Текст книги "Бабушка, Grand-mère, Grandmother… Воспоминания внуков и внучек о бабушках, знаменитых и не очень, с винтажными фотографиями XIX-XX веков"

Александр Жиркевич

Бабушку свою я помню с самых ранних лет. Ее приезд довольно живо рисуется в моем воображении. Еще накануне мне сказали, что бабушка приедет. Поэтому я набрал к ее приезду букет полевых цветов и поставил его на стол в комнате, для нее предназначенной. Вечером, не дождавшись бабушки, я уснул. Помню хорошо, меня тогда интересовал вопрос, что такое моя «бабушка»? Меня разбудила нежным поцелуем сама бабушка, которая была еще очень моложава на вид. Последнее обстоятельство сильно огорчило меня, так как о всех бабушках я составил себе понятие как о старушках в чепцах и очках. По этой причине, да еще оттого, что меня потревожили во сне, я раскапризничался, разревелся и стал сквозь слезы утверждать, что это «бабушка не форменная», чем и вызвал общий смех. Бабушка привезла мне гостинцев – каких-то пряников, которые трудно было укусить, так они были тверды. С бабушкой я скоро сошелся, так как никто не баловал меня так, как она. Всякие сласти, игрушки, пирожки – все это законным и незаконным путем попадало мне в руки. Сказки рассказывать она была мастерица; но больше любила рассказывать о жизни святых, причем показывала и картинки, обыкновенно прикладываемые к подобным изделиям бойкого пера московских писателей-самоучек, под фирмою «Манухин и К°». Особенно меня интересовала история Иосифа Прекрасного, и именно потому, что я чувствовал, что бабушка в ней не все рассказывала. Бабушка была мастерица и гадать, а потому я сделался скоро ее тайным адептом. <…>

Саша и Ваня Жиркевич с бабушкой М. II. Астафьевой. 1860-е гг.

Я очень поздно перестал играть в куклы. Причиною этому был мой болезненный рост, который постоянно отдавал меня в руки женщин и совсем было обабил меня. Лет 12-ти я шил куклы и сам выкраивал им платья. Подарок в виде какого-нибудь шелкового лоскутка был для меня в то время самым интересным и дорогим. Отличительною чертою, всегда верно указывавшей время наступления моей болезни в детстве, было враждебное отношение, и к кому же? – к бабушке, которая для меня была готова отдать свою жизнь. Когда я бывал болен, бабушка изгонялась из моей комнаты. Для нее я всегда лежал с закрытыми глазами и не отвечал на ее вопросы, чем очень мучил бедную старуху. Такие враждебные отношения, вероятно, развились вследствие того, что бабушка всегда надо мною ахала, охала и причитала, что при моей нервной раздражительности приводило меня в злость. Если бабушке приходилось оставаться со мною и давать лекарства, то это было настоящим мучением. Начинался обыкновенно торг за каждую ложку микстуры. Мною назначалась цена, за которую я готов бы принимать лекарство, и я ни копейки не спускал с этой цены. Особенно дорого запрашивал за касторку, которую ненавидел и цена за которую доходила до 20 коп. за ложку. Обыкновенно я ставил вопрос о приеме лекарства прямо и без всяких околичностей: «Цена такая-то, иначе не приму!» – и бабушка давала мне все, что я хотел, тем более что доктора запретили меня тревожить. Я вообще очень часто хворал и очень серьезными болезнями, так что несколько раз за мою жизнь отчаивались. Для матери мои болезни обходились дороже всего. Целые ночи напролет просиживала она у моего изголовья, не раздеваясь и не смыкая глаз. Бывало ночью чуть пошевелишься, и уже встревоженный взор мамы встречается с моим. Во время таких болезней я обыкновенно грабил бабушку безмилосердно. Как теперь помню, у нее было дорогое старинного покроя голубое шелковое платье. Я захворал воспалением легких и когда стал выздоравливать, то почему-то захотел для своей куклы на платье получить рукав от заветного платья бабушки. Без этого рукава она не смела и на глаза мне показаться. И что же? В конце концов бабушка отдала мне этот рукав, испортив все платье. Иногда мне приходили дикие фантазии, вроде того чтобы бабушка танцевала передо мной и т. п., и бабушка – женщина уже пожилых лет – исполняла все мои глупые требования и просьбы.

