Текст книги "Бабушка, Grand-mère, Grandmother… Воспоминания внуков и внучек о бабушках, знаменитых и не очень, с винтажными фотографиями XIX-XX веков"

Барыня она была характерная и своеобразная, – старая барыня старого века. То беседовала она с нищими, которые в лохмотьях и босиком приходили к ней в спальную; она помогала им, иногда лечила их. Припоминаю, как лечила она одну слепую старуху; дала ей кусок сахару и оловянную тарелку (?) и велела ей тереть эту тарелку куском сахара, и когда на тарелке покажется порошок, смочить его водой и прикладывать к больным глазам. От простуды и от ушибов давала какую-то женевскую мазь домашнего приготовления. Но это благодушие вовсе не мешало ей ворчать и ругательски ругать свою посыльную девчонку, если она уйдет не вовремя или спутает нитки, или спустит спицу и не довяжет чулка. Кажется, она и на колени ее ставила… а впрочем, все это было так давно, что многого я не помню.

<…>

Вечерний чай пили мы после вечерен в пять часов пополудни (раньше, чем теперь мы садимся за обед). Когда, бывало, в гостиной, прозвонив менуэт свой, часы били десять, все говорили: «Ах, как поздно! Пора спать!» Едва ли даже и гости засиживались позднее десяти часов, так как оставаться ужинать в чужом доме не было в обыкновении. Только приживалки, заезжие родственники да холостяки бесприютные, сумевшие в доме стать на короткую ногу с хозяином, могли садиться за ужин.

Чай разливала Дарья, жена толстого и желтолицего дворецкого (самовар ставили на лежанку в комнате моих теток). Дарья же разливала и послеобеденный кофе. Она же была и кума моя (так как я еще в ребячестве крестил дочь ее). В качестве кумы, на Масленице в прощеный день, она приносила мне фунт изюму или фунт фиников. Она же иногда в зимние вечера рассказывала мне такие сказки, что я помирал со смеху, и, наконец, она же, когда я был уже гимназистом, зазывала меня в свой чулан и там поила меня кофеем, моим любимым в то время напитком.

Нечего говорить, что как в доме бабушки, так и у нас соблюдались все посты и что в Великий пост и на Страстной неделе мы не видали ничего скоромного. «Какое обширное поле горшков!» – воскликнул однажды какой-то тогдашний остряк, увидавши обеденный стол, заставленный постным кушаньем. Горшков у нас было немного, но все же то были горшки, а не суповая чаша, сковороды, а не блюда. Мы не замечали в то время, чтоб от постной пищи подводило у нас животы или портились желудки, как это часто замечают теперешние постники… Но – что же мудреного! Во дни моего детства о подделках пищи никто не имел ни малейшего понятия. Химия еще не процветала, и у нас продавалось настоящее ореховое масло, настоящий мед, ничем не подмешанный, и квас был домашний, и колодезная вода была чиста, как кристалл. Святая неделя в доме бабушки проходила без всяких особенностей, только мы ездили к Кафтыревым чуть ли не ежедневно и вместе с детьми дворовых, в зале на разостланном ковре с лубка, согнутого в виде желоба, катали яйца; но Святки сильно пахли стариной. Тогда в этой же самой зале, по вечерам, при свете двух сальных свечей и одной масляной стенной лампы, собиралась вся женская прислуга (кроме старух) и хором голосила подблюдные песни. Бабушка, сидя на своей постели, надушив одеколоном руки, раскладывала пасьянс. Моя мать, ее сестры и кто-нибудь из гостей играли в бостон в гостиной, где на овальном столе стояло варенье, пастила, моченые яблоки, брусника и всякого рода сласти. Из залы я перебегал в гостиную, из гостиной в залу. От варенья – к святочным песням; каждая песня заканчивалась припевом:

 
Кому вынется, тому сбудется.
Сла-а-а-а-ва!!
 

