Текст книги "Джип из тыквы"

Я снова испытующе смотрю на него. Хм, пылкой страсти поубавилось, появилось беспокойство.

– Кого? – переспрашиваю я и вижу, что подернувшая бурое свечение серая ряска быстро тает.

Беспокойство ушло.

– Машину! Ты и ее не узнаешь?

– А это та самая?!

Я подаюсь к оконному стеклу так резко, что снова прикасаюсь к нему лбом.

Прямо под окнами клиники припаркован блестящий ртутно-серый «Рено».

Не может быть! Мне сказали, что он разбит так, что восстановление невозможно.

– Машина новая. Марка та же, а цвет другой, – поясняет Валентин. – Макс сказал, он привык к «Рено», вполне нормальная тачка. А ты что скажешь? Как, не тянет снова погонять?

Я краснею.

Мог бы и не говорить об этом.

Мне известно, что в аварию я попала на автомобиле Макса, и это был «Рено». Стыдно сказать, но я хлебнула лишку и без спросу поехала кататься на чужой машине по горной дороге, где все повороты крутые, других нет…

В общем, выходит, что я сама виновата в аварии.

Хорошо еще, что Максу удалось получить страховку за разбитый мной автомобиль. Если бы не это, не знаю, стал бы он так заботливо выхаживать меня в частной клинике или собственноручно придушил бы, чтобы не мучилась? Многие вполне достойные мужчины свои машины любят гораздо больше, чем девушек.

А Валек-то каков, непременно ему надо меня подколоть!

– Нет, не тянет, – угрюмо ворчу я. – Даже не уверена, что я помню, как водить машину.

– Вспомнишь, все вспомнишь, – обещает Валентин и снова смотрит на меня так, знаете, плотоядно и с насмешкой…

– Мне на процедуры пора, – говорю я, резко отдергивая штору. – Спасибо, что навестил, и пока, привет Максиму.

– Да Максим у нас и так с большим приветом, – смеется Валентин.

Мне не хочется оставаться с ним рядом, хотя стоило бы уточнить, что именно этот ехидный злыдень имеет в виду на сей раз? Что увлечение Макса мной есть верный признак сумасшествия? А сам Валек тогда кто – вообще сексуальный маньяк?

Я ковыляю в палату, не глядя на пациентов, которые бредут встречным курсом.

Я никого не хочу видеть.

Знаете, чужие чувства – это как похмелье без выпивки!

«Трезвость – норма жизни», – одобрительно бормочет мой внутренний голос.

– Все будет хорошо, – в такт прыжкам на одной ножке повторяю я свою мантру. – Все будет хорошо. Все. Будет. Хорошо.

– Тебе нравится? – спрашивает Макс, отводя ладони, которые он держал у моих глаз, как шоры.

– Очень… Очень мило, – жалко лепечу я, оглядывая просторную комнату.

«Мило» – невыразительное слово, но я не могу придумать ничего получше, потому что разочарована.

Нет, сама по себе комната прекрасна! Она большая, светлая, недавно отремонтированная и демократично меблированная в минималистском стиле. И разочарована я вовсе не тем, что помещение похоже на безликий выставочный стенд магазина «ИКЕА». Меня огорчает тот факт, что я не вижу в интерьере ничего, что доказало бы: это жилье – мое.

– А где мои вещи? – спрашиваю я Макса.

– Какие?

– Ну… разные.

«Разные, разные! Голубые, красные! Желтые, зеленые, мали-и-иновые!» – не упускает случая запеть веселую песенку мой внутренний голос.

Я и сама не понимаю, какими вещами интересуюсь. Просто мне казалось, что в моем жилище должны присутствовать предметы, сохранившие отпечаток личности хозяйки.

Ну я не знаю… Корзинка с незаконченным вязаньем (не зря же я думала о набрюшниках для черепашек, я явно знакома со спицами), разбросанные там и сям конфеты и шоколадки (я сладкоежка, этот факт мне открылся еще в больнице), любимый плед на ручке кресла, облезлый плюшевый мишка с оторванным ухом…

При слове «мишка» по моим мозговым извилинам проходит беспокойная рябь, я замираю в ожидании, но ничего не происходит. Волнение затихает бесследно, в дистиллированной памяти ничего не всплывает.

Да что такое у меня с медведями?!

