Текст книги "Бабушка, Grand-mère, Grandmother… Воспоминания внуков и внучек о бабушках, знаменитых и не очень, с винтажными фотографиями XIX-XX веков"

Мало учености – много эротики
Е. В. Лаврентьева

© Е. В. Лаврентьева, 2008

 
На фотографии – чья-то прабабушка:
«Милочка», «кисочка», «душечка», «лапушка».
Шляпка с полями и бантиком губки.
В узких перчатках и в бархатной шубке.
Сумка с застежкой, блестящие ботики.
Мало учености – много эротики.
 

Лена, запомни три вещи, – говорила мне двадцать лет назад коренная москвичка Мария Ильинична, заботливо направлявшая меня, провинциальную «тургеневскую девушку», на путь истины, когда я была студенткой и снимала у нее комнату. – Никогда мужу не штопай носки, регулярно покупай ему дорогой одеколон и раз в неделю меняй постельное белье». Мария Ильинична – ровесница моей бабушки. Только одна в 75 лет была воплощением житейской мудрости, а другая – неуемной любознательности.

– Леночка, прошу прощения за нескромный вопрос, а твой муж пристрастный?

– Бабуля, нормальный, – с улыбкой произносила я, зная наперед, что за моим ответом должно последовать какое-то неожиданное откровение.

– Дедушка тоже был нормальный: мы спали только на ночь и утром.

Уже несколько лет я коллекционирую воспоминания о бабушках благодарных внуков.

– Милочка, хорошая идея! – сказала бы свою коронную фразу почтенная Мария Ильинична, раскладывая на кухонном столе пасьянс.

Моя бабушка тоже любила обращение «милочка». Список старомодных слов в ее лексиконе был «не богат, но весьма примечателен»: шифоньер, гардины, модистка, перманент, ридикюль, гардероб, капельмейстер. От них веяло загадочной стариной и пахло нафталином, как от бабушкиных шляп. Мне нравилось заглядывать в громоздкий шкаф, где они хранились, с двумя скрипучими дверцами и зеркалом посредине. Нередко эти дверцы служили мне школьной доской, когда я воображала себя учительницей русского языка и литературы. Каждый раз, встав на цыпочки, я писала мелом друг под другом неизменные две строки: «число» и «классная работа». Белые разводы, оставленные на дверцах после очередного урока, не нарушали бабушкиного спокойствия. Зато мои парикмахерские затеи доставляли ей много хлопот: я просила ее принести то ножницы, то расческу, то дедушкин одеколон с резиновой грушей, не говоря уже о шпильках, заколках, гребешках и т. д. После долгих уговоров бабушка неохотно усаживалась перед зеркалом и разрешала подрезать ей концы волос на полсантиметра, а иногда позволяла даже сделать «прическу». В это время я обычно рассказывала ей всякие небылицы, в которые она верила по своему простодушию. Убедить в чем-либо бабушку не составляло никакого труда. Мой старший брат Игорь разыгрывал ее на каждом шагу, а я называла это занятие «морочить бабушке голову».

Бабушка (слева) с подругой, 1934

– Бабуля, а ты знаешь, в тебя влюблен грек Абрам Андреевич. Он хочет на тебе жениться, – на ходу выдумывал мой братец.

– Ах, Игорек, – печально вздыхала бабушка. – Мне никто не заменит дедушку Ивана Михайловича Кривцова. При этом она ни на йоту не сомневалась в существовании неизвестного ей грека Абрама Андреевича, которого не было и в помине, не задумывалась, откуда он взялся и почему грека зовут Абрам. Бабушка верила всему безоглядно.

А вымышленный грек был назван Абрамом совсем не случайно. Как истинная хохлушка бабушка во всех грехах обвиняла евреев. Но ее лучшая подруга Клара смотрела на это снисходительно, тем более что бабушка открыто признавала ее неоспоримые достоинства: она «бесподобно» фаршировала щуку и в молодости могла завоевать сердце любого мужчины.

От бабушки я знала, что у Клары никогда не было детей, что она пережила трех своих законных мужей, боялась быть заживо погребенной, что в Одессе у нее осталось много родственников.

– Красотой она никогда не блистала, но как женщина умела все! – со знанием дела говорила бабушка.