При этом, соблюдая очередь, подносили и мне тарелку, завязанную салфеткой и звякающую от встряхиванья; я протягивал руку и вынимал из-под салфетки чье-нибудь кольцо или ключик, чья была вещь, тому было и пророчество. И я нес эту вещь в гостиную или в спальную к бабушке и объявлял: вам вышло «Уж как звал кот кошурку в печурку спать» или вам вышло «Уж как шел кузнец из кузницы». Иногда выходило, что моя восьмидесятилетняя бабушка непременно должна будет выйти замуж, и это нисколько не казалось мне смешным или диким! О том, когда можно или не можно жениться или выходить замуж, я не имел никакого понятия, думал иногда, что и меня, мальчугана, могут женить – чего доброго! Когда проходили Святки и зимние вечера начинались все еще с трех-четырех часов пополудни, не раз мне случалось в той же бабушкиной зале участвовать в хороводах, которые водили все собравшиеся туда дворовые. Иногда затевались воистину деревенские игры. Сколько раз, бывало, сидел я на полу вместе с Катьками, Машками и Николашками и вместе с ними тянул: «А мы просо сеяли, сеяли!» – а другой ряд сидящих перебивал нас: «А мы просо вытопчем, вытопчем!»

Все это я очень любил и едва ли не все эти народные песни знал наизусть; но не странно ли: когда в доме бабушки случались свадьбы, и в ушах моих раздавалось: «Виноград в саду растет» или иные песни, в которые, по обычаю, вплетали имена холостых людей или девиц – я затыкал уши, убегал и прятался. До того мне делалось противно и гадко, что я не знал, куда деваться!.. Чем это объяснить? Вдумываясь в такую странность, можно подыскать только одно объяснение: вероятно, я верил, что если эти и свои и чужие девки назло мне упоминают в своих песнях мое имя, то этим явно изобличают свое намерение женить меня (!!!). А я мечтал уже о пустынножительстве, мечтал добиться святости и, быть может, в глубине души своей носил уже смутный облик того ангела, которому поверял я

 
И мысли, детскому доступные уму,
И сердцу детскому доступные желанья!
 

Вот каков тому шестьдесят лет назад был дом моей бабушки. От него веяло далекой стариной даже в то время. Каким бы антиком показался он в восьмидесятых годах нашего столетия, если бы каким-либо чудом можно было воссоздать его. Кто удостоил или удостоит прочтением первый том моего романа «Записки Сергея Чалыгина», тот заметит, как я много был обязан дому моей бабушки[27]27
  Полонский Я. П. Сочинения в 2 т. М., 1986. Т. 2, с. 366–377.


[Закрыть].

Воспоминания о бабушке
А. В. Эвальд[28]28
  Эвальд Аркадий Васильевич (1836–1898) – писатель. Выпускник Николаевского инженерного училища. После отставки занимался литературным трудом. Печатался в «Отечественных записках», «Историческом вестнике», автор романов и повестей.


[Закрыть]

Описывая нашу квартиру, я упомянул, что одну из семи комнат занимала моя бабушка с отцовской стороны, Жозефина Иосифовна, или Осиповна, как ее некоторые называли. Это была замечательная старуха по своим оригинальным взглядам, обычаям и привычкам.

Одевалась она по той старинной моде, которой следовала, вероятно, в дни своей молодости, т. е. времен Павла I; по крайней мере, ее костюм близко подходил к тому, в котором обыкновенно изображают императрицу Марию Феодоровну. Дома она носила на голове чепчик, всегда белый, с кружевными гофрированными оборками. Под чепчик она подвязывала на висках пеньковые букли. Ее шею окаймлял широкий белый гофрированный воротник. Шляпу носила с высокой тульей и с широкими полями, в виде отверстия большого тромбона. Зимою на улицу надевала ватный салоп, непременно черный, атласный, а летом – накидку или пальто (не знаю, как это назвать) со многими воротниками. В руках всегда имела большой зонтик, служивший не столько для прикрытия от солнца или дождя, сколько ради опоры ее старческим ногам. Несмотря на этот странный костюм, она, при своем высоком росте, хорошем сложении и умении себя держать с большим достоинством, производила очень приятное впечатление, как красивая старуха. У меня висит до сих пор ее поясной портрет, писанный масляными красками художником Говениусом, на котором она изображена сидящею в своем вольтеровском кресле, с красной суконной обивкой, и, глядя иногда на этот портрет, я, без всякого родственного пристрастия, нахожу, что она была очень симпатичной и представительной старухой. Бабушка была родом венгерка и еще в молодости приехала с мужем в Россию. По-русски она говорила совершенно правильно и свободно, так же как по-французски и по-немецки, и вообще была хорошо образована. Она принадлежала к числу очень немногих женщин, у которых не существует никаких примет, предрассудков, суеверий и всякого тому подобного хлама. В этом отношении она далеко превосходила мою мать, Елизавету Алексеевну, урожденную Захарову, которая, несмотря на воспитание, полученное в Смольном монастыре, верила приметам, гадалкам и всяким другим чудесам. Они часто спорили по этому поводу между собою, причем бабушка никогда не выходила из себя, говорила спокойно, но и толково, а мать моя, обладавшая очень пылким темпераментом, горячилась, возвышала голос, перебивала и торопилась забрасывать не доказательствами, а только примерами. Впрочем, споры между ними часто возникали и по всяким другим поводам, иногда совершенно ничтожным, и я приписываю это главнейшим образом разности темпераментов обеих женщин: бабушка жила больше рассудком, а моя мать – сердцем; бабушка все делала спокойно, обдуманно, рассудительно, а моя мать всегда поступала быстро, по первому впечатлению, и упорно держалась его во что бы то ни стало.

Но, несмотря на эти споры, возникавшие по всякому поводу почти ежедневно, я не помню между ними ни одной ссоры. Они обе были очень добры, так сказать, отходчивы, не злопамятны и любили друг друга. Бабушка относилась к матери снисходительно, прощая ей некоторые недостатки, а мать питала к бабушке самую почтительную любовь и предупреждала все ее малейшие желания.

В течение всей своей жизни я не встречал человека более самостоятельного во всех своих убеждениях и действиях, как моя бабушка. Она делала только то, что сама признавала разумным или нужным, и решительно не обращала никакого внимания на то, что скажет свет. Так, например, она никогда и ни к кому из наших знакомых не ходила, делая исключение только для семейства одного доктора Пфейфера, о котором я должен поэтому сказать несколько слов. Сам доктор, Антон Антонович Пфейфер, был честный и добродушный старик, очень похож на портреты Крылова (разумеется, баснописца, а не драматурга), только гораздо красивее. Львиная грива серебряных волос на голове и черные, нависшие над глазами, брови, придавали его старческой наружности очень эффектный вид. Он был всегда нашим семейным доктором, избегал употребления лекарств вообще, допуская только домашние средства, преимущественно наружные (горчичники, компрессы, натиранья и т. п.), и вообще был глубоко убежденный гигиенист, что в те времена было большою редкостью. Жена его была женщина очень умная и хорошо образованная, но отличалась чрезвычайно резкими манерами и звонким голосом. Я до сих пор как бы слышу, когда, приходя к нам, она еще в коридоре выкрикивала свое приветствие бабушке:

– Bonjour, grand'maman! Comment sa va?

А прислуга острила по этому случаю: «Кума сова пришла».

У них была одна дочь, Екатерина Антоновна, и три сына, из которых младший, Антон, был моим большим приятелем.

Все это семейство держало себя в Гатчине как-то особняком и, подобно моей бабушке, совершенно самостоятельно, не подчиняясь общепринятым обычаям. Довольно сказать, что Екатерина Антоновна, будучи замечательной красавицей, никогда не следовала текущим модам, одевалась всегда очень просто, не ездила по балам и не только сама не искала женихов, подобно всем другим барышням, но упорно отказывала всем претендентам на свою руку, хотя между ними были многие, в особенности из числа офицеров кирасирского полка, представлявшие во всех отношениях блестящие партии. Она так и осталась навсегда старой девой, но и под старость лет сохранила свою красоту, свежий розовый цвет лица, округленность форм, веселый характер и светлый ум. По смерти родителей она жила с своим братом Антоном, служившим в гусарах, и также старым холостяком.

Вот это-то семейство было единственным в Гатчине, которое моя бабушка удостаивала иногда своими посещениями, вероятно, вследствие сходства понятий и взглядов на жизнь и людей. Старик Пфейфер всегда подшучивал над бабушкой.

– Вы еще ходите? – спросит он, бывало, ее, когда она во время прогулки зайдет к ним посидеть.

– Как видите, хожу, – ответит бабушка.

– Ну, значит, я еще могу даже танцевать, – продолжает шутить старик.

– Полно хвастаться, – возразит бабушка, – ведь вы гораздо старше меня.

– Никогда не был старше, Жозефина Осиповна, Бог с вами! Я не могу даже умереть раньше вас. Спросите хоть жену. Недавно как-то мне сделалось очень скверно, жена испугалась, а я ей и говорю: не бойся ничего, Жозефина Осиповна еще жива, значит, и я не умру теперь.

