалась. Отсмеявшись, он сказал: вам еще целую жизнь надо прожить и пройти долгий и трудный путь, чтобы стать настоящими воинами Аллаха. У вас, в вашем прогнившем мире, воинов Аллаха называют террористами. У нас их называют героями. И эти герои знаете что делают в вашем кошмарном мире? Ну, что, спросил парень и сморщил нос, как собака, ожидающая подачки. «Воины Аллаха борются с врагами будущего: они всего лишь убивают тех, кому не место в будущем», – назидательно произнес бородач и опять полез за носовым платком. Он был простужен, и у него широкой рекой из носа текли сопли.

В вашем будущем, дерзко уточнил парень. Мы все глядели, как шевелится у человека борода. Она жила и шевелилась отдельно от наемника. Особое, опасное живое существо. Я отпрянул, как от скорпиона. Бородач понял мое отвращение. Сгреб бороду в кулак. Поглядел исподлобья. Дорого бы я дал, чтобы так на меня больше никто не смотрел никогда.

Они вещали нам о высоком, о мощи Аллаха, о Его господстве над миром, о том, что взрывы рынков, поездов и театров – это в Его честь, и убийства детей – это в Его честь, и изрезанные кинжалами и избитые резиновыми шлангами до черных синяков женщины – это тоже в Его честь, а я думал о том, что мы все живем внутри страшного всеобщего вранья. Совсем не высокого, не торжественного и не могучего. Все врут всем. Эти бородачи врут нам. Украинские правители врут своему народу. А наши владыки нам врут? Или не врут? Вот идет бойня натуральная. Людишки бьют, убивают друг друга. Один мужик засаживает нож под ребра другому мужику. Одна армия уничтожает другую армию. Тут вроде бы все понятно. Человечество не может без бойни, ну не может оно без нее, и все тут! Бойня – это как скарлатина, как грипп, ею надо переболеть; переболел, думал, у тебя уже иммунитет, да врешь ты все, нет у тебя никакого иммунитета! Завтра заболеешь опять! Бойня и кровь, дымящееся мясо. От войны никуда не уйдешь, не спрячешься. Убийство, оно вроде бы честное со всех сторон. А вранье?

Как же быть с враньем?

Все изолгались. Все изощряются, как бы получше выдумать еще и еще вранья, еще приврать, красочно и диковинно, так, чтобы поверили вблизи и вдалеке. По Сети идет, бежит вранье, фильмы, видео, радио, все говорящие ящики повторяют придумку на разные лады. И где-то там, в черных чертовых небесах, далеко, в военной дикой ночи, обе бойни, и натуральная, где крики и кровь, и враньевая, где изо рта в рот, с языка на язык, из глаз в глаза бежит обман, смыкаются. Слипаются! Сливаются. И тот, кто искуснее всего наврал, объявляет войну тому, кто еще не может расстаться с честностью, с честью. А я кто такой, спрашивал я себя, засыпая на этой скрипучей панцирной сетке, что колыхалась подо мной, железный холодец, в этом плену, у этих восточных бородачей, у них мы покупали нашу жизнь ценой предательства, обмана и служения, кто же я, я кто такой? Подлец? Предатель? Но кого я предал, если этот чертов Аллах сильнее всех? Если именно под него, под этого всесильного Аллаха, и правда лягут завтра все страны и все народы?

И вдруг однажды ночью, сквозь некрепкий сон, похожий на мой вечный табачный дым, меня прошибло, осенило: я – жертва. Я хороший, я слабый, я заблудился, и вот меня поймали, и готовят, чтобы принести в жертву! Я священная жертва. Я – для заклания. Меня заколют, как ихнего барана на Курбан-байрам. И разрежут на куски, и зажарят, и съедят, и пальчики оближут. Грязные, толстые, веселые волосатые пальцы.

На какой же алтарь меня, несчастную жертву, положат?

На алтарь чего? Будущего?

А придет ли оно вообще, это вожделенное будущее?

