Текст книги "Наши трёхъязычные дети"

«Выяснение отношений» с языками

Какую-то часть наших трудностей можно было предвидеть. Они неизбежны, если ребёнок растёт многоязычным. Иногда то, что родителям кажется проблемой, – всего лишь особенность развития многоязычного ребёнка.

Речь идёт прежде всего о «смешанном языке», на котором говорят дети на втором году жизни. Или о «сопротивлении» многоязычию в возрасте около трёх лет. Эти явления давно известны и подробно описаны в книгах о многоязычном воспитании; жаль, что эти знания часто остаются неизвестны родителям…

Исследователи двуязычия обнаруживают определённую схему вхождения ребёнка-билингва в языки.

В первые полтора-два года жизни у него с каждой вещью или действием прочно связывается лишь одно слово, из одного или другого языка. Образуется некий смешанный лексикон из слов обоих языков, ребёнок пользуется им в разговорах с обоими родителями.

То есть поначалу малыши фактически используют несколько языков как один. Строят из кирпичиков разных языков одно языковое здание, по метафоре Вернера Леопольда (Werner Leopold), немецкого языковеда, автора одного из самых известных дневников двуязычного воспитания.

Лишь позднее ребёнок осознаёт своё двуязычие, начинается разделение языков.

Об этом подробно пишет и Трауте Тэшнер (Traute Taeschner) – лингвистка, немка, вышедшая замуж в Италию; в своём дневнике, ставшем основой диссертации, она прослеживает языковое развитие двух дочерей.

По Тэшнер, дети из смешанных семей, осваивая языки, проходят 3 стадии.

О первой стадии (смешанный лексикон) уже говорилось.

На второй ребёнок выучивает слова-эквиваленты. Вторая стадия наступает тогда, когда ребёнок начинает различать «язык папы» и «язык мамы». Когда начинает понимать, что родители говорят на разных языках – с папой нужно беседовать на одном, с мамой – на другом. Только в это время языки в сознании ребёнка начинают наконец разделяться.

На третьей стадии дифференциация языков углубляется. Некоторые дети сами настаивают, чтобы каждый из родителей говорил только на «своем» языке! Иногда в этом требовании дети бывают даже последовательнее и строже взрослых… Кроме того, в это время интенсивно осваиваются языковые системы в целом.

У девочек Тэшнер первая стадия началась в возрасте 1+1 (у первенца) и 0+11 (у младшей дочери), вторая – соответственно в 2+3 и 1+8, третья – в 3+2 и 2+4.

А как это было у нас?

* * *

Наши дети (как и все мультилингвы) поначалу выстраивали «единый язык». Язык-гибрид! Как Анин «Teddy-Dog» (Teddy-Bär + Daisy Dog – у Ани в 2,5 года).

До садика он состоял в основном из русских и английских слов, немецкие слова были редки.

Иногда наши дети применяли слова папы, мамы и приятелей с детской площадки параллельно. Например, наш Алек в 1+10 на просьбу сесть на горшок категорически возражал всеми доступными ему способами: «Nein, нельзя, nicht, no!» Хотя рядом в этот момент была только я…

Эпизод, казалось, говорил о созревающем многоязычии (ребёнок открыл возможность сказать об одном и том же – на разных языках, речь обрастает «эквивалентами»!). Однако радоваться было рано.

Маленький мультилингв, конечно же, не только понимает, но и запоминает разные («папины» и «мамины») названия одной и той же вещи. Однако в его сознании они до поры до времени не являются словами разных языков, разных языковых систем.

