Текст книги "Наши трёхъязычные дети"

Поправлять или нет?

Прежде всего: речь не о неправильностях произношения из-за незрелости речевого аппарата (тем более из-за врождённых дефектов – случай, когда без помощи логопеда не обойтись). Любой родитель быстро открывает: поправки бессмысленны, пока звук не установился, а позже они приносят много меньше пользы, чем короткие целенаправленные упражнения (те же чисто– и скороговорки).

Речь пойдёт о другом.

Любого родителя интересует, как относиться к ошибкам детей.

* * *

Если присмотреться к тому, что оказалось трудным в русском языке для наших детей, заметно: проблематичными оказались те самые особые моменты, что выделяются учёными в языке зарубежья. По мнению некоторых авторов, с этими проблемами когда-нибудь столкнутся и «российские» русские…

Принято считать, что уехавшие говорят на русском, «законсервированном» со времени отъезда. А лингвисты предупреждают: тенденции языка зарубежья, может быть, опережают тенденции языка метрополии!

Дело вот в чём: ошибки, которые делают живущие за границей выходцы из России, указывают на неустойчивые участки языковой системы – идиоматичные (вне общих правил), универсально слабые, сложные, развивающиеся (см. об этом главу «Язык эмиграции как свидетельство о неустойчивых участках языка метрополии» в коллективном труде «Язык русского зарубежья», изданном в 2001 году в Москве и Вене: Wiener Slawistischer Almanach. Sonderband 53).

Мысль, что ошибки здешних русских когда-нибудь победят и в России, не утешает – скорее, печалит. Ведь теперешние литературные нормы следуют языковому узусу! Современные словари чаще всего не противостоят тенденциям устной речи, но кодифицируют их. Таков, например, демократический «Словарь трудностей произношения и ударения в современном русском языке». Здесь уже не просто выражается мнение о смене нормы (как в старой книжке К. С. Горбачевича «Трудности словоупотребления и варианты норм русского литературного языка») – массовые ошибки «в официальном порядке» получают статус равноправной нормы!

Это значит, пройдёт время, и ошибки наших детей никто не будет считать ошибками. Все будут говорить не только «несколько грамм» (форму оправдал К. Чуковский), но и «об этих художников»…

В языке «первой эмиграции» теперешнее «опрощение», кажется, всё же не было неизбежностью. Тогда язык был, пожалуй, всё же более стабилен, чем сейчас. Более «консервативен», более верен нормам. Потому эмигранты первой волны, жалуясь, что язык пореволюционной России им непонятен, и констатировали с осуждением: в России победил («плебейский») «новояз».

Мы же теперь – как уехавшие, так и оставшиеся – языковую катастрофу часто даже и не замечаем…

Но вернёмся к детям современного русского зарубежья.

Родителям приходится выбирать: принять искажения языка как факт, смириться с ними – или попытаться бороться. Наша семья выбрала второе.

* * *

Вопрос «Поправлять или нет?» актуален, конечно, не только для русских воспитателей. Проблема здесь обнаруживается вполне «интернациональная».

Как относиться к ошибкам детей?.. А для пап и мам мультилингвов важен, к тому же, и такой поворот: что делать, когда ребёнок смешивает языки: когда переносит произношение, слова, значения или конструкции из одного языка в другой?

В английских и немецких справочниках для родителей часто встречается совет «толерантно» относиться к речевым просчётам детей. Указывают, что для ребёнка неестественна фокусировка на «форме», то есть на чистоте речи: для него язык не самоцель, а средство общения. Говорят: если постоянно критиковать речь ребёнка, у него разовьётся неуверенность в себе, он постарается поменьше обращаться к родителям… Напоминают, что «ошибки роста» неизбежны (как неизбежны падения, синяки и царапины, когда ребёнок учится бегать или, скажем, ездить на велосипеде). Предлагают посмотреть на ситуацию с новой стороны – увидеть ошибки как «хорошие»: как игру с языком, пробу – маленький исследовательский эксперимент, опыт самостоятельного языкового творчества и т. п. Замечают, что ошибок не делают дети молчаливые, неконтактные. (Приходилось встречать заявления и более резкие: без ошибок говорят разве лишь дети с проблемами в умственном развитии…)