Может, мы зря о нем талдычим денно и нощно? А на самом деле никакого будущего нет и быть не может? А есть только настоящее, есть здесь и сейчас, как все время бормотал мне придурок Мицкевич? Вот найденыш. Нашли ребенка в мусорном ящике. Здесь и сейчас. Убили Зайца. Здесь и сейчас. Взяли нас в плен и натаскивают, как собак на уток, на будущую кровавую охоту на неверных. И опять здесь и сейчас. Ничего нет вчера. Завтра нет. Есть только сегодня. А там и тогда – это, простите великодушно, мы уже все позабыли, как там оно было. Растаяли подробности. Погибло время. Туда ему и дорога.

Когда-то, давно, умер Бог.

Потом умер человек.

А сейчас, кажется мне так, умирает мир. Земля умирает. И из нас никто не бросится наперерез, не схватит ее за руку, слепо идущую в пропасть, не остановит.

Кто умирает здесь и сейчас?

Может, я сам? Я один?

Я бы, знаете, согласен был сдохнуть за всех. Ну, чтобы я один подох, а все бы жили. Остались жить. Как-то плохо это, подло, убивать сразу много людей. Я никогда не пойму Хиросиму и Нагасаки, и почему американы на этих несчастных япошек бомбы сбросили. Так война не делается вообще-то. А кого могла спасти на войне наша Фрося? Человека? Людей? Себя? Или свое время? Спасти можно только живое. Мертвое спасать нечего, оно и так уже мертво. Спасают только то, что живет, дышит, думает. Страдает и плачет. Тупой кирпич, булыжник спасать не надо. Камень, он и есть камень. Черт, а вот город этот, ну, что воины Аллаха разгромили, Пальмира? Это камень или не камень? А картина какая-нибудь знаменитая? Ну, эта, как ее, Джоконда, что ли? Я забыл художника фамилию, что ее нарисовал. Вы знаете, я репродукцию в старом журнале видел, у отца, в старом рваном «Огоньке». Была написала фамилия художника и стояло: «МОНА ЛИЗА. ДЖОКОНДА». Сложное имя у бабенки, но я запомнил. У нее такое лицо. Будто сама земля на меня глядела. Земля, нежная, холодная, с теплыми губами, с круглым катящимся в небе черепом, с глазами, которые распахнуты, разрыты, как две могилы. У нее глаза одновременно детские и старушечьи. И мужчины глаза, и женщины. И они как водоросли, качаются, бессловесные. И как птицы летят. Улетают. И, в общем-то, это даже не картина. Я помню, я смотрел и плакал, как дурачок. Тогда я еще мог смотреть.

Блин, а если перед тобой стоит выбор: спасти Джоконду или спасти ребенка? Из помойки спасти его, орущего благим матом, из-под танка, из огня выхватить? Кого будешь спасать, картинку вшивую, да художники еще тебе сто, тысячу таких Джоконд намалюют, или живого человека? Человек только что родился. Надо, между прочим, всегда помнить о том, что вот этот – родился, этому – повезло, а кучи детей и не рождаются вовсе, а погибают в утробе матери: их или травят ядами, или выдавливают адской гимнастикой, или мать плюхается в горячую ванну и ждет, когда из нее кровища хлынет и вместе с ней ее дитя, или, это самое жуткое и самое обычное, садится мать, распялив ноги, в медицинское кресло, и из нее ее ребенка выковыривают крючками, ложками и ножами. Как-то эти ложки у них там называются, забыл, мне говорили. А, да, кюретки. Вот-вот, кюретками этими человека нерожденного кромсают, а он там, в брюхе матери, уже ведь человек. Ручки! Ножки! Головенка! Палец сосет! Эх, вот бы меня так мать моя из себя выковыряла. Лучше бы было, честно.

Жертва! Что такое жертва? Священное что-то? Я не знаю. Люди вбили себе в голову еще с древности: да, жертва, это священно. Это свято. Приносят жертву и тут же, над еще теплым трупом, над лужей крови, молятся богу. Какому богу? Что такое бог?

