Текст книги "Цаца заморская (сборник)"

– Это клопомор? – допытываюсь я.

– Нет. Это медицинский спирт для обработки инсектов. Некоторые млекопитающие, увы, употребляют эту жидкость. Это глубоко больные и несчастные существа.

– Вот вы где! – влетает в комнату Марка. – Нашли уютное местечко! А я есть хочу, я голодная!

– Разбудишь, – указывает тетушка на хозяина.

– Влюбились вы в него, что ли?

У Марки от злости кожа над бровями покраснела.

– Это ты влюбилась в Толика, – предаю я Марку. – Ты заставляла его палец булавкой прокалывать. В знак дружбы и будущей переписки.

«Пусть мы расстанемся навеки, – думаю я, засыпая. – Пусть. У меня есть куклы, а когда погода установится, мы с бабушкой будем ходить в лес. Ничего, что она медленно ходит. Я буду собирать жуков, а бабушка будет сидеть на складном стульчике. Может, жаба выпрыгнет из нее и плюхнется в речку».

…Наутро сияет солнце. По двору ковыляет маленький белый щенок на коротеньких лапах. Обнюхав все дырки в заборе, он пытается взобраться на доску, но у него разъезжаются лапы. Не вышло. Щенок деловито отряхивается и ковыляет к курятнику. К коротенькому хвосту прилип лист орехового дерева, и он машет им, как веером.

– Руки прочь! – рявкает Марка.

– Извини меня, пожалуйста.

Я готова сто раз извиниться, лишь бы она разрешила мне погладить щенка.

Щенка принес Толик. Чтобы помириться. Оказывается, он так и не согласился прокалывать себе палец булавкой. А Марка проколола и расписалась кровью на тетрадном листке. Она прикнопила его к стенке и сказала:

– Раз у одной меня есть сила воли, буду дружить сама с собой, не хочу ни с кем водиться, потому что все трусы.

Тетушка объяснила Марке, что некоторые люди, по преимуществу мужского пола, падают в обморок при виде собственной крови.

– А если меня ранят и мне срочно понадобится переливание крови?

– Пока что тебя никто не ранил, – говорит тетушка.

Хозяин склоняется к щенку и чешет ему за ухом.

– Не правда ли, прелестное создание?! – восклицает тетушка.

– Пока щенок. А вырастет – станет как все.

– Марка, ты хочешь стать как все?

Она моет руки. То есть не моет, а делает вид, что моет, чтобы потрафить тетушке. Та считает, что руки надо мыть каждые полчаса. Тогда пришлось бы целый день ходить за водой на колонку. А Марка побренчит пустым рукомойником, и тетушка спокойна, что Марка соблюдает правила гигиены.

– Конечно, хочу. Это ты мечтаешь быть особенной, выдающейся… пиявкой, – отвечает Марка, направляясь к калитке. – Пошла вон! – отгоняет она меня и прибавляет шагу. Надеется, что я поверну назад. Ха-ха!

На берегу, на сыром песке, у самой воды лежит Толик.

Так я и знала, что у них свидание.

– Зря ты принес собаку, ох и зря, – говорит ему Марка. – Теперь эта, – тычет она в меня пальцем, – ее затаскает.

– И чего ты такая злая, – вздыхает Толик, – или в городе все такие?

– Подумаешь, зато у вас в деревне все такие добренькие… Как хозяин.

– Хозяина не тронь, – говорит Толик, – он ногу в войну потерял.

– Ни в какую войну он ногу не терял, он попал под машину, а она вжик – и ногу отрезала, – выдаю я главную тайну.

– Как же он без ноги воевал? – не понимает Толик.

– А он и вообще-то не воевал, – отвечаю.

– Как это не воевал?! – возмущается Толик. – Пошли к моему отцу, он скажет правду. Он дядю Петю как облупленного знает.

Свернув с моря, мы проходим несколько шагов и останавливаемся у зеленой облупленной калитки.

– Папаня! – кричит Толик. – Я тут с городскими.

– Давай сюда этих городских, – слышится в ответ сиплый голос.

Мы входим в калитку. Вдоль всего двора на рогатинах натянуты сети, они сушатся на солнце, от них пахнет рыбой и водорослями. На лесках болтаются мелкие рыбешки.

– Кто тут на мою закуску зарится?

На крыльцо выходит тот самый худой, который приставал к хозяину в очереди. И папироса точно так же перелетает из одного угла рта в другой.