Мальчишкой на чердаке бабушкиного дома я нашел старую прялку. «Не трожь! Не ковыряй рану! – неожиданно разволновалась бабушка. – Не было мне в жизни счастья! Не спрашивай ничего!» Тогда я спросил у мамы и услышал в ответ трогательную историю. Моя бабушка Анна Васильевна (1872 г. р.) была родом из крестьянской семьи, жившей в деревне Суково Весьего некого уезда Тверской губернии. Оставшись сиротой в четырнадцать лет, она вынуждена была жить в доме своего старшего брата Сергея. Приходилось трудиться наравне со взрослыми. Долгами зимними вечерами парни и девки «собирались на беседы». Вот и Аннушка придет в избу, сядет в уголке со своей прялкой и робко поглядывает, что происходит вокруг. Однажды «на беседе» парни разыгрались, стали бороться и сломали случайно ее прялку. Заплакала Аннушка: «Все-то меня обижают! Некому за меня, сироту, заступиться!» «Не плачь, – сказал ей один из парней. – Я починю твою прялку». И он действительно починил: скрепил ее надломленный ствол блестящим латунным кольцом. И был в этом, вероятно, какой-то намек на другое © А. В. Уханов, 2008 колечко, обручальное. Молодые люди познакомились и приглянулись друг другу. Но Сергей и слышать не хотел о таком женихе для сестры: небогатый и к тому же из многодетной семьи. Не решилась Аннушка пойти против старшего брата. Выслушав эту историю, я был поражен: неужели до сих пор, под пеплом прожитых лет, теплится в сердце моей бабушки эта первая и, может быть, единственная любовь? Я поинтересовался у мамы и у тети, что они знают о том парне, виделась ли с ним бабушка после замужеств, каков он был собой. Оказалось, их последняя встреча произошла в 25-м году, когда бабушка повезла сдавать лен на соседний заготпункт, где он работал приемщиком. Бабушку он узнал и принял у нее лен по высшему сорту. Маме же он показался некрасивым, низкорослым и «каким-то губастым». Мой дедушка Кирилл тоже не отличался высоким ростом, зато был всегда аккуратен, подтянут и имел благородные черты лица. К тому же он хорошо пел.

«Крепка твоя вера, Анна!»
А. В. Уханов

© А. В. Уханов, 2008

Кирилл вернулся со своей сверхсрочной солдатской службы, когда Анна уже стала считаться девицей на выданье.

Ничего еще о ней не зная, легко и беззаботно обходил он со своей гармошкой все соседние деревни, где девицы и парни «собирались на беседы». Раз возвращался он домой поздней зимней ночью. Полная луна, снежное поле… И вдруг дед заметил, что за ним черной тенью крадется волк. Дед остановился – волк тоже остановился, дед заиграл на гармошке – волк присел и завыл, а потом бросился догонять гармониста. Пришлось снова остановиться и исполнить какую-то задушевную мелодию, на которую волк откликнулся с неподдельной грустью в голосе. Так и дошли они до самой деревни. Собаки встретили их дружным лаем, серый солист потрусил себе восвояси, а гармонист сыграл ему еще напоследок. Кирилл не очень испугался: волчок-то был свой, здешний. Местные волки – это совсем не то, что седые гривастые волки-оборотни, которые темными морозными ночами появлялись неизвестно откуда и подходили к самым избам. Тогда собаки прятались, не смея тявкнуть, а люди принимались молиться.

Однажды Кирилл со своим товарищем пошли за девять верст в Суково проведать тамошних красных девиц. В избе, освещенной по-новому керосиновой лампой, шла развеселая беседа, а в сторонке, в углу Кирилл заметил незнакомую темноволосую девушку, которая ловко и сосредоточенно плела кружево. Она одна казалась печальной среди общего веселья, шуток и смеха. Девушка очень приглянулась парню, но заговорить с ней он не решился. Узнал только, что она сирота и живет в семье старшего брата.

