Текст книги "Бабушка, Grand-mère, Grandmother… Воспоминания внуков и внучек о бабушках, знаменитых и не очень, с винтажными фотографиями XIX-XX веков"

об искусстве и литературе. Как сейчас слышу голос Вениамина Аркадьевича, с воодушевлением говорящего о “Кольце нибелунга” Вагнера… “Как хорошо, что мы сюда приехали!” – "Дм, очень хорошо”,– подтвердил Вениамин Аркадьевич, и как-то вдруг мы замолчали, пора было идти домой. Наши спутники проводили нас с Верочкой до нашей комнаты, и, пожелав друг другу спокойной ночи, мы расстались до утра.

У меня закрывались от усталости глаза. Помню, Верочка, наклонившись ко мне, тихо и ласково говорит: “А профессора-то Вы, кажется, сильно пленили!” Я вдруг встала, почувствовала, что весь сон мой пропал, и, обняв Верочку, просила не говорить так, он слишком хороший человек, и тут этого не может быть! Я долго потом не могла уснуть…..Пролетели три дня, и нам пришло время уезжать. Прощаясь, я взяла с Вениамина Аркадьевича слово, что по приезде он сейчас же посетит нас на Донской, а в театре – в первую очередь спектакль “1825 год”. Верочка шутя сказала: “Ну, как всегда, надо записать адреса, а потом, конечно, не встретиться”. Это было сказано уже тогда, когда мы усаживались в сани. И только, когда лошади тронули, крикнула: “А адреса мы и не записали, звоните в театр!” – “До скорого свидания!” – услышали мы ответ Вениамина Аркадьевича…..День 22 февраля 1929 года был моим обычным трудовым днем. На работу в детский дом я шла пешком. Проходя по Крымскому мосту, я почувствовала с реки, откуда-то издалека, дуновение теплого ветра, захотелось скорей весны, тепла, отдыха. Вспоминаю, что весенняя сессия в этом году будет большая, много будет работы, а в мае съезд по глухонемоте, и я назначена делать доклад. Я пришла в группу и начала как всегда заниматься с детьми, когда из зала донесся голос: “Наташа, к телефону”. Я взяла трубку: “Вам привет из ‘СанУз-ской Республики’! Вы не забыли меня, Наталия Александровна?” “Я… забыть! Что Вы! Да я все время помню! 24-го идемте на 100-е представление спектакля ‘1825 год’ 2-го МХАТа, я Вас познакомлю со своими МХАТовскими друзьями. А вот 26-го приходите на Донскую, будет мое рождение”,– почему-то сразу сказала я, не найдя другого более удобного предлога ему прийти. Так начался наш первый чудный день, день, который стал потом таким большим, чудесным и длился 100 дней. И ежедневно мы обменивались письмами с 26 февраля до памятного дня 27 мая – дня нашей свадьбы…»

После свадьбы, обманув ожидания близких увидеть молодых в Крыму, Наташа едет к Вениамину Аркадьевичу в экспедицию. Четверо суток до Челябинска, где он встретил ее, а дальше уже вместе поездом до Кыштыма, а оттуда по озерам на лодке до озера Сунгуль, на маленький остров, где расположился небольшой старообрядческий скит и где в домике-избушке прожили они около двух месяцев, ставших сказкой их любви.

«Потом снова Узкое, после свадьбы, о, сколько оно мне дарило!.. Здесь впервые села за письменный стол с желанием писать о моей работе с заикающимися детьми, трудно было, ведь не было ничего, откуда я могла заимствовать опыт, и снова в памяти встает голос В. А.: “Как бы я хотел тебе помочь, я постараюсь вникнуть в то, что ты будешь делать, ведь это так интересно…” А потом… Сколько сложностей было в нашей жизни! Ведь нам негде было жить… и виделись по-настоящему только, когда приезжали в Узкое. И вот родилась Аленушка, и все сложности жизни пропадали в счастье, что она есть, и мы опять в Узком, у чудесного знаменитого академика Вернадского. Как он любил В. А., радовался, когда мы приезжали сюда, в родное Узкое, когда играли для него с В. А. в четыре руки Бетховена, а он сажал на большой письменный стол Аленушку и угощал конфетами».