Дело в том, что для малышей «папины» и «мамины» слова поначалу взаимозаменяемы. Можно сказать, они воспринимаются как одноязычные синонимы, которые можно ведь и вместе свести: для усиления впечатления, «для выразительности». Так Алек, в вышеописанной сцене, нагромождал все известные ему слова-отрицания для того, чтобы отказ был убедительнее – чтобы мама поняла: решение окончательное, обсуждению не подлежит…

Надо сказать, в роли синонимов русские, английские и немецкие слова сын использовал довольно долго. Вот пример из более позднего времени, со словами, которые, казалось бы, ничего общего друг с другом не имеют. Когда Алеку исполнилось 2+10, у него «синонимами» стали «папут», то есть kaputt, и «убая» = упала. «Папут» у Алека довольно долго было словом едва ли не всеобъемлющим. Оно означало не только поломку, но и использовалось в смысле: «непорядок!», «что-то не так». «Убая» – понятие столь же «всеохватное» – превратилось в русскую замену универсального немецкого слова, поистине синоним…

У дочери поворот к различению и разделению разных языковых систем совершился раньше. Уже в 2,5 года она высказалась о соотношении языков: «Мама – маако, папа – milk». В 2+8 она «переводила» на «мамин» язык с «папиного» (демонстрируя умение правильно надевать штаники): «Label back – лэйбл сзади». Третий язык (в 2 года дети начали посещать немецкий садик) в Анином случае практически не затормозил процесс разделения родительских языков…

Дочь и дальше уверенно шла той же дорогой по направлению к языковой чистоте. В 2+10 в немецком садике Аня перевела мне – уже не с английского, а с немецкого – требование чьей-то мамы: «Nicht weinen!» – «Не плакать!» Наконец, в Анины 3+1 произошёл (во всяком случае, именно тогда был нами зафиксирован), так сказать, второй раздел «языковых территорий». Аня принесла из садика новое слово – и «привязала» его к «ответственному» носителю языка: «Helga – Rock» (Хельга – воспитательница детсадовской группы). Немецкий, язык детского сада, утвердился рядом с родительскими английским и русским.

У Алека же практически не было сначала «первого», а затем «второго» передела языковых полей. Кажется, у сына «благодаря» садику произошёл как бы откат к начальной стадии многоязычия. В свои 2+7 Алек всё ещё не использовал разноязычные дубликаты. И смешивал языки: «бага да» (lightning bug da – немецкое слово «da» заменяет английское there). Иногда все три языка встречались у сына в одной и той же фразе. В трёхъязычном Алековом аграмматизме «work нет» («не работает»; 2+10) отрицательная частица стоит в конце, как в немецком, однако она русская, а глагол – английский!

Период «единого языка», состоявшего поначалу из двух языков, позже – из трёх, у Алека затянулся…

Всё же наращивание соответствий шло – и в 3+3 Алек, наконец, разделил «сферы влияния» языков. Он, например, говорил маме: «Открыть!», а отцу: «Open!» В 3+5 «передел территорий» закончился. Хельга, «главная» представительница немецкого, встала в тот же ряд, что и мама с папой. Я отмечала в дневнике: Алек всё чаще «рассуждает» о том, что у Хельги одни слова, у мамы – другие.

* * *

А дальше… К трём годам немецкий превратился в особый язык брата и сестры. Язык некоего сообщества, некой «субкультуры» / микрогруппы внутри нашей семьи. Для меня свидетельством этого стала такая сценка: я попросила Алека говорить тише, чтобы не будить папу, – он… перевёл сестре (которая вообще-то была рядом и слышала мою просьбу!): «Leise!»

Пару раз нам впрямую объявляли «языковую независимость»: я просила перейти на русский – и слышала в ответ нечто вроде: ну, мы же друг с другом играем!

Мы не без страха ждали, что немецкий вовсе вытеснит наши языки из обихода… Мы уже знали о том, что с этой «опасностью» встречаются многие родители. В первый раз – когда маленьким мультилингвам исполняется около трёх лет.

Многие авторы описывают эту закономерность. Где-то на границе второй и третьей стадий многоязычия появляется новая проблема – фаза отказа, маленькие мультилингвы осознают, что один из языков используется большинством окружающих, – и пытаются перейти на этот язык!

Такой этап прошли двое из троих детей учёного Джорджа Сондерса (George Saunders; живя в Австралии, он хотел привить детям немецкий). Этот этап длился несколько месяцев: у старшего сына Сондерса – с 3+5 до 3+10, у среднего – с 2+7 до 3 лет. (Только младший ребёнок, девочка, никогда не отказывалась говорить по-немецки, то есть на «слабом» языке…)

У нас нечто подобное тоже было. Но прежде чем говорить об этом, приходится сделать одно уточнение.

