Текст книги "Цаца заморская (сборник)"

Когда мы приехали, мама выдвинула ящик, в котором у нас лежит чистое белье, и ахнула:

– Вот уж действительно настоящая сказка!

Ящик был пуст. Кроме того, пропало единственное мамино нарядное платье.

– Ничего, – успокоил папа, – что-нибудь придумаем.

А что тут придумывать? Пойти к Зинке и потребовать все назад. Но родители делать этого не стали.

– Она больная, – шептал папа маме ночью, – наверное, послала все своему типу в тюрьму.

– Зачем ему в тюрьме мое платье!

– Глупышка! Платье она продала. В конце концов, это не первая потеря в нашей жизни.

Весь коридор осуждает маму за курение, за полеты в Москву и за бесхозяйственность. Раньше хоть тетушка за маму вступалась, а теперь никто. Эльвира Петровна новенькая и ни во что не желает вмешиваться. У нее чистые белые кастрюли, и она не оставляет их на кухне, как все. Плиту она выдраила до блеска, так что ее плиту не перепутаешь. Эльвира Петровна выделяется: она отгородила себе часть коридора, и скоро у нее будет здесь своя кухня.

– Человеку необходимы элементарные удобства, – объясняла она маме, и мама машинально кивала в ответ. Мама все делает машинально, потому что думает о своем и не может переключиться. Она что-то мурлычет себе под нос, а иногда распевает во весь голос песни из Москвы. Она познакомилась в Москве с певцом Окуджавой и наизусть запомнила его песни про бумажного солдата и муравья. Как только мы садимся в машину, мама начинает петь, и Шарифу Шарифову это не нравится. Он сердито смотрит на нее в зеркальце, но мама этого не видит, потому что она близорукая. Кроме песен она привозит из Москвы зубную пасту в тюбиках и раздает соседям. Раньше про зубную пасту никто не знал, все чистили зубы порошком.

Каждое утро мама отводит меня на бульвар к Луизе Вольдемаровне. Раньше это делала Марка. По дороге она съедала все, что мама приготовила мне на обед. А когда Луиза Вольдемаровна спрашивала, где моя еда, Марка самым наглым образом врала, что мне специально ничего с собой не дали, чтобы не перебивать аппетит.

С Луизой Вольдемаровной мы говорим по-немецки. Немцы повесили папиного брата, а я должна говорить вместо «спасибо» – «данке шён», а вместо «пожалуйста» – «битте шён». Луиза Вольдемаровна не враг, а простая немка из Риги, но ее язык мне не нравится.

Папа говорит, что немцы несчастные, что фюрер заставил их с нами воевать. Мама говорит, что немцы создали великое искусство и бывает так, что весь народ ошибается. Словно бы они уговаривают меня любить Луизу Вольдемаровну. Я ее и так люблю. Я не люблю немецкий язык. Когда мама была маленькая, она тоже гуляла с Луизой Вольдемаровной по бульвару. И Луиза Вольдемаровна помнит, какая это была тихая девочка с озорными глазами.

Папа водит по моему подбородку большим шершавым пальцем. Его лицо близко-близко к моему.

– Ты мое золотце, ты все понимаешь, – говорит папа.

* * *

Утром все собираются на кухне. Каждый стоит у своей плиты и что-то варит. Изида Семеновна – танов, тетя Надя – сосиски, а Халида Аббасовна заворачивает мясо в виноградные листья. Одна моя мама бегает от стола к плите и дует на зловредную пену, которая как шапка стоит на кастрюле и никак не хочет оседать.

– Зачем ты пришла? – вздыхает мама и роняет яйцо на пол.

Если бы я знала, что так будет, я бы не пришла.

Папа уходит на работу рано, и маме одной трудно собирать меня на прогулку. Надо дать мне с собой еду, и это целое дело. Иногда кажется, что я ей только мешаю. А мама говорит, что я девочка, лучше которой нельзя придумать. Но даже с такой девочкой ей трудно. Иногда она мечтает устроиться на работу. Чтобы жить как все.

Мы даже ходили с ней вместе в одну редакцию. Там висит страшная картина во всю стену: люди спиной к нам стреляют из винтовок в других людей, и те падают в море. Мама сказала, что это расстрел двадцати шести бакинских комиссаров и что это было давно и теперь никого не расстреливают. Но я все рано боялась, и мама схватила меня за руку и увела из редакции.

Мама на кухне, а я делаю ей сюрприз: навожу порядок на ее столике. Чего там только нет! Помады, клипсы, бусы и много железных заколок. В стеклянной коробке лежит баранка из волос. Она называется «шиш». Перед тем как выйти из дому, мама подкладывает баранку под волосы и закалывает ее гнутыми железками.

Я складываю бусы в темную картонную коробку, вытряхиваю в газету окурки из прозрачной голубой вазы на витых ножках и выхожу из комнаты.

Эльвира Петровна и Дина ушли в школу. Пока Дина учится, мама преподает. Потом они идут на музыку, потом домой. Эльвире Петровне не нужно одиночество, а мама говорит, что все на свете отдала бы за день одиночества.

– Детка, – мама вытирает пол тряпкой, – иди в комнату! Мы же пропустим мацони!

Дочери милиционера разъезжают по коридору на трехколесных велосипедах.

– Гяль бура![1]1
  Иди сюда (азерб.).


[Закрыть] – зовут они, но мне некогда. Надо сторожить мацони. Я открываю балконную дверь, чтоб слышно было, когда закричат: «Мацони!»

– Новы вещи продаю, стары вещи покупаю!

Старик в черной каракулевой шапке дергает лошадь за поводья. Телега останавливается. В ней цветные лоскуты, тряпки, ковры и мешки. Изида Семеновна написала на него жалобу. Мама спросила ее: неужели ей жалко никчемного тряпья? Изида Семеновна ответила, что дело в принципе и что нельзя позволять шайтанам из района торговать в центре города.

– Мацони! Мацони!

Я бегу вниз по парадной лестнице, хотя бегать мне запретили из-за сердца. Еще мне запретили прыгать через скакалку и играть в подвижные игры. Так что, пока все играют, я лежу на скамейке и пишу под диктовку Луизы Вольдемаровны: «“Лернен, лернен унд лернен”, – загт дер либе Ленин»[2]2
  «Учиться, учиться и учиться», – говорил любимый Ленин (нем.).


[Закрыть].

Женщина в клеенчатом фартуке выдает мне полную банку мацони в обмен на пустую. Плохо только, что я захлопнула парадную дверь и придется идти через двор по винтовой лестнице. Лестница крутая, и вдобавок ступеньки далеко друг от друга.

– Какая умница! – хвалит меня Катерина Ивановна, соседка со второго этажа. У нее уйма рыжих котов, и она каждого знает в лицо и по имени. Коты разгуливают по коридору, точно такому же, как у нас на третьем этаже, и Катерина Ивановна следит, чтобы они не перешли границу и не забрели случайно к тете Марго, проводнице поезда «Баку – Москва». – Помогаешь мамочке? Мамочке нужно помогать, – мурлычет Катерина Ивановна и жмурит глаза. У нее короткие рыжие волосы, и сама она похожа на кошку, которая умеет стоять на задних лапах. У Катерины Ивановны в серванте стоит мамина книжка, и, когда я прихожу в гости, она указывает на нее кривым пальцем и спрашивает: «Ты знаешь, кто написал эту книгу?» – Иди ко мне, я тебя угощу, – заманивает меня в гости Катерина Ивановна. Значит, она опять поссорилась с тетей Марго и скучает в одиночестве.

– Я к вам после группы приду, – обещаю я Катерине Ивановне.

Мамы в кухне нет. Я бегу с банкой по коридору и на ходу придумываю, что бы такое сказать маме, чтобы она не сердилась.

Но мама не сердится, она пришпиливает к волосам шиш. Вермишель дымится на тарелке.

– Как я постарела, – говорит мама, – никогда так плохо не выглядела. Ешь, ешь.

Почему она постарела? Почему, когда она звонит из Москвы, у нее веселый голос и дома в первые дни у нее блестят глаза и она поет песни? Значит, она постарела из-за нас!

– Осень поразвесила желтые огни, что-то мне не весело в эти дни! – напевает мама, и вермишель застывает в горле. Мама садится рядом со мной. От нее пахнет духами и помадой. – Ну вот, забыла про чайник! – ахает мама и ударяет руками по желтому платью. Платье прилипает к ладоням. – Я электрическая, – говорит мама.

На улице солнце. Мама берет меня за руку. Рука у нее теплая и нежная. Туфли на высоких каблуках цокают по асфальту, и в такт им подскакивает шиш на голове. На нее оборачиваются прохожие, особенно усатые дядьки в кепках-аэродромах.

Луиза Вольдемаровна сидит на скамейке в первой аллее. И дети в сборе.

– Гутен морген[3]3
  Доброе утро (нем.).


[Закрыть], – приветствует нас Луиза Вольдемаровна.

– Гутен морген. – Мама целует Луизу Вольдемаровну в щеку, приставляет мешок с моими вещами к спинке скамейки. Вот и все, до трех.

– Ауфидерзейн, майне муттер![4]4
  До свидания, мама (нем.).


[Закрыть]

* * *

– Комм цу мир, майне пуппен, унд леге дихь[5]5
  Поди ко мне, моя куколка, и ложись (нем.).


[Закрыть].

Только что мы с мамой бежали, и она думала не о моем сердце, а о том, как поскорее сдать меня и остаться в одиночестве. Значит, Луизе Вольдемаровне мое сердце дороже, чем ей?!

– Можно поиграть? – клянчу я по-немецки.

Луиза Вольдемаровна кивает – она не в силах отказать, когда к ней обращаются по-немецки.

Карина Шмуц-Копейкес плетет цепи из стеблей облетевшей персидской сирени. Один конец стебля тонкий, а другой толстый и раздвоенный на конце, как копытце. Тонкий конец заворачивается за толстый, и получается кольцо. Карина Шмуц-Копейкес приходит в группу самая первая, и, пока все соберутся, она сплетает цепь длиной со скамейку. Карина ходит к какому-то художнику на дом, и он учит ее рисовать красками. Вот она и ставит из себя: «Я без ума от “Матери” Горького». А я без ума от книги «Катруся уже большая». Там про то, как у Катруси была простая бабушка из народа и ее выбрали в депутаты Верховного совета. И, несмотря на это, она продолжала любить свою внучку.

Луиза Вольдемаровна занимает для нашей группы скамейку на ближайшей к входу аллее. Наш бульвар называется Приморский, то есть он у моря. Но к морю Луиза Вольдемаровