Текст книги "Евразия"

И тут на лицо Раисы наползло еще одно лицо. Широкое и скуластое. Фрося. Баба-земля. Земля, ты тут, со мной, я рад. Фрося из колышущейся тьмы смотрела на меня, ее широкие скулы были залиты слезами и кровью. Может, ее там, далеко, ранило в голову. А может, ее сейчас, вот сейчас убили – потому что она в ночи закрыла передо мной глаза, и широкое, как сковородка, перепачканное мазутом лицо осталось неподвижным, бесстрастным.

Лицо Фроси стало отдаляться от меня, исчезать, расплываться, расползалось тонкими кругами паутины, расходилось кругами по ночной тьме. Все. Кончилось. Умерло. Фрося умерла.

А я, еще живой, все это видел и ничего не мог с этим поделать.

Потом над плоскими крышами военных сараев я увидел Мицкевича. Он вроде как шел по крышам, перепрыгивал с крыши на крышу, такой огромный, величиной с тучу или с вертолет, взмахивал руками и беззвучно смеялся. Его конский длинный хвост на затылке трепал жаркий ветер. На краю одной крыши он остановился. Я понял: он сейчас шагнет, и все, я его больше не увижу. Эй, Мицкевич, крикнул я, погоди, постой! Куда бежишь! Он, растопырив руки, балансируя на краю, медленно повернул ко мне голову. Увидал меня. Улыбнулся беззубо. И крикнул мне в ответ: ты, Ефим! Мы рождаемся в смерть, а умираем в жизнь! Ты это помнишь?! Помнишь?!

Я заорал ему: помню! помню! – и навалилась тьма, подхватила Мицкевича под локти и понесла на себе, под себя и в себя. Вместо Мицкевича над крышами опять замерцали звезды, и звезды влажно мерцали и переливались, как пламя свеч или спиртовки, да, как подожженный спирт, у меня над головой, на скулах и на щеках, обжигали лицо мне и стекали вниз. И я шептал не помню что. Важно было шептать, не останавливаться.

Знаете, может, я так молился впервые в жизни, не знаю.

Откладывать в долгий ящик эту поездку генерал не стал. Там, под Пальмирой, творилось, видать, что-то такое серьезное, что надо было принять меры: или передислоцировать войска Халифата, или хорошенько врезать по наземным войскам Асада, или придумать что-нибудь такое, отчего челюсти отвисли бы и у русских, и у американов, и у сирийцев, и у курдов, и у езидов, и у всего мира, что наблюдал за этой бойней по ящику. Генерал на войне просто обязан такое придумать. На то он и генерал.

Утро наступило вкрадчиво, непонятно. Незаметно и неотвратимо. Мы погрузились в машины и поехали. Шофер, генерал, я и еще один охранник в одной машине; двое охранников и еще двое солдат – в другой. Генерал обернулся ко мне и тихо сказал: «Знаешь, туда, в Пальмиру, прибудет Абу Умар аш-Шишани. Под ним весь север Сирии. Он врагу спуску не даст, так это по-русски?» – «Так», – кивнул я. Второй охранник, парень с Урала, глядел тоскливо; веснушки на его облупленных, обгорелых на солнце щеках светились воробьиной гречкой. Шоферов у Кайдара было два: один турок, другой кавказец. Я не знал, может, грузин. Нос крючком, подбородок весь в синей щетине.

Я понимал: вот этот чертов Халифат2424
  Экстремистская организация, запрещенная в Российской Федерации


[Закрыть] родился, и хрен теперь его убьешь. По сути, у них тут, в Азии, произошла своего рода революция. Революции, это опасное дельце. Шаг влево – стреляю, шаг вправо – стреляю. А если прямо? А прямо не у всех получается. Все равно все сбиваются на кривизну. Все рано или поздно начинают лгать. Своему народу, себе – какая разница. Ты-то ведь и есть народ. Тот, кто захватывает власть, обязательно начинает грести все себе под пузо. И разрушать все, построенное раньше. Как это в «Интернационале» поется: весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем… А затем, а затем… О, вспомнил! Мы наш, мы новый мир построим, кто был ничем, тот станет всем!