Оба очень много работают. Уходя на работу, оставляют друг другу записки. «Моему Вениаминушке. Дорогой мой дружочек! Сегодня весь день как-то думаю о тебе, и, правда, родной мой, очень тоскливо, что мало я с тобой, ты ведь мне очень нужен! Так захотелось хоть дня два побыть друг с другом! Крепко, крепко тебя обнимаю и целую, твоя Наталушка». И еще: «Любимый мой друг! Я все время с тобой. Люблю тебя и хочу, чтобы мы вместе отдохнули. Крепко обнимаю. Твоя Наталушка». «Дорогой мой! Хотела тебе оставить записочку, чтобы не скучно было вечером одному, но совершенно не соберу мыслей. Крепко целую. Все равно твоя Наташа».

Последняя фотография мужа,

В. А. Зильберминца, 1938

Дедушка бережно хранил каждый лоскуток бумаги с ее почерком. Маме в КГБ вернули их вместе с его бумажником спустя почти 60 лет. А в бабушкином дневнике я нашла засушенный букетик ландышей, который она берегла со дня свадьбы. И письмо. Последнее письмо, написанное рукой дедушки: «26/VII-38. Дорогая Наташенька! Очень жалею, что не смогу тебя завтра повидать, как собирался. Право, даже не знаю, что писать дальше. Сейчас, едва приехал, как пришли за мной. Для меня это настолько неожиданно, что я не знаю, что и думать. Крепко целую тебя и Аленушку. Шлю всем привет. До свидания, я уверен, что мы скоро увидимся. Позаботься о себе и о доченьке. Всегда твой Вениамин».

Очевидно, что было потом. Вернадский пытался сделать все, что было в его силах, чтобы спасти своего друга и ученика. Он пишет письма Сталину, военному прокурору Москвы. Но… было уже поздно. Вынесенный приговор был приведен в исполнение в тот же день. Бабушка долго верила, что «10 лет без права переписки» нужно понимать буквально. Она носила передачи в Бутырку, а письма, которые писала каждый день, складывала в чемодан. Они сохранились, все эти письма. Их невыразимо тяжело читать, зная, что человека, к которому они были обращены, уже не было на свете.

«Мой бесконечно любимый, родной, единственный мой друг! Я начинаю эти записки не для того, чтобы в них запечатлеть весь кошмар и ужас, переживаемый нами с тобой. Горе наше, скорбь и тоска друг по другу так велики, что словами этого не передать. Я взялась за эти записи, чтобы в них отразилось другое, чтобы тогда, когда мы встретимся, а я верю, верю всем существом своим, верю так же сильно, как тогда, когда отдала тебе свое сердце, я знаю, мы будем вместе снова, и я хочу, чтобы ты тогда прочел все о доченьке, о нашей жизни с ней, о тех днях, которые уже ушли и уходят… Ради доченьки и ради тебя, мой любимый, она не увидит ни одной слезы на моих глазах. Я точно в броне какой-то: страдания, которые принесла нам эта ужасная разлука, где-то очень глубоко, я боюсь дотронуться до этого места и весь день в заботе о доченьке бережно обхожу эту нашу рану. Ночью мне тяжело: тревога за тебя, беспокойство за все, тоска, безумная тоска по тебе – ужасна. Мой любимый, родной мой, я не смогла здесь писать только о доченьке. Это будут, очевидно, записи о всем, с чем душа к тебе рвется».

Н. А. Власова на занятиях с детьми, 1956

Среди писем – детские рисунки, и засушенные листики, и странички с расплывшимися чернилами. «Вот и еще один год прошел без тебя, любимый…»; «Скоро 7 лет, как я не вижу тебя!..»; «Война близится к концу, и, может быть, тогда…»