– Куда собаку снес?

– Да городским, чтоб поиграть, – отвечает Толик, – вечером принесу.

– Животными не играются, – говорит худой и выплевывает папиросу. Весь двор у них в окурках и жженых спичках. – А тебя, конопатая, я где-то видел, ты никак Петюнина квартирантка? – обращается он ко мне и ка-ак хлопнет кулаком по папиросной пачке.

– Мы по делу, – говорит Толик. – Докажи конопатой, что дядя Петя воевал!

Я готова разреветься. Конопатой меня никто не обзывает, даже Марка.

– Малы еще взрослых обсуждать, – говорит отец Толика и подносит горящую спичку к папиросе.

– Нет, ты скажи, – настаивает Толик. – Тогда мамка еще живая была, вы сидели вот тут, на этом самом месте, за столом, и дядя Петя рассказывал, как он с бомбардировщика стрелял: тра-та-т-та-т-та, а за ним самолет – уи-уу-иу, а он от него – д-д-д-д-д-д, и пулемет – тра-та-т-та-та-та…

– Да заткнись ты, – говорит отец Толику.

– Значит, воевал?

Отец молча жует папиросу.

– А молчание – это знак согласия.

– Ты чего, пытать меня пришел?! – вдруг ка-ак закричит Толикин папа.

– Бежим, – говорит Толик. – Он заводится.

Только выскочили из калитки, Марка и говорит:

– Ух, конопатая, от тебя одни неприятности!

– Нет, он воевал! – кричит Толик.

– Не воевал, – упираюсь я, теперь уже назло.

– Иди домой! – шипит на меня Марка.

Ну и пойду. Вот как заблужусь сейчас… в лесу! Переждав, пока Марка и Толик скроются из виду, я поворачиваю к лесной опушке. Навстречу ползет огромный черный жук с длинными усами и оранжевыми пятнышками на спине. Одной рукой я достаю из кармана коробок, а другой беру жука за лапку. Жук и не сопротивляется. Лег себе спокойно и замер. Небось, думает, как его угораздило попасть в такую большую темную комнату. Ценнейший и редчайший жук некусачий.

– Покорный инсект, – шепчу я ему в щелочку, – если ты и впрямь редчайший, тебя назовут моим именем.

На толстенном стволе поваленного карагача растут грибы. Их тут видимо-невидимо, и на земле, и вдоль всего ствола. Жаль, нести не в чем, да и вдруг это поганки?! Если хорошие, Марка от зависти лопнет. Потому что это я их нашла, а не она. Но я ей это место не покажу.

По стволу ползет жук, тоже черный, но без крапинок. Я хватаю его и сую в коробок к первому жуку. В коробке началось шевеление. Надо спешить, а то проделают дырку и убегут. И тут как назло перед моим носом усаживается бабочка с черными бархатистыми крыльями. Я осторожно заношу над ней ладонь. Поймала! И осторожненько кладу ее в пустой коробок, не размахиваю бабочкой, как Марка, чтобы похвалиться – не перед кем. На пальцах поблескивает темно-синяя пыльца. Коробок с бабочкой кладу в другой карман. Забыв о наставлениях, я сижу на земле и смотрю на ствол старого карагача и траву вокруг. Она усыпана кусочками коры. У мамы есть сумочка из змеиной кожи, и она выглядит точь-в-точь как эта кора. А вдруг это змеиная кожа? Сейчас как выползет змея… Иногда мне нравится саму себя пугать. Но вместо змеи прямо ко мне в руки ползет жирненькая светло-зеленая гусеница. Сорвав травинку, я пытаюсь поддеть ее, но хитрая гусеница проползает мимо. Тогда я подставляю листочек, но гусеница его обходит. Подставляю палец – то же самое. Пытаюсь поймать ее на листочек – не поддается. И тут меня осеняет! Я снимаю крышку с пустого коробка, ставлю ее перед гусеницей, и та вползает под нее, как под арку.

«Кто-то еще тут появится?» – думаю я, разглядывая кусочек коры, по ней ползет рыжий муравей. Это, конечно, никакая не редкость, моим именем его точно не назовут. «Муравей Пенкиной», что ли? Не звучит. Брать, не брать? А, возьму на всякий пожарный! Муравья я сунула в третий коробок, прямо с корой. Он въехал туда на коре, как на саночках.