А если это мы раньше были всем, а пришли злые дяди и тети, скинули нас с нашего горшка, и мы стали ничем, а потом обозлились сами, и восстали, и сбросили этих, сытых владык, и растоптали их, и убили, и порубили, и сожгли, и снова стали всем? Ничто, всё! Пустое все это. Я только теперь, здесь, в Сирии, понял: все пустота, чем мы занимались. Эта партия, эта революция. Когда я понюхал на одной войне, потом на другой настоящую смерть, я и правда все понял. Нет, революция не чушь и не чепуха. Революции были, есть и будут. Только пусто, пусто это все. Результата нет. Он есть, но на миг. Миг – раз! – и прошел. Кончился. И наступает долгая тоскливая вечность.

Вечность, в которой нам надо теперь жить.

Вечность, вся, по щиколотки, по локти, по горло залитая кровью.

И эту кровь, черт бы драл, не вычерпать. Ты ее зачерпываешь со дна лодки, а она все прибывает. Льется откуда-то. Может, черпак дырявый.

Мы ехали сначала вроде бы хорошо, бодро и быстро. Но потом у генеральской машины спустило колесо.

Кайдар вышел, злобно топтал песок и долго ругался по-турецки. Вторая машина уехала добывать шину.

Мы измучились на этой дикой жаре, чуть не чокнулись. То вылезали из машины, то влезали в нее. Я спрашивал шофера: здесь озера нет, ну, арыка какого-нибудь, освежиться? Спрашивал по-русски. Потом спрашивал жестами. Разводил руками, вроде как плыл, фыркал, выбрасывал руки вперед и загребал ладонями, будто кролем плыл, а потом брассом, и приседал по-лягушачьи. Шофер смотрел-смотрел на меня, на мои ужимки и прыжки, да и расхохотался так, что у него слюна фонтаном брызнула изо рта и всего меня забрызгала. Я долго, с отвращением отряхивался, рукавом тер гимнастерку. Приехала машина с колесом. Шину заменили, мы поехали. Вперед.

Все вперед и вперед. Я все время своей жизни, знаете, шел, ехал, бежал, полз только вперед. И никогда назад.

Я, как крокодил, не ползаю назад.

Помню, я тогда почему-то подумал о Тройной Ухе. Вспомнил его внезапно, ни с того ни с сего, и то, какой он был гладкий, успешный, блестящий, умелый, бодрый, бойкий; как мог шустро вывернуться из любого капкана, из любых силков. Какой был он удачливый, смешливый, красивый, жаркий, жадный. Однажды мы все, нищие революционеры, стояли вокруг голого стола в нашем штабе, и Заяц покойный разливал по стаканам и битым чайным чашкам дешевую водку; и Тройная Уха тут же стоял, рядом, и лицо его так сияло, будто он стоял на приеме у губернатора, да что там, бери выше, в Кремле на приеме стоял. И протянул руку, и жадно, быстро схватил стакан. «Без закуски? – весело сказал он, щурясь и наблюдая водку в стакане на просвет, – так это же самое то, без з-закуски, крепче п-проберет, до глубины души!» Он весело выпалил это, и я, помню, подумал тогда зло: а где же у тебя, Тройная Уха, душа, где она прячется, в каком месте? И тут вдруг он запустил руку за пазуху, за лацкан своего модного чистого пиджака, и вытащил оттуда, думаете, что? Даже не представляете, что. Кусок осетрины! Горячего копчения! В прозрачной, вымазанной жиром вощеной бумаге. Так сильно запахло рыбой! Вкусной, драгоценной! Тройная Уха бросил осетрину на стол, между стаканов. И закричал нам всем: «Режьте! И ешьте!» А потом добавил, чуть тише, насмешливей: «Выпивайте и з-закусывайте, сказал Б-беня Крик». Кто этот Беня Крик был, я так и не узнал никогда. Мы набросились на осетрину, даже безо всякого там ножа, руками, пальцами разодрали ее на кусочки, хватали и запихивали в рот, и грызли, и сосали, и жадно глотали. А Тройная Уха стоял и смеялся: «Вот, так ее, так! Жизнь надо рвать к-когтями! Рвать з-зубами!» Мы жевали, он смеялся. Потом мы все подняли стаканы, сдвинули их и выпили. А закуски уже не было. Мы ее прежде выпивки сожрали. Зачем я Тройную Уху вспомнил? Я и сам не знал. Видел, как наяву, его широкую белозубую улыбку, его изящную бородку, этот кус осетрины у него в руках, и думал: а зачем ему, богатому, блестящему такому, жителю другого мира, не нашего, грязного и дырявого, мы все, этот подвал, эти нищие бродяги, эта революция? Может, он просто в нее играл. Зубами и когтями ее хватал, она извивалась у него в руках, а ему нравилось. А потом он ее со смаком грыз. Ел. Глотал. И тоже нравилось ему. А понравилось бы ему здесь? Среди огня и пустыни? А что толку рассуждать. Воевал бы он тут, вместе со всеми. Только на чьей стороне?