Осенью 1944 года бабушка делает запись в своем дневнике: «Казалось, что все страдания, которые мне суждено было пережить, уже исчерпаны, все тюрьмы исхожены… В первые дни войны была снова надежда, может быть, Вениаминушка мой будет работать для фронта, ведь все, что он делал, исследовал, добывал, – все было для нашей страны. Но вот уже четвертый год этой страшной войны! Где он теперь, где? Этот неотступный вопрос со мной всюду, всегда, везде… Надо решиться пойти к этому властителю всех лагерей генералу Наседкину. Неужели он не скажет после всего того, что я сделала для его маленькой глухонемой дочери?.. Вот и рухнула самая большая надежда моя! С надеждой я шла к нему. С надеждой я пожала ему руку. Мне показалась даже его первая фраза – “Я Вас очень внимательно слушаю, Наталия Александровна” – обнадеживающей. “Просьба моя небольшая, я прошу сказать мне, жив ли мой муж, если да, то, может быть, Вы разрешите ему написать, что я и дочь его живы”. Он молча, долго, с какой-то странной улыбкой смотрел на меня. И вдруг я услыхала слова, не имевшие к моей просьбе никакого отношения: “Я ведь давно любуюсь вами, с тех пор, когда вы с вашей дочкой были у нас на елке. Зачем Вам все это надо знать? Вы свободны, молоды, хороши”. Я встала, чувствуя, что надо скорее уйти. “Не надо уходить, – спокойно продолжал он. – Вот вам мое предложение: завтра я еду на Кавказ, едемте со мной, это будет и отдых для Вас, а там я что-либо узнаю”. Он подошел совсем близко, но уже без улыбки, схватил крепко мою руку. С какой силой я выдернула ее! Почти не помню, как я очутилась у двери, открыла ее и тут только поняла весь ужас происшедшего. Меня сейчас арестуют! Эта мысль мелькнула одновременно с другой – Аленушка! Чувствуя, что силы меня скоро покинут, я прислонилась на секунду к стене в коридоре. Потом, собрав все силы, стала спускаться с громадной мраморной лестницы. Сейчас меня остановят… нет! прошла последнего часового, вот и улица! Улица Кирова. Я, почти не понимая, что делаю, пошла куда глаза глядят… Началась другая жизнь, без надежды на встречу. На другой день я узнала от одной женщины в справочной прокуратуры, что значит «без права переписки с конфискацией имущества», – это самое страшное извещение – папочки нашего уже нет в живых. А жить надо, какая она тяжелая, жизнь…»

Однако я нахожу письма, датированные и 45-м, и 46-м годом. Она по-прежнему ему пишет и по-прежнему не решается все рассказать дочке.

Я, конечно, тоже ничего не знала. О дедушке никогда не говорили, и я понимала, что спрашивать нельзя. Казалось, что для бабушки не существует ничего, кроме работы – дела всей ее жизни. Она сама написала о себе: «Я стала теперь словно из стали». Теперь бы сказали «железная леди». Она была строга во всем: к себе и другим, на работе и дома. В кругу домашних всегда одетая в черный сарафан с белой блузкой или черное платье, но обязательно с белой вставкой. Ворот заколот брошкой (моя мама была геолог и из отполированных красивых камней она делала сама или заказывала институтским умельцам брошки, подвески, перстни). К каждой трапезе она что-то меняла в своем туалете, нимало не заботясь о том, что на нашей пятиметровой кухне это не слишком актуально.

Конечно, в этом сказывалось еще и немецкое воспитание, ведь кроме горячо любимых папы и мамы был еще один очень близкий и родной человек – обожаемая немка Fräulein Люция Ивановна Зенинг. Она была при детях неотлучно, так что младший брат Вова даже говорить начал сначала по-немецки, а потом по-русски. Имя Люции Ивановны я слышала едва ли не чаще всех остальных, вместе взятых. В 20-х годах Люция Ивановна уехала к себе на родину в Кулдигу. Своей семьей она так и не обзавелась, любя без памяти Наташу, Лелю и Вову.

С внучкой Таточкой, 1972

Как трогательны ее письма, сохранившие старую орфографию и звучащий в них немецкий акцент: «Милые мои дети! Здоровы ли вы? – пишет она в 1956 году, когда ей уже 79 лет. – …Ваша старая Fräulein печальна, если нет от вас писем…» Они ей пишут, шлют посылки, деньги. Она волнуется за них, как когда-то за маленьких: «Милая Наташа, как ты так очень много надо работать, это же ужас, если и ночь нельзя спат, как следует… Радуюсь, что ты такая известная дама, что из Берлина тебе профессоры пишут. Если ты только хорошо и правильно можешь им ответить. Жаль, что я не могу на орфографию смотреть, чтобы не были ошибки…» Но Люция Ивановна напрасно волновалась: бабушка знала немецкий язык, как родной, и вот судьба подарила ей сначала знакомство, а затем долгую, многолетнюю дружбу с коллегой – логопедом из ГДР Клаусом Беккером.