Иногда Пфейфер скажет бабушке:

– Устал я жить; пора бы и на покой нам с вами.

– Да кто же вам мешает? Ложитесь и умирайте, – сердито ответит бабушка.

– Не могу, Жозефина Осиповна. Как же на том свете я один буду без вас? Как ни тяжело, а надо здесь подождать вас. Когда оба старика уже не могли выходить и видеться, они постоянно осведомлялись друг о друге и пересылались поклонами. Шутливое желание Пфейфера сбылось: бабушка моя умерла раньше его. Но ее смерть скрывали от него и продолжали передавать ему поклоны от бабушки.

Другой приятель бабушки был, странно сказать, один сумасшедший, по фамилии Рейнбот. Этот несчастный жил на пенсии у одного часового мастера Винтера, вместе с другим сумасшедшим, Эйлером. Эйлер был мрачный и сердитый меланхолик, а Рейнбот – тихий и безвредный философ, иногда рассуждавший даже здраво. Видно было, что он получил хорошее образование и жил в порядочном обществе, так как даже в сумасшествии любил одеваться чисто и по возможности щегольски и сохранял очень изящные манеры. Странные отношения связывали этих двух несчастных: они постоянно ссорились и жаловались друг на друга всем, кого встречали, а между тем один без другого скучали и беспокоились. Эйлер относился к Рейн-боту гордо и даже презрительно, а между тем ни за что не садился обедать, если при этом не было Рейнбота. Точно так же Рейнбот жаловался всем, что Эйлер злой и глупый старик, который даже кусается, а между тем, предполагая, что Эйлер стеклянный и при падении может разбиться, постоянно ходил за ним, чтобы в случае падения поддержать. Этот-то Рейнбот каждый четверг неизменно приходил к бабушке пить кофе с сладкими тортами, которые очень любил. Бабушка с ним разговаривала как бы с человеком в здравом уме. Если, бывало, Рейнбот заврется и скажет что-нибудь несообразное, бабушка совершенно спокойно остановит его, направит или переменит предмет разговора. Наконец, третья приятельница бабушки была простая нищая, салопница Марфа, побиравшаяся по миру, небольшого роста, толстенькая старушонка, с мешком за плечами и с клюкою в руке. Как Рейнбот являлся к бабушке по четвергам, так эта нищая обязательно являлась по воскресеньям, тотчас по окончании обедни. Для нее подавался хороший завтрак и варился кофе. Сложив котомку и сняв верхнее платье в кухне, Марфа отправлялась в комнату бабушки и просиживала у нее, за завтраком и кофе, часа по два и по три. О чем они там беседовали, я не знаю, так как никогда не интересовался этим. При уходе Марфа получала три копейки, никогда не больше, не меньше.

Бабушка была католичка, так же как и отец мой. В Гатчине существует лютеранская кирка, но католического костела нет. Поэтому для католиков устроена была небольшая капелла в частном доме, в которой служба совершалась раз в две недели ксендзом или патером, приезжавшим для этого из Царского Села. В мое время постоянно приезжал доминиканец, патер Сикорский, худощавый, небольшого роста человек, довольно веселый и остроумный. Он всегда приезжал в дилижансе в субботу, вечером, и на ночлег останавливался у нас. Я любил его приезды; мне нравилась его одежда, вся из белого кашемира, и его остроумная, пересыпанная шутками и анекдотами, беседа.

Раз вечером, во время ужина, речь зашла об отношениях между поляками и русскими. Патер Сикорский, между прочим, рассказал, обращаясь прямо ко мне, что в школах западных губерний мальчики, русские и поляки, постоянно дразнят друг друга. Русские будто бы говорят: «Эх, вы, поляки! Варшаву проспали!» А поляки на это отвечают: «А вы, русские, только на сонных и умеете нападать».

Мое детское патриотическое самолюбие было сильно задето этим неуместным рассказом. Я вспыхнул и чуть не заплакал от обиды. Отвечать Сикорскому чем-нибудь я не мог, так как еще не знал истории. Заметив мое волнение, бабушка строго сказала ему, не стесняясь моим присутствием:

– Вы приезжаете сюда, чтобы поддерживать и проповедовать христианскую любовь, а не для того, чтобы разжигать вражду. За подобные разговоры надо мальчиков розгами сечь, а не повторять их глупые слова.