Мы ехали и ехали вперед, все вперед и вперед, и солнце палило, потом угасало, и мы молились об одном: чтобы нам не подорваться на заблудшей, сумасшедшей мине.

Мы остановились у шоссе. На высохшую землю быстро опускалась ночь. Будто мы все были канарейки, капризно чирикали и порхали в клетке, и вот, чтобы заставить нас замолчать, на клетку набрасывают черный хиджаб. Фары горели, под ножом света расслаивалась сухая страшная тьма. Мы стояли и слушали ночь. Услышали далеко в небе самолетный плотный гул. Чуть хрипловатый гул, будто кто-то толстый пел хриплым басом. Гудело небо. Генерал выскочил из машины и задрал голову. Он снял фуражку. На его залысинах выступил мелкий, как колотый лед, пот. Он опять прорычал по-турецки что-то злое, черное. Самолеты подлетали отчаянно и неотвратимо. По шоссе медленно, как гигантские вредные гусеницы, ползли бензовозы. Они ползли в сторону Ирака? Или в сторону Турции? Все было уже кем-то хорошо и точно вычислено. Предопределено. Я никогда не верил во всю эту ерунду, в предназначенную судьбу, во всю эту идиотскую мистику. Неужели наша смерть тоже кем-то где-то записана? На грязном листке, на каменной плите? Неужели и правда от судьбы не уйдешь?

«Ложись!» – заорал Серкан мне и охранникам по-русски, и мы послушно и быстро повалились на землю. Я опять ощутил эту чужую теплую, твердую землю под животом. Почему я все время лежал на земле? Как на женщине? Почему она все время ложилась под меня, быстро, послушно, покорно, словно давно ждала меня, словно и она тоже была мне родная?

Генерал тоже рухнул на землю. Мы лежали неподвижно, и оглушительно ухнуло совсем рядом с нами. И еще раз, и еще раз, и еще.

Это взрывались бензовозы.

На них бросали бомбы русские истребители.

А я тут, такой весь из себя русский Ефимка, до сих пор по паспорту гражданин России, между прочим, зачем-то торчал на страже чужого генерала, среди чужих солдат, и воевал, выходит так, со своими. Со своими? Кто тут сегодня свой, а кто чужой? Солдаты Халифата2525
  Экстремистская организация, запрещенная в Российской Федерации


[Закрыть] дрались за Сирию. Солдаты Асада дрались за Сирию. Летчики России дрались за Сирию. Все дрались за Сирию, а сама-то Сирия что? Она бессильно валялась под солнцем и под луной, и на нее падали бомбы, и из нее лилась кровь. Она умирала, ее убивали, а ей врали, что дрались за нее.

Бомбы падали, нефть взрывалась и горела, воздух неистово накалялся. Я крикнул Кайдару: «Генерал! Давайте к машинам! Нам надо уезжать отсюда!» Он орал мне в ответ: «Я не двинусь с места! Я дождусь Абу Умара аш-Шишани! Мы связались по рации, он вот-вот приедет!» Мне казалось это каким-то кошмаром: падают бомбы, взрываются бензовозы, вопят, погибая в огне, люди, а какому-то Умару или Омару надо кровь из носу устроить тут с генералом Кайдаром свидание.

Я, лежа, из-под локтя глянул на Кайдара – и обомлел. Генерал вставал. Он поднимался с земли. И неотрывно, тяжело на кого-то рядом, а может, вдали, глядел. Так смотрел, будто гвоздями кого-то к доскам прибивал.

Тогда я чуть привстал на земле, так плотно, жадно прижавшейся ко мне, оторвался от нее, приподнялся на локтях и тоже посмотрел в ту сторону, куда смотрел мой генерал.

Я увидел: рядом с горящим бензовозом, с густо-алым пламенем и черным дымом, стояла женщина в черном никабе, в узкую прорезь никаба смотрели ее яркие глаза, глаза тоже горели, как нефть, как вся эта земля, горели и страдали. Она держала за руки детей. Мальчика и девочку. Крепко держала.

Я не знал, кто эта женщина.

Это сейчас, когда я здесь валяюсь, мне кажется, что я сразу ее узнал.