Приближался второй в том году свадебный сезон. Как-то на улице деревенская юродивая схватила Анну, пригнула ее и застучала кулаком по спине: «Ой, да не на заговение, ой, да не на филипповки…» Это было верным указанием на близкую свадьбу. И верно: неожиданно издалека приехали сваты и вошли к Сергею с традиционным присловьем: «У вас товар, у нас купец!» Купец оказался завидным: единственный сын в богатом доме. Сваты и словом не обмолвились про приданое – сами предложили деньги невесте на наряды, на подарки, все свадебные расходы брали на себя. Сергей долго уговаривал Анну, убеждал, что она может стать в доме полновластной хозяйкой. Нехотя она согласилась. А на смотринах жених предстал настоящим добрым молодцем – высокий, видный, богато одетый. Был назначен день свадьбы. Кирилл между тем снова собрался в Суково, когда узнал, что понравившаяся ему девушка уже просватана. Ему ничего не оставалось делать, как досадовать на себя за свою нерешительность. Кирилл забросил свою гармошку и стал грустить. Но однажды прибежал его товарищ и сообщил, что свадьба у Родионовых расстроилась и, стало быть, еще не все потеряно. Произошло же следующее. К свадьбе было почти все готово, оставалось только кое-что докупить в Весьегонске. За покупками поехали на двух санях: впереди – Сергей со сватом, позади – Анна с женихом. Их молодая лошадка притомилась в пути и немного отстала от передних саней. Жених схватил кнут и стал ее яростно нахлестывать. Анна запротестовала: «Не бей лошадь: она у нас молодая, мы ее не бьем!» – «Плевать, что молодая! – усмехался жених. – Я и тебя, молодую, вот как поженимся, буду бить!» – «Дайка мне вожжи», – скомандовала Анна и сильным толчком в бок выкинула жениха из саней в снег. Передние заметили неладное, повернули. Услышав от Анны, что произошло, Сергей пересел к сестре в сани со словами: «Так вот они как! Да ну их к черту! Поехали домой!» Свадьбу отменили. Но теперь надо было вернуть деньги, потраченные на невестины наряды и на ее сундук с приданым. Всего пятьдесят пять рублей! «Что делать? Где найти такую сумму?» – терзался Сергей, когда Кирилл пришел просить у него руки Анны. «Деньги будут», – твердо сказал гармонист. Свой небольшой капитал он скопил за время службы из тех гривенничков, которые еженедельно выдавались солдату на табак. Откладывал он также и разные наградные, в том числе за отличную стрельбу. «В таком случае, – сказал Сергей, – иди к Анне и сам с ней договаривайся». Но Анна сказала как отрезала: «Не пойду в дом Поздиралы». Поздирала – таким прозвищем местные жители наградили отца Кирилла, Сергея Ефремовича. Дед Сергей, не брезгуя, выполнял довольно грязную работу, которая в Индии была бы уделом неприкасаемых: он сдирал шкуры с павших лошадей и зарезанных жеребят. Этим он обеспечивал пищей своих горячо любимых многочисленных собак, а от продажи шкур имел небольшой доход. Любопытно, что дом Поздиралы Анна заприметила еще в детстве. Эта старая мрачная изба на окраине деревни Григорково, на пригорке у самого леса, представлялась Аннушке жилищем каких-то разбойников или даже волчьим логовом. «Ни за что не пойду в дом Поздиралы!» – отвечала она на все уговоры. Кириллу пришлось пообещать, что после свадьбы они уедут жить в Питер, и тогда Анна в конце концов дала себя уговорить. Кирилл пошел к Сергею и выложил ему одиннадцать новеньких золотых пятирублевиков. Они ударили по рукам. Когда же Анна узнала про эти деньги, ее возмущению не было предела. «Как! Меня продали за пятьдесят рублей!?» – повторяла она. О своей горькой обиде Анна Васильевна помнила всю жизнь. С горечью рассказывала бабушка Аня об этих пятидесяти пяти рублях и мне.