* * *

Одно дело – отказ говорить на «языке меньшинства», другое – выбор одного из «эквивалентов» в самом начале языковой жизни ребёнка. Он может быть вполне сознательным и решительным!

К концу периода «единого» языка наши малыши не просто игнорировали дубликаты, но… активно сопротивлялись им. Просто знать их не желали! Разыгрывались сценки, вызывавшие жалость и смех: в 1+8 Аня сердилась на папино «milk»:

«Маако»! Почти кулачком по столу стукнула. (А со мной спорила о «чае»: «Tea!»)

Дело тут было не в слабости или силе одного из языков (не случайно Аня отстаивает то русское, то английское название). Так проявлялся «языковой прагматизм» малышей, которые терпеть не могут «излишеств» в виде двойных названий одного и того же – и пытаются облегчить себе жизнь, вытесняя из речи одну из разноязычных словесных параллелей.

У Алека на этой почве сформировалась, можно сказать, довольно последовательная линия поведения. Он вполне сознательно выбирал простейшие слова из разных языков, заменял простыми вариантами более сложные.

Всё ещё трудно даётся различение слогов: «горячо» – сказал «сёсёсё», понял, что неправильно, «исправился» […] – «heiß»: заменяет трудное слово одного языка – простым другого.

У Алека определяется стратегический вариант в обращении с языками, похоже, в худшем варианте: он пытается свести 3 языка к одному. Т. е. выбирает из трёх слов одно – выученное первым, самое простое (практически, выученное первым и есть почти всегда простейшее). Иначе говоря, называет молоко milk и отказывается использовать другие слова. Не сердится, не поправляет нас, как когда-то Аня, просто целеустремлённо и уверенно утверждает своё право говорить так, как ему заблагорассудится. (2+7)

«Рецидивы» такой «экономии сил» у Ани случались и позднее; например, в 3 года:

сердится на моё «вулкан», поправляет: volcano; удовлетворилась не столько моим разъяснением, что у папы и мамы разные слова, сколько тем, что lava оказалась и у меня лавой.

Алек же своей «стратегии» сохранял верность ещё дольше…

* * *

Отдалённое представление о «фазе отказа» мы получили тогда, когда дети попытались навязывать каждому из нас слова «языка большинства» – немецкого.

Спор между М. и Аней. М.: «I say apple!» – Аня: «I say Apfel!» (3)

Аня всё чаще пытается говорить со мной по-немецки (отдельные слова) – я «не понимаю» […]. (3+5)

«Военное положение», наступающее с отказом детей от «слабых» языков, может разрешиться мирно. На этой стадии, считают специалисты, особенно важно: 1) «не понимать» чрезмерно усиливающийся язык; 2) увеличить количество говорящих на «языке меньшинства».

Тогда мы ещё не «открыли» курсы и группы на наших языках; то есть могли противопоставить «центробежным» тенденциям исключительно наше «непонимание».

Впрочем, «фазу отказа» в чистом виде мы, строго говоря, не пережили или пережили в очень облегчённом варианте: попытки перейти на немецкий были единичными, причём на категорический отказ от наших языков дети, в общем-то, не отваживались.

Они, скорее, пытались «насадить» «свой» немецкий обманом. Действовали в обход – как, например, Аня в 4+8:

Новая тактика Ани: на мою просьбу рассказать, каких рыб видели в аквариуме, заявила: «Я буду тебя учить, как Николь говорит», – и засыпала немецкими названиями рыб и прочих водных тварей. Хитрая.

И ещё дети последовательно защищали право на «свой» язык – когда мы на него «покушались».