«Может, ты была цирковой дрессировщицей? – оживляется неугомонный внутренний голос. – Принцессой цирка! Але, гоп!»

– Гоп-стоп, – бурчу я.

– Какие – разные? – настаивает на конкретном ответе Макс.

– Да любые! Хотя бы фотографии в рамочках!

– Ты же не любишь фотографироваться, – пожимает плечами любимый. – Говоришь, что ужасно получаешься на снимках, хотя это полная чушь.

– Правда?

Я чувствую, что очень сильно изменилась. Я бы хотела сфотографироваться вместе с Максом! Не сию минуту, конечно же, не сразу после выписки из больницы, но после посещения косметолога и парикмахера, которые, надеюсь, смогут сделать меня чуточку симпатичнее, чем в натуральном виде.

– А где моя одежда? Белье, обувь? Домашние тапочки?

В больнице я пришла к смелому выводу, что по тапочкам можно очень многое узнать об их владельце.

– Ты же не носишь халаты и тапки! – Макс как будто чуточку возмущен.

– А… что же я ношу? – осторожно спрашиваю я и с тайным страхом жду ответа.

Мне рассказали (не один человек и не один раз), что в клинику меня привезли без одежды.

Ну, ладно, не просто без одежды, а буквально в чем мать родила!

Представляете?

Все, что я знаю о себе «доисторического» периода – что я в голом и пьяном виде слетела ночью в пропасть на чужой машине!

Это не способствует самоуважению.

– Шорты, майки, носки, – коротко перечисляет Макс.

Я облегченно выдыхаю. Слава богу, я хотя бы по дому не разгуливала в костюме голого короля!

– И где же они?

Черт с ними, с тапочками, ведь любимые домашние шорты (плюс к ним еще майка, плюс носки) тоже могли бы кое-что рассказать о своей хозяйке.

К примеру, если это были мягкие хлопчатобумажные штанишки-буф с цветочными принтами, значит, я романтичная особа. А если тугие «велосипедки» цвета хаки – наверное, я феминистка. А если высоко обрезанные джинсы…

– Старые я выбросил, а новые лежат в комоде, – равнодушно сообщает Макс, обрывая мои волнующие фантазии на тему штанишек.

– В комоде!

Со всей возможной скоростью (а это не так уж быстро, потому что я хромаю, как пират-ревматик на деревянной ноге) я бросаюсь к упомянутому предмету мебели.

Э-э-э… М-да, негусто.

В ящике нахожу простые хлопчатобумажные носки (четыре пары в запечатанных пакетиках) и соответствующее количество такого же элементарного белья – тоже нового, с ярлычками.

– Кто это покупал?

Мне кажется, или Макс краснеет?

– Что-то не так? – спрашивает он вместо ответа.

– Нет-нет, все нормально, даже прекрасно, я очень люблю натуральные ткани, – торопливо заявляю я. – Хлопок, лен, конопляное волокно…

Гм, что-то не то я говорю, про коноплю не стоило бы, это как-то компрометирует.

– Шелк, шерсть, диагональ, драп, габардин, – меня несет.

Я собираюсь еще упомянуть натуральный мех, потому что он совершенно точно мне очень нравится – я видела норковые шубки в гардеробе клиники и тихо обзавидовалась, но в этот момент понимаю, что еще не заглядывала в гардероб, а ведь он может оказаться настоящим Клондайком!

– Как! Это все?!

Не оказался.

Улыбка, которую я удерживала так долго и старательно, капризно выгибается и перевернутой скобкой царапает мой вздрагивающий подбородок.

Макс заглядывает в подсвеченное нутро просторного шкафа через мое плечо. Рассматривать там особенно нечего: одни поношенные голубые джинсы с вышивкой, одна розовая футболка со стразами и пятнышком алой помады на вороте и один сине-серый кардиган из тоненького трикотажа, тоже явно неновый.

– Ни курточки, ни плащика, ни шубки? – жалко лепечу я, надеясь, что не выгляжу при этом как алчная дурочка.

– Так ведь было лето! – защищается Макс.

Я сникаю. Он говорил мне, что купил эту квартиру незадолго до аварии и пожить в ней до ремонта мы не успели.

Увы, здесь все новое, а это значит, что искать тут себя старую бессмысленно.

– Помочь тебе собраться? – спрашивает Макс.

Кажется, ему не терпится отсюда убраться.