Бог! Бог! С большой буквы. С уважением к нему, с почтением. Жертвы Богу, да. А человек? Почему человеку никто не приносит никого в жертву? Да человечек хитер. Он сам себе жертвы всякие приносит. В первую очередь своему желудку, ха. Пожрать человек не дурак. Один мужик из нашей партии, не Тройная Уха, другой, он какое-то время даже в университете преподавал, потом оттуда его выгнали за пьянство, сказал мне однажды, он курил и дышал мне в лицо перегаром: до тех пор, пока человек будет убивать зверя, кромсать на бойнях коров, быков и свиней, он будет убивать человека. А потому что запрета нет! Запрет на смерть? Как бы не так. Без смерти зверя ты не пожрешь! Не пообедаешь сладко! А значит, ты умрешь с голоду. А тебе умирать не хочется. Тебе хочется жить. Жить!

И во имя своей жизни ты убиваешь другую жизнь. Разве это так странно? Однако ни о какой жертве тут никто не толкует. Обычное дело. Убил – разделал – сварил – зажарил – съел. Делов-то! И так все. И так всегда. С незапамятных времен. Убивали вчера? Убивали и миллионы лет назад. А вы нам о милосердии! О Боге каком-то любвеобильном!

Вот у мусульман Бог правильный. Он ни о какой любви особо не вещает. Только о любви и дружбе правоверных. А правоверные должны собраться в кучу и бить неверных. Все опять просто, как в аптеке.

А может, Бог – это такая обманка, отрава?

Бородачи исчезали с картами и толстыми книгами в руках. Таяла, гасла в углах казенной спальни гортанная речь. Мы бухались в кровати, сминали под головами жесткие подушки. Подушки пахли скотиной: козами, верблюдами. «Тиха украинская ночь, но сало нужно перепрятать!» – изрекал кто-то, кому больше всего хотелось на ночь потрепать языком, кто скучал по домашнему сну, по собственной спальне и собственной жене. Все молчали и делали вид, что уже спят. Не хотелось ничего: ни говорить, ни шутить, ни исповедаться.

Отрава. Отрава.

Меня осенило: мы живем в мире великой отравы.

Отрава – водка, пиво, вино, курево. Въедается в мозг, в печень. Не можешь без стопки. Не прожить без бутылки. Без пачки сигарет вот уж точно не прожить. Когда я долго не курю, у меня уши пухнут. И живот будто раздувается, как воздушный шар. И легкие жжет. Легкие просто огнем горят. Просят отравы.

Отрава – вода. Пьем отраву. Хуже водки. Хлорка, химия. Больные потроха. Безносый скелет уже ждет с косой, скалится.

Отрава – наркотики. Эта отрава шествует в открытую, как ее ни прячь под полой. Белые порошки, ампулы, шприцы. Вон они стоят под окном, у поленницы дров, наркоманы. Им позарез надо опьяниться. Если они не всадят иглу в вену, им каюк. Я видел ломку. Я ее пережил. Ломку лучше никому не видеть. Ее можно не пережить. Чуть больше вколешь, и все. Ширнешься и коньки отбросишь. Эти ребята называют этот укол так: золотая доза. Или золотой укол, кто как.

Отрава – обнимашки мужика и бабы. Где любовь? А нету любви. Давно уже нет. Я вот ее точно не видал, не слыхал. И не обнимал. Ниже пуза, вот и вся любовь. А те, кто думает, что любит, те отравлены. Это яд, любовь умирает, а они кричат, что не могут жить без любви, и бросаются с балконов, и режут вены. Отрава-то в крови.

Отрава – музыка, да и все развлечения. Башку задурить! Громом и звоном все заглушить! А что заглушить? А то самое. То, что заставляет тебя, безмозглого червя, думать! А ядовитую музыку слушай – мыслей ноль. Расслабляйся! Точно, крепче водки!

Отрава – деньги и власть. Власть и деньги, это ведь одно и то же. Одинаковый яд. Кто стремится к власти, знает: получит немереные деньги. Кто хищно хапает деньги, тоже хорошо затвердил: чем больше у меня денег, тем быстрее я до верховной власти докачусь. И докатываются! Отравленные купюры жадно считают, в банке жадно таращатся на свои счета с бешеной россыпью нулей. Это не настоящие деньги, но они вроде как настоящие. Человек глядит на отравленные цифры и радуется: я счастлив, я богат! Сильнее меня нет никого в целом мире! А рядом с ним тот, кто богаче его. Ах он дрянь! Ах он сволочь! Да как он посмел быть богаче меня! Все, война.

Отрава – сама мысль. Ладно бы отравляла нас изнутри. Думай что хочешь, никто в черепушку твою не вламывается, не лезет тебе под кожу. Но мысль ты высказываешь. Тебе надо, чтобы тебя услышали. Ты обнародуешь весь мусор, все огрызки и объедки, всю никчемную чепуху. И не только! Ты кричишь на весь свет о вещах, круче которых не бывает. О том, что твоя страна – дерьмо. О том, что твой правитель – предатель. О том, что ты агрессор и волк, а ты вообще мирный пахарь. И наоборот: что ты мирный пахарь, просто-таки ягненочек кудрявый, никого не задеваешь, идешь себе за плугом, за бычком своим, хвостом слепней отгоняющим, а на самом деле ты матерый хищник, ты волк в овечьей шкуре, и только ждешь удобного момента, чтобы прыгнуть, наброситься и вонзить клыки в чью-то беззащитную, слабую холку.

Отрава – радио, телевизор, интернет этот вонючий, эта Сеть, что опутала мир. Прав Баттал, он так меня учил: Сеть хороша, да улавливать в нее надо умело! Слишком большие в ней ячеи, выплывает из них пойманная рыба. Сеть переносчик идей, да, но ведь сами идеи – тоже отрава!

Ага. Ясно. А уж не сам ли Бог тоже отрава?

Сами боги, ведь их много, и ими народы задурили себе башки не хуже наркоты?

Бог – отрава, до этого может достукаться только больная голова. Отравленная.

Если ты сам – отрава, то значит, отравлено все, и Бог тоже? Бог, твоя последняя надежда?

Если честно, никогда не понимал верующих. Значит, я отравлен безверием. Ну что же, выходит так, это судьба моя такая. И вот иду я отравленными ногами по отравленной земле. И весь путь мой – отрава.

Да, путь – отрава. Не так и не туда надо было идти.

И вся жизнь, получается, отрава.

Вот оно как!

И если жизнь отрава, то зачем тогда эту ядовитую черную воду пить? Зачем – жить?

Вот все убивают друг друга. А высшая правда на свете, самый правильный поступок, какой ты можешь совершить, это убить себя. Самоубийство, а вовсе даже не убийство – вот правда. Она последняя отрава, и она же очищение от отравы: от притворства, ото лжи.

Что, скажете, на то, чтобы себя убить, ты тоже должен иметь право?!

…право на уничтожение, да, это самое крутое право на земле.

На уничтожение тех, кто приносит вред. На умерщвление опасных.

Кому дано это право?

Если ты можешь уничтожить другого, ты должен иметь право на самоуничтожение.

А кто тебе его даст? Бог?

Черт, вот опять мы идем по кругу и приходим к Богу, словно больше некуда идти.

Ах ты человечек хитрый! Ты хочешь заиметь и навек присвоить себе последнее, самое главное право: право на суд. Право судить высшие силы, судьбу, промысел, а что такое промысел, как не снова Бог? Ах ты судья паршивый! Не можешь смириться с судьбой! Тебе хочется стать сильнее ее!

Я лежал с закрытыми глазами, под веками плясала темнота, далеко ухали разрывы, мы тут лежали и спали в холодной казенной спальне, мужики сопели носами, может, крепко дрыхли, а может, делали вид, опять хитрили, обманывали тех, кто за нами следил, обманывали войну, обманывали себя, нам всем казалось, мы вот тут лежим, едим, тренируемся и спим, и значит, мы живем, но разве это была жизнь, так, насмешка одна, – и больно билась в моей бессонной башке мысль: стать сильнее, стать сильнее Бога, ну и что такого позорного в этом желании, может, именно это постыдное желание и двигало все вперед, все человечество, всю историю нашу, и человек то и дело выходил бороться с Богом, напрягал мышцы и схватывался с ним, пытался положить его на лопатки, ну пусть это было бесполезно, напрасно, наивно, но ведь из этой борьбы рождался каждый раз завтрашний день, рождалось твое право на жизнь, на ложь, на правду, на войну, на любовь и на смерть, – а вот ты скажи мне, пытал я сам себя, ты мне ответь, есть ли у человека все эти права?! Может быть, их всех и нет вовсе? И самая сильная, самая крепкая отрава – это самообман?

Ты веришь другому, как себе. Но ты не верь сам себе.

Потому что ты сам не знаешь, кто ты.

Ты не умеешь молиться! Ты не можешь любить! Ты ложишься под гусеницы танка, воюешь за Украину, за Россию, за Сирию, за Америку, за черт знает что, но ты не знаешь, зачем ты это делаешь! Просто так? По инерции? Потому что так делают те, кто бесится и мечется рядом с тобой?

Отрава. Мы ее пьем каждый день. Мы не умираем потому, что мы к ней привыкли. Значит, это еще не наша золотая доза. Вот когда мы выпьем чашу этой чертовой отравы целиком, когда захлебнемся ею, вот тогда нам станет ясно, что к чему.

И мы увидим весь наш мир изнутри.

И мы разом увидим наше прошлое, наше будущее, а главное, наше настоящее. Настоящего-то мы не видим: мы стоим с ним нос к носу.

И мы увидим весь наш путь, и увидим, где же выход.

Где там выход! Для всех один или для каждого свой!

Потому что без выхода ведь нет и движения дальше!

И путь оборвется!

А нам так не хочется всем, чтоб он обрывался!

А что, если все – все это – и война, и мир, и все мы, глупцы – тупик?

И прощение – тупик? И Бог – тупик?

Я привскочил на кровати. Панцирная сетка отвратительно лязгнула. Нет! Быть этого не может, чтобы – тупик! Я весь аж вспотел. Пот тек по лбу, заливал глаза. Может, я просто заболел, не знаю. Скорей всего, заболел, простудился на этом их чертовом полигоне. Картонные мишени! Мы – не картонные. Я ворочался на кровати, стальная сетка все лязгала, я вздрагивал и обливался потом, и ругался втихаря, и думал, как бы мне отсюда деру дать. Да ведь не убежишь, шептал я сам себе, вот у меня тут так уж точно тупик. Тупиковее не бывает! Вот Баттал. Для него вся эта брехня про великого Аллаха отнюдь не тупик. А самое настоящее человеческое счастье. Смысл, можно сказать, жизни! Он в этом Аллахе и в этом Новом Халифате1717
  Экстремистская организация, запрещенная в Российской Федерации


[Закрыть] нашел себя. И кто его в этом обвинит?

…да стой, что ты мелешь, все обвинят, все, весь мир, ведь это же бред, что они буровят, всех убить и мусульманский рай построить, да какой там рай, рай, рай, рай, Рая, Рая, Раиса… Раиса… тебя не убьют, ты такая, такая… очень красивая… чем-то ты таким, этаким похожа на Фросю… в тебе сила есть… такая горячая, жаркая, как кровь… кровь, кровь… я не буду убивать, не буду, не буду больше убивать, я устал…

…бог тупик, политика тупик, выборы жуткий фарс, взрывчатку подложи и радуйся, взрыв разнесет все тупики в щепки, и откроются врата, разлетятся тучи, хлынет свет, хлынет огонь, вырвется огонь… огонь…

…огонь… я сам огонь… попробуй меня потуши… не потушишь… водой не зальешь…

…тупик… нет выхода… выхода нет…

…времени нет…

Извините. Трудно говорить. Можно я немножко молча полежу?

…я тогда и правда захворал. Притом крепко. Бородачи подходили к моей койке, ругались по-арабски. По-английски они, видно, ругаться не умели. Я понимал, что это ругань, они выплевывали слова сквозь зубы, плевались словами, заплевывали мое одеяло и мое потное лицо. Чертовы бородачи! Я понимал: как только я поправлюсь, они втолкнут меня, вместе со всеми, в самолет, и мы полетим. Туда, куда я не хочу лететь.

Что такое открытые границы? Небо, вот у него нет границ. Небо, лети куда хочешь, туда, сюда! И никто тебя за хвост не поймает. Еще как поймают! И подобьют. И собьют.