Аня весь месяц в ответ на мои просьбы упорно отказывается говорить в моём присутствии по-русски: «Я же говорю с Алеком». (4+3)

В одном из примеров Тэшнер её дочь (4+3) переключается на материнский язык, как только мать входит в комнату, где девочка играет. Мать выходит из комнаты – девочка опять говорит по-итальянски…

У нас же много времени прошло, прежде чем дети начали играть в нашем присутствии – на наших языках. Иногда…

* * *

После того как ребёнок перерастает первую стадию и языки разделяются, они, конечно, вовсе не становятся совершенно чистыми.

«Надо бы принять как аксиому, что нет билингвизма без интерференции», – эта фраза появилась в книге 1963 года издания, но и в 1983 году Тэшнер цитировала высказывание и соглашалась с ним. И заявляла: смешения не уходят из языка мультилингвов совсем. Разве количество их сокращается да форма меняется…

Это, кажется, так, но с одной оговоркой: «сами собой» смешения не уйдут, если ничего против них не предпринимается. От родителей зависит, останутся ли языки их детей в состоянии незатухающей «войны» или будет установлен мирный суверенитет… Впрочем, прежде чем задавать вопрос: «Что делать?», – надо бы разобраться в сути проблемы.

Заимствования и кальки

Самая большая забота родителей (самая заметная особенность речи многоязычных детей) – словесные смешения (слова разных языков используются вперемешку), а также кальки с иноязычных конструкций. Интерференции, одним словом.

И у нас одной из главных проблем оказалось как раз смешение языков.

Речь, конечно, не о начальной фазе «единого языка». Авторы работ о многоязычии правы, когда утверждают: об «интереференции» нет смысла говорить до тех пор, пока не совершилось разделение языков (не выстроились ряды словарных соответствий, не наметились контуры языковых систем). Проблема смешения появляется лишь после того, как закончится стадия «смешанного языка».

Это понятно: об «ошибках» можно говорить лишь после того, как усвоено «правило».

«Ошибки», собственно, говорят о том, что ребёнок начинает использовать языковые конструкции аналитически, исследовать (методом проб и ошибок), насколько они всеобщи (до этого ребёнок лишь слепо копирует языковые схемы).

В нашем случае назвать время, когда начался проблемный период, непросто.

Немецкое «r», например, у Ани начало получаться… раньше русского «р» и английского «r» (2+10). Можно ли называть фонетической интерференцией Анино произношение английских слов с немецким звуком?.. Заостряя, можно поставить вопрос так: сколько языков было у наших детей в тот момент, когда уже состоялось разделение русского и английского, но только ещё начиналось знакомство с немецким?..

Полезно проследить время, а также направление и силу влияния языков в разных языковых сферах.

ФОНЕТИКА

немецкий → русский

В 3+3 уже усвоенное (!) русское «л» Аня то и дело пыталась заменять немецким (мягким). Это было очень заметно в словах, где мягкость / твёрдость [л] различает смыслы: Аня говорила люк, а подразумевала лук, уголёк надо было понимать как уголок. К счастью, с этим «новшеством» мы быстро справились.

Алека этот процесс затронул в меньшей степени.

Совсем не проявилась у него и другая особенность Аниной речи: в 3,5 года Аня начала подчёркнуто йотировать звук [а] после мягкой согласной… в своём имени: отныне оно звучало как Анйа! Именно так выговаривают мягкие согласные немцы: Алйоша, Танйа.

«Нововведение» затронуло исключительно Анино собственное имя. Похожее слово няня, например, Аня произносила вполне правильно… Поправки и тренировки наша дочь решительно отвергала, указывая на то, что Анйей её называет подруга. Авторитет немецкой подружки оказался сильнее маминого – и определил немецкое произношение русского имени! Споры, впрочем, длились недолго, Аня с присущей ей уступчивостью поддалась уговорам.

Пожалуй, этими двумя эпизодами влияние немецкой звуковой системы на русскую исчерпывается.

немецкий → английский

В английском «немецкое влияние» удерживалось дольше (довольно долго продержались мягкое l, немецкое r).

К 6 годам М. всё ещё отмечал в английской речи так называемый Kehlkopfverschluß («гортанный приступ») перед гласными в начале слов, например: What ’is ’it? вместо What is it?

русский / английский → немецкий?

Немецкая фонетика влияния русской или английской, кажется, не испытала.

ЛЕКСИКА И ФРАЗЕОЛОГИЯ

Лексические заимствования – самые заметные примеры интерференции: одноязычному носителю языка они могут вообще закрыть путь к пониманию сказанного.

Однако, может быть, именно со словесными вкраплениями из других языков бороться проще всего.

Поняв принцип разделения языков, дети сами пытаются искоренять лексические смешения. Даже наедине друг с другом! Эпизод: наши дети (4+8) беседуют по-немецки, вдруг Аня соскальзывает в английский: «…quiet!» Алек поправляет: «Du sagst einmal wie Nicole, einmal wie Papa! Nicole sagt: leise!» [Сын указывает: сестра говорит то как воспитательница детсада, то как папа. Воспитательница говорит не quiet, а leise.]

Если б ещё малыши были последовательны…

Суть дела в том, что установки, даже сформировавшиеся, срабатывают далеко не всегда. Почему даже после того, как языки в сознании ребёнка разделились, разноязычные слова смешиваются? По многим причинам. Например, потому, что легче извлекается из памяти то слово, которое используется чаще или употреблялось недавно. Или: первым приходит в голову то слово, с которым связаны более сильные эмоции. Обычно ассоциации соединяют предмет с одним из языков крепче, с другим – слабее. Поразившие воображение Алека автомобили первой назвала я – и вот до сих пор Алек всегда именует их словом «машина» (хотя оно длиннее и его сложнее выговорить, чем car или auto!). Русское собака для наших близнецов – слово, более эмоционально заряженное, чем немецкое Hund: когда дети были ещё маленькими, русский друг дома подарил им двух больших игрушечных собак. Неудивительно, что долго слышалось такое: Du…du… du gibst mir собака… (Аня, 4+3)

Ещё одна причина интерференции: чужеродным словом попросту заполняются нечаянные лакуны в языке. Дома и в детском саду дети получают не одни и те же впечатления, знания, опыт – ясно, что словарный запас в каждом языке свой. Фисташки в детском саду не едят – потому они получают те названия, которые дети слышали дома: Du…du… du gibst mir собака, und ich gebe dir your pistachios. С другой стороны, в бассейн дети ездят не с родителями, а с группой детского сада – стоит ли удивляться тому, что в детской речи бассейн фигурирует как Schwimmbad.

английский → русский

В нашем случае русский и английский, раз разделившись, более уже не смешивались; случаи такого рода настолько редки, что их можно пересчитать по пальцам.

Фразу Ты будешь сидеть на моем lap’е (то есть на коленях – Алек, 4+3) я когда-то отметила как первый случай такого рода. После одной из поездок в Америку английские заимствования в русском как будто размножились: На plant’е сидут eggs и bugs (Алек, 4+7). впрочем, довольно скоро сошли на нет.

Вот, пожалуй, и всё.

немецкий → русский / английский?

Я почти не могу вспомнить вкраплений из немецкого в русском. Вот редкий случай из Аниной (3+4) речи: Ауч! Стукнуло мою фюсю! Тут я «виновата»: слово ступня не вводила, посчитав, что такие тонкости сложноваты для детей.

Обычно, если кто-либо из детей не мог подобрать подходящее русское слово, после некоторой заминки в речи следовал вопрос: «Мама, а как ты говоришь…?» Аня так поступала уже в возрасте трёх лет, Алек – после 3,5.

То же в английском: чисто лексических немецких вкраплений практически нет, каждый случай воспринимается как событие. Есть разве нечто вроде «буквального перевода», как, например, при попытках (в 5 лет) заменить английский оборот something else – самодельным what other (ср. по-немецки [et]was Anderes). Но о переносе семантики – ниже.

русский / английский → немецкий

Аня, уже усвоив, что ко мне надо обращаться по-русски, пробовала заговаривать со мной по-немецки. Однако завершала предложение… русской формой (кстати, грамматически полноценной – если не принимать во внимание род): Hast Du купил? (3). Дело выглядело так, будто «материнский» и «отцовский» языки утрачивают только что приобретённую «чистоту»! Но на самом деле это немецкий – который Аня исподволь пыталась нам навязывать – оказывался «нечистым», не свободным от смешений…

В немецком, в отличие от родительских языков, примеси оказались стабильными и многочисленными. (Странным образом пострадал от «смешений» как раз «сильный», по первому впечатлению, язык!..) Sing doch ganz красиво! (Алек, 4+3) – дети умудрялись заменять слова, даже самые распространённые! Как в данном случае немецкое schön – русским красиво.

Фантастическая «нечистота» лексики их немецкого меня расстраивала довольно долго – до тех пор, пока я не обратила внимание на то, что с немецкими друзьями дети говорят иначе, чем друг с другом. Почти без примесей. (Хотя у Алека даже в разговорах с немцами речь не вполне свободна от вкраплений.)

Когда я заметила, что во время игр с детьми-немцами немецкий у наших детей «очищается», вспомнился «закон», о котором я, собственно, уже знала: многоязычные дети, болтая друг с другом, позволяют себе много больше смешений, чем в общении с одноязычными носителями языка. Это правило настолько бесспорное, что вошло даже в популярные справочники для родителей многоязычных детей (например, в тот, что написан Монтанари).

Повод несколько успокоиться…

СЕМАНТИКА

английский → русский

В отличие от лексики, русская семантика оказалась вполне проницаемой для влияний.

Например, русское идти в речи наших малышей иногда получает расширенное значение двигаться (а не просто ‘идти пешком’), то есть идти начинает означать и ехать, и лететь. (По образцу английского go.) Так, Алек в 4+8, рассматривая уже в Берлине видеофильм, снятый нами в американском аквапарке, выразил желание пойти туда.

В русской речи наших детей довольно долго продержалась фраза Где ты идёшь?, где вопросительное слово используется в смысле ‘куда’. Здесь чувствуется опять-таки английское влияние (Where are you going?). (Оно усиливается ещё и в силу частичного сходства с немецкой конструкцией Wo gehst du hin?)

английский → немецкий

Любопытно, что в соответствующей немецкой фразе, как её произносят наши дети (Wo gehst du?), тоже обнаруживаем влияние английского! В подлинной немецкой конструкции вопрос фактически задаётся не одним вопросительным местоимением wo – важна его комбинация с отделяемой глагольной приставкой hin (Wo gehst du hin?), которая и несёт значение направленности. Приставка у детей потерялась – отсюда смещение значения: вопросительному местоимению wo (где) приписывается не свойственный ему оттенок значения.

немецкий / русский → английский

Однако и английская семантика порой оказывается в «страдательном» положении, претерпевает иноязычное влияние.

Вот пример, особенно сердивший отца детей. Аня (3+5) называла по-английски наш (многоквартирный) дом house (подкрепляя авторитетом воспитательницы). Но английский house не то же, что немецкий омофон Haus: в английском это свой дом, дом одной семьи.

Долгое время наши дети раздвигали смысл английского простого настоящего (present simple), приписывая ему значение будущего времени. Подобные ошибки часто делают немцы: не используют специальную форму будущего, довольствуясь настоящим (как в немецком).

Только в 4+4 Аня, наконец, в первый раз использовала для будущего «специализированную» форму I will do it. Однако и позже, например, за несколько месяцев до пятилетнего юбилея близнецов, нашего папу всё ещё приводил в отчаяние неверный выбор present simple вместо future simple. Аня, например, вместо I won’t open the door говорила: «I don’t open the door». То есть, если понять по законам языка, не просто отказывалась открыть дверь, но сообщала о том, что… никогда сама дверей не открывает (ждёт, пока это сделает слуга?..).