Венчание состоялось в церкви при селе Титовском, в полуверсте от Григоркова. Свадьбу справили в Сукове. После нее, как и положено, Анна вместе со своими сундуками переехала в «дом Поздиралы». Родители Кирилла, Сергей Ефремович и Екатерина Семеновна, встретили невестку хорошо. Они одобрили выбор сына: дочь старосты и хорошая работница. Правда, Анна не собиралась надолго оставаться в деревне. Кирилл, как и обещал, отправился в Питер на поиски работы.

Тогда отслужившим солдатам на выбор предлагались три «карьеры»: в жандармы, в пожарные, в почтальоны. Кирилл выбрал «карьеру» почтальона. Месяца через два он прислал в деревню денег и известил письмом, что его взяли с испытательным сроком и что пока он живет в «холостяцкой», на казенной квартире.

Анна уже стала подумывать о будущей жизни в городе, однако ее надежды и планы чуть было не рухнули. Из Сукова прибежала ее подружка и сообщила, что мать отвергнутого Анной жениха собирается мстить. Люди слышали, как она говорила, что дерзкая девка скоро получит от острия смертельный удар. А сказывали, что старуха эта – ведьма и что богатство ее семьи нажито нечисто, «обжинками». Обжинками называли некую тайную колдовскую практику, о которой добрые люди предпочитали помалкивать. Собственно, никто и не ведал сути этого колдовства. Знали только, что темными ночами голая девка, с серпом, обегает чужие поля и, сжав там и тут колосья, ограничивает площадь, с которой часть урожая сама собой должна перейти в амбары колдуна. Непросто помешать такому хищению, непросто подстеречь ведьму. Ничем ее не взять, только серебряной пулей или на худой конец пулей, сделанной из пуговицы с гербом.

Ранней весной вся деревня вышла на большой заливной луг чистить покос после прошедшего паводка. Мужики и бабы собирали и жгли нанесенный плавник, вырубали кусты. Анна сгребала сор, как вдруг из кучи зашипела и метнулась на нее большая змея. К счастью, сосед изловчился, ударил змею косой, подцепил ее и высоко поднял над землей, чтобы все подивились на эту извивающуюся гадину. Когда он бросил ее в костер, раздался какой-то зловещий свист или крик. Змеиные кольца свились в клубок, распавшийся на горячие угли. «Ой, не к добру! Не к добру! – крестясь, заговорили бабы. – Где это слыхано, чтобы змея кричала! Не к добру это, Анна!»

Анна и сама знала, что быть несчастью. И вот наступила пора сенокоса. Анна умела и любила косить. Раз всей семьей косили они в Олыпине, на лесных полянах. Тут и настигла Анну беда: она сильно порезалась косой. Хлынула кровь, и никакие «тугие повязки» не могли ее остановить. Анна слабела и теряла сознание. Тогда родственники положили ее на телегу и погнали в Весьегонск, где земский врач по всем правилам военно-полевой хирургии зашил рану.

Ни у кого не оставалось сомнений в насланной порче, в колдовском воздействии. Местная ворожея отказалась тягаться с коварной ведьмой, лишь посоветовала Анне уехать куда-нибудь подальше. Поэтому родственники Кирилла не стали задерживать невестку, когда она собралась к мужу в Петербург. Вероятно, первое время она одна снимала какой-то угол, пока Кирилл жил в «холостяцкой». Всю жизнь бабушка бережно хранила тарелочку с изображением синей сливы, потемневшую, всю в мелких трещинках, на которой ее муж, мой будущий дед, первый раз принес ей обед из петербургского трактира. Вскоре Анна Васильевна поступила нянькой в семью одного врача немецкого происхождения, жившего в доме на Васильевском острове. Квартира была большая, штат прислуги состоял из четырех человек. Анна прошла медицинский осмотр, ей сделали надлежащие прививки, прежде чем она была допущена к годовалой хорошенькой девочке.

Обязанности у няни были необременительны: находиться постоянно при ребенке, кормить, гулять, купать, выносить девочку к матери и укладывать ее спать. Обращались с Анной вежливо, пища ей шла с господского стола. По воскресеньям вся семья отправлялась обедать в ресторан, принадлежавший отцу хозяйки. Там Анна чинно сидела с девочкой на коленях и незаметно для всех наблюдала столичную публику, ее наряды и нравы. А нравы в Питере были прелюбопытные! Анне Васильевне, к примеру, казалось очень забавным, когда по ночам ее хозяин в халате, в очках и со свечой выходил охотиться на тараканов. Однако немало дельных и полезных вещей узнала она, живя в семье врача. Именно этот период времени бабушка считала лучшим в своей непростой жизни.