И знаете, пока я там валялся в жару и в поту, в мире делались ужасные делишки. Мне потом рассказали. Из Африки, из Азии поднялась громадная цунами из людей, огромная волна черного, желтого, смуглого народа – и пошла на Европу.

Великое переселение народов. Вот оно, оно страшно, и мы его свидетели. Мы все просто этого еще не осознаем. А лодки плывут и плывут, и переворачиваются у самых берегов Европы, и люди тонут, и дети орут напоследок, хватаются за головы, за волосы и руки родителей, за борта тонущей утлой посудины, что там дети, и взрослые тонут, особенно быстро те, кто не умеет плавать, и волны плещут им в лица и рты, и глотают они соленую горькую воду, и понимают, ой как хорошо они понимают, что – умирают! Меня всегда интересовало, каково это – знать, что вот сейчас ты сдохнешь, и что человек думает в эту самую пресловутую последнюю минуту. Ну, например, что приговоренный думает, стоя под петлей, перед повешением. Когда его вздергивают, говорят, он испытывает последнее в жизни наслаждение. Хотел бы верить! Сфинктеры, что ли, сжимаются напоследок? Говорят, человек мочится, а может, даже кончает. От страха? От ужаса? От счастья, что сейчас вся эта байда, ну, земная поганая жизнешка, кончится?

Разворошили кочергой горячие угли. И огонь вспыхнул. Нате, жрите! Европейчики сытые! Сладко ели и пили? Тихенько жили в ваших старинных милых городочках, в ваших фешенебельных столицах?! Так вот же вам! Мусульмания нахлынула на вас. И залила, затопила. Там рвутся бомбы? Летают пули и мины? Так мы убежим из наших песков и барханов – к вам! К вам, и нам все равно, пустите вы нас к себе или не пустите! У нас просто другого выхода нет!

Нет выхода… нет выхода…

Мне все рассказали ребята. В лицах и в красках. Кто телевизор глядел. Кто в интернете все это нашарил. Да все газеты-журналы новостями о беженцах пестрили. А я тут лежал и кашлял, наверное, у меня разыгралось воспаление легких, потому что температура все держалась, не падала. По делу, меня надо было затолкать в больничку. Но какая больница на войне? Украишки все больницы разбомбили. И в городах, и в селах. Я валялся пузом кверху и думал: украишки из Киева сражаются за свою единую, неделимую и незалежную страну! Они боятся, что злобная волчица Россия оттяпает от Украины восточный кусок! Ополченцы на Донбассе бьются за свободу Донецка и Луганска. Потому что свобода, мнят они, самое распрекрасное и самое сладкое на свете кушанье! По усам текло… а в рот не попало…

И не попадет никогда.

Мне дурили мозги Аллахом и Халифатом,1818
  Экстремистская организация, запрещенная в Российской Федерации


[Закрыть] а я смекал: ну валяйте, отсылайте меня туда, а там, глядишь, я с Батталом увижусь, и там, на просторе, в чужой стране, я от вас, может, легче удеру. И тут же я пугался. Чем чужая земля лучше своей? Есть такая старая поговорка: дома и стены помогают. А там, в Сирии, какие у меня будут домашние стены? Пустыня там будет вокруг меня, пустыня и война.

Да и здесь тоже – пустыня и война. Только там все бормочут по-арабски, а здесь – по-русски. По-русски даже украинцы говорят; им так удобнее. Всё одинаково. Вообще вся земля одинакова. Рождаются везде одинаково, умирают везде одинаково. Разная только жизнь у всех. Вроде бы разная. А сравни судьбы – помрешь от тоски, как все похоже.

Люди бежали оттуда, где их убивали, переплывали море, шли по чужой земле, разбивали палаточные лагеря, их били и насиловали, они били и насиловали, среди них мотались мусульмане из Халифата,1919
  Экстремистская организация, запрещенная в Российской Федерации


[Закрыть] они ловко подкладывали взрывчатку под кресла в театре, в грохочущий поезд, да куда хочешь подкладывали, им было все равно, кого взрывать, лишь бы взрывать, лишь бы люди рвались на куски, а куски разлетались в разные стороны. Убийство, это ведь тоже наркотик. Отрава. Тот, кто привык убивать, хочет убивать все время. Всегда. Особенно если есть за кого убивать: во имя.