Любой родитель признает справедливость этих замечаний – и останется наедине с сомнениями. Ребёнок ожидает отклика по существу – так, но разве нельзя сначала обсудить насущное, а потом заняться языком? то есть не отменить, но отложить исправления, может быть, даже выделить для них специальное время? Ошибки лучше молчания – да! (помнится, ленинградский словесник Ильин своим подопечным плакат изготовил: «Скажи, пусть будет больно мне, но только не молчи»), но не ведут ли и ошибки всё в тот же тупик молчания? Свою реакцию («больно мне») взрослый, скорее всего, скрыть не сможет – а у ребёнка вырастет всё та же неуверенность в себе… Ошибки необходимы и полезны – но разве это резон обходиться с ними как с достижениями, и только? Разве нельзя похвалить «своё» слово «стопает» – а потом назвать то, каким пользуются все, какое точно будет понятно каждому? Наконец, что мешает поправлять не прямо, но завуалированно, хотя бы переспросить, использовав правильную форму?..

При всём желании невозможно отнестись к иным ошибкам как к перлам. Если неверная форма (вроде сказаю) повторяется месяцами, если она меняет смысл сказанного (I want keks to eat), если нормальная реакция рядового носителя языка – досада, то разве не заслуживает такая ошибка иного отношения – самого пристального внимания и работы над ней?

У родителя-иностранца в Германии такие сомнения особенно сильны. Даже и «толерантная» Монтанари вынуждена признать, что в моноязычной (по типу) Германии население ожидает от иностранцев и их детей не просто знания языка, но хорошего, чистого и правильного немецкого (при том, что «чистому» немецкому разрешается включать интернациональные слова вроде пиццы и заимствования вроде Internet surfen…). Рассуждения об ошибках Монтанари заканчивает рекомендацией объяснять ребёнку правила, если ошибка держится слишком долго…

А начитанные родители и другие аргументы приведут.

Такой, например. Известно, что пионер многоязычного воспитания Жюль Ронжа у сына не только «свой» язык чистил и правил, но и в процесс освоения материнского (в буквальном смысле) языка вмешивался.

Мать маленького Луи была не слишком последовательна, Ронже-отцу приходилось выбирать между принципом «невмешательства» и заботой о правильности детской речи. Дилемму Ронжа разрешал просто: поправки адресовал – через голову сына – матери («Ему не разрешается говорить für mir!»).

Между прочим, Ронжа-отец выкорчёвывал безжалостно даже интернациональные слова-заимствования, даже какие-нибудь невинные шампиньоны в немецком искоренял…

Жюль Ронжа был пуристом и педантом – но ведь и вырос в итоге мальчик Луи настоящим билингвом, с полно– и равноценными немецким и французским! А вот Вернер Леопольд или, скажем, Дональд Порше к языку детей строги не были – и не здесь ли надо искать объяснение тому факту, что у их детей один из языков оказался второплановым, малоиспользуемым и небезошибочным?..

Большинство родителей наверняка не перенапрягают ребёнка непосильными речевыми упражнениями. С другой стороны, вряд ли найдутся папы и мамы, настолько умилённые детскими неправильностями, что вовсе не помогают чаду продвинуться в языке на ступеньку выше.

В той или иной мере исправляют речь детей все. Самое трудное – решить, что́ в том или ином возрасте по силам, к каким новым шагам в языке ребёнок готов. А информации нет…

Тут просится параллель. Фирмы-изготовители детского питания просвещают родителей, выпускают многочисленные проспекты и плакаты с таблицами: когда начинать давать младенцу сок, когда подкармливать твёрдой пищей… Думаю, нашлось бы немало желающих иметь под рукой подобную схему созревания языка (хотя бы у ребёнка «обычного», одноязычного), если не с хронологией, то хотя бы просто с очерёдностью этапов.

Чтобы озабоченные родители знали: это обычное явление, когда ребёнок, скажем, заменяет g и k на d и t или меняет местами согласные (немец – мениц, ср. из истории русского языка: немецкое Teller усвоилось как тарелка)… Чтобы мамы не паниковали из-за пустяков.

Чтобы имели представление о законах развития языка – и помогали этому развитию со знанием дела!