Тем временем кончился для Кирилла испытательный срок, начальство официально признало, что он достоин стать рядовым почтальоном в городе Санкт-Петербурге. Ему и его семье отвели комнату в казенной квартире с отоплением, освещением и ежегодным ремонтом за казенный счет. Жалованье почтальона в 30 рублей считалось хорошим даже для Питера. Распрощавшись со своими бывшими хозяевами, Анна переехала к мужу. Первым делом купили ей хорошее пальто и высокие ботинки на пуговках. Непривычным было для нее городское платье и белье. Да и удобствам городской жизни она перестала удивляться не сразу: каждое утро на кухню являлся дворник с большой вязанкой дров, после приходила чухонка и наливала молоком и сливками кувшины и кувшинчики, только не забудь их выставить, а из булочной приносили горячий хлеб и булки. А какие фрукты, конфеты и шоколад продавались в лавке прямо в их доме! Дом был огромный, занимавший целый квартал между Старо-Невским, 2-ой Рождественской и Дегтярной! А какие сыры и колбасы были здесь же, в молочной у Грубера! Анна договорилась стирать, подкрахмаливать и гладить для них белые халаты, за что ей задешево отдавали колбасные обрезки и «бой» яиц. Однако яичнице с колбасой Кирюша предпочитал гречневую кашу и постные щи со снетками. А уж во время поста в Питере рыбы было, какой только хочешь: и лещи, и судаки, и сиги, и треска, про которую поговаривали, что продается она без голов, потому что головы-то у нее не рыбьи, а человечьи. Однако самым любимым лакомством для Анны была свежая корюшка, по приходу которой на нерест Питер узнавал о начале весны.

Соседки по квартире, такие же почтальонские жены, приняли Анну в свою бабью компанию, научили пить кофе – напиток совершенно неизвестный в Весьегонском уезде. Ее брали с собой к Скоропослушнице, на Щукинский рынок, в Гостиный двор. Вспомнив буквы алфавита, Анна сама научилась разбирать вывески, а потом уже, с помощью Кирюши, читать заголовки в иллюстрированных журналах, когда он приходил на обед, еще не опорожнив свою тяжелую сумку. По редким большим праздникам молодые ходили в гости к родственникам и к преуспевшим землякам, в числе которых были троюродный брат Кирилла, владелец трактира для извозчиков «Щи, Каша, Горох», и Яков Тимофеевич, сосед из Титовского, работавший мастером на Путиловском заводе. Менее преуспевшие земляки, «фабричные», в этот круг общения не входили, но приезжавшая в Питер молодая родня нередко находила поддержку у дяденьки Кирилла и тетки Анны. Постепенно Соколовы превращались в горожан. Они обзавелись кое-какой мебелью, купили швейную машинку фирмы «Зингер» – предмет нового увлечения и особой гордости Анны Васильевны. Еще она ходила зимою на курсы медицинских сестер и акушерок, организованные почтовым ведомством для жен почтальонов, и могла теперь давать медицинские советы соседкам.

На втором году совместной жизни у супругов Соколовых родился первенец, которого назвали Петром. Анна Васильевна по-женски расцвела, заметно поправилась. В доме и в близлежащих лавках ее уже звали мадам Соколовой. Кирилл был ласковым, заботливым отцом и мужем. Правда, изредка возвращался домой навеселе в выходные дни после встречи с товарищами-почтальонами. Однако к работе он относился ответственно, и был у начальства на хорошем счету. Носил Кирилл письма и бандероли в одну квартиру на шестой этаж, на 10-й Рождественской, молодому человеку, вроде как студенту. Раз пришел с письмом, позвонил – открыли, а там засада, полиция. Все разбросано, перевернуто, на студенте лица нет. Кирилла отпустили, а в 24-м почтовом отделении популярно объяснили, что этот молодой человек – социалист, против царя, значит.