Я догадывалась о тайном смысле произнесенных слов, но в четырнадцать лет не хватало смелости спросить «про это». После смерти Клары бабушка загрустила и многим знакомым и даже родным стала приписывать еврейское происхождение. Не избежала этой участи и ее покойная свекровь.

– Ваня! – с торжествующим видом воскликнула однажды бабушка. – А ты знаешь, твоя мать была еврейка!

– Тебе лучше знать, – невозмутимо ответил дед, продолжая читать газету. «Еврейский вопрос» не оставлял бабушку в покое. Она вдруг обнаружила, что у моего отца типичный еврейский нос, а у тещи моего брата самая настоящая еврейская походка. Никаких сомнений не вызывала у нее национальная принадлежность моей другой бабушки, польки, Софьи Ричардовны.

Когда я знакомила бабушку со своим очередным «ухаживателем», она с простодушной улыбкой спрашивала:

– Будьте любезны, я прошу прощения за нескромный вопрос: вы, случайно, не еврей?

Некоторые поклонники выглядели в этот момент весьма растерянными. Поэтому, прежде чем представить бабушке своего будущего мужа, я строго-настрого предупредила ее не интересоваться его происхождением. После первых приветственных фраз она спросила «московского гостя»:

– Будьте любезны, я прошу прощения за нескромный вопрос…

Моя реакция была незамедлительной. Я тихонько ущипнула бабушку за локоть. Она с испугом посмотрела на меня и через секунду выпалила:

– Славочка, Вы не знаете, почему я так много пью воды? Может быть, у меня сахарный «диабэт»?

Очки моего мужа внушали бабушке доверие, и она была очень горда, что ее любимая внучка вышла замуж за «ученого».

– Славочка, не занимайтесь так много, а то умрете, как профессор Сафронеев, – предупреждала его моя бабушка. Профессор Сафронеев, муж бабушкиной тетки, был намного старше своей «дражайшей половины». Умер он в 89 лет, сидя за письменным столом. Больше о нем мне ничего не известно.

– Бабуля, а профессор Сафронеев чем занимался, – интересовалась я.

– Как чем? Он был профессор.

– А профессор в какой области, – продолжала пытать я бабушку, – математик, врач, естествоиспытатель?

– Милочка, ты что, не понимаешь? Он был профессор Сафронеев.

И это звучало гордо. Остальные вопросы были излишни. Его жена, родная сестра моей прабабки, переехала из Москвы под Киев, к себе на родину, когда ей было за восемьдесят. Я очень хорошо помню обеих старух: одна худенькая, сморщенная, другая круглолицая и толстушка, одна говорит по-русски, другая – по-украински. Такие разные, но их объединяет общее горе: у жены профессора Сафронеева пятнадцатилетний сын Сенечка погиб в последние дни войны, а у моей прабабушки (бабы Мани) любимый Колечка был немцами повешен на ее глазах. И та и другая дожили до глубокой старости и оставались до конца дней большими жизнелюбками.

Летом баба Маня гостила у нас. Когда на экраны вышел фильм «Война и мир», мама отправилась с ней в кино. Прабабушка в прямом смысле слова онемела от того впечатления, которое произвела на нее картина. На все вопросы о фильме она отвечала как загипнотизированная:

– Боже-Боже! И що воны йилы, и що воны пылы!

И все попытки родных вывести ее из этого состояния оказывались бесполезны.

– Бабушка, в фильме любовь-то была? – спрашивал ее кто-то.

Но бабе Мане было не до любви. Она то и дело повторяла:

– Боже-Боже! И що воны йилы, и що воны пылы!

Помню, с каким нетерпением я ждала окончания пятого класса, чтобы отправиться к моим прабабушкам на каникулы под Киев. В то лето у меня была особая миссия: я должна была убедить 80-летнюю бабу Маню и ее 86-летнюю сестру в том, что Бога нет. Я основательно продумала свои доказательства и сформулировала их сразу же в день приезда.

Во-первых, ну как он может сидеть на небе, когда небо – это воздушное пространство?!

Во-вторых, как в одну и ту же секунду он может следить за миллионом людей?! В-третьих, если он такой добрый, почему люди умирают?!