Пока же родители действуют вслепую, пробуя и ошибаясь. Нащупывают интуитивно меру терпимости и приемлемые меры воздействия…

* * *

Приходится особо остановиться на одном вопросе. О принципе «Wie bitte?» (как-как?). Так немецкие учёные обозначают тактику непонимания.

У нас в начале был… совет доброго знакомого «не понимать» иноязычную речь – чтобы не потерять свой язык. (Сейчас странно думать, что с таким скромным багажом знаний мы приступали к этой неприступной вершине – «сбалансированное многоязычие».)

В общем и целом, принцип «непонимания» свою службу сослужил (и сейчас ещё служит).

Верят ли дети тому, что мама – которая общается по-немецки в магазине, с друзьями, по телефону – вдруг «забывает» язык, когда слышит его из уст детей? Наша дочь иногда высказывала подозрение, что я на самом деле всё прекрасно понимаю, и тогда я пыталась сделать «непонимание» убедительным: ссылалась на усталость, головную боль, на то, что только что читала по-русски, поэтому трудно переключиться и т. п. Но, по большому счёту, в этом не было нужды: веря или нет, дети наш принцип приняли, привыкли к нему.

Другое дело, что я со временем настроилась на отказ от механического его применения.

Иногда «не понимать» было бы просто жестоко. Как-то раз мы не смогли понять, чего хочет наш сын (не притворялись, на самом деле не понимали слово), он же никак не мог объяснить и злился – и, наконец, совершенно вышел из себя, отчаянно рыдал, забился под стол, отказывался выйти; и успокоить его казалось невозможным… Эпизод показал, какой травмой может обернуться обрыв контакта – и раз и навсегда обозначил для нас границы «непонимания».

К тому же я не принадлежу к людям педантичным, методически применяющим раз найденный ход. В дневниках последовательных приверженцев принципа мне кажется скучным и смешным неизобретательное «Wie bitte?» в ответ на любое слово и высказывание на чужом родителю языке. Гораздо интереснее проявить гибкость, варьировать реакции и придумывать новые способы вернуть разговор в русло своего языка.

Их немало. Зузанна Дёпке имела возможность экспериментально выяснить статистику эффективности нескольких вариантов. Она выстроила родительские стратегии по силе воздействия, то есть по степени влияния на развитие языка, и обозначила связанные с ними недостатки и риски. Представим ситуацию: ребёнок попросил грушу на чужом для мамы или папы языке. Какова будет реакция? Это могут быть:

• включённый перевод, incorporated translations (что-нибудь вроде: «Пожалуйста, вот твоя груша»);

• перевод («Скажи: “Дай грушу”»).

Эти два приёма плохи тем, что ребёнок остаётся пассивным слушателем. Другие варианты:

• перевод-вопрос, translation plus question: мама (папа) переспрашивает ребёнка на своём языке («Ты хочешь грушу, да?»);

• провоцирующий вопрос, challenging question: родители намеренно «понимают неправильно» («Ты, наверное, хочешь яблоко?»).

В двух последних случаях ребёнку приходится отвечать; однако он может отделаться простым ответом «да» или «нет». Наконец, возможны и такие родительские реакции:

• «непонимание»;

• требование перевода.

Хочешь не хочешь – приходится отвечать… Сильное средство! Но оно может убить желание говорить на «языке меньшинства»…

Этот список наша семья могла бы дополнить.

Например, добавить «приём», который можно условно назвать «провоцирующее непонимание» или «провоцирующий перевод-игра».

Можно ведь «распознать» слова чужого языка как родные (dicker Kuß – дикий укус? warten – вата?). «Угадывая», что говорит ребёнок, выдвигать версии одну абсурднее другой, выдумать фантастическую историю, пугаться и недоумевать, развеселить – так можно избавиться от самых устойчивых ошибок и заимствований.

Пример: ребёнок хочет джем, но упорно, день за днём, называет его по-немецки – а что если в ответ на просьбу о Marmelade предложить «папалада»?.. («Стройматериал» и образец таких игр находим в речи языкотворцев «от двух до пяти».)