Или убрать отсюда меня.

– Что тут собирать? Лучше дай мне денег, – грустно отвечаю я. – Куплю все новое на курорте, хоть так себя порадую.

– Отличная мысль, – соглашается милый и сразу же заметно веселеет. – Тогда поехали?

– Поехали.

Повесив голову, я ковыляю к двери.

Внутренний голос укоризненно шипит что-то скверно рифмованное про глупых кур и неблагодарных дур, но я предпочитаю не принимать эти нелестные эпитеты на свой счет. В данный момент меня мучит не совесть, а обида. Я так надеялась! Так мечтала, что вспомню все, оказавшись в нашем с Максом уютном гнездышке!

Я, правда, полагала, что наше пребывание в гнездышке ознаменуется актом плотской любви – это же логично, не правда ли? Но Макс по-прежнему обращается со мной так, словно я стеклянная (оловянная, деревянная), ограничиваясь пожатием руки и поцелуем в щечку.

Впрочем, не могу сказать, что это обстоятельство очень сильно меня расстраивает. Я по-прежнему не нахожу в себе тех пылких чувств, которые должна, по идее, питать к любимому.

Мне даже страшно становится от мысли: а вдруг я его обманывала?! Что, если я только притворялась, будто страстно люблю Макса, скажем, из корысти?

«Из какой-такой корысти? Что ты с него поимела? – недоумевает мой внутренний голос. – Шубку он тебе до сих пор не купил, хотя на дворе уже осень!»

Это правда, клумбы под деревьями у дома сплошь завалены желтой листвой. Я рассеянно ковыряю носком ботинка многослойные залежи, пока мой мужчина прогревает мотор автомобиля, на который я поглядываю со сложным чувством.

Один такой «Рено» я уже угробила, никак нельзя поддаваться желанию поклянчить порулить вторым!

– Поедем, красотка, кататься? – весело окликает меня Макс, и тут же улыбка его тускнеет. – Все в порядке? – настороженно спрашивает он и приглашающе похлопывает по сиденью. – Поехали?

Боже, он идеальный мужчина! Другой давно уже порвал бы с беспамятной дурочкой, доставляющей столько проблем!

– Знаешь, я тебя очень люблю, – виновато говорю я, забравшись в машину.

– И я тебя, – отвечает Макс.

Я, признаться, в ожидании, но вместо того чтобы развить лирическую тему нежным поцелуем, Макс энергично давит на педали газа, и машина трогается.

Я задумчиво хмурюсь.

Между прочим, сегодня мы с Максом впервые остались вдвоем! Уединиться в клинике не представлялось возможным, потому-то мой мужчина и не пытался организовать тет-а-тет. Но сейчас-то, скажите, что ему мешает расслабиться и держаться со мной по-свойски? Я уже не говорю про секс, без него, если честно, я пока обойдусь, но хотя бы поболтать по-приятельски можно, ведь правда?

– Эээээ, – мычу я, пытаясь придумать, с чего бы начать задушевный разговор с любимым.

Черт, ничего не помню! Ничегошеньки! А ведь были, наверное, у нас актуальные темы, интересные обоим, и свои милые словечки, и шутки «на двоих».

– Макс, расскажи мне про аварию, – брякаю я, не придумав ничего получше.

Признаться, эта тема для меня наиболее актуальна.

– Ты опять?!

Мой мужчина сердится.

– Я же говорил, что не хочу об этом говорить никогда! Ты понимаешь значение слова «никогда»? Это значит – ни разу больше, никаких вопросов, все, аллес капут, никакого обсуждения случившегося!

– Прости, прости!

Я поднимаю руки, как пленный солдат. Хенде хох – это точно в тему капута и аллеса.

– Я убежден, что эти разговоры нервируют не только меня, они очень вредны для тебя, – немного успокоившись, продолжает Макс. – Такие душевные раны не следует бередить. Забудь, позволь изгладиться этому из памяти.

– Из нее уже и без того слишком многое изгладилось, – ворчу я, отвернувшись.

– Не из твоей памяти! Из моей! – Макс стучит по клаксону, и миниатюрный «Смарт» перед нами испуганно подпрыгивает. – Идиоты, кругом одни идиоты…

Я уверена, что он имеет в виду не меня, но мои губы дрожат, и какой-то невидимый нерв внутри рвется, как струна, со звоном.

Все, мое терпение закончилось.

Я готова рискнуть.

– Макс, посмотри на меня! – требую я.

– Что, прямо сейчас? Ты хочешь снова попасть в аварию? – язвит мой милый.

– На светофоре посмотри! – ору я.

«Рено» замирает перед «зеброй» пешеходного перехода.

– Ну, я смотрю на тебя! В чем дело, дорогая? – почти спокойно спрашивает Макс, умудряясь в конце фразы ласково улыбнуться.

Он не знает, что я супергерой с супервзглядом. Что он видит, глядя на меня? Разгневанную ведьмочку с насупленными бровями и губами куриной попкой.

А что вижу я, глядя на него?

Плотный кокон из красного и черного, лиловые грозовые тучи и фиолетовые протуберанцы.

Другими словами – старательно подавляемые ярость и ненависть, злобу и липкий страх.

– Ох!

Такое ощущение, будто меня с размаху ударили по лицу.

И это мой любимый мужчина? Любимый и любящий?!

Не смешите меня.

Точнее, не страшите.

Вся дрожа, я отворачиваюсь к окну.

Мне надо подумать. Мне надо понять, что происходит. Мне нужно вспомнить, что случилось.

– Замерзла? – как ни в чем не бывало спрашивает Макс и включает печку. – Сейчас согреешься. Ты не против, если мы заедем за Вальком? Он попросил захватить его.

Я не отвечаю, и это сходит за согласие.

Валентин живет в рабочем поселке на окраине. Мы подбираем его у казарменного типа здания с облезлой вывеской «Общежитие», и я впервые задумываюсь о том, что их объединяет – Валька и Макса? Вряд ли общие дела, потому что разница в материальном положении приятелей очевидна. Наверное, они друзья детства, только мой милый Макс с годами смог выбиться из дворовой песочницы в люди, а противный Валентин так и остался в низах.

Потом я вспоминаю, что Макс мне никакой не милый, и снова мрачнею.

– Тебе дурно? – замечает навязчиво заботливый лже-милый. – Что, укачало? Давай-ка, ты пересядешь назад, там ты сможешь прилечь, если захочешь.

Я не настроена спорить, мне вообще не хочется разговаривать. Макс останавливает машину, и мы с Валентином меняемся местами, но эта диспозиция сохраняется недолго.

– Останови-ка, – командует Валек и, когда Макс безропотно выполняет его просьбу, бесцеремонно подсаживается ко мне на заднее сиденье.

Макс, наблюдающий за мной в зеркало заднего вида, трогается прежде, чем я успеваю открыть дверцу и пересесть вперед. Я вынуждена делить диванчик с Валентином, отчего меня и в самом деле начинает тошнить.

Мне не нравится его запах и раздражает соседство крупного тела, которое на крутом повороте бесцеремонно наваливается на меня, а потом упорно остается слишком близко.

Я кошусь на руку, которую Валентин положил на сиденье: мне мерещится или она действительно приближается? Подползает к моему бедру, перебирая мясистыми пальцами, как членистоногое. Касается колена.

– Макс, останови машину! – кричу я и очень убедительно – притом не особо стараясь, – изображаю рвотный позыв.

Пачкать новую машину автовладельцу не хочется. «Рено» спешно сворачивает на обочину. Я вываливаюсь туда же. Демонстративно держась за горло, отхожу от машины метров на десять. Отдышавшись, выдергиваю из кармана подаренный мне Максом коммуникатор и посылаю вызов на единственный номер, записанный в памяти нового телефона.

– Алло? – удивленно откликается трубка, и одновременно Макс распахивает автомобильную дверцу со своей стороны и высовывается из машины.

Я отворачиваюсь и, стоя к нему спиной, говорю в трубку:

– Выйди, пожалуйста, нам срочно нужно поговорить. Наедине!

Мне показалось, или мой как-бы-милый пробормотал «вот ведь дура»?

Макс выходит из машины. Зябко ежась – куртку он оставил на крючке в салоне, – приближается ко мне и укоризненным взглядом спрашивает: мол, что еще за фокусы?

– Макс, так больше не может продолжаться! – звенящим шепотом говорю я. – Извини меня, но это невыносимо. Ты должен поговорить со своим другом!

– С нашим другом.

Макс как будто не удивлен.

– Мне он не друг! – возражаю я. – Макс, ты, наверное, не видишь, что происходит, но Валентин ко мне бессовестно клеится!

– Фу, – гримасничает Макс.

Не знаю, что ему не понравилось – слово, которое я выбрала, или его смысл.

– Именно что «фу»! – горячо соглашаюсь я. – Он мне противен! Мне вообще не нравится, когда меня бесцеремонно трогают посторонние люди! Скажи своему другу, пусть не лезет ко мне, пусть вообще ко мне не приближается!

– Да ради бога! – Макс пожимает плечами. – Ты все придумала, но ладно, так и быть, я поговорю с Вальком на обратном пути, когда мы поедем без тебя. Объясню ему, что в клинике ты малость одичала, и попрошу какое-то время держаться на расстоянии. Тебя это устроит?

– Да, – коротко отвечаю я, потому что нельзя требовать слишком много.

Вообще-то я предпочла бы, чтобы Валек отвалил от меня на веки вечные, аминь!

– Но только поговоришь ты с ним об этом не на обратном пути, а сейчас!

– Вот прямо сейчас? Сию же минуту?!

Макс закипает.

– Не сию минуту, но на ближайшей остановке, – немного отступаю я. – Ты же будешь заезжать на заправку? Я выйду за кофе, а вы тем временем побеседуете тет-а-тет.

Не дожидаясь ответа, я возвращаюсь к машине и занимаю место на переднем пассажирском сиденье.

Макс слишком сильно хлопает дверцей. Злится?

Я поворачиваю голову и смотрю на него, как эмпат.

Ого! Ого-го! Злится – это слабо сказано!

Он в бешенстве.

– Милые бранятся? – ехидно интересуется с заднего сиденья Валентин.

Я угрюмо молчу.

Макс объявляет:

– Через десять минут сделаем остановку на заправке! – и рвет машину с места, как на гонках.

– Может, песенку какую-нибудь споем? – предлагает неугомонный Валек и сам же затягивает:

– Если с другом вышел в путь, если с другом вышел в путь, ве-се-лей до-ро-га!..

Макс молча нажимает кнопку на панели автомагнитолы, и салон распирает могучее крещендо симфонического оркестра, сопровождающего виртуозный скрипичный запил Ванессы Мей. Музыка слишком громкая, но по накалу страстей вполне соответствует наэлектризованной атмосфере в машине.

Макс вцепился в руль и смотрит прямо перед собой, дергая щеками так энергично, как будто он тоже в оркестре и его игра желваками в темпе presto прописана в партитуре.

За окнами тянется желтушный лес, воздух пахнет прелью и грибами. Низкое влажное небо, в которое упирается полоса асфальта, похоже на гигантский серый гриб на черной ножке. Лаковые красные ягоды на кустах боярышника смахивают на жуткую кровавую росу.

Неподходящие декорации для истории со счастливым концом.

Я мрачнею. Ванесса Мей наяривает на скрипке, распиливая мне душу.

Прямо по курсу появляется автозаправка.

Я снова достаю телефон и, прикрываясь плечом, незаметно выбираю нужную функцию.

Не знаю, каков этот кофе на вкус, но он очень горячий. Я не могу его пить, только глубоко вдыхаю ароматный пар и грею пальцы о бумажный стакан.

Сквозь витринное стекло смотрю на «Рено», в котором сидят Макс и Валек. Они разговаривают – я вижу, что Макс обернулся назад, а Валентин слегка подался вперед. Я не слышу ни звука, но это меня нисколько не беспокоит.

В пластиковом кармане на передней дверце лежит мой мобильник, включенный в режиме диктофона, и мне лишь самую малость стыдно, что я бессовестно шпионю.

Интересно, если бы сейчас на меня посмотрел какой-нибудь другой эмпат, что бы он увидел?

Наверное, в этот момент я словно северное сияние – вся в разноцветных сполохах, ибо пребываю в растрепанных чувствах.

«Рено» нетерпеливо сигналит – это мне. Я выхожу из кафе-стекляшки, оставляю полный стакан на парапете и с невозмутимым видом сажусь в машину.

– Вкусный был кофе? – как ни в чем не бывало спрашивает Валентин.

– Очень, – отвечаю я и закрываю глаза, показывая, что хочу и буду спать.

Через некоторое время улучаю момент – мои спутники глазеют на обгоняющий нас кабриолет и комментируют водительское мастерство его владельца – и достаю из кармашка на дверце свой телефон. Выключаю его, опускаю в сумку, снова изображаю безмятежный послеобеденный сон, а потом по-настоящему засыпаю.

Меня аккуратно хлопают по щекам.

Я слышу сладкое мурлыканье:

– Проснись, красавица!

А потом сердитый голос:

– Сказано тебе, не лезь!

Я открываю глаза и вижу хмурого Макса, оттирающего в сторону ухмыляющегося Валентина.

– Приехали, – сухо информирует мой как-бы-милый и галантно подает мне руку.

Опираясь на нее, я выбираюсь из машины и делаю несколько неуверенных шагов по гравийной дорожке.

За время поездки я отсидела здоровую ногу, отчего моя походка в стиле одноногого капитана Джона Сильвера становится особенно эффектной. Вижу, что женщина в окне небольшого аккуратного домика засмотрелась на меня, приоткрыв напомаженный рот, и с вызовом говорю ей:

– Здрасте.

– Д-добрый день, – отвечает она и исчезает за шторой.

Шторы красивые, из плотного бежевого бархата. Складки такие ровные, словно их вырезали из песчаника. Стены домика сливочно-желтые, гладкие, над высоким крыльцом навесной козырек на изящных чугунных завитушках.

«Шикарный склеп!» – оптимистично резюмирует мой внутренний голос.

Я изучаю лакированную табличку у двери: «Санаторий «Золотые зори», бунгало 13».

Золотые – это хорошо, а тринадцать – плохо. Или я несуеверна?

Не помню.

Макс обходит меня на крыльце, заносит в дом мой чемодан и изнутри зовет:

– Дорогая, заходи, открыто!

Напомаженная особа в униформе кошмарного оранжево-розового цвета (правильно, золотые же зори) ждет у двери, с намеком потряхивая деревянной грушей с выжженным на ней роковым номером «13». К груше на манер металлических листиков прицеплены ключи – один желтый, другой серый.

– Теплое одеяло в шкафу, если понадобится утюг – скажите, а не то я могу погладить ваши вещи, если вам самой несподручно, – ласковой скороговоркой сообщает мне оранжево-розовая женщина.

Теперь она смотрит не на хромую ногу, а на руку, которую я по привычке держу на уровне груди.

Надо отвыкать, рука уже срослась и почти нормально работает.

– Обязательно, – неопределенно отвечаю я, заходя в комнату, которая станет моим домом на три недели.

Макс оплатил мое санаторное лечение. Даже не знаю, что я чувствую по этому поводу – признательность или досаду? Есть ощущение, что как-бы-милый тянет время, не желая начинать совместную жизнь со мной. С другой стороны, я рада этой отсрочке.

– Уютное гнездышко! – в окно заглядывает Валентин.

Появление между горшками с геранью его лучащейся улыбкой физиономии вызывает у меня острое желание стянуть ботинок и метко запустить его… Не в герань.

– Кроватка удобная? – не подозревая о моих мыслях, заботливо интересуется Валентин.

– Матрасик чудесный, дорогой, ортопедический! – с готовностью отзывается вместо меня розово-золотая горничная. – Он запоминает и сохраняет форму тела!

– Формы тела – это да, это надо сохранять, – бормочет Валентин, пялясь на мою грудь в тонком свитере.

Я как раз потянула с плеч куртку, но, поймав жадный мужской взгляд, опять ее запахиваю.

Макс подходит к окну и с резким треском задергивает занавеску перед лицом Валентина.

– Спасибо, – бормочу я.

– Спасибо, до свидания! – раздраженно отвечает Макс. – Надеюсь, тебе тут будет хорошо, отдыхай, лечись, восстанавливайся и звони, если что. А мы поехали.

– Спасибо, до свидания, – повторяю я.

Это звучит, как издевка, чего сердитый Макс не замечает, а мне сейчас совершенно безразлично, обидится он на меня или нет.

Я сама обижена и возмущена. Мы расстаемся на три недели – и вот как пылко прощаемся: «Звони, если что»!

Я сжимаю в кармане мобильник.

Не знаю, как насчет звонков, но этот телефон мне пригодится, не сомневаюсь.

Мужчины садятся в машину и уезжают. Я подхожу к окну, выглядываю в щелку между занавесками, провожаю ускользающую каплю «Рено» долгим взглядом, плотно закрываю раму и достаю из кармана ключи, врученные мне горничной.

Запираю дверь изнутри. Сажусь на кровать. Достаю мобильник.

Нервно крещусь и включаю шпионскую запись.

Знаете, чем я занимаюсь?

Я продолжаю придумывать новые слова.

Сочинила еще одно, немного странное: «волотопая».

Произносится почти как «волоокая», но не про красавицу, а про меня. Я ведь одну ногу тоскливо приволакиваю, а другой бодро топаю. Волотопая я!

Это хорошо говорить с вологодским акцентом, усердно окая: вОлОтОпые мы!

Волотопые и очень приметные на фоне золотой осени, потому что оставляем за собой на засыпанной листьями парковой дорожке необычный кильватерный след – несимметричный: пунктирный от правой ноги, сплошной от левой.

Видите, чтобы выследить меня в лесу, не надо быть опытным таежным охотником.

Впрочем, никто за мной не идет, а редкие встречные расступаются, пропуская убогую.

Я в санатории уже третий день, и за все это время разговаривала только с горничной, администратором в столовой и двумя дедами, которых посадили за один столик со мной, видимо, объединив нас по очевидному общему признаку – наличию хромоты.

Стариканы мои – ветераны войны с Булгарией и Хазарским каганатом, им лет по тысяче, и уши у них поросли кудрявым волосом снаружи и вековой пылью изнутри. Докричаться до барабанных перепонок уважаемых старцев с первого раза у меня не получилось, а потом я уже и не пыталась. При встрече за трапезой мы с ними друг другу приветливо киваем, в переменах между блюдами, которые привозят на скрипучих вихляющихся тележках дородные женщины в кружевных наколках, обмениваемся улыбками, а после десерта расходимся, синхронно шаркая, в разные стороны.

Даже не знаю, что бы я отдала за возможность задушевного разговора с понимающим человеком!

В отсутствие собеседника я внимательно слушаю звуки природы. Вот, царапая асфальт коготками, прошуршал мимо меня пятипалый кленовый лист. Вот раззява-белка каштан уронила: тук! Вот птица на ветке заголосила – не знаю, какая, я в птичьих голосах не разбираюсь и наверняка отличаю только петуха и кукушку.

Моя собственная поступь на слух звучит так: «Топ – шкряяяяя, топ – шкряяяяя…». Немузыкально, но ритмично.

«Может, хватит?» – недовольно бурчит мой внутренний голос.

Я понимаю, о чем он.

Хватит уже болтать, заглушая собственные мысли, мешая им родиться, роиться, опыляться, скрещиваться и…

Нет, правда, хватит!

Я останавливаюсь и руками в кусачих вязаных перчатках сильно тру лоб и щеки.

Я не знаю что мне делать.

Я в шоке, в растерянности, в полной прострации.

Моя соломинка переломилась: хрусть – и нету ее!

Я опускаюсь на холодную деревянную скамью под хвойным деревом и делаю то, что за последние три дня делала уже сто миллионов раз или чуть больше: достаю телефон и включаю запись, столь находчиво добытую мной в недобрый час.

Голоса звучат тихо, но они узнаваемы, и речи понятны. Непонятно другое: почему обо мне говорят в таком тоне и такими словами?!

– Что? Ломается сучка? – зло смеется Валентин.

– Ломается-обломается, – отвечает ему Макс. – А ты не спеши! Куда ты прешь, как танк? Договорились же – после свадьбы!

– Три недели в санатории, потом вы заявление подадите, еще месяц или два, пока распишетесь, это сколько же я должен ждать? – возражает Валентин. – Ты-то свое уже получил!

– Еще не все получил, квартиру мы только после развода поделим, – говорит Макс.

Голос у него довольный.

– Небось надеешься, что папа Тугарин еще вагончик-другой бабла подгонит? – опять смеется Валентин. – Ну-ну! А мне денег не нужно, я натурой возьму, как договаривались.

Макс весело хмыкает:

– А кто против? Подожди до свадьбы – и вперед, трахай сучку сколько влезет!

– Хорошо сказал!

Оба мерзко ржут.

– О, таращится, глаза пучит, как будто ее уже того! – отсмеявшись, говорит Макс. – Давай, дурища, неси сюда свою сладкую задницу!