О, как мне хочется прославиться! С замиранием сердца жду я встречи с не виданным доселе жуком или редчайшей бабочкой. Ведь есть же девочка, еще толще меня, которая выступает по телевизору. Марка мне про нее все уши прожужжала. Она сочиняет музыку и играет на пианино в переливающемся платье и с большим бантом на голове. Будь у нас пианино, я бы тоже сочиняла музыку, но у нас нет места для инструмента, а к себе в комнату тетушка ставить не хочет, чтобы не загромождать помещение. У маминой тети Фени есть пианино. Я так люблю на нем играть, но тете Фене моя музыка не нравится. «Деточка, ты замечательно играешь, но не могла бы ты играть только с правой стороны?» А справа получается одно теньканье и никакой музыки. Интересно, если бы ту девочку в телевизоре попросили играть только справа?

В том, что я до сих пор не прославилась, виноваты мои родители. В балет меня не отдали из-за комплекции. Вместо балета я занимаюсь с мамой английским. То есть мы играем с ней в лото. Сначала я спрашиваю: «What is it?», а мама отвечает: «It is a pen» или «а саг», в зависимости от того, что изображено на картинке, а потом мама спрашивает» «What is it?», а я отвечаю: «It is a cat» или «It is a dog». Страшная скучища. С Маркой в это лото не сыграешь, она в английском ни бум-бум.

Интересно сидеть одной в лесу и не думать про Марку. Вот, например, летит стрекоза. Ее я ловить не буду. Хватит на сегодня. Все равно, даже если тетушка подпишет жука или бабочку моей фамилией, никто не узнает, что я – это я. Меня же по телевизору не покажут.

Я стряхиваю с колен налипшую кору и иду к дороге. Оказывается, она в двух шагах отсюда, а думала, что нахожусь в глубоком лесу.

Бабушка пьет чай. И она никогда не узнает, что я гуляла одна в лесу.

Тетушки в кабинете нет, но голос ее слышен.

– Тетушка, я принесла жуков! – кричу я на весь двор.

– Иду-иду, – отзывается тетушка. Она опять у хозяина.

Вскоре она появляется, на ней ярко-зеленое платье с золотистыми блестками, а на ногах вместо огромных сандалий – красные «шпильки».

– Прелестно! Очаровательный могильщик. И точило! – восклицает тетушка, заглядывая в первый коробок. – А тут что?

– Бабочка.

– Прэлестно! Классическая траурница. Итак, мы имеем: жука-могильщика, жука анобиум домистикум, что означает точило, и, наконец, бабочку-траурницу! Прелестно, что дальше?

– Еще гусеница и муравей…

– Ну-ка посмотрим! Гусеница капустной белянки и муравей рыжий обыкновенный. Ра-аскошно! Сказочный набор инсектов! Я всех подписываю твоим именем! Всех!

Кажется, она готова всех насекомых в лесу подписывать моим именем, лишь бы я от нее отстала.

– И муравья?

– И муравья, – подтверждает тетушка. – Формика руфа! Он полз сюда из самого центра Европы!

– Значит, он ценный?

– Все в природе имеет свою ценность. И уродливое дерево прекрасно. И рыжий муравей необходим лесу.

– Еще нести? – перебиваю я тетушку.

– Нести, конечно же! – отвечает тетушка, глядя в небо. – Пусть будет много-много инсектов… Хорошо бы еще клопов…

– Клара Леонидовна, нельзя ли обойтись без них? – раздается голос хозяина.

– Не беспокойтесь, вам нельзя волноваться, всех инсектов я буду сразу же обрабатывать.

– Убивать? – спрашиваю я.

– Мы не убийцы, а инсектологи. Мы двигаем инсектологию далеко за границу наших вчерашних и сегодняшних представлений. Мы работаем на завтрашний день.

Тетушка в ударе, а когда она в ударе, от нее невозможно добиться простого ответа.

– Посмотри за собачкой, – велит тетушка, завидев в дверях хозяина. Он на костылях, и в его сетке болтаются две пустые бутылки. – Это оскорбляет мое эстетическое чувство, – говорит тетушка.

Хозяин ставит на верстак сетку с бутылками, и тетушка победно улыбается.

– Ой, еще вот это, – вспоминаю я про грибы, но тетушка меня не слышит.

– Потом, потом, – говорит она, и они уходят с хозяином.

– Одни мы с тобой остались на свете, – говорю я щенку. Я сижу на переживательных досках, щенок посапывает у меня на коленях. – Все повлюблялись, остались мы с тобой да бабушка.

В субботу приедут родители, и бабушка изо всех сил станет меня нахваливать. Она добрая. Но иногда мне кажется, что она какая-то не совсем живая. Это из-за Пети, ее любимого сына. Он погиб, и у бабушки нет сил жить. Даже ради меня.

Коробки с насекомыми лежат на верстаке рядом с пустыми бутылками. И ни капельки они тетушке не нужны. Все это она придумала, чтобы занять нас. Марка после ловли стрекоз махнула рукой на эту затею, зато приобрела друга Толика. А я никого не приобрела, а, наоборот, всех потеряла. Сейчас тетушка с хозяином встретят Марку с Толиком, и тот скажет хозяину, что я вру про него, что он якобы не воевал и ногу потерял не на войне. Ох и разозлится на меня хозяин!

«Назло тетушке выпущу бабочку, – решаю я, – и жуков выпущу, и муравья, и гусеницу. Не надо мне славы. Буду жить скромно и умру никем не замеченной».

Зашевелился щенок: чует, небось, как грустно мне жить на свете. Виляя коротким хвостиком, он вытягивает передние лапы, выгибает спину и перелезает через мою ногу.

Во двор выходит бабушка – проверить, где я и что делаю.

– Вынеси щенку молока, – прошу я ее.

– Хорошая девочка, играет сама и никому не докучает, – радуется бабушка. – Сейчас дам молока, разве мне жалко молока для собачки!

– Чем ты его кормишь? – раздается над ухом Маркин голос.

– Клопомором, – отвечаю.

– Допьет, и заберу, – говорит Марка.

– Может, не надо?

Интересно, где Толик? Он же теперь за Маркой хвостом ходит!

– Мы уезжаем в город, – объявляет Марка.

– За велосипедом?

– Насовсем, – отвечает Марка безразличным тоном.

– А как же мы с бабушкой?

– При чем тут вы с бабушкой! – Марке, видно, совсем не хочется съезжать с дачи, расставаться с другом Толиком.

Все-таки в тяжелую минуту она со мной поделится.

– Мара, собирайся, оскорблено наше эстетическое чувство! – Тетушка быстрыми шагами направляется к верстаку и замирает по стойке «смирно». Вслед за ней во двор выходит хозяин. – Если вся ценность заключается в этом, – указывает тетушка на торчащую из кармана бутылку, – то ваше существование бессмысленно. Человек – созидатель жизни, а вы – вы ее растратчик.

– Он каждый день пьет, – хнычет Марка, – чего ты сегодня-то взъелась?

– Это было преступным безразличием с моей стороны, – заявляет тетушка. – Обнищание духа, вот как это называется, – заключает она и, крутанувшись на каблуках, идет к дому. Марка за ней.

– Из-за одной бутылки столько шуму, – говорит мне хозяин.

Достав из-под верстака карандаш, он чертит на доске какие-то линии.

– Читай чертеж! – велит он мне. – Слабо? А я любой чертеж прочту. И высчитаю. Принесут бумагу и скажут: «Петр Гаврилович, нарисуй-ка, сколько тут лесу потребуется». Я с ходу отвечаю: столько-то.

Ясно одно: ему скучно без работы.

– А ты порядочное трепло, – говорит он, – но я не сержусь. У меня самого не язык, а веник.

Высунув язык, хозяин трясет им, как собака.

– Лучше попросите прощения у тетушки, – говорю я.

– Это ты брось! – мрачнеет хозяин.

Задрав подол, в котором, как в гамаке, спит щенок, я слезаю с досок и иду в дом.

– Не уезжайте, пожалуйста, хозяин сказал, что больше так не будет, – прошу я тетушку.

– Он так сказал? – переспрашивает тетушка. – Он дал слово? Не верю, – говорит тетушка и решительным шагом отправляется добиваться истины.

– Кушать! – зовет бабушка.

– Я с тобой, – говорит Марка.

Марка вмиг съедает кашу, а я размазываю ее по краям тарелки. Марка жадными глазами смотрит в мою тарелку. И, как только бабушка выходит, она съедает все подчистую.

– Инсектов для тетушки насобирала, – сообщаю я доверительно.

– Не занимайся чепухой, – говорит она. – И без тебя убийц полный институт.

– Ты считаешь тетушку убийцей? – спрашиваю я Марку вкрадчиво.