Или вот пример с исправлением типичной речевой ошибки русско-немецких детей. Они нередко переносят в русский немецкое управление с предлогом: «ехать с автобусом», «есть с ложкой» (по образцу: «mit dem Bus fahren», «essen mit dem Löffel»). Услышав такое от наших, я посмеивалась: неужели хочется съесть не только суп, но и ложку тоже? или: «Кто, кто будет есть кашу? Ты и ложка?..»

Понятно, что мы, устающие под конец дня, озабоченные «взрослыми» проблемами, не всегда были в состоянии импровизировать и творить. Суть дела, однако, в том, что уже после одного-двух успешных представлений в «театре квазипонимания» наши дети начали легче относиться и к «простым» «стратегиям» родительской борьбы за многоязычие.

Кажется, малыши в конце концов начали воспринимать требование говорить на наших языках как некую особенность мамы или папы, с которой можно только смириться, как с неизбежностью. (Последний полёт в Америку, сразу же за ним пятидневный немецкий летний лагерь привели к тому, что Ане было решительно нелегко перестроиться на разговор по-русски; но мама настаивала на этом! Аня, почти плача, бросилась меня обнимать… и наконец заговорила!)

…Дети начали воспринимать наши языки как часть нас. А «непонимание» – как наши «правила игры».

* * *

Напомню, что довольно долго мы не обращали внимания на процессы в немецком – всё по тому же правилу, по которому каждый родитель отвечает за «свой» язык». Только когда детям исполнилось 4 года, стало ясно, что приходится и эту линию языкового развития взять в свои руки.

Правда, долгое время я занималась лишь заполнением лакун в словарном запасе. Но потом начала всё же исправлять ошибки детей. И как не поправлять – если ребёнок, сообщая друзьям в саду, что его забирают домой, использует вместо пассивной конструкции активную («Ich habe auch abgeholt!»), а немецкие папы и мамы обмениваются понимающими улыбками… Когда детям исполнилось 5,5 лет, впервые отважилась на грамматические игры-упражнения; однако вплотную мы приступили к «занятиям» только после 5+8…

Мы рано заметили, насколько по-разному относятся к собственным речевым неправильностям и к работе над речью наши дети.

Аня жизнерадостно говорила своё «хапаляпа» (а то и вовсе «мламламла») – и продолжала использовать «слово», не смущаясь тем, что его не понимают! Впрочем, и поправок она никогда не боялась.

Алек же с младых ногтей показал себя «перфекционистом». Он предпочитал говорить только правильно – а поскольку это не удавалось, решал, что уж лучше не говорить совсем. Если же делал ошибки и взрослые поправляли его, исправления игнорировал. Гордость не позволяла показаться неумехой… При этом сын запросто мог сам, как бы опережая «критику», признаться в своём неумении. Он делал это почти с вызовом, ставя взрослых в тупик.

В случае Алека простые поправки по ходу разговора совсем не давали результата. Мы перешли к целенаправленным упражнениям, они явно были эффективнее. Однако «упражнения» эти должны были быть особыми.

К 5 годам Алека иногда можно было убедить немного потренироваться в языке. Успех льстил его самолюбию; но затяжных и сложных тренировок Алек не выносил. «Ломать» сильный характер мне казалось невозможным; пришлось дополнительно продумывать стратегию и тактику ответа на ошибки.

Со временем в нашем быту всё прочнее утверждалась игра. Игра с Загадочным, Смешным и Нелепым…

Вот «3 кита» нашего опыта «языковой коррекции»:

– язык, в котором интересно, не так-то просто покинуть;

– игра «наставляет» эффективнее принципиальных требований;

– загадочное, смешное и абсурдное – лучшая гарантия внимания и запоминания.

А главная «точка опоры» – убеждение: в идеале надо бы не «насаждать» правила и нормы, но втягивать в стихию языка.

Поездки на родину папы и мамы

Вернер Леопольд (как он сообщает в докладе, подготовленном для немецких учёных и студентов в 1955 году) привозил старшую дочь в Германию надолго – на срок от трёх месяцев до полугода. Явление, которое учёный при этом наблюдал, можно назвать механизмом взаимного вытеснения языков: в Германии дочь Леопольда начинала всё увереннее говорить по-немецки, к концу пребывания полностью переходила на немецкий – по возвращении английский постепенно восстанавливался, немецкий же отступал (при этом выученное последним исчезало в первую очередь). Период равновесия языков оказывался очень коротким.