У Люции Ивановны (в центре) в Булдиге: Леля и Наташа, 1958

Где писать совместную монографию по логопедии? Конечно, в Узком! А затем уже вошло в традицию отмечать здесь свои дни рождения 23 и 26 февраля. Об этом знает весь санаторий, и никто уже не удивляется присутствию молодого профессора из Германии. А сами именинники обмениваются подарками и письмами. Вот два из них: «Дорогая Наталия! Теперь уже Узкое не только твое, но оно стало и моим! Я знаю в нем каждую аллею парка, каждую тропинку, каждое дерево, но, прежде всего, я знаю тебя, всю твою жизнь.

И. А. Власова и Б. П. Беккер, 1979

Без Узкого я не мог бы так глубоко все прочувствовать и понять тебя, моя дорогая. С Узким связано мое представление о прежней России, Октябрьской революции и, наконец, Советском Союзе. Все это объединяешь ты с таким достоинством, глубоко по-человечески щедро ты подарила мне это большое чувство, ставшее нашей необыкновенной дружбой. Пусть город из бетона и стекла дошел до ворот старого подмосковного дворца Трубецких, все равно этот оазис не потерял своей красоты и животворящей силы, нет, наоборот, здесь все так же прекрасно! В моих мыслях, когда я думаю об Узком, я не могу ни этот дом, ни аллеи парка представить себе без тебя! Ты придала всему здесь особое очарование! Как я люблю стройные лиственницы у большого дома, суковатые столетние дубы и эти красивые старые липы, которые приветствуют нас шелестом своей листвы, и, может быть, в этом шелесте остались подслушанные ими наши с тобой разговоры. Как прекрасны эти аллеи были в весенние светлые вечера! Какое счастье, что мы так часто могли здесь с тобой встречаться! Как я тебе благодарен за это!»

«Дорогой мой! В этой короткой записке – весь ты, такой, каким я тебя давно почувствовала, узнала, но так редко ты раскрываешься… Но все-таки, читая эти дорогие строки, я повторяю про себя: какое счастье, что мы встретились!!! Ты прав, Клаус, Узкое стало теперь нашим, но это не заставило меня забыть красоту моей встречи и любви с моим мужем. Ты знаешь все, ты один знаешь и мое огромное счастье этой любви, и горе, и верность этому прошлому, а наша встреча с тобой принесла нам обоим и дружбу, и большое счастье, вероятно, никто, кроме нас с тобой, этого не поймет, да и не надо, чтобы понимали». Если есть возможность, бабушка сама едет в Берлин: на конференции, симпозиумы, читает лекции, доклады, навещает учеников, детский санаторий в городе Тайльхайме, и всюду они вместе. В 1986 году в Берлинском университете выступает на торжественном собрании с поздравлением по поводу 35-летия образования факультета реабилитационной логопедии и волнуется, как девочка, ведь обращаться нужно к нему – декану факультета, академику Беккеру.

Время идет неумолимо. Уже 30 лет прошло с момента их знакомства в 1956 году. Они вспоминают эту встречу, первый приезд его в Москву 9 мая 1956 года, праздничный салют, увиденный с Ленинских гор, и воспоминания о Дне Победы свои у каждого: и тяжелые, и радостные. Как давно это было! «Но что у нас с тобой не стареет, дорогой мой Клаус, – это наша поразительная дружба, может, это оттого, что мы украсили ее нашей любовью?! Может быть… Любовь – это большая тайна, а такая, как наша, никому не понятна, она и украшает наши отношения, и делает меня молодой… Как светлы и прекрасны наши встречи. Наше дорогое Узкое! Нигде нам не было так хорошо с тобой, как здесь».

В день девяностолетия,

26 февраля 1989 г.