– Конечно, раз инсектов морит, – отвечает Марка.

– Пса отдайте, – раздается за дверьми голос Толика.

– Проходи, деточка, – приглашает бабушка Толика. Она уже не называет его хулиганом. – Я тебя кашей угощу.

– Не надо мне каши, – говорит Толик. – Из-за вас меня папаня отлупил, так что отдавайте собаку, нельзя мне с вами водиться.

– Не волнуйся, – говорит Марка. – Я все равно буду с тобой дружить. Я кровью расписалась, – добавляет она.

Бабушка приносит Толику кашу, и он съедает ее так же быстро, как и Марка. Потом она наливает всем чай и угощает своим любимым инжировым вареньем.

– Хлеба дадите? – спрашивает Толик.

Заполучив кусок хлеба, он макает его в варенье и ест с таким аппетитом, что и нам с Маркой захотелось. Подражая Толику, мы купаем хлеб в густом золотистом сиропе. Толик то и дело шмыгает носом – наверное, вспоминает папкин ремень, – и Марка смотрит на него с неподдельным сочувствием.

Она исправилась! Добрая, незащищенная Маркина душа просочилась сквозь личину грубости, мы наконец стали друзьями, и тут тетушка решила съехать с дачи!

– Ладно, отдавайте собаку, – говорит Толик, вытирая рот рукавом, – мне пора.

– Да не ходи ты, – советует Марка, – опять налупит.

– Да нет, – отвечает Толик, – он уже опохмелился. При мамке он не пил, это потом стало. Собрать бы манатки да махнуть в город! Устроюсь на работу, а ему буду деньги высылать. Мы у всего поселка в долгу.

– Таких маленьких на работу не берут, – говорит Марка. – Попроси лучше тетушку, она тебя в два счета усыновит. Я удочеренная, а ты будешь усыновленный.

– Вот почему ты ее так зовешь!

– Мне так нравится, – говорит Марка. – Захочу – буду мамой звать.

– Зови мамой, – прошу я.

– Не суйся в личную жизнь, – говорит Марка совсем не сердито.

– Нет, папку я не брошу, – подумав, решает Толик. – Он был хороший. От горя испортился.

Я завидую Марке и Толику – необычная у них жизнь. А у меня – самая обычная. Мама, папа, бабушка, да еще и тетушка вдобавок.

Бабушка с тетушкой накрыли стол под ореховым деревом. Обычно такое бывает по субботам, когда приезжают мои родители. Наверное, это прощальный обед. И хозяина позвали. Он сначала отказывался, а потом согласился.

Марка собрала со стола всего понемножку, завернула в бумагу и дала Толику.

– Пусть отнесет своему отцу, – объяснила она. – У них денег нет, ясно?

Ну, Марка! Кто после этого посмеет сказать, что она плохая?!

Толик понес щенка домой, Марка пошла его провожать. Я не стала за ними увязываться. Сижу со взрослыми под ореховым деревом, и бабушка радуется, что я в поле зрения.

– Вот с фронта и пью, – говорит хозяин. И это при мне! – Опрокинешь стакан, пристегнешь ремни – и в полет! Для поддержки боевого духа.

– А мой Петечка погиб… Его повесили немцы в Чигирине.

– Где это – Чигирин? – интересуется хозяин вместо того, чтобы пожалеть бабушку.

Ну этих взрослых!

На верстаке так и лежат мои спичечные коробки. «Выпущу!» – я открываю коробок с жуками. Он пуст, сбоку проделана маленькая дырка. Молодец, точило! И себя освободил, и товарища выручил. И стали они друзьями, как мы с Маркой. Коробок с рыжим муравьем и гусеницей тоже пуст. Но никакой дырки в нем нет. Может и бабочка улетела? Хоть бы улетела! Но бабочка не улетела. «Улетай!» – командую я, но она и не шелохнулась. Черная пыльца оббилась, и из черной красавицы она превратилась в какое-то облезлое существо. Я дотрагиваюсь до нее пальцем – вдруг она притворяется? Встряхиваю коробок – может, она сообразит, что нужно только взмахнуть крыльями…

Она мертвая! Я ее убила, засунула в коробок, чтобы прославиться. Сколько же от меня зла!

Я выкопала ямку у забора и погрузила в нее три коробка: пустые – по бокам, а с бабочкой – посередине. Никогда-никогда не буду я убивать, чтоб прославиться. Пусть тетушка двигает науку, пусть хозяин режет кур, мне до них дела нет.