Тэшнер с дочерьми проводила в Германии от одного месяца до пяти. С тем же результатом.

К моменту выхода в свет книги Сильвии Жонки родители планировали частые французские поездки, специально с целью усиления языка. Помимо каникул у бабушки с дедушкой, дети должны были отдыхать во французских летних детских лагерях. Но и до того дети Сильвии Жонки каждый год по нескольку раз ездили на каникулы во Францию и раз в год оставались на месяц у французских бабушки и дедушки одни, без родителей. Судя по книге, это заметно освежало их французский (хотя доминирующим языком оставался всё же немецкий).

Пределом наших возможностей оказались полёты к родственникам на 2–3 недели, раз в год (иногда реже). Не язык был конечной целью наших посещений России и Америки – объединение семьи. Мы не ожидали заметных изменений в языке от этих вылазок: слишком коротки. К тому же, наши близнецы в основном общались с родителями родителей. С другими же детьми проводили не слишком много времени: двоюродные братья и сёстры большую часть нашего отпуска были, как правило, в отъезде. Если же оказывались дома, часто предпочитали компанию своих друзей. Что не удивительно: «немецкие» кузен и кузина младше и американских Оливии и Айзеи, и русской Ксюши…

Языковых «переворотов» полёты не приносили. Во время визитов никаких чудесных скачков в языковом развитии не происходило. Речевые сдвиги оказывались скорее полезным довеском к приятному и были, в общем, малоощутимы. По приезде же в Германию немецкий довольно скоро опять усиливался (ему возвращалась роль основного языка общения наших близнецов), – даже если дети после возвращения какое-то время оставались дома, то есть не ходили в детский сад. Как-то раз я записала: «Неужели стены напоминают, что здесь язык другой?»

В первый раз дети побывали в России, когда им исполнилось 1+8, в Америке – в 1+10.

Что это за период в развитии одноязычных детей? «Второе полугодие [второго года – Е. М.] – период развития активной речи и появления грамматических форм, предложений, формирование обобщений» (Борисенко М. Г., Лукина Н. А. Чтобы чисто говорить, надо… С. 11.). Если под активной речью и появлением грамматических форм понимать правильные предложения, то наши дети к этому времени отставали, и знакомство с родиной папы или мамы не слишком далеко продвинуло их в нужном направлении.

В речи Алека перемены были чуть заметнее – может быть, потому, что она развивалась в замедленном темпе. После первого полёта в Америку «неговорящий» Алек сказал свою первую фразу: All gone! В другой раз – выучил несколько новых слов (потрясший малыша airplan, он же – малёт…), начал наконец повторять слова по собственному желанию (а не только по нашей просьбе). В России Алек тоже охотно повторял и сам говорил слова. Причем даже многосложные: дудулька (семейное слово для пустышки), тананой (телефон), менанада (мармелад), вот ещё: частое выражение капаця много (хочу долго купаться). И это при том, что Алек всё ещё стеснялся того, как говорит! Я записывала:

«Сахахак» (опускает голову, стесняясь плохого произношения, конец трудно расслышать) = сухарик. (2+8)

Последний перед шестилетием детей американский полёт как будто оказался действеннее: серьёзнее повлиял на речь обоих детей. Нам показалось даже, что меняется языковая «диспозиция». Дети начали заменять общий немецкий – английским. Алек даже наедине сам с собой говорил только по-английски! Правда, это скоро прошло. Визит, во всяком случае, заметно улучшил английский детей: ушли многие кальки, даже самые «закоренелые».

Но насколько этот факт связан с поездкой? и с тем обстоятельством, что дети впервые вынуждены были говорить на английском – и только? (Получилось так, что они отправились в Америку без меня.) Иногда думается: не в том ли дело, что языку детей просто «пришла пора» вступить в завершающую фазу?

Поездки вызывали неожиданные эффекты.

В Анины 2+9 вдруг выяснилось, что она умеет считать по-английски до 8. В этом не было бы ничего удивительного, если б приятный факт не открылся сразу после полёта… в Россию! Странный результат действия языковой среды объясняется тем, что Аню учила считать моя пятилетняя (тогда) племянница Ксюша: она в то время только что начала изучать английский. Такие парадоксы наводят на мысль, что для ребёнка-мультилингва даже на ранней стадии существенным оказывается вовсе не объём языкового инпута и не количество говорящих на языке, но «авторитетность» носителей языка (а авторитетнее любых взрослых для детей – ровесники).