Что было «в-четвертых», «в-пятых», «в-шестых»… догадаться нетрудно. Старушки сидели передо мной на диване и блаженно улыбались. Когда я закончила свое выступление, баба Маня поправила на голове платок и сказала своей сестре:

– Вот мы с тобой постимся и в церковь ходим, и молитвы читаем, и милостыню подаем… И ведь неизвестно, примет нас Господь в Царствие свое или нет. А явится к Нему какой-нибудь забулдыга, который жену бил, о детях не заботился, свечки Богу не ставил, упадет на колени и скажет: «Прости, Господи, все мои прегрешения!» – и Господь простит ему и в Царствие свое пустит. А нас – неизвестно.

Моя бабушка любила свою тетку, а о профессоре Сафронееве говорила, что он был скуп и прятал деньги от жены между страницами толстых книг. Интересно, принял его Господь в Царствие свое? Уверена, что бабушку этот вопрос нисколько не волновал. Она не призывала других раскаиваться в содеянных грехах и сама не боялась «гореть в адском пламени» за собственные прегрешения. Ей было известно о фронтовом романе своего мужа, моего деда, о том, что в Ленинграде у него живет сын, военный переводчик. Но бабушку эта история не слишком задевала за живое.

– Мало ли что было на войне. Там в любую минуту каждый мог погибнуть. Но вернулся он ко мне! – с видом победительницы говорила бабушка.

Быть женой полковника считала она почетной профессией.

– Бабуля, зачем ты надеваешь сто шерстяных кофт, когда на дворе тридцатиградусная жара? – недоумевала я.

– Вот еще. Будут говорить, что полковничиха похудела.

Дородность в ее понимании являлась признаком не только красоты, но и благополучия. Хохотушка, невысокого роста, с ямочками на щеках, бабушка всюду, где бы ни служил дед, единодушно избиралась председателем женсовета. Она была замечательной рассказчицей, и я не уставала слушать ее бесконечные истории.

На избирательном участке, 1950

– Когда дедушку перевели в Харьков, нам на первых порах выделили две комнаты в коммунальной квартире с вытянутым, как кишка, коридором. Третью занимал капитан, который мне очень симпатизировал. Как-то дедушку отправили в командировку, я осталась одна. Утром направляюсь в кухню, и вдруг из уборной мне навстречу со спущенными портками выскакивает капитан. Я испугалась, вбежала в комнату, навалилась всем телом на закрытую дверь и жду. А он через минуту жалобным голосом и говорит под дверью: «Оленька, простите, я не хотел вас оскорбить: мне сверху крыса на спину прыгнула. Я выскочил, даже брюки не успел надеть».

– Крыс, действительно, было много, – вздыхала бабушка. – Однажды в детском саду…

И далее следовала история о крысах, которые чуть не загрызли ребенка по вине воспитательницы. Я всегда удивлялась, как плавно переходила бабушка от одной темы к другой.

– Бабуля, а расскажи что-нибудь о войне, – просила ее я.

– Да что рассказывать. Я с двумя детьми vi;ила у мамы, под Киевом. Когда Киев освободили от немцев, мы ходили смотреть на стоявшие эшелоны с пленными. Один раз немец мне в лицо плюнул. Время было трудное, вот и приходилось продавать что-нибудь солдатам, едущим на фронт. Баба Маня ходит по перрону станции с корзиной и кричит: «Кому пирожки с яблоками и пустые? Кому пирожки с яблоками и пустые?» – а я прячу бутылки с самогоном в длинные рукава отцовского тулупа. Один раз меня поймали с поличным. «Веди, – говорят, – эту спекулянтку к начальнику поезда». Подводят меня, а я глазам своим не верю: начальник поезда – мой Ванечка. «Господи!» – закричала я да как всплеснула руками – бутылка из рукава выпала и разбилась. А он мне шепотом, как будто вчера расстались: «Ты что же меня позоришь, Ольга?!» Ну а потом слезы, объятия… Вот и повидались. Кто бы мог подумать, что такая встреча произойдет. Как в кино…

Во время войны вместе с бабушкой под Киевом жила ее свекровь.

– Бабуля, а тебе она нравилась? – спрашивала я.

– Царство ей небесное! Хорошая была, но гордая. Я ее в халате никогда не видела. Всегда к нам выходила причесанная, надушенная.

В отличие от своей свекрови, бабушка обожала халаты. Шила она их сама и непременно из «портьерной ткани». Фасон был всегда одинаков – запах и большая пуговица сбоку. Каждый новый отрез «припрятывался» от деда, хотя ему было совершенно безразлично, на что бабушка тратит деньга. Тем не менее в магазин «Ткани» она отправлялась, как на секретную операцию. Для остроты ощущений…

И. М. Еривцов (справа) с однополчанином, 8 мая 1945 г.

Хорошо помню запах бабушкиной квартиры, особенно запах нафталина в шкафу. Дополнительным средством от моли были каштаны, запас которых пополнялся каждую осень. В двух шагах от дома находился парк, куда мы каждый день с Иркой Коробовой бегали после школы. Увлекательнейшее занятие – собирать каштаны. Прямо на наших глазах они то тут, то там падали с деревьев и, стукнувшись о землю, выскакивали из своих скорлупок. В отличие от меня, Ирка серьезно подходила к выбору каштанов: она угадывала, какой каштан упал на землю два дня назад, день назад, час назад… Поднимала только «свеженькие», без одной царапинки, отполированные. Она долго рассматривала каждый каштан, прежде чем положить его в свой мешочек. Предпочтение отдавалось экземплярам идеально круглой формы, неуклюжепузатые тут же браковались и вручались мне. Я же собирала все, что попадалось на глаза. Все равно, думала я, через полгода в шкафу они станут такими же сморщенными, засохшими, как их предшественники. С полными мешками мы шли обратно: Ирка домой, я к бабушке. Спустя много лет мы вспоминали с ней наши осенние походы в парк. «А ты знаешь, – сказала она, – мне ведь эти каштаны были ни к чему, мама их выбрасывала». – «Зачем же ты их тогда отбирала?» – «Из любви к искусству». Завернутые в фольгу и подвешенные на ниточке каштаны украшали у бабушки новогоднюю елку. Бабушка всегда наряжала елку сама. Кроме елочных игрушек и каштанов, на ней висели конфеты «Школьные», маленькие мандарины и вырезанные из бумажных салфеток снежинки. Из буфета бабушка доставала целлофановый прозрачный мешок с ватой, развязывала его и, отщипывая маленькие кусочки, бросала их на ветки. Никакого блестящего «дождика» бабушка не признавала. Но и без него украшенная елка слепила глаза и выглядела, как купчиха на ярмарке. Это повторялось из года в год. Белый «снежок» постепенно превратился в серую массу, но избавляться от него бабушка не спешила. Как-то перед Новым годом я принесла ей из аптеки рулон ваты, чтобы сменить старые «декорации». Бабушка поблагодарила меня, спрятала рулон в буфет с явным намерением воспользоваться им в ближайшее время. Каково же было мое удивление, когда я увидела на елке потемневший от времени «снег». Я выразила свое недоумение и услышала в ответ: «Милочка, не так легко расставаться с прошлым».

Ее рассказы о прошлом я слушала, всегда затаив дыхание. Особенно мне нравились «страшилки». Однажды в молодости, еще до замужества, она возвращалась из клуба домой в ужасную пургу. И вдруг увидела, что навстречу ей идет огромный белый кот на задних лапах, а в передних несет груду щепок. «Это был оборотень, – таинственным шепотом говорила она, – но как только я посмотрела ему в глаза, он исчез».

А сколько историй было рассказано о «заживо погребенных»! Правда, ни одной не припоминаю со счастливым концом. Несчастная жертва успевала или повернуться в гробу на бок, или поседеть, или расцарапать себе лицо, или прокричать, к ужасу кладбищенского сторожа. Не так давно в отделе редких книг бывшей «Ленинки» я обнаружила уникальное издание 1801 года: «Врачебные известия о преждевременном погребении мертвых, собранные Иоганном Георгом Давидом Еллизеном…» В нем, напротив, одни сплошные хеппи-энды. Я представила, как рассказываю бабушке следующую историю: «Некоторый молодой человек в Париже был влюблен в дочь одного богатого мещанина, которая взаимно любила его, но отец принужденно выдал ее замуж за другого. Вскоре потом с печали впала она в чахотную болезнь, скончалась и по тогдашнему обыкновению, по прошествии суток, погребена была. Прежний друг ее, по чрезвычайной любви своей, не мог удержаться, чтоб не посмотреть на нее еще однажды; на сей конец, подкупил он могиляка открыть ему гроб. Сие случилось в ту же самую ночь, когда она погребена была; могиляк позволил молодому человеку взять мертвое тело и отнесть оное в соседственный дом; здесь он положил оное близ огня и старался посредством вина, трения, душистых веществ и тому подобного, паки оживить ее, в чем ему и удалось. Любимая им особа начала дышать и получила первобытную жизнь. После сего произошла в Парижском Парламенте известная всей Европе тяжба между вдовцом и сим молодым человеком; поелику последний не хотел уступить мужу оживленной им жены». Знаю наверняка, что бабушка потребовала бы вернуть ожившую героиню ее возлюбленному.

В кругу друзей, 1952

– Леночка, тебе есть кому улыбаться? – лукаво спрашивала меня бабушка и, не дождавшись ответа, с загадочной улыбкой произносила: – Я дедушке тоже не изменяла, но целоваться любила.

Она верила в любовные заговоры, сглаз и знала средства защиты против нечистой силы: если перебежал дорогу черный кот, можно ступать смело, держась за пуговицу; чтобы русалка не защекотала до смерти, нужно ей бросить расческу; достаточно посмотреть призраку в глаза – и он тотчас исчезнет. Однако бабушка давала и полезные практические советы.

 
Говорила бабушка: «Дитятко мое,
Быть должно красивым нижнее белье!
Отправляясь в гости, в «Хлебный»,
в ателье,
Быть необходимо в шелковом белье:
Упадешь случайно – отвезут в больницу.
Мало ли что может по пути случиться?!»
Вняв ее совету, я дошла до точки —
И хожу на рынок в шелковой сорочке.
 

Соседок бабушка постоянно снабжала кулинарными рецептами. Она замечательно готовила, а когда приезжал в гости из Киева ее любимый сын Вовочка, стол буквально ломился от яств. Она не знала, куда его посадить, чем накормить. И очень волновалась, когда Вовочка, уйдя на час-другой из дома, где-то задерживался.

С сыном Владимиром,1955

– Может, с ним что-то случилось? – переживала бабушка.

И тут мой брат начинал демонстрировать всем домочадцам безграничные возможности «порочного» человеческого воображения, а бабушка простодушно верила каждому его слову.

– Может, и случилось, – отвечал Игорь. – Мясник мог дяде Вовочке отомстить.

– Какой мясник? – испуганно вскрикивала бабушка.

– Муж дяди-Вовочкиной любовницы.

– Какой любовницы? – у бабушки округлялись от ужаса глаза.

– Обычной. Все видели, как она подошла к нему на остановке, подняла его на руки и поцеловала.

– У нее же муж есть! Какое она имела право?! – возмущалась бабушка.

Тут появлялся Вовочка, на которого обрушивались невообразимые упреки и обвинения. Кое-как, всеобщими усилиями, удавалось успокоить бабушку и убедить ее, что ничего опасного не угрожает ее любимому сыну.

Избранницам своих внуков бабушка всегда давала «строгую оценку». «Очень миловидная девушка, если бы не нос», – говорила она о подруге моего брата. Подобные «языковые конструкции» из уст бабушки сыпались как из рога изобилия: «сильный мужчина, видный, но как мужчина никуда не годится»; «жена – уродина какая-то, повезло, что муж капельмейстер», «знающий врач, опытный, только заика», «учится хорошо, если не считать физкультуры», «ребеночек родился здоровый, только недоношенный».

Не помню, чтобы бабушка читала книги, но настоящим ее коньком были «Вечера на хуторе близ Диканьки». Когда-то в молодости она принимала участие в спектакле по произведениям Н. В. Гоголя. Бабуля так мастерски могла вплести в канву разговора какую-нибудь цитатку, что складывалось впечатление, что она знаток русской классической литературы. Эта способность, вероятно, досталась в наследство моему сыну.

Моя мама – студентка в костюме «от бабушки», 1953

Я готовила лекцию, посвященную жизни Александра I, и заучивала наизусть его письмо к Екатерине II, в котором были строки: «Дорогая бабушка!.. Люблю Вас как душу… Заочно целую Ваши ручки».