– Чего ты там ползаешь? – раздается над головой Маркин голос.

– Бабочку хороню, – объясняю я.

– Делать тебе нечего, – говорит Марка, – посмотри, кто у меня!

Я оборачиваюсь и вижу щенка.

– Наш теперь.

– Вы его в Баку заберете?

– Ты со своими похоронами совсем сбрендила! Мы остаемся!

– Навсегда?

– Ну ты и зануда, – вздыхает Марка.

Часть I
Золотце

Страшная старуха с палкой и пустым ведром выходит из парадного. Я прижимаюсь носом к окну, и оно покрывается белым паром. Я протираю стекло рукавом, и старуха исчезает. У этой старухи много собак. Она собирает им еду по мусорным ящикам. Тетушка говорит, что собаки бешеные и, если она их выпустит, их заберет специальная собачья машина на мыло. Мама говорит, что это глупости. Марка тоже считает, что не всякое мыло из собак, а только хозяйственное и «семейное».

За стеной, где раньше жили Марка с тетушкой, играют гаммы. Теперь там живут Эльвира Петровна с дочерью Диной. Отца у нее нет. Говорят, ушел на войну. Тетушка поменялась с ними из-за горячей воды, ванной и уборной. И теперь мы далеко друг от друга.

Мама с папой сказали: «Ты уже большая, полепи, почитай книжку и не шастай по соседям. Мы придем вовремя». Я стою на табуретке у окна и жду. Лучше ждать на балконе – оттуда все видно. Но на балкон одной выходить нельзя. Он опасный. Витые железные спирали идут от пола до перил, и в дырки можно провалиться. В них я пролезаю целиком. И Марка пролезала. Дина еще толще, чем я, и она не выходит на балкон даже днем, потому что все время занимается. Дина хочет стать учительницей, как ее мама. У Дины два дневника, обычный и по музыке. В обычном – оценки, а в музыкальном – закорючки и точки с палками.

«Педаль, педаль!» – слышится голос Эльвиры Петровны.

Большая стрелка передвинулась на две черточки, маленькая отошла от цифры 8, а их все нет. Точно, с ними что-то случилось, и больше я их не увижу. Край подоконника врезался под колени. Надо бы встать на подоконник, но с него можно упасть, а упасть я боюсь.

Когда мы с Маркой ходим на бульвар на массовки, она ни за что не встает со мной в пару. Когда толстая маленькая женщина натягивает на плечи лямки аккордеона и говорит в микрофон: «И раз, и два, и три, и с левой ноги, и пошли!» – я тут же падаю.

В последний раз она сказала Марке, чтобы та меня больше не приводила. «Она себе голову расшибет, а я отвечать должна, да?» Не станет же она ездить из Баилова, чтобы танцевать со мной на бульваре па-де-катр.

Старуха возвращается с полным ведром. Как можно палкой наковырять ведро еды? Марка говорит, что у нее палка с гвоздями и на них все нацепляется, как на вилку.

Напротив – окна знаменитого профессора Юзбашева. В одной комнате вообще штор нет, а в другой – тюлевые занавески. Сквозь них все видно. Вечером к профессору приходят больные. Это называется «частная практика». Профессор осматривает больного по частям. Сначала тот показывает ему язык, потом кладет руку с закатанным рукавом на стол, и профессор жмет на резиновую грушу, точно такую же, как на моей игрушечной лягушке.

Надавишь на грушу – у лягушки под животом распрямляется скатанный в трубочку язычок, и лягушка прыгает. Я ее подарила Марке на прощание. Ей нужнее, она носит ее в школу и всех доводит. А мне кого доводить? Дину, что ли? Дина серьезная. Она играет только в развивающие игры. Но, когда ее отпускают ко мне, она прилипает к игрушечному ящику.

Стрелка перескочила еще на три деления. Мама плохо видит, она могла поскользнуться, и тут из-за угла выехала машина… Но ведь она с папой! Или их забрал милиционер, тот, который сторожит Исторический музей. Он ходит туда-сюда вдоль изгороди и смотрит всем вслед. Он мог их забрать. Или мама потеряла зрение? Иногда она теряет зрение на несколько дней. И я не оставляю ее ни на минуту, сижу около нее и показываю горящую спичку. Если она видит желтое пламя, значит, зрение скоро вернется. Я извожу слишком много спичек, и из-за этого мама нервничает и часто курит. Еще я читаю ей «Жизнь во мгле». Когда я читаю вслух, я не понимаю, что читаю, зато мама понимает и исправляет те слова, которые я неправильно произношу. Когда ей надоедает слушать, она нашаривает под подушкой блокнот, поворачивается на бок и пишет. А я смотрю, как строки то наезжают друг на друга, то разлетаются в стороны.