Пот тек у меня по лбу, спина тоже была вся мокрая, а белье мне не меняли, я сушил его на себе. Бородачи среди ночи явились, шумя, стуча сапогами, и столпились возле моей койки, и один, самый мрачный, как старый черный волк, ощерился и сказал: «Всо, хватит притваряцца! Ты зда-ров. Са-бирайся, вылитаишь вместе са всэми. Вылит завтра. Завтра! – Он обвел взглядом спальню. – Всэ слышали?! Всэ?!»

Я, один за всех, ответил, катая мокрую башку по подушке: «Да. Все. Все слышали».

Черная борода дрогнула, лиловый рот оскалился. Зубы у араба и правда были как у волка, желтые и длинные.

Где мой нетбук, тоскливо думал я, так и остался там, у наших. У каких наших? Мои уже были вот здесь, в разбомбленном казенном доме, на полигоне с картонными мишенями. Мои, наши, ваши! Бред. Нет моих, ваших, наших, своих, чужих. Я был свой у своих. Я был чужой в плену. Побыл чуток в плену – уже стал своим среди своих. А попаду к чужим в плен – буду им опять чужой. Плохо быть чужим, кто спорит! Чужих эти, арабы, прилюдно побивают камнями.

Чужие бороды стояли надо мной и хрипели: собирайся! Чужие лица мотались рядом с моим лицом. Они так и не стали мне своими, вся эта ребятня, что толклась, как мошкара, со мной рядом в плену. Или это я толкся вместе с ними? Мне иногда хотелось там, в плену у этих бородачей, послушать музыку. Хорошую музыку. Все равно какую. Рок, джаз. Я не любитель музыки вообще-то. Но такая тоска охватывала, что музыки хотелось иной раз похлеще курева и жратвы.

И я, будете смеяться, музыку себе воображал. Ну, внутри себя пел, напевал, а то просто молчал, а внутри себя ее слышал. Может, это означало, что у меня потихоньку начинал съезжать чердак, и я смеялся над собой: еще немного, еще чуть-чуть, и с этой койки они меня не на Восток, а точно на Канатчикову дачу переправят, или как там эта знаменитая психушка в Москве называется. Как же, держи карман шире! Так тебя в Москву и отправили, посылочку запаковали, бечевочкой перевязали. Они в Москве, небось, очередные теракты готовили. Как везде, по всему миру. Одна старуха в магазине, еще в Нижнем когда я жил, в очереди стоя, прошамкала: «Вот вы все суетитесь, суетитесь, что-то такое болтаете все о третьей мировой войне, все боитесь ее, а она, третья мировая-то, ведь уже идет!»

В точку старуха сказала. Вернее не бывает. Идет она, родимая, еще как идет, а мы все делаем вид, что нет, не идет. И улыбаемся друг другу: еще когда пойдет! И глаза округляем: а может, завтра, ой-ёй, страшно. Вранье, не страшно нам ничего. Привыкли мы к мысли о ней, о всемирной войне. Она над нами носится в воздухе, ее взрывы, огромные огненные, дымные грибы над городами мы видим во сне. От этих снов в подушку не зароешься. Думаю так, они вещие.

Выздоровел я. Полигоны с картонными куклами кончились. Нам велели одеться и построиться. Выдали вещмешки. Пересчитали нас по головам, как скотов. Сначала тряслись в автобусе. Потом рассадили по машинам. Потом опять автобус, грязный старый «Икарус», допотопный, когда он катился, то чихал и дрожал и дико вонял бензином, весь бензин в салоне гулял. Потом в запыленных слепых стеклах замелькали дома: город. Какой? Мы мрачно переглядывались. Бородачи сидели и сзади и спереди, следили за нами. Лучше всего было молчать, мы и молчали. Потом под колесами «Икаруса» расстелился гладкий подмерзлый асфальт, мы покатили по шоссе весело, с ветерком, и выкатились к аэропорту. Самолет уже ждал нас.