В Питере становилось неспокойно, шли разговоры о забастовках на заводах, но Кирилл был далек от этих бунтарских настроений. Да и к тому же в семье случилось большое горе: умер, заболев оспой, их четырехлетний веселый и добрый Петенька. Глядя на мертвое лицо мальчика, Анна вдруг вспомнила свой старый сон. Несколько месяцев спустя после замужества ей снилось, что налетели черные птицы и исклевали лица ее детей. Что это за птицы? Откуда они? А брат Сергей рассказывал, что ее бывший жених снова, уже во второй раз, овдовел, а его мать-ведьма жива еще и своих козней не оставила. Может быть, именно тогда у Анны появилось желание научиться противодействовать тайной силе, отвечать ударом на удар. Мне неизвестно, когда, от кого и в каком объеме эти знания были ей получены, но, несомненно, она о чем-то «ведала», что крайне редко проглядывало в суровой властности ее взгляда. Рождение сына Александра в том же 1896 году, через несколько месяцев после смерти Пети, не сгладило горя родителей, но переключило их на новые заботы. Было решено копить деньги на свой собственный дом в деревне Григорково.

В 1898 году у супругов Соколовых родился еще один сын, названный Михаилом, а в 1900 году – дочь Александра. Но на семью обрушился новый страшный удар, эпидемия дифтерии, которая унесла жизнь двухлетнего Миши. То утро Анна Васильевна вспоминала как самое страшное в ее жизни. Кирилл, выполняя как солдат свой долг, ушел разносить письма, открытки, газеты, неустанно переходя от одной квартиры к другой, преодолевая крутые петербургские лестницы. Анна осталась одна с детьми. Надрываясь, плакала грудная Сашенька, на столе лежал мертвый Миша и задыхался, синея, Шура. Всеми силами души молилась Божьей Матери Анна и вспомнила, как когда-то ее бывший хозяин-врач говорил об интубации. Она взяла куриное перо, смочила его глицерином с несколькими каплями йода и, зажав голову сына между колен, прорвала пером у него в дыхательном горлышке дифтеритную пленку, накрутила ее на перо и потом сожгла. Так она спасла своего Шуру. Дочь Сашенька, к счастью, не заболела дифтерией, но через год ей суждено было умереть от скарлатины. Как ни велико было горе Анны и Кирилла, но нужно было возвращаться к жизни.

В 1902 году для строительства дома в деревне деньги были накоплены. Анна Васильевна поехала в Григорково и нашла подрядчика, который за сто рублей взялся поставить на месте старой избы новый типовой домик на три окошка по фасаду, с крыльцом, сенями, горницей и с небольшим скотным двором под той же крышей. Конец избе Поздиралы! Вместо нее для Сергея Ефремовича (Екатерина Семеновна к тому времени уже умерла) срубили рядом с домом небольшую избушку на два окошка. Подрядчик не обманул Анну: бревна на дом он поставил смолистые, боровой сосны, половицы наслал широкие, крышу покрыл ровной еловой дранкой, снаружи и дом и крыльцо обил выструганными дощечками, а окна украсил кружевными наличниками. Прекрасная получилась то ли дачка, то ли крестьянская изба. В огороде были посажены малина, крыжовник, слива и пара яблонь.

Летом 1903 года Анна Васильевна, тридцатилетняя жена почтальона Кирилла Сергеевича Соколова, вынашивала своего пятого ребенка. Утром 8 июля, собираясь в лавку, она открыла дверь из своей квартиры на лестницу, да так и обмерла: за стеклом полуоткрытого окна, на высоте их четвертого этажа, на узком карнизе стоял ее Шурка. Сдержав крик, она отступила назад, и тут же у нее начались родовые схватки. Соседки послали за акушеркой, которая незамедлительно явилась, поскрипывая своим медицинским чемоданчиком. Шура рассказывал потом во дворе, что именно в этом чемоданчике ему принесли сестренку: он сам слышал, как она там пищала. Девочка родилась недоношенная, слабенькая. Не надеясь, что она выживет, ее поспешили окрестить, назвав в честь равноапостольной княгини Ольги, чью память отмечала тогда православная церковь. Но с нее, с моей мамы, и началось возрождение семьи Соколовых: и она сама, и ее два младших брата и сестра – все выросли, стали взрослыми и в свою очередь вырастили детей и внуков.