«Поди к Маре!» – просит меня мама. Она все время забывает, что они переехали. Это случилось после того, как мы вернулись из Набрани, и мама все никак не привыкнет. «Тогда поди к Акперовым или еще к кому-нибудь». Но я ни к кому не иду. Вдруг ей понадобится встать – кто подаст ей тапки?

Наверняка с ней что-то случилось. Я осторожно спускаюсь со стула и сажусь на горшок. Когда нападает страх, лучше с горшка не слезать. Но если сидеть на горшке, то как же смотреть в окно?

Марка говорит, что, если специально ждать, никогда не дождешься, а стоит перестать ждать – и они придут. Но как перестать? Можно считать змей, которые вылеплены на потолке. Чтобы эти змеи не расползлись по комнате, их заключили в золотые круги, и таких кругов четыре, по одному в каждом углу. Змеи перевиты и перекручены, но можно считать по головам. Сколько голов – столько и змей.

В соседней комнате, где я раньше проводила в сто раз больше времени, чем дома, потолки с ангелами. Ангелов восемь: четыре – по углам и четыре – в центре над люстрой. Марка беседовала с ангелами. А теперь она беседует с белым пустым потолком. Так ей и надо, раз захотела горячей воды и унитаз вместо ступенек над дыркой. Хотя Марка ни при чем. Это все тетушка с ее «улучшением гигиенических условий». Вместо нас, вместо ангелов, вместо моря, которое было видно из их окна, – отдельная квартира с белым потолком. А сам дом похож на спичечный коробок и может упасть от ветра. Его никто не удержит. А наш держат двое силачей, подпирают его ладонями и курчавыми затылками. Так что в нашем доме не страшно жить. Страшно только, что они всё не идут и не идут.

Кажется, я придумала, что делать, чтобы не ждать. Я беру папин химический карандаш и встаю перед зеркалом. Оно большое, старинное, в деревянной оправе с выточенными шишечками и листочками. Когда мама была маленькая, она перед этим зеркалом плакала. Я плакать не буду, я буду считать веснушки. У меня их много, и я умею считать до ста. Поставлю сто точек, и они придут. Начну с подбородка. Я слюнявлю карандаш, тыкаю в веснушку и считаю: раз, два, три… Выглядит некрасиво, но как иначе узнать, какую сосчитала, а какую нет. Только на одном подбородке получается восемьдесят шесть веснушек!

Хлопает парадная дверь. Они! Только у нас есть ключ от этой двери; все остальные входят в дом со двора и подымаются по винтовой лестнице.

Я открываю дверь и прислушиваюсь к шагам. Они!

– Он не поэт, – говорит папа.

– Нельзя рубить сплеча, – говорит мама.

– Он прохиндей и графоман, – говорит папа.

– Просто он читал неудачные стихи, – говорит мама.

Спорят. Нет чтобы обо мне подумать. Никогда не буду их ждать, пусть хоть ночью придут, пусть вообще не приходят. А я перееду к Марке и тетушке. Я сажусь на холодную ступеньку. Пусть знают, где я провела весь вечер.

– Ой, кто это? – восклицает мама. Она первая на меня наткнулась.

– Никто.

– Опять ты сидишь на камне! Сколько раз тебе говорить!

Я отталкиваю мамину протянутую руку.

– Вот он, твой характер, – говорит мама папе.

Значит, они поссорились. Если папа пьяный, я буду на маминой стороне. Потому что, когда папа выпьет, у него портится характер. Мама – наоборот: делается веселой, вертит глазами и часто моргает.

От мамы пахнет табаком. Я встаю на цыпочки и нюхаю выше, около груди. Пахнет духами. Мама чмокает меня в макушку. Но я целовать ее не буду.

– Почему ты всегда нас так встречаешь? – спрашивает мама.

Она не знает почему! А ведь у нее на руке настоящие, не игрушечные часы!

– Что ты сделала?! – ахает она, когда мы входим в комнату. – Ни на минуту нельзя оставить одну!