Мой трехлетний сын легко запомнил их и применил должным образом: в разговоре с моей мамой по телефону. Он слово в слово повторил письмо Александра I. Мама, разумеется, подумала, что все это относится к ней, и со слезами умиления в голосе сказала:

– Леночка, спасибо за внука.

Окно одной из комнат в бабушкиной квартире выходило на троллейбусную остановку. Просыпаюсь летним утром и вдруг замечаю широкую полоску света над окном, почти на потолке, а на ее фоне движущиеся тени маленьких человечков. Вдоволь наглядевшись на них, я открываю шторы, и комната заливается солнечным светом. А бабушка в кухне уже колдует над вареньем…

 
Испаряется на блюдце
Обожаемая пенка.
И глаза твои смеются
Бирюзового оттенка.
И волнует все до слез:
Летний день, клубничный запах
И облезлый старый пес
У плиты на задних лапах…
 

Часть II «Все знают, что такое бабушки…»[4]4
  Рахманинов С. Воспоминания, записанные Оскаром фон Риземаном. М., 1992, с. 20.


[Закрыть]
(по страницам опубликованных мемуаров)

Рассказы бабушки
Е. П. Янькова[5]5
  Янькова Елизавета Петровна, урожд. Римская-Корсакова (1768–1861). Автор «Рассказов» с воспоминаниями о знакомстве с семьей А. С. Пушкина.


[Закрыть]

Я родилась в селе Боброве, которое купила покойная бабушка, батюшкина мать, Евпраксия Васильевна, дочь историка Василия Никитича Татищева. В первом браке она была за дедушкой, Михаилом Андреевичем Римским-Корсаковым, и от него у нее было только двое детей: батюшка Петр Михайлович и тетушка княгиня Марья Михайловна Волконская. Вскоре овдовев, бабушка вышла замуж за Шепелева (кажется, Ивана Ивановича); детей у них не было, и они скоро разъехались <…>.

Бабушка Епраксия Васильевна была, говорят, очень крутого нрава и как знатная и большая барыня была в большом почете и не очень церемонилась с мелкими соседями, так что многие соседки не смели и войти к ней на парадное крыльцо, а все на девичье крыльцо ходили. <…>

Вот что мне еще рассказывала про бабушку Евпраксию Васильевну наша мамушка, Марья Ивановна, бывшая при бабушке сенною девушкой: «Генеральша была очень строга и строптива; бывало, как изволят на кого из нас прогневаться, тотчас и изволят снять с ножки башмачок и живо отшлепают. Как накажут, так и поклонишься в ножки и скажешь: “Простите, государыня, виновата, не гневайтесь”. А она-то: “Ну, пошла, дура, вперед не делай”. А коли кто не повинится, она и еще побьет… Уж настоящая была барыня: высоко себя держала, никто при ней и пикнуть не смей; только взглянет грозно, так тебя варом и обдаст… Подлинно барыня… Упокой ее Господи… Не то что нынешние господа».

Бабушка была в свое время очень хорошо воспитана и учена; она говорила хорошо по-немецки, это я слышала от батюшки Петра Михайловича. <…>

В 1733 году бабушка купила в семнадцати верстах от Калуги село Боброво и там постоянно живала большую часть года, а в Москве имела свой дом близ Остоженки, в приходе Илии Обыденного, и мы жили еще в этом доме, когда я шла замуж в 1793 году, и там венчалась. <…>

Бабушка была очень благочестива и богомольна и вообще к духовенству и монашеству расположена. Она заповедала своему сыну никогда не выходить из дома, не прочитав 26-го псалма, то есть: «Господь просвещение мое и Спаситель мой, кого убоюся». Батюшка всегда это соблюдал. И точно, он имел всегда сильных врагов, и хотя они старались ему повредить, но, однако, Господь помиловал и сохранил от погибели.

Бабушка всегда принимала монахов-сборщиков: бывало, позовет к себе, накормит, напоит, даст денег, велит отвести комнату, где переночевать, и отпустит каждого довольным ее приемом. Вот однажды говорят ей: приехал монах со сбором. Приказала позвать: «Откуда, отец?» – «Оттуда-то», – называет монастырь. – «Садись, старец».