Русско-японская война не оставила большого следа в памяти Анны. Кровавое воскресенье прошло рядом, отозвавшись грозным эхом. Не будучи сама свидетельницей этих событий, бабушка Анна рассказывала мне с чьих-то слов, что вот-де фабричные наелись в воскресенье пирогов и пошли орать: «Хлеба! Хлеба!» Когда объявили всеобщую забастовку почты и телеграфа, 24-е почтовое отделение, где работал Кирилл, было закрыто. Почтальоны болтались без дела, собирались кучками, толковали о каких-то требованиях. Всем заправляли агитаторы. Они составляли списки забастовщиков и выдавали деньги – по три рубля в день на человека. И вот среди этих агитаторов оказался младший брат Анны Васильевны – Михаил. Несколько лет назад он приехал из Сукова в Питер, и Кирилл пытался пристроить его в почтальоны. Но Михаил не выдержал испытательный срок, получил отказ и куда-то исчез, выбрав впоследствии «карьеру» агитатора. Кириллу было интересно послушать, о чем там вещают, но Анна его не пускала. Она опасалась, что начальство всех любопытных «возьмет на заметку». Она заставила мужа лечь в постель и даже тряпку положила ему на голову в виде компресса. Вдруг к ним в комнату ворвался разъяренный Михаил. Он кричал, что не даст своему шурину отлеживаться, когда решаются судьбы демократии, грозил облить его кислотой. Насилу Анна вытолкала своего брата: «Иди-иди! Не видишь: заболел мой муж. И не надо нам твоих трех рублей!» Лет через пятьдесят после этих событий я спрашивал бабушку Аню, откуда же брались эти деньги, кто раздавал такие щедрые пособия забастовщикам 1905 года и зачем. По словам бабушки, эти деньги давала сама царица-мать! Мария Феодоровна, дескать, устраивала забастовки, чтобы показать царствующей императрице Алисе, что ее советы мужу, царю-батюшке Николаю, к добру не ведут! Еще много чего любопытного рассказывала мне бабушка о вражде этих царственных особ и о прочих тайнах двора, но я, к сожалению, все позабыл. Помню, шла речь о покушениях на Николая II, о ванне, наполненной кислотой, которая должна была растворить его без остатка, о чудесном спасении с помощью верного адъютанта или столь же верной собаки.

Лето 1906 года, проведенное в Григоркове, запомнилось Анне Васильевне одним мистическим событием или явлением: над деревней пролетел ангел. Это случилось в июне, незадолго до рождения ее сына Павлика. Она сидела на скамеечке перед своим домом и вдруг увидела в небе белые развевающиеся одежды и промелькнувшее золото кудрей. Ангел, подумала Анна Васильевна, должно быть, спешил на освящение храма в новоустроенном женском монастыре, что «На камне». Там, в еловом лесу, над ручейком, на огромном гранитном валуне остался вдавленный женский следок, не иначе как самой Богородицы. Туда-то по дороге мимо Григоркова, от самого Весьегонска, сменяя друг друга, крестьяне окрестных деревень, с помощью длинных веревок, тянули большой колокол. После освящения звон этого колокола разносился вокруг на 12 верст и особенно хорошо был слышен по утрам, когда на некошеных лугах еще лежала роса.

Следующего ребенка, дочку Нюрочку, Анна Васильевна рожала в Питере, кажется, даже в родильном доме. Но обязательно на лето со всеми своими детьми она приезжала в Григорково. В деревне Анна Васильевна любила печь пироги и ватрушки. Лучший кусок пирога был предназначен свекру, деду Сергею. Весь седой, худой и высокий, он появлялся на пороге: «Слава те Господи, Нюша приехала!»