– Это не минута, – говорю я, прикрывая подбородок рукой, – а много-много минут.

Мама слюнявит платок и трет им по моему подбородку. Мне больно и приятно. Я скучаю по ней, даже когда она рядом. Мама работает дома, ей нужно одиночество, а я ей мешаю. Если бы у нас было две комнаты… Но меняться она не хочет. Она здесь выросла. Когда она была маленькая, ее мама уехала в Москву и не вернулась. Она осталась с папой, он был добрым и очень ее любил. А потом началась война. На войне маминого папу ранило, он вернулся с фронта и умер. Я знаю его по фотографии: красивый мужчина в белой одежде стоит под пальмой в санатории Мардакяны.

Мама осталась с тетушкой, сестрой папы. Когда мама выросла, тетушка взяла из детдома Марку. Мой папа вернулся с фронта в двадцать лет, он писал стихи и влюбился в мою маму. Они поженились и отгородились стеной от тетушки. Часть большой комнаты со змеями на потолке стала нашей, а у тетушки осталась часть с ангелами.

– Как тебе это в голову пришло!

Мама берет меня за подбородок и поворачивает к папе лицом. И они оба начинают смеяться, переглядываются и хохочут – значит, они не в ссоре.

– Пойдем-ка умоемся, – говорит папа ласково.

Мы идем с ним по длинному коридору мимо всех соседей, мимо общей кухни. Раньше я умывалась у тетушки. Мне очень нравился умывальник с мраморной спинкой и фарфоровой раковиной в маленьких голубых цветочках.

Папа намыливает мне подбородок земляничным мылом, наклоняет мою голову к раковине, смывает ладонью мыльную пену, вытирает мне лицо полотенцем.

У нас одно полотенце на всех. Но это временно. Нас обокрала Зинка, которая живет на чердаке. Перед тем как улететь в Москву, мама договорилась с ней, что она будет убирать и готовить обед. «Не волнуйся, деточка, – сказал папа по телефону, – дома сказка. Зинка каждый день убирает, даже пить меньше стала». Папа долго распространялся на тему того, что все хорошо и никого на свете нельзя считать конченым. Будто, кроме этого, в Москву сообщить нечего. Я выхватила у него трубку и кричу: «Мамочка! Скорей приезжай!»

Соседка Изида Семеновна, у которой-то и стоит единственный на весь дом телефон, посмотрела на меня с жалостью.

«Я тоже по тебе соскучилась», – говорит мама и дует в трубку. Я не представляю себе, что такое Москва, но зато хорошо представляю маму: она прижала телефонную трубку к уху и курит «Беломор». Папа берет у меня трубку. «Приедешь и не узнаешь нашей комнаты!» – говорит он.

Так и вышло. Правда, мама не приехала, а прилетела на самолете. Мы встречали ее с цветами. В пять часов утра за нами заехал папин друг Шариф Шарифов на «Победе». Марка мне завидует. Она никогда не была на аэродроме. А мы маму встречаем и провожаем.

Провожать тяжело. Я плачу, когда объявляют посадку, а Шариф Шарифов хлопает меня по плечу огромной рукой с золотым перстнем и говорит: «Ащи, чего расстраиваться. Завтра назад встретим». Но я-то знаю, что завтра не встретим, что это на очень-преочень долго.

Встречать – дело другое. Мы с Шарифом Шарифовым сидим в огромадном ресторане, из окна видно взлетное поле. Папа пьет коньяк, а Шариф Шарифов – боржоми. Потому что он за рулем. Они говорят, а я слушаю и смотрю, не летит ли мамин самолет.

– Кончать надо, э! Встречаешь, провожаешь! Посмотри на себя! Прекрасный инженер, гордость института…

– Ах, Шариф, – вздыхает папа, – все не так просто, не так однозначно.

Папе грустно не только тогда, когда мамы нет, но и когда она есть. Потому что, когда она дома, наша комната превращается в литературный салон: гости спорят, кто талантливый, а кто гениальный, а папа молчит. Иногда встанет посреди разговора, оденет меня и уведет гулять. Один раз, когда мы сидели с ним на скамейке под плакучей ивой и смотрели на фонтан, папа сказал, что, кроме меня, у него в жизни никого нет. Но тогда от него сильно пахло вином, и я ему не поверила. «Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке», – говорит Марка. Но это враки. Если бы папа не любил маму, он бы не гонял Шарифа Шарифова на аэродром.