Сикорский был очень сконфужен таким результатом своего рассказа и оправдывался тем, что он рассказал это только ради шутки.

Сколько я мог заметить, и бабушка, и отец мой были люди верующие, но совершенно не фанатики, и тем более не паписты. По крайней мере, я много раз слышал, как они, не стесняясь, критиковали и осуждали все те ненормальные явления, которыми папизм удивляет мир. Зная хорошо взгляды и характер бабушки, я уверен, что если бы она дожила до объявления папской непогрешимости, то с досады отреклась бы от католической религии.

Захотелось моей бабушке однажды увидать императрицу Александру Феодоровну. Не говоря никому о своем намерении, она нарядилась щеголеватее обыкновенного, то есть вместо пеньковых подвязала шелковые сырцовые букли, воздвигла на голову свою гигантскую шляпу с страусовым пером, накинула на плечи черную бархатную накидку, обшитую кружевами, и, вооружившись зонтом, который в развернутом виде мог прикрыть почти четырех человек, отправилась гулять в дворцовый сад.

Идет она по одной из аллей и встречает какого-то военного высокого роста, без эполет, в белой фуражке, около ног которого бежит собака. Когда они сошлись, бабушка остановила незнакомца.

– Извините, что я вас задержу, – обратилась она к нему по-французски. – Вы здешнего полка или придворный?

– А вам зачем это знать?

– Если бы вы были придворный, – ответила бабушка, – то я попросила бы вас научить меня, как и где можно увидеть императрицу?

– Да, я состою немножко при дворе, – ответил, улыбнувшись, военный, – и могу вам в этом помочь. Но позвольте прежде узнать, кто вы такая?

– Я Жозефина Эвальд; мой сын служит здесь в институте.

– A-а! Я знаю вашего сына очень хорошо. Пойдемте ко дворцу. Разве вы никогда не видали императрицу?

– Нет, никогда не случалось встречать ее.

– А императора вы видели?

– Только издали, когда он проезжал мимо нашего дома.

– Вы не желали бы его посмотреть?

– Нет, – ответила старуха просто, – я на него сердита. Военный взглянул с удивлением на бабушку.

– Сердиты? – переспросил он. – За что же?

– А за то, что он помогал австрийцам усмирять венгерцев.

– Какое же вам до этого дело?

– Как же мне нет дела, когда я сама венгерка! – ответила с гордостью бабушка.

– Вот как! Очень жаль, что император не знал этого раньше; может быть, он тогда посоветовался бы с вами, прежде чем начать эту кампанию, – заметил насмешливо военный.

– Он ничего бы не потерял от этого, – ответила бабушка. – Есть вещи, которые мы, женщины, понимаем лучше мужчин.

– Что же вы скажете насчет венгерской кампании?

– Теперь уже поздно об этом говорить, – сказала бабушка, махнув рукой.

– Ну, все-таки… Как вы думаете об этой войне?

– Я думаю, – начала бабушка, – что государь сделал ужасную ошибку, помогая австрийцам. Чрез это он нажил себе и России сильных врагов в венгерцах и не нажил друга в Австрии. Мы хорошо знаем австрийцев: это не такой народ, чтобы чувствовать благодарность за сделанное добро.

– Может быть, вы и правы, сударыня, – ответил военный серьезно, – но в политических делах никто и не рассчитывает на такие чувства, как любовь или благодарность. Если император решил поступить так, а не иначе, то, вероятно, имел на это другие, очень важные причины.

– Может быть… но только… все-таки, это была ошибка с его стороны, – упорно настаивала бабушка.

В это время они подошли ко дворцу. Военный провел бабушку на двор левого дворцового крыла, пригласил ее войти на подъезд и подождать немного в первой комнате, обещая доставить ей случай повидать императрицу, а сам прошел далее. Чрез несколько минут к бабушке подошел камер-лакей и пригласил ее следовать за ним к императрице.

– Как к императрице? – удивленно и испуганно спросила бабушка.

– Точно так, сударыня. Ее величество ожидают вас; потрудитесь поторопиться.

– Ах, Боже мой! Что же это такое? – заволновалась старуха. – Этот военный обещал мне только показать императрицу; я не думала у нее быть! Я и одета-то не так! Что мне делать теперь?