Велела изготовить, чем угостить его. Сидят, разговаривают. Монах и говорит ей: «Матушка, а я и сынка-то вашего, Петра Михайловича, знаю». – «Как так? Где ж ты его видел?» – «Там-то», – и начинает бабушке подробно говорить о батюшке; и точно, по словам видно, что знает его. Бабушка еще пуще расположилась к монаху. Только вдруг, во время разговора, бежит человек и докладывает бабушке: Петр Михайлович приехал. Взвертелся монах: хочет уйти из комнаты, бабушка его уговаривает остаться, а между тем входит батюшка. Поздоровавшись с матерью, он взглянул на монаха. Тот ни жив ни мертв.

«Ты как здесь?» – крикнул ему батюшка. Тот в ноги: «Не погубите, виноват». Бабушка смотрит, понять не может, что такое происходит. Батюшка и говорит ей: «Знаете ли, матушка, кого вы изволили принимать? Это беглый солдат из моей роты; его давно отыскивают». «Не погубите», – повторяет тот.

Батюшка хотел, было, отправить его по этапу, но бабушка уговорила сына не срамить ее дома и не налагать руки на гостя, кто он ни на есть. Тот обещался явиться в полк сам от себя; не помню теперь, исполнил ли он обещание. Бабушка хотя и не перестала принимать монахов-сборщиков, но с тех пор стала гораздо осторожнее, опасаясь, чтобы под видом настоящего монаха не принять какого-нибудь беглого, а батюшка, помня этот случай, всегда опасался сборщиков. <…>

Бабушка Евпраксия Васильевна была еще в живых, когда женился батюшка, и к матушке была она очень добра и взяла к себе на воспитание мою сестру (вторую дочь батюшкину), которую так же, как и меня, звали Елизаветой. У меня сохранилось письмо, писанное бабушкой к матушке по случаю моего рождения: она пишет, что поздравляет и что посылает ей с мужем пятьдесят рублев на родины и на именины. Бабушка Евпраксия Васильевна была слаба, хотя летами была еще совсем не стара: едва ли ей было и шестьдесят лет[6]6
  Янькова Е. П. Рассказы бабушки. М.,1989, с. 9—21.


[Закрыть].

<…>

В 1792 году скончалась бабушка, княгиня Анна Ивановна Щербатова. Она больше все жила в деревне, в селе Сяскове, тоже Калужской губернии. Это было ее собственное имение, приданое. Тетушка, графиня Александра Николаевна Толстая, жила с бабушкой. Муж ее, граф Степан Федорович, когда женился, был уже немолод и был бригадиром. У него всего состояния и было только: золоченая двухместная карета и пара пего-чалых лошадей, а тетушка так же, как и матушка, получила в приданое 1000 душ.

Бабушка-княгиня была очень мала ростом, ходила всегда в черном платье, как вдова, и на голове носила не чепец, а просто шелковый платок. Один только раз и случилось мне видеть бабушку во всем параде: она заехала к нам в Москве откуда-то с обеда свадебного или со свадьбы: на ней было платье с золотою сеткой и нарядный чепец с белыми лентами. Мы были еще все детьми, выбежали к ней навстречу и, увидев ее в необыкновенном наряде, стали прыгать пред ней и кричать: «Бабушка в чепце! Бабушка в чепце!»

Она прогневалась на нас за это:

– Ах вы, дуры девчонки! Что за диковинка, что я в чепце? Бабушка в чепце! А вы думали, что уж я и чепца надеть не умею… Вот я вам уши за это надеру… Пришел батюшка, она ему и жалуется на нас:

– Дуры-то твои выбежали ко мне и ну кричать: «Бабушка в чепце!» Знать, ты мало им уши дерешь, что они старших не почитают.

Батюшка стал успокаивать ее: «Матушка, не извольте на них гневаться, дети глупы, ничего еще не смыслят».