Свой юбилей, 90-летие, бабушка отмечает, конечно же, в Узком. «Празднование и семейное, и не семейное – “узковское”. Ведь ближе Узкого у моей маленькой семьи ничего нет! Здесь встретились папа с мамой, тут началась и моя семья… Вот пришел день моего 90-летия, которого я не хотела, но сейчас я радуюсь, что этот день приведет ко мне тебя, Клаус! Я счастлива, что ты приедешь, что мы будем вместе, я радуюсь этой встрече, как 30 лет назад! У меня только одна боль осталась, это невозможность больше побывать в Берлине… Но постараюсь быть оптимисткой, как ты советуешь…»

И последняя запись в дневнике – август 89-го года (в декабре бабушки не стало). Клаус был проездом, вернее, пролетом в Москве. У него несколько часов между рейсами. Мы с бабушкой берем такси, встречаем его в Шереметьево, они опять вместе в Узком, и снова на такси в аэропорт и обратно домой. «18-го августа ты был у меня! Мы были снова в нашей уютной комнате… Я чувствую приближение старости, я не хочу ее, я борюсь с ней, гоню ее, я еще много недоделала…»

Бабушка так и не ушла на пенсию. Она работала и делала свои записи до последнего дня:

«Узкое – кто знает, отчего мы так тебя любим? Отчего так тянет меня сюда? Что это? Воспоминания? Отдых? Тишина? Или все, все вместе! Стройные любимые лиственницы! Зимой – заснеженные аллеи парка, а осенью – “в багрец и золото одетые леса ”, освещенные луной пруды и отражение в них заката! Старые колонны балкона, и из окна моего – луг, хотя и недовольны мы, что он не тот, что в былые годы, но он – родной и потому – любимый. Кто знает, отчего мы так любим здесь все? Все, что тревожит нас, смягчает старый дуб и липовая аллея. Природа своим величием словно хочет сказать, что жизнь – вечна. И вот идешь по извилистым дорогам парка и в тишине его понимаешь, что это так, что здесь “задумчивый покой”. Я нигде не люблю так ходить одна! Нахлынут воспоминания – о, сколько их! И все они дороги, все полны поэзии. “Вы – мечтатель, – сказал мне как-то академик Северный. – Как я завидую Вам, ведь это так украшает нашу серую жизнь!..” А может быть, он и прав! Вот, мой друг, мы мечтали и думали вместе… мы напишем об этом потом… Узкое – родина счастья моего».

Из воспоминаний моей мамы Е. В. Власовой о своей бабушке

Если, выйдя из метро «Шаболовская» и бросив взгляд на Шуховскую радиобашню, обратиться налево, можно увидеть особняк в русском стиле, с шатровым козырьком над входом. Время не пощадило его: мозаичный образ Спаса над входом исчез, нет уже фруктового сада с фонтаном, домовой церкви с иконостасом из итальянского мрамора и оранжереи… Между тем дом этот – такая же достопримечательность Москвы, как Музей изящных искусств на Волхонке, его строил тот же архитектор Клейн на средства того же мецената – Нечаева-Мальцева (почти в те же годы). Здесь помещалась Дворянская богадельня, главным врачом и заведующим которой был мой дед, Александр Васильевич

Власов, здесь прошли детство и юность моих родных.

С Нечаевым-Мальцевым Власовы были, по-видимому, знакомы давно: дед Александра Васильевича Борис Власов арендовал у Нечаева-Мальцева мельницу в Скопине Тульской губернии. А другой дед (мой прапрадед) Никита Иванович Скромнов жил неподалеку, в Богородском. Был он прасолом, торговлю вел успешно, и дом был весьма зажиточным. Фамилию свою Никита получил в церковно-приходском училище, куда отдал его, смышленого мальчика, барин, граф Бобринский, крепостным которого был отец Никиты, Иван Евдокимов. Тихого и усердного мальчика дьячок и «перекрестил» в Скромнова. Однако нрав у Никиты оказался серьезный. Встав на ноги и обзаведясь хозяйством, он присмотрел себе невесту в старообрядческой молельне. Какими путями удалось уговорить ее – неведомо, но венчались они тайком, против воли родителей. Зажили хорошо, родилась у них дочь Евдокия, Дунюшка. Красавица – таких Кустодиев любил писать. Да вот сыновей не давал Господь – всех Никитами называли, и все они в младенчестве умирали. Не иначе как кара за самовольную свадьбу без благословения. С тех пор стали супруги жить, как в монастыре, – поврозь, сурово. Дунюшка от такой грустной жизни рано замуж вышла – в 16 лет, за сына мельника, Василия Борисовича Власова, и из Богородского уехала. В те годы, говорят, старики Скромновы в Америку подались, со староверами, да ненадолго – не показалось там. Вернулись, а у Евдокии полон дом детей, мал мала меньше, всех прокормить, одеть трудно. Никита Иванович внуков постарше к себе взял на воспитание, старших – Сашу с Васей – отдал в Тульскую гимназию. А как скончалась жена Никиты Ивановича, через некоторое время женился он на своей экономке, независимой барышне из смольнянок. И дети пошли – две девочки и два мальчика. Семья разрасталась, и вот тут-то однажды и вышел разлад. Сидели за обедом, за большим столом. Евдокия приехала старших сыновей навестить.