Как можно узнать бабу по глазам в прорези никаба? Да никак. Она стояла вся накрытая черной траурной тканью, как в черном мешке, и жаркий ветер взвивал никаб, трепал его, черный штапель или не знаю, из чего там это жуткое, страшнее доспехов, одеяние было сшито, и никаб, как мужик, обнимал ей ноги.

Нет, ее я точно не узнал сразу.

А вот близнецов узнал.

Ванька, Машка, сказал я себе потрясенно, не может быть.

Все могло быть в такую жару. И сон наяву мог привидеться.

За моей спиной раздался крик. Я не мог отвести глаз от женщины в никабе. Но все-таки посмотрел, кто так яростно кричит.

Сюда, ко мне и Кайдару, бежал человек в черной маске Халифата.2626
  Экстремистская организация, запрещенная в Российской Федерации


[Закрыть] На бегу он зло стягивал маску. Швырнул ее в сторону. Он бежал широко и крупно, размашисто, длинными ногами стриг горячий черный воздух, а ночь гудела огнем и раздувалась черным душным дымом, и дым заслонял звезды.

«Баттал! – крикнул я. – Баттал! Эй! Баттал! Ты здесь! Это я, Ефим!»

Баттал все бежал и кричал. И махал рукой. Он бежал уже близко. Уже подбегал. На меня он не смотрел. Он смотрел на генерала. Я различил, ухо мое уловило, я понял, он крикнул Кайдару: «Абу Умар аш-Шишани здесь!» А может, вовсе не это он крикнул. А вот что: «Абу Умара аш-Шишани убили! Горе мне! Горе нам!»

Проклятье! Мне все-таки надо было выучить этот чертов арабский язык. Да мне было лень. Лень и некогда. Я занимался мертвой, выдуманной революцией. И не думал, что буду заниматься живой войной. Я ни черта не понимал! А жаль!

Генерал не слышал, что вопит, подбегая к нам, Баттал.

Он все так же, тяжело, черно, страшно смотрел на женщину в черном никабе, что держала за руки плачущих детей.

А потом, должно быть, услышал: махнул рукой и заслонил лицо ладонью.

На его сухом узком, как у музыканта, узловатом пальце горел крупный зеленый перстень. Может, изумруд из Боливии, не знаю. А может, уральский самоцвет. Вот такую чепуху видели и на лету запоминали мои жадные глаза.

А я глядел то на сирийку, что держала за руки детей Раисы, то на бегущего Баттала, то на генерала. Мне почему-то показалось, генерал сейчас подойдет к женщине и грубо сорвет с нее никаб. Серкан оглянулся на меня и закричал. Я не услышал, что: рядом опять рвануло, полыхнуло пламя, и я согнулся, отвернулся и закрыл опаленное лицо ладонями. Женщина стояла спиной к взлетевшему в черное небо огню. Она стояла неподвижно. Только никаб бился на ветру. Как черный флаг Халифата.2727
  Экстремистская организация, запрещенная в Российской Федерации


[Закрыть]

Баттал перестал бежать. Встал.

Баттала обступили солдаты.

Теперь солдаты стояли двумя кругами: вокруг генерала и вокруг Баттала.

И через головы солдат Баттал что-то снова крикнул Серкану.

И генерал что-то крикнул ему в ответ.

Солдаты все теснее обступали Баттала.

Я хотел окликнуть Баттала еще раз, но мне будто заклеили рот.

Женщина неотрывно смотрела на генерала Кайдара. Он беспрерывно кричал, его рот безобразно кривился. Он уже не глядел на эту столбом стоящую неведомую сирийку. Он глядел на пламя и на людей, что бежали к нему, стягивались, вставали вокруг него кольцом, орали, махали руками. Пламя гудело. Гудели в черном небе самолеты. Дым отнес ветер, дымные клубы на миг заволокли Баттала и эту каменную бабу и детей, а когда люди опять возникли из дыма, я увидал: Баттал стоит перед бабой в никабе на коленях, и прижал лицо к ее животу. А дети громко плачут. Может, я ошибся, в ужасе думал я, может, это вовсе не Раисины близнецы, и страшно ошибся Баттал, зачем он стоит перед ней на коленях и целует ей живот, зачем он обнимает и целует этих детей, ведь это же чужие, арабские дети! А может, это его дети, а может, это его тайная арабская жена! Я же ничего не знаю!

Женщина оборачивается ко мне. Нефть горит. Дым клубится. Дышать невозможно.

Она смотрит на меня. Из ее глаз, из прорези никаба протягиваются к моим глазам будто две нити, две крепких лески. И все, меня поймали, как рыбу. И тянут, подтягивают к себе, ее лицо – лодка, ее черный живот – черная просмоленная лодка, и черной сетью никаба меня сейчас выловят, поймают, и схватят за жабры, и выволокут на берег, и разрежут, и выпотрошат.

Всех когда нибудь потрошат. На берегу правды тяжело дышать.

Раздуваются жабры.

Я уже близко. Я уже пойман.

Я уже подхожу.

Я уже знаю, кто это.

Но я уже не знаю, кто я.

Женщина выпустила руку мальчика, подняла руку к голове, вцепилась в черную ткань на затылке и медленно стащила с себя никаб. Она крепко зажала в руке черную ночную ткань, всю темную ночь в кулаке зажала. А я все шел к ней, и наконец дошел. Рядом я стоял. Стоял как дурак. Пьяно пахло бензином и пылью. Гарь забивала ноздри. Я ловил воздух ртом. Легкие опаляло. Женщина стояла с голой головой, и я стоял перед ней. И она медленно, тонким детским голоском, сказала: «Ефим, только тебя тут не хватало! Ефим, а ты-то что тут делаешь?»

Мы постояли еще секунду, две, три, я смотрел в ее голое лицо, ее дурацкий тонкий, как паучья лапа, пирсинг вспыхивал на краю губы и тусклой звездой падал вниз, она тоже задыхалась, ловила гарь губами, как и я, и она спросила: «Ты узнал меня?»

«Да, я узнал тебя», – сказал я, и тут опять грохнуло, и она не услышала, что я ответил, но я видел: она поняла по губам.

Я тебя узнал. Важно говорить, говорить, не останавливаться. Мотель, дорога, придорожный ресторанчик. Ты в нем работала официанткой. Мы там с тобой переспали. В номере. Та ночь. Я все вспомнил. Я вспомнил твое лицо. Да, да, официантка. Я помню, ты стояла и смотрела в зеркало. А я подошел сзади и обнял тебя. Ты была уже накрашенная. Готовая к бою. Ты густо накрасилась, напялила защитную маску из краски. Мы оба отражались в зеркале. Я обнимал тебя, и я прислонил щеку к твоей щеке. Так мы стояли в том номере и смотрели на себя в зеркало. И я запомнил тебя. Только я сам не знал об этом, что запомнил. Я помнил тебя. И сейчас вспомнил тебя. Ты та официантка, да! А это твои дети. Раиса, зачем ты ничего не сказала мне? За все это время? Молчание, знаешь, это не всегда золото. Это тоже вранье. Это жестокий обман. Не надо было обманывать меня. Обманывать друг друга! Обманывать не надо было, слышишь?!

Она разлепила губы. Они слиплись у нее на жарком ветру, внутри дыма и огня, в песчаной ночи.

Она хотела мне что-то сказать.

…не сказала ничего.

Ветер налетел. Он закрутил в руке у женщины никаб, она разжала пальцы, и ветер понес черное полотнище над дымом и ночью, над затылками солдат Аллаха.

Ветер легко, играючи, донес никаб до пламени, он влетел в огонь, и огонь сожрал его в одно мгновенье.

Все, что ни дай огню, огонь сожрет.

Внезапно я увидел перед собой лицо отца. И услышал гнусный голосишко мачехи: «Гена, это же никчемный человек, отброс общества! Гена, неужели ты не можешь его прихлопнуть, как муху?! Давно пора его кому-нибудь убить! Да чтобы небо не коптил! Гаденыш, мразь! Ты знаешь, я была бы очень довольна, если бы ты вдруг взял да пришлепнул его! Таким не место среди людей! Таким подлецам! Да ведь он же подлец! Подлец самый настоящий!»

И рядом с отцом я увидел женщину. Она таяла в ночи. Ее заслонял густой дым. Она закрыла лицо ладонями, и я так его и не рассмотрел. Помню только, что это было молодое лицо. Юное. Она так и не посмотрела на меня, так и не отняла ладоней от лица. Ну ведь я был подлец, что на меня смотреть. На подлецов не глядят, их только убивают. Просто – убивают.

И тут, знаете, тут произошло совсем уж непредставимое. Я в самом страшном сне не мог бы увидеть такое. То, что эта женщина сделала.

Она схватила детей за руки и подтащила их к пламени, а они плакали и упирались.

Огонь вспучивался, раздувался изнутри и летел по ночному ветру, будто у огня были ноги и он бежал быстро, так быстро, не догнать. Над огнем бешено клубился серо-черный дым; арабы верят в ихнего дьявола, забыл, как они его называют, да, шайтан, так вот это дышал, изрыгая подземный дикий дым, их арабский шайтан.

Женщина наклонилась, быстро схватила на руки мальчишку, подошла еще ближе к горящей нефти и бросила ребенка в пламя. Девочка заорала и рванулась бежать. Двумя шагами женщина догнала ее и схватила на руки, и подняла, и обняла крепко. Девчонка извивалась, била мать кулаками по лицу, орала и сучила ногами, но мать поднесла ее к огню, и я увидал только, как в дыму взвилась ее черная косичка, и услыхал, как из огня донесся дикий крик и захлебнулся. Полыхал скелет бензовоза. Плавилась кабина, горели шины. Женщина стояла у кромки огня. Огонь опалял ей брови и ресницы. Уже затлела ее длинная черная юбка. Тяжело было дышать. Я пьянел, дурел от этих запахов нефти и смерти. Понял, что произойдет. Черт! Разве я мог броситься наперерез, ее остановить? Я же был подлец и стоял, и смотрел, я же, подлец, не мог и не хотел никого спасти!

Женщина так быстро и легко перешла границу огня, будто век сжигала себя. Возрождалась, восставала из пепла, снова разжигала огонь и снова входила в него. А может, ей эти два, три шага, чтобы войти в бешеное пламя, дались тяжело. Она, как и все мы, не хотела умирать. Не так-то это просто, умереть. А я убил своего отца, хоть хотел убить мачеху, и убил уже много людей на войне, а хотел бы не убить никого, но не получилось. Вот, может, я убил и эту женщину. Ну да, понимаете, это именно я убил ее. Но она уже горела, горели ее лицо и руки, полыхала ее одежда, и волосы горели и трещали, пахло жженой костью и сладким жарким, черт, ведь человечье мясо жарится, как любое другое, и варится тоже, и кому подается на стол, к трапезе, Аллаху, Христу? Черт ли бы с вами со всеми, человечьи боги! Зачем только люди вас выдумали! На горе себе!

И знаете, мне так невыносимо захотелось встать на колени, и задрать лицо к небу, и крикнуть тому, кто там, высоко над нами, жил, все-таки жил, глядел сверху на нас на всех и над нами смеялся: прости меня! Прости! Прости!

Женщина не выдержала, стоя в огне, закричала от боли. Раздумывать было некогда. Я шагнул в огонь.

Руки мои нашарили детские плечи и горящую детскую голову. Я схватил ребенка и выбежал с ним из нефтяного костра. Люди перехватили ребенка у меня. Я не видел, кто это был, мальчик, девочка. Может, ребенок уже умер в огне. Я не знал, не понимал ничего. Я опять вбежал в огонь.

Я шел в огне на крик, просто на крик. Мне было страшно, но я странным образом не чувствовал боли. Хотя вот когда я вошел в огонь во второй раз, огонь опалил мне брови и волосы, и волосы вспыхнули, как пакля, я слышал, как они трещат над моим теменем. Горячий дым жег мне глотку, втекал в легкие, и они уже не расправлялись, я переставал дышать. Вот где появилась первая адская боль – внутри, и изнутри она пошла, побежала в руки, в ноги, в лицо, по всему телу. Тело вслепую двигалось в огне. Я не думал о том, что умру, я плохо и мало думал тогда: обрывками мыслей. Я шарил в пламени, руки сами искали и нашли. Второй ребенок. Вот он. Бьется и орет. И мечется, пытается сам из смерти выбраться. Потом он затих. Замолчал. Я схватил и его. Сильно прижал к себе и хотел крикнуть: прижмись ко мне лицом, чтобы лицо не обгорело! – да рот уже не смог вытолкнуть слова, вокруг рта вздулись пузыри ожогов. Я пятился с ребенком назад, к прибою огня, ребенок вопил и дергался, он горел, я уже тоже горел. Я зацепился ногой за железяку и упал спиной на асфальт шоссе, не выпуская ребенка из рук, и, отталкиваясь ногами, полз с ним у себя на животе, а он горел, мы с ним полыхали оба. Нефть нельзя тушить водой, я знал. Солдаты бежали к нам и набрасывали на нас куртки, камуфляжные штаны, верблюжьи попоны. У меня из рук вырвали ребенка. Я вырвался из рук людей. Я снова был свободен, и без мыслей, и без боли. Вбежал в огонь. Дальше, простите, не помню. Помню огонь, жар, а потом опять помню людей, их крики, гортанный гомон. Меня катали по земле, я чувствовал это. Катали, валяли, хлопали меня одеждой по моей горящей одежде. Срывали с меня камуфляж. Вот я уже лежал на земле голый. Огонь гудел где-то вдали. Внезапно боль ушла. Убежала. Я не ощущал никакой боли. Боль, эй, где ты? Пузыри нависали над глазами, мешали мне видеть. Я не видел ничего. Дети плакали поодаль. Оба. Значит, живы оба. Я спас обоих. Вот и подлец на что-то сгодился. А может, это плакали совсем не дети, а взрослые люди. Или дикие звери. Женщина! Где женщина? Она в огне? Спас я ее или не спас? Почему она не плачет? Почему я ее не вижу?

Почему я не вижу ничего?

Я хватал черный воздух ртом. Под черепом, там, где были глаза, возникла ужасная, ужаснее любого ужаса боль; вот она и вернулась, а я уж обрадовался, что она попрощалась со мной. Нет, сказала боль, скаля острые зубы, я вот она, дай откусить от тебя кусочек. Я услышал над собой голос Серкана. Он кричал мне по-русски: «Парень, держись! Только держись!» Я лежал на земле, пламя с меня сбили, люди орали, а женщина, что кричала в огне, перестала кричать.

Меня взяли за руки и за ноги и втащили в машину. Машина поехала. Я не видел ничего.

Потом машина остановилась, меня опять подхватили под мышки и под колени и понесли. Несли вверх по лестнице, я понял это. Внесли туда, где люто пахло лекарствами. Я догадался: я в госпитале. Гортанный говор заклекотал, закаркали хором грубые и нежные арабские голоса. Я все равно не понимал ничего. Меня положили на холодный стальной стол. Чьи-то быстрые и нежные пальцы ощупали меня, голого. Начали ощупывать с лица и кончили ногами, пощупали даже пятки. Под невесомыми пальцами я корчился и кричал от боли. Было ощущение, что меня режут ножами. И даже не снаружи, а изнутри. Все люди вокруг меня быстро и сердито говорили по-арабски, и ото всех пахло лекарствами. Может, антибиотиками. Такой терпкий, резкий запах. Ну не арабские духи, это точно. Мне стало больно дышать. Я вдыхал этот пенициллиновый жгучий воздух и орал от боли. И выдохнуть не мог. Мне сделали укол в вену, я это почувствовал. И потом обкололи маленькими мелкими укольчиками мне весь лоб, брови и щеки под глазами. Под глазами! Где были мои глаза?

«Где мои глаза?!» – заорал я, но тут меня никто не понимал. Я хотел заплакать, и мне чудилось, что я плакал. Но где были мои слезы? Откуда они текли? И текли ли? Боль все прибывала, все росла, ее становилось все больше, я метался на том железном столе, будто меня приготовили на разделку и сейчас разрежут на куски, и тут вдруг я вспомнил женщину. Не ту, что сгорела в огне. А ту, что мы с Батталом и другими приглашенными на жуткий праздник гостями поедали, пожирали во дворце богатого тайного магната: съедобную женщину на праздничном, укрытом белой скатертью столе. Скатерть была с кистями, а испеченная из лучшего теста, напичканная заморскими драгоценными яствами женщина была такая вкусная, ни в сказке сказать, Баттал облизывался и все отрезал, отрезал себе кусок за куском и клал на тарелку, и посматривал на меня, и похохатывал: «Ефимка, что менжуешься, давай, налетай, торопись, где еще такое блюдо попробуешь!» – и я совался вперед со своим ножом, со своей фарфоровой тарелкой, и кромсал, и клал, и ел золоченой ложкой, и глотал, и наслаждался, и жил. И снова протягивал тарелку и руку с ножом.

Доктор, где мои глаза, жалобно кричал и шептал я врачам по-русски, ну неужели никто тут, в этой долбаной Сирии, не говорит по-русски, ни один дурак, ни один умный, никому тут не нужен русский язык, да никому в мире, в общем-то, и не нужна Россия, Россия первый враг, ее ненавидят, ее боятся, чувствуют ее силу, смеются над ее слабостью, выставляют против нее пушки и ракеты, потому что у нее тоже есть пушки и ракеты, у нее есть такие бомбы, что никому и не снилось, и есть такое оружие, что и не снилось ей самой, – где мои глаза, ответьте мне, я хочу видеть вас, доктора, я хочу видеть свое обожженное тело, я хочу видеть самолет, в котором я полечу на родину, да ведь я полечу, обязательно полечу в Россию, а вы как думаете?! А вы как думаете, вы что, Россию победите?! С Россией бороться бесполезно! Она такая сильная, что сама своей силищи не знает! Но догадывается! Она тоже слепая. Она тоже себя не видит. Она слепая и могучая, ее глаза внутри, она видит все изнутри, и может смело, свободно рассказать вам всем, идиоты, что с вами будет. Только она может! А больше никто. Только она одна сделает великую революцию, и в ее огне сгорит на хрен прежний мир! Она разгребет голыми руками горящие угли всех в мире войн! Только она сможет убить себя, взорвать, повесить, сжечь, дотла сжечь, в пепел, а потом воскреснуть! Смейтесь над воскресением! Хохочите на здоровье! Смейтесь над Россией! Она все равно не позволит вам над собой долго смеяться. Одним махом оборвет ваш пошлый, ядовитый хохот. Только скажите, умоляю, скажите мне, где мои глаза?!

Я орал, но все реже вырывались из меня слова. Я кричал все медленнее, слова вытекали из меня вязко и трудно. Я кричал все тише, вот я уже бормотал, вот уже шептал. Я понимал, что я шепчу и засыпаю, я не хотел спать, но, видать, укол подействовал.

Где мои глаза, шептал я, и язык заплетался, и мне уже все равно было, где эти чертовы глаза, и смогу ли я видеть, может, завтра смогу, а может, никогда… где мои глаза… где мои… где…

Я очнулся и хотел открыть глаза. Глаз не было.

Глаз, понимаете ли, не было. Ну вы и так все это уже поняли. Я поднял обожженные руки и, морщась от боли, осторожно ощупал повязку у себя на голове. Горы ваты, горы бинтов. Голова раздулась от облачных слоев марли. На месте глаз твердели витки бинтов. Лицо тоже густо обвязали бинтами, их мотки тяжело ложились на щеки, как складки хиджаба на лицо правоверной мусульманки. Белый хиджаб. Белый свадебный хиджаб. Жаль, что мужчины такие повязки на свадьбу не надевают. И на Курбан-байрам не пялят.

Мою руку вынули из-под одеяла, надо мной зашевелился человек, я понял, это женщина, от нее хорошо, пряно пахло. Война, а бабы все равно душатся духами. Это неистребимо. Ловкие руки женщины воткнули мне в вену иглу, я глупо икнул от боли, через минуту-другую боль стала утихать, и голоса надо мной перекликались уже не рьяно и сердито, а печально, спокойно. И тихо. Рядом со мной старались говорить тихо.

Я тоже постарался взять себя в руки. Очень спокойно, тихо, размеренно я опять спросил по-русски, я же просто не знал никакого другого языка: где мои глаза?

И тут надо мной задышал, низко наклонившись, мужик. Это был мужчина, я учуял табачный дух и запах мужского пота, похожего на конский. Может, это был ихний хирург. Может, простой медбрат, не знаю. На ломаном русском языке, коряво и страшно, гадко и смешно, хоть погибни от смеха, так давно, в детстве, в цирке, куда меня привел отец, билет в руке, мороженое в другой, чекушка в кармане, ломая язык, восклицал и гундосил с арены коверный клоун, человек сказал, дыша в меня теплом и табаком, он старался говорить медленно, чтобы я все понял, чтобы до меня наконец дошло: ти вытэкла глаз, ти вытэкла глаз агон, агон взат тваи глаз, тваи глаз лопнут агон, ти никагда нэ будишь имэт глаз. Ти никагда болши нэ видэт. Ти чжыгит мущин, ти сила, ти должын бит сила. Сила! Сила!

Человек, хирург или медбрат, а может, какой случайный прокуренный воин Аллаха забрел сюда, в палату, все повторял это: «Сила! Сила!» – будто хотел навеки убедить меня в том, что я сильный, да, что я такой сильный, что смогу понять, что я слепой, осознать, что я ослеп навек, навсегда, и это уже не поправишь никак, и надо быть таким сильным, чтобы осилить эту черноту. Не видеть жизнь! Огонь взял мои глаза! Мои глаза лопнули от огня! А зато я спас детей. Спас детей? Такой подлец? Гляди-ка, он и правда спас детей! Может, за это простится ему все подлое, ужасное, что он сделал на свете? Все, и предательство и убийство?