– А вы не знаете этого генерала, с которым вы изволили придти? – спросил ка-мер-лакей.

– Да разве это был генерал?

– Это был государь император, сударыня.

С бабушкой чуть не сделался обморок. Немалого труда стоило камер-лакею успокоить ее. Он помог ей снять верхнее платье и шляпу и затем повел во внутренние покои. Совершенно смущенная старуха следовала за ним как приговоренная к смерти. Подойдя к двери одной комнаты, камер-лакей предупредил бабушку, что именно тут, налево, она увидит императрицу. Бабушка перекрестилась и вошла за ним.

Императрица Александра Феодоровна сидела в кресле у камина, а недалеко от нее стоял государь и, улыбаясь, смотрел на смущенную бабушку. Она направилась прямо к нему и, сложив руки, как бы для молитвы, хотела опуститься на колено; но государь, угадав ее намерение, удержал за руку и подвел к императрице.

– Простите, ваше величество, – бормотала бабушка.

– Ничего, ничего, – смеясь, отвечал император, – хоть вы и сердиты на меня, но я очень рад с вами познакомиться. Вот императрица, которую вы желали видеть.

Императрица протянула старухе руку (которую та поцеловала) и пригласила сесть на ближайшее кресло.

– Теперь вы можете поболтать на свободе, а мне надо уйти, – сказал государь, направляясь к дверям. – До свидания! Бабушка осталась с императрицей и одной придворной дамой, вошедшей вскоре после ухода императора. Государыня расспрашивала ее о нашей семейной жизни, о городских жителях, угостила бабушку чаем и продержала ее у себя более часу времени. Когда эта оригинальная аудиенция кончилась, бабушка обратилась к императрице с просьбою исходатайствовать у государя прощение за ее неосторожные и резкие выражения.

– Да государь и не сердится на вас, – успокаивала ее императрица. – Он очень весело рассказывал мне, как вы сделали ему выговор за венгерскую кампанию.

– Я имела счастье видеть государя только издали и всегда в экипаже, оттого и не узнала его сегодня, – оправдывалась бабушка. – Притом и глаза мои от старости уже плохо видят.

– Да ничего, будьте спокойны, – говорила императрица. – Государь любит подобные встречи инкогнито. Поезжайте спокойно домой и поцелуйте от меня ваших внучат. Может быть, еще увидимся когда-нибудь.

Так они и расстались. Тот же камер-лакей проводил бабушку до подъезда, где уже стояла приготовленная для нее придворная коляска, в которой она и приехала домой, к немалому удивлению всех встречавших ее.

Понятно, что рассказ бабушки о ее приключении взволновал всех нас, а в особенности отца. Скоро весть об этом разнеслась по всему маленькому городишку, и нас осаждали с визитами, желая услышать от самой бабушки о том, как она пила чай у императрицы. Но старуха не льстилась на эти любопытные заискивания и по-прежнему никого к себе не принимала, кроме семейства Пфейфера, сумасшедшего Рейнбота и нищей Марфы. Вечером, в тот же день, к нам заехал комендант Люце, обедавший за царским столом, и передал, что во время обеда государь со смехом рассказывал всем присутствовавшим, как старуха Эвальд сделала ему строгий выговор за венгерскую кампанию и предостерегала насчет неблагодарности австрийцев. При этом Люце, со слов государя, передал очень подробно его разговор с бабушкой. Через несколько дней после этого государь приехал осмотреть институт. Встретив моего отца, он тотчас же спросил его:

– А рассказывала тебе твоя старуха-мать, как она гостила у жены?

– Рассказывала, ваше величество. Я позволю себе благодарить ваше величество за несказанное внимание ваше и государыни императрицы, – ответил отец.

– Осталась ли она довольна моей хозяйкой? – спросил снова государь.

– Бесконечно благодарна, государь, за милости ее величества.

– Очень рад. Она у тебя умная старуха, только об австрийцах судит по-венгерски. Кланяйся ей от меня и береги ее.

С тех пор, приезжая в Гатчину и посещая институт, император при встречах с моим отцом всякий раз спрашивал о здоровье старой венгерки, как он называл бабушку, и приказывал передавать ей поклоны от себя и императрицы[29]29
  Воспоминания А. В. Эвальда // ИВ. 1895. № 8, с. 316–323.


[Закрыть].