После, как бабушка уехала, уж и досталась же нам от батюшки гонка за это; тогда мне было едва ли больше пяти лет. Мы езжали к бабушке Щербатовой в деревню и после матушкиной кончины у нее долго гостили, да и прежде гащивали в Сяскове по нескольку дней. Случалось это почти всегда осенью, потому что приноравливали, чтобы попасть к бабушкиным именинам, сентября 9. Ей в честь и названа была младшая моя сестра Анной, а мне имя Елизаветы дано в честь Взимковой, которая чуть ли и не крестила батюшку. Бабушка вставала рано и кушала в полдень; ну, стало быть, и мы должны были вставать еще раньше, чтобы быть уже наготове, когда бабушка выйдет. Потом до обеда сидим, бывало, в гостиной пред нею навытяжку, молчим, ждем, что бабушка спросит у нас что-нибудь; когда спрашивает, встанешь и отвечаешь стоя и ждешь, чтоб она сказала опять: «Ну, садись». Это значит, что она больше с тобой разговаривать не будет. Бывало, и при батюшке, и при матушке никогда не смеешь сесть, пока кто-нибудь не скажет: «Что же ты стоишь, Елизавета, садись». Тогда только и сядешь.

После обеда бабушка отдыхала, а нам и скажет: «Ну, детушки, вам, чай, скучно со старухой, все сидите навытяжку; подите-ка, мои светы, в сад, позабавьтесь там, поищите, не найдется ли бранцев, а я сем-ка лягу отдохнуть».

Знаешь ли, что такое значит: бранцы? Это самые спелые орехи, которые остаются по недосмотру на кустах в то время, когда орехи берут. Потом они дозревают и с кустов падают на землю; это самые вкусные орехи, потому что дозреют.

В Сяскове в то время сад был пребольшой, цветников было мало, да и цветов тогда таких хороших, как теперь, не бывало: розаны махровые, шиповник, касатики, нарциссы, барская спесь, пионы, жонкили. Сады бывали все больше фруктовые: яблоки, груши, вишни, сливы, чернослив и почти везде ореховые аллеи. Теперь нет и таких сортов яблок, какие я в молодости едала; были у батюшки в Боброве: мордочка, небольшое длинное яблоко, кверху узкое, точно как мордочка какого-нибудь зверька, и звонок – круглое, плоское, и когда совсем поспеет, то зернышки точно в гремушке гремят. Теперь этих сортов и не знают: когда брату Михаилу Петровичу досталось Боброво, как мне хотелось достать прививок с этих яблонь; искали – не нашли, говорят, померзли.

В Сяскове было тоже много яблонь и всяких ягод и предлинные ореховые аллеи: цело ли теперь все это? С тех пор прошло более семидесяти пяти лет!.. Бабушка Щербатова была очень богомольна, но вместе с тем и очень суеверна и имела множество примет, которым верила. По-тогдашнему это было не так странно, а теперь и вспомнить смешно, чего она боялась, моя голубушка! Так, например, ежели она увидит нитку на полу, всегда ее обойдет, потому что «Бог весть, кем положена эта нить, и не с умыслом ли каким?». Если круг на песке где-нибудь в саду от лейки или от ведра, никогда не перешагнет через него: «Нехорошо, лишаи будут». Под первое число каждого месяца ходила подслушивать у дверей девичьей и по тому, какое услышит слово, заключала – благополучен ли будет месяц или нет. Впрочем, девушки знали ее слабость и, когда заслышат, что княгиня шаркает ножками, перемигнутся и тотчас заведут такую речь, которую можно бы ей было истолковать к благополучию, а бабушка тотчас и войдет в девичью, чтобы захватить на слове.

– Что вы такое говорили? – скажет она.

Девушки притворяются, что, будто, и не слыхали, как она вошла, и нагородят ей всякого вздора и потом прибавят:

– Это, государыня княгиня, знать, к благополучию.

А ежели она услышит что-нибудь нескладное, плюнет и пойдет назад.

Иногда придет и скажет тетушке: «Алексашенька, вот что я слышала», – и станет ей рассказывать, и потом вместе перетолковывают, значит ли это слово к благополучию или не к добру.

Она верила колдовству, глазу, оборотням, русалкам, лешим; думала, что можно испортить человека, и имела множество разных примет, которых я теперь и не упомню.

Зимой, когда запушит окна, рассматривала узоры и по фигурам тоже судила: к добру или не к добру.

Тетушка, графиня Толстая, которая до самой кончины ее все жила с нею вместе, много понабралась от нее примет и имела большие странности.

Очень понятно: живали в деревне, занятий не было, вот они сидят и придумывают себе всякую всячину[7]7
  Янькова Е. П. Рассказы бабушки. М.,1989, с. 31–33.


[Закрыть].