О чем-то батюшку попросила – то ли одежку младшим справить, то ли еще чем помочь. А Никита Иванович возьми и скажи: «Хватит. Живи своим домом. У меня теперь своих ртов хватает». И вот результатом этого разговора явилось то, что Саша, окончив гимназию, у деда не остался, а уехал в Москву начинать самостоятельную жизнь. Поступил на медицинский факультет Университета, подрабатывал уроками, дружил с однокурсниками – Николаем Раевским, Георгием Сперанским, слушал лекции Вернадского, Корсакова, Сеченова. Летом 1897 года Сперанский предложил поехать в подмосковное имение князей Трубецких Узкое репетитором к сыновьям князя Петра Николаевича – Володе и Пете. Молодой врач-студент подружился с мальчиками. В парке играли в крокет, лаун-теннис, катались на лодках. Девочек Трубецких часто сопровождала их учительница музыки, юная стройная консерваторка Соня Иванова, ученица Пабста. Вечерами в гостиной звучали транскрипции Листа, этюды Шопена. Узкое и Трубецкие остались самым романтическим семейным воспоминанием. Зимой Саша стал часто бывать у Ивановых на Новинском, в доме Плевако, в просторной квартире в бельэтаже. Отец Сони, Александр Иванович Иванов, глава (и к тому времени вдовец) большой семьи (было у него двенадцать детей), был профессором географии и истории, попечителем 4-й женской гимназии на Садовой-Куд-ринской. В жизни всего добился сам, рано уйдя из семьи. Был незаконнорожденным сыном московского богача Ельчанинова. Других детей у того не было, но когда он скончался, сестры Ельчанинова опротестовали завещание, Александр Иванович отказался от наследства. В молодые годы участвовал как географ в кругосветном плавании. Воспоминанием о нем хранятся у нас большие океанические раковины, в которых «шумит море». Женился он на Любови Николаевне Паниной, сестре Николая Николаевича Панина, баритона Императорских театров. Все дети Александра Ивановича и Любови Николаевны были музыкальны, особенно дочери – Соня, Вера, Надя, Маруся. Соня с успехом окончила консерваторию, и вскоре после дипломного концерта сыграли ее свадьбу. Молодые Власовы зажили своим домом. Первой покупкой был рояль «Эберг», приобретенный в магазине Шора. Рояль привезли, настроили… Ночью переполох: Шор примчался на извозчике в панике, так как вспомнил о крошечной трещине в чугунной раме (поэтому рояль был недорогой) и испугался, что раму разорвет, спустил строй на полтона ниже, так рояль и был настроен с тех пор. Возмущалась только Елена Александровна Бекман-Щербина, пианистка, обладавшая абсолютным слухом, на что Соня говорила: «Садись и транспонируй!» Молодые Власовы снимали квартиру на углу Никитской и Мерзляковского переулка. Здесь и родилась 26 февраля (по новому стилю) 1899 года моя мамочка, мусенчик, Наташа, Наталочка, Наталья Александровна Власова. <…>

Александр Васильевич и Софья Александровна Власовы в день свадьбы 7 января 1898 г.