В деревне Анна Васильевна почти ни с кем не дружила, пожалуй, только с соседом Семеном, умным работящим мужиком, обремененным большим семейством. Вечно озабоченный, как накормить всех детей, он шутил: «А что, Анна, дать им брус мыла да посыпать его сахаром, ведь съедят!» Никто, правда, в деревне не голодал, а вот чай и сахар были для многих роскошью. Зная это, Анна Васильевна, завидев на улице знакомую бабушку-бобылку, всегда приветливо приглашала ее зайти. И та заходила, чтобы выпить «цашецку цайку – сердецко обзец».

Лето кончалось – семья снова возвращалась в Питер. Вместе с детьми росло и ее благосостояние. Почтовое начальство, зная благонадежность, честность и аккуратность Кирилла Соколова, поручило ему вместо писем и газет разносить денежные переводы, в связи с этим повысило его оклад до пятидесяти рублей. Новая работа считалась доходной и в то же время опасной. На «денежного» почтальона нередко нападали, поэтому Кирилл набивал свою сумку какими-нибудь бумажками и говорил товарищам, что он носит разные извещения и телеграммы. Но была и другая опасность: многие получатели денег на радостях подносили почтальону рюмочку вместо почти узаконенных двугривенных или полтинников. Кирилл, имея наследственное предрасположение к спиртному, от рюмочки не отказывался. Частенько он возвращался навеселе. Детям приносил игрушки и детские книжки: про какую-то обезьяну с розовым букетом, про то, как «Бобик Жучку взял под ручку и пошли они плясать, а Барбосик, старый песик, стал на скрипочке играть» (забавно, что этот немудреный стишок остался в памяти не только моей бабушки Ани, но и Анны Андреевны Ахматовой). И вот однажды накануне Пасхи Кирилл явился домой без сумки и с разбитым лицом. Он лег ничком на кровать и беззвучно зарыдал. Бабушка стала отпаивать его крепким чаем, старалась успокоить. Она не ругала и не упрекала своего Кирюшу. Он рассказал, что в конце тяжелого предпасхального рабочего дня принес деньги знакомому отставному генералу, и тот налил старому солдату целый стакан крепчайшего ямайского рому. Это и сгубило испостившегося усталого почтальона. Сначала отказали ноги, потом сознание. Как он добрался до дому – одному Богу известно. Днем зашли товарищи и сказали, что его пустую сумку принесли в отделение. К счастью, генерал был последним в ряду адресатов, и денег потеряно не было. Кирилл не хотел вставать, считая себя навек опозоренным. С большим трудом и уговорами Анна подняла его все же на ноги, дала умыться, вычистила его форменную одежду и чуть ли не за руку повела к почтовому начальству. Там Кирилл произнес сочиненную Анной покаянную речь: «Ваше превосходительство! Была большая буря, мой корабль налетел на скалы…» Начальство оказалось в высшей степени снисходительным. Кирилла Соколова не уволили, не выкинули из казенной квартиры (это было бы катастрофой), его перевели на прежнюю должность и отправили в отпуск, впервые за все время работы.

А. В. и К. С. Соколовы с детьми, 1910

Первый раз Кирилл вместе со всей семьей приехал в родную деревню и после долгой разлуки встретился с отцом и братом. После отпуска семья снова вернулась в Петербург. Шура оканчивал городское училище, и надо было позаботиться о его будущем. Знакомые советовали определить его в пожарные, полагая, что при своей смелости и находчивости он может стать лихим брандмейстером. Однако для вступления в пожарную команду нужно было сделать большой денежный взнос. Еще больший взнос требовался для вступления в артель, ведавшую перевозкой грузов и обслуживанием пассажиров на вокзалах. Да и не о такой карьере для своего старшего сына мечтали Кирилл и Анна. Ему, высоконькому и стройному, очень пошел бы офицерский мундир… Кирилл с одобрения Анны начал поиски своего бывшего ротного командира Воротникова и выяснил, что теперь он командует 88-м Петровским пехотным полком. Но вспомнит ли он своего старого солдата, отличного стрелка и участника межполковых соревнований по стрельбе? Письмо господину полковнику было послано, был получен ответ в лучших традициях доброго старого времени: «Кирилла Соколов! За Богом молитва, за царем служба не пропадают. Присылай своего сына в полк». Петровский полк квартировал тогда неподалеку от Питера, в Грузино, в старых Аракчеевских казармах.