Так, может, как средство уравновешивания языков дальние поездки сами по себе не так уж и важны? Может, их с успехом заменит общение с однолетками на слабом языке? Впрочем, проверить эту «гипотезу» непросто: где же в Берлине найти детей, которым болтать друг с другом по-русски или по-английски проще, чем по-немецки…

Некоторые результаты поездок вызывали у нас скорее досаду.

Один из полётов в Россию (3+9) превратил довольно чистый (к тому времени) совместный немецкий детей – в смешанный (Собака krank. Ich gehe лекарства купить. […] He will пить und essen. Я приду mit der cat. Открой мне дверь. Ich bin nicht der Doktor! Там надо Teddy-Bär стоять!).

Через год (4+7) произошло нечто подобное: американское пребывание повлекло за собой волну «англицизмов» в немецком: Du hast es gedroppt, gejumpt (Алек). Русский (язык общения с мамой) тоже, казалось, терял монолитность: На plant’е сидут eggs и bugs (Алек). Впрочем, и английский кое в чём пострадал: Алек начал «русифицировать» английские слова, вводя их в систему русского склонения и словообразования, он говорил: Гейлик, грэндму!

Тогда мы обращали внимание прежде всего на «порчу» в языках – но, пожалуй, такая интерпретация результатов была неправильной. Под определённым углом зрения они были… позитивными! Напрашивается такая догадка: перемещение в другую страну меняет сложившуюся (и застывшую) языковую констелляцию. Встреча языков в новых обстоятельствах приводит к нарушению баланса; языки открываются друг другу и активно взаимодействуют.

Как в калейдоскопе: потрясти – разрушается мозаичный образ, кусочки стекла приходят в движение и складываются в новую картинку.

Или так (по Пригожину): новые условия превращают закрытую языковую систему в открытую, саморазвивающуюся. Нестабильность – хаос – открывает простор творчеству во всех трёх языках. Даёт новый стимул развитию языков!

Иное дело, когда ребёнок получает возможность сконцентрироваться на одном из его языков; результат – прогресс в развитии этого (и только) языка.

Правда, тут возможен и иной ход событий. В случае Алека, кажется, сосредоточение на одном языке сказывалась в лучшую сторону и на других двух!

Впервые об этом подумалось в Алековы 4+4, после моей пятидневной поездки в Россию (по делам, без детей). Вернувшись, я обнаружила, что Аня, продвинувшись в английском, забыла много русских слов. А вот Алек… стал как будто увереннее в русском! Пополнил активный словарный запас, начал использовать более длинные предложения.

Те же результаты принесла и последняя поездка в Америку (та самая, без меня). Ане было явно трудно опять настраиваться на русскую речь. Алек же по возвращении удивил тем, что говорил по-русски необычайно много, длинными связными предложениями, совершенно правильными («Я не потерялся, потому что держал папу крепко, не отпуская»). Старые ошибки, правда, никуда не делись, зато выросло сознательное отношение к языку, его системе (назвав санки санка – чего раньше никогда не случалось, – Алек пояснил: «Она же одна!»).

И не тут ли надо искать объяснение странному действию первой американской поездки на… Алеков русский? У малыша начали получаться многосложные русские слова (пожалуйста), он начал правильно выговаривать многие звуки, которые до сих пор не давались: вода (раньше Алек говорил бада). Опять-таки: усиленная поддержка одного языка хорошо сказалась и на другом…

Большего, наверное, нельзя ожидать от таких кратковременных поездок, как наши…

Итак, недолгие поездки, чаще всего, влияют на язык малышей таким образом:

• исподволь расширяется словарный запас;

• при встрече языков временное нарушение баланса оказывается спусковым крючком лавинообразного языкового творчества во всех языках.

Если во время поездки вся семья последовательно говорит на одном языке, результаты, видимо, могут быть разными. В одних случаях происходит усиление этого языка – и только (как у Ани). В других случаях прогресс в одном языке (которому прочие не мешают) предопределяет продвижение во всех (так – у Алека).