Ещё пример влияния немецкого, чрезвычайно раздражавший отца близнецов: «немецкое» употребление (неразличение) английских do и make. Многие немцы ассоциируют эти глаголы с немецкими синонимичными tun и machen. При этом do оккупирует значение ‘создавать’. Или заражается примером немецкого machen, который вообще с лёгкостью расширяет смысл (в комплекте с наречием или отделяемой приставкой). И вот итог: Do the door open! (ср.: Mach die Tür auf!). (Глагол open при этом оказывается «разжалован»: становится «всего лишь» чем-то вроде немецкой приставки.) Когда дети достигли возраста 4+9, их папа жаловался, что перенос немецкой семантики (смысловое растягивание английского do) затронул даже те английские слова, какие до того использовались правильно. Put (on), take (off), turn (on / off) – всё заменялось на do[4]4
  «Злоупотребление» глаголом со значением ‘делать’ встречалось у наших детей и в русском языке: сделать кроватки (Алек, 5+5)… Впрочем, не исключено, все эти случаи можно интерпретировать и иначе. Возможно, тут в основе универсальное явление, свойственное детской речи вообще (независимо от языка). Об этом заставляет подумать замечание С. Н. Цейтлин (в книге «Речевые ошибки и их предупреждение») о широкой распространённости глаголов делать и сделать в речи… одноязычных русских детей!


[Закрыть]…

Этой кальке в речи наших детей – 6 лет.

Единственный случай переноса русского значения в английский язык – Анино washing car – ‘стиральная машина’ (3+1). Здесь семантика слова car расширена.

СЛОВООБРАЗОВАНИЕ, МОРФОЛОГИЯ

Словотворчество по моделям чужого языка, как ни странно, у нас редкость.

Во время одной из поездок в Америку (4+7) мы услышали «уменьшительно-ласкательную» форму имени бабушки: Гейлик. Русский образец вообще-то мужского рода: козлик, зайчик – но разве это имело значение при нашей-то путанице в роде-поле…

Иное дело – формотворчество, тут примеров можно привести множество.

Чтобы правильно интерпретировать многоязычные «самоделки», нужно учитывать обстановку «самопального» языкового «производства». То есть тут важен контекст: на каком языке дети в данный момент говорят. Например: gefoundet (Алек, 4), gejumpt, gedroppt (Алек, 4+7) кажутся попыткой ввести в английский немецкую форму прошедшего времени. На самом деле тут что-то другое. Ведь все эти формы обнаруживаются в немецкой речи: Du hast es gedroppt… У Ани в 4+10 в немецкой фразе – похожее geдвигать, только с русской частью.

В Анином geдвигать русский компонент, начальная форма глагола, «оправдан» тем обстоятельством, что в прошедшем времени сильных немецких глаголов gelesen, gegeben, gelaufen кажется присутствующим инфинитив.

Суть дела в том, что сам немецкий корень (выпавший из памяти?) заменяется английским или русским. Лексическая вставка из другого языка приспособляется к законам того языка, на котором в данный момент говорят дети.

Чаще всего у нас именно это и происходит: дети «импортируют» иноязычный «стройматериал» на «стройплощадку» языка, на котором в это время работают.

Именно по такому принципу Алек выстроил для своей русской речи забавные «русско-немецкие» словоформы лахает и стопает. Обе – не «времянки», но окказионализмы-долгожители, они впервые были образованы в 4+3 и остались надолго (до 6!). Первое, видимо, ассоциативно-аллитеративно сцепилось с русским хохочет, второе закрепилось в силу его лаконизма – ср. правильное останавливается. Того же типа, по сути, и уже упоминавшаяся обрусевшая фюся у Ани (Ауч! Стукнуло мою фюсю!, 3+4).

немецкий, английский → русский

В русском тут вспоминается, прежде всего, притяжательное прилагательное мамано (Аня, 5+5), где мама включено не только одним корнем, а полностью (вместе с окончанием) – по немецким и английским образцам.

При всех наших трудностях со склонением они оказались всё же не так велики, как можно было ожидать. Система склонений почти отсутствует в английском и достаточно сложна в русском, однако идею «склоняемости» укрепил немецкий. В итоге, к 6 годам Аня изменяла существительные, местоимения и прилагательные в целом правильно. Алекова же речь… скажем так, сравнима с речью большинства двуязычных детей.

русский → английский

В английском немало случаев переноса форм русского происхождения. Например, пропуск вспомогательного глагола: What you doing? (Как в русском Что ты делаешь? – у Ани, 3+4. Не по немецкому образцу! В этом случае изменился бы порядок слов – ср. Was machst du?).

Вот ещё случай словоизменения по русской модели – попытка Алека, в 4+7, склонять английское слово «бабушка»: «грэндму».

* * *

Уже говорилось, что самые стойкие грамматические ошибки во всех трёх языках оказались связаны с категорией рода; у Алека они наблюдались и на подходе к шестилетию. Можно ли объяснить трудности с родом «влиянием» какого-то языка на другие?

Каких-либо закономерностей тут не просматривается. Если «влияние» и есть, то не одностороннее. Точнее, причина – самого общего характера.

То есть Алекова птица «он» не потому, что в немецком der Vogel мужского рода. У Алека киска – тоже мужского рода, хотя немецкая die Katze – «она».

Корень проблем, видимо, в том, что само по себе понятие рода всё ещё (!) только формируется. Задержка же объясняется, скорее всего, коренной разницей родовых представлений в трёх языках самой по себе.

А может быть, чисто языковое объяснение не единственное. Например: возможно, сыграло свою роль и то, что наши дети – близнецы. (Не потому ли в 2,5 года они оба называли себя «с точностью до наоборот»: Алек сообщал, что он «Аня», Аня же – что она «Алек»…)

СИНТАКСИС

английский / немецкий → русский

Две инородные конструкции задержались надолго в русском синтаксисе.

Одна (Что это для?) – родом из английского (What is that for?).

Вторая – из немецкого: высказывания с одинарным отрицанием вместо двойного (типа Я буду ничего есть, Я буду ничего делать, Я это никогда ела)[5]5
  С. Н. Цейтлин, правда, пишет о том, что и русским детям свойственно «упорное нежелание» «прибегать к так называемому двойному отрицанию, являющемуся нормой для русского языка» (Цейтлин С. Н. Язык и ребёнок… С. 219).


[Закрыть].

Первая впервые отмечена в 4+6, вторая в 4+7; дожили до 6 лет! (Вторая конструкция, правда, оказалась «долгожительницей» только у Алека. Как ни трудно входила в Анино сознание необходимость двойного отрицания, к 6 годам всё же вошла…)

русский, немецкий → английский

В английском дети… как раз наоборот, использовали двойное отрицание («I don’t see nothing» – вместо anything, у Алека – даже в 6 лет).

В английском вообще немало калек.

Папа детей довольно долго жаловался на то, что дети «думают» по-немецки, «переводят с немецкого» (то есть буквально переводят, просто ставят на месте немецких английские слова); об Ане он однажды сказал, что у неё «совершенная грамматика, только… немецкая».

Однако речь должна бы идти, скорее, о том, что немецкий направляет течение английской фразы совместно с русским.

Например, когда в придаточном обнаруживается избыточный союз (у Алека – и в 6 лет): They want, THAT something happens (вместо They want something to happen) – это происходит не только по немецкому, но и по русскому образцу. Или когда в английском появляется That are… вместо Those are…: переносится немецкая конструкция Das sind…, но также и русская Это…

Или когда английское too ставится в середине предложения (Алек, 5+3): как в немецком – но и как в русском! (В Аниной речи в предложениях с too влияние иноязычных конструкций тоже встречалось, но заявило о себе иначе: Аня, в 2+8 говорившая правильное Me too, в 3+3 попробовала буквальный перевод из немецкого или русского, с also вместо too: I also.)

В речи Алека оказалась «продуктивной» конструкция с дательным: Me is cold / hot / wants и т. п. Первое, что приходит в голову, – немецкий образец: Mir ist kalt / heiß, однако есть и параллельные русские безличные предложения.

(Скрытое) русское влияние, может быть, даже сильнее, чем кажется на первый взгляд. За Me wants скрывается ТОЛЬКО русское Мне хочется!