Через пару лет Власовы переехали на Шаболовку в только что отстроенное архитектором Клейном на средства Нечаева-Мальцева здание дворянской богадельни, главным врачом и заведующим которой стал Александр Васильевич. Здесь, в просторной 17-комнатной квартире на первом этаже и жили они счастливо до перечеркнувшего все 1917 года. Здесь родился Вова, рано проявивший незаурядные музыкальные способности. У него был абсолютный слух, и, когда все дети пели в своей домовой церкви, он щипал сестер за малейшую фальшь. Квартира была обставлена прочной, на века, мебелью: дубовые стулья с высокими готическими спинками, полки с грифонами, под стать им массивный буфет. Большие кровати с украшениями в стиле модерн. Конечно, переехал туда и рояль. Столовую украшал большой, сделанный из каменной соли средневековый замок, подсвечивавшийся изнутри. Наташа любила поздним вечером прокрасться в столовую и мечтать, глядя на него (замок потом «съели» в революцию – меняли соль на пшено и муку). Вообще она росла мечтательницей, чему еще способствовали частые болезни, также вынужденное лежание в постели. Леля, напротив, была хохотушкой, любила спортивные игры, не отставала от мальчишек в беге, кувыркании на кольцах, качелях, трапеции.

Софья Александровна с дочерью Наташей, 1899

За домом был прекрасный яблоневый сад с фонтаном и цветниками, дети много гуляли там. С родителями они виделись мало – утром за завтраком («Доброе утро, мамочка!») да вечером за ужином («Спокойной ночи, дети»), росли они под присмотром няни и в основном Fraulein, Люции Ивановны Зенинг, немки из Гольдингена (потом Кулдига в Латвии). Она, тогда еще очень молодая, любила их без памяти (будучи неравнодушной, правда, безответно, к Александру Васильевичу), но строга была чрезвычайно. От нее на всю жизнь осталось прекрасное знание красивого прибалтийского диалекта немецкого языка, выправка («Не сутулься!»), привычка к идеальному порядку и любовь к немецкой культуре.

Александр Васильевич был занят почти круглые сутки. Помимо дворянской богадельни, требовавшей много внимания и хлопот – хозяйственных и врачебных и часто психотерапевтических, поскольку старики – разорившиеся дворяне – порою плохо уживались друг с другом, он подрабатывал частной практикой в клинике доктора Усова (где познакомился с лечившимся там Леонидом Андреевым и даже стал одним из персонажей его рассказа «Жили-были»), на заводе Михельсона, в Большом театре. Кроме большой семьи (потом еще родились Юрочка и Ксеничка, правда, недолго прожившие) приходилось содержать целый штат прислуги: горничных, кухарку, швею, а также платить дворнику, швейцару, экономке, кучеру… Революцию 1905 года Власовы встретили сочувственно, но без восторга. Взгляды в семье были, конечно, левые, как и у всей тогдашней интеллигенции: осуждали японскую войну, правительство, но террор не принимали. Александр Васильевич был известен как доктор передовых взглядов, неподкупный. Когда в Бутырке был убит Петр Шмидт и власти распространили версию о самоубийстве, сестра Шмидта ходатайствовала перед тюремным начальством, чтобы тело освидетельствовал не тюремный врач, а доктор Власов (знакомы они были, наверное, через дом Плевако, где жили и Шмидты). <…> Лето проводили в разных местах – в Ассерне, Братовщине. Ас 1910 года началось строительство собственной дачи в Петровске, под Ярославлем.

Александр Васильевич, Софья Александровна, Люция Ивановна Зенинг и дети: Леля, Вова и Наташа, 1911

Был куплен большой участок земли, недалеко от железной дороги. За строительством наблюдала Софья Александровна – Александр Васильевич был очень занят в Москве делами богадельни. Жили неподалеку от стройки, у знакомых. Как хватало сил у молодой пианистки с годовалой Ксеничкой на руках и еще тремя детьми нанимать рабочих, увольнять пьяниц, следить, чтобы прораб не обсчитывал, решать, где копать колодец и как строить веранду, она пишет об этом в письмах к мужу, «своему любимому мальчику», где в каждом письме (через день, а то и каждый день) – бездна любви и тоски. Кроме строительства дома, сразу начали разбивку сада с погребом, горкой, качелями, крокетной площадкой. Из леса были привезены 50 маленьких елочек, и дети должны были каждый день выливать под каждую елочку ведро воды. Когда 60 лет спустя дядя Володя [Власов] посетил Петровск, единственное, что осталось от их прежней жизни, – аллея прекрасных высоких елей. <…>

А в 1914 году началась война. Поначалу она не очень чувствовалась, потом начались трудности с ездой, продовольствием. Пришлось сократить заготовки варенья – трудно было достать сахар. Софья Александровна пишет в Москву, чтобы экономка варила крыжовенное варенье, не добавляя спирт, – ведь введен сухой закон.<…>

В сентябре 17-го еще сохранились отголоски прежней жизни. Все пока живы… В Большом абонемент: идут «Кощей» и «Иоланта» с Неждановой. На именины Софьи Александровны собираются гости, постоянные «винтеры» (игроки в винт), Нина Гладкова, ее подруга Наташа Орлова, Померанцевы, Гура Сакович, приехал из действующей армии Юра Игнатов, счастливо избежавший солдатского самосуда.

В октябре Москва «опять накануне великой забастовки. Будет бастовать всё, даже водопровод». Наташа ходит на вечерние французские курсы, но вечером возвращаться становится все опаснее. На Лубянской площади однажды трамвай наехал на пьяного солдата, остальные солдаты (наверное, не менее пьяные) разбили вдребезги трамвай, устроили митинг с криками «долой». В городе темнота, фонари не горят. <…> В 1919 году от сердечного приступа внезапно умирает Александр Васильевич: ночью его вызвали к больному, там он и скончался, с докторской трубкой в руках. Было ему 48 лет. Из богадельни Власовых выгнали анархисты, сожгли библиотеку. Кое-как перебрались по соседству, на Донскую, в дом Белянкиных, купцов, уехавших за границу. Постепенно дом заселяли, «уплотняли», появлялись все новые жильцы из рабочих, с неприязнью и враждебностью относившиеся к «бывшим». С большим трудом и хлопотами удалось спасти от реквизиции рояль, для чего понадобилось собирать множество справок, подтверждающих его необходимость пианистке и учительнице музыки Софье Александровне. <…>

Кроме того, бабуля подрабатывала в музыкальном отделе Педагогической библиотеки. Но в 1920 году она вынуждена была подать заявление об уходе в связи с плохим состоянием здоровья. Ее начальник отреагировал на это следующим посланием:

«Многоуважаемая Софья Александровна! На основании Вашего заявления мне пришлось, к сожалению, известить музыкальный отдел о Вашем уходе со службы. Но, делая это, я испытывал очень неприятное чувство, что меня в начатом довольно успешно при теперешних условиях полезном и нужном деле покидают самые деятельные и ценимые мною сотрудники. Я считаю долгом выразить Вам глубокую благодарность за совершенные Вами весьма нудные и скучные подготовительные работы по каталогизации педагогической библиотеки, тем не менее необходимые и кладущие основу делу. Эти самоотверженные и обыкновенно столь мало ценимые труды, тем не менее, на деле имеют огромное значение, так как устанавливают первое, что нужно для всякого дела, – порядок, а время все особенно убеждает в том, насколько он необходим и какою трудною ценою достигается. Позвольте мне рассчитывать, что, когда изменятся ужасные условия, при которых Вам пришлось работать и которые никто так не сознает, как я, борющийся с ними всеми силами при весьма малой успешности в результатах этой борьбы, Вы вернетесь в организованную уже библиотеку-читальню в качестве опытной ее руководительницы. Ваше серьезное и основательное, терпеливое и внимательное отношение к делу, за какое бы Вы ни брались, я глубоко ценю и еще раз выражаю искреннее сожаление о том, что обстоятельства времени, тяжелые условия работы и состояние здоровья заставляют Вас выйти из числа моих сотрудников. Глубоко преданный Вам и уважающий Вас Э. <фамилия неразборчива> 6.01.1920 г.» До 1937 года мы вместе с бабулей жили на Донской. Затем я с мамой и папой переехала на Ордынку, а бабуля – к сыну в Газетный переулок. Папа получил две комнаты в большой, во весь этаж, коммунальной квартире в надстройке Аршиновского дома рядом с Николой-на-Пыжах (Большая Ордынка, дом 29, квартира 13). Дом купца Аршинова был выстроен в русском стиле с крыльцом на пузатых колонках, как в русском тереме. А сын Аршинова основал на отцовские деньги ВИМС – Институт минерального сырья, где папа и был профессором. Церковь тогда была хоть и закрыта, но не разрушена, и на ее синем куполе сияли большие выпуклые звезды.