Громко гудит клаксон. Пять секунд тишины. Потом слышен щелчок, длинные шорохи, звонкий хлопок закрывшейся дверцы.

– Вкусный был кофе? – как ни в чем не бывало спрашивает Валентин…

Я выключаю телефон и ладонью в колючей перчатке баюкаю голову, словно горюющая бабка: «Ой, лихо, лишенько…»

В который уж раз я слушаю эту запись – и мне все еще очень, очень больно!

– Ладно, – говорю я белке, наблюдающей за мной с дерева. – Ладно, есть ведь не только плохая новость, но и хорошая.

Белка растопырочкой фиксируется на стволе вниз головой. Вроде слушает меня, и от этого становится как-то легче.

– Хорошая новость: я толковый эмпат! – говорю я. – Никаких сомнений: я совершенно правильно определила, что именно чувствуют ко мне эти два друга.

Я морщусь. Белка ждет.

– Ты упадешь, когда узнаешь, – предупреждаю я, потому что она сидит в неустойчивом равновесии на подозрительно тонкой ветке.

Попа у белки толстая и свешивается с ветки с двух сторон. Белка здоровая, так сказать, дебелая. Белка-дебелка!

А я больная дебилка…

«Ну-ну!» – тормозит неуместный самоедский порыв мой внутренний голос.

Белка требовательно цокает.

– Сказать тебе плохую новость тоже? – Я вздыхаю. – Ладно. Плохая новость заключается в том, что я кругом в дерьме. Макс женится на мне, чтобы развестись, а потом отдаст меня Валентину. Только не спрашивай, зачем ему это нужно, я ничего не понимаю.

Белка-дебелка взмахивает хвостиком, давая понять, что ей мои страдания совершенно безразличны, и убегает.

Я тяжело, как настоящая старушка, поднимаюсь со скамьи и бреду по кленовой аллее к местной достопримечательности – часовне, которая вырезана в скале. Там бьет родник, объявленный святым, и постоянно толпятся люди.

Мне хочется к людям, я уже не могу быть одна.

У часовни что-то вроде маленького митинга – или как называются такие сборища религиозных фанатиков? Один дядечка, стоя на перевернутом ведре, громко распространяется на тему страшного вреда идентификационных номеров налогоплательщиков. Уверяет, что это печать дьявола, не меньше.

Он кричит:

– Кто получил ИНН, покайтесь и больше так не делайте!

Вокруг него человек десять благодарных слушателей. Все кивают, хлопают в ладоши, предают анафеме налоговую службу.

А я даже не знаю, есть ли у меня ИНН? У меня ведь даже паспорта не было, пока Макс мне его за деньги по блату не выправил. Он сказал, что я все свои документы куда-то дела, а куда – неизвестно. Может, сожгла, может, в окно машины выбросила, когда катила голышом в неведомую даль.

Версия про окно машины кажется не лишенной смысла. Что-то такое мне смутно помнится. Очень, очень смутно.

– Что нас всех спасет? ИНН? – с нескрываемым сарказмом спрашивает мужик на ведре.

Что спасет меня, кто бы мне сказал? Я-то на Макса надеялась, а он, выходит, обманщик…

– Вера, – отвечают оратору из толпы.

– Что? Громче! – он взмахивает руками, как дирижер.

– Вера! – истошно орет какая-то женщина. – Вера!

Дзинь! В моей голове как будто разбивается что-то стеклянное. В глазах темнеет, и я слышу отчаянный женский крик:

– Вера! Верочка!

Голыми руками (куда делись перчатки?) я выкручиваю руль, и машина криво, боком уходит в пропасть.

– Господи, нет! Не надо! Я не хочу!

Я крепко-крепко сжимаю ненужный руль и, продолжая кричать, зажмуриваюсь.

– Вот и хорошо, вот и славно, – уютным басом приговаривает женщина в белом, старательно подтыкая одеяло.

Ее усилиями я крепко зафиксирована на кровати. Если даже захочу вскочить или забиться в истерике – не смогу, одеяло меня удержит: я в нем, как кенгуренок в материнском кармане. В тепле и покое.

Да и желания истерить и вскакивать у меня нет. Мне сделали пару уколов, и теперь пропали все желания, кроме одного: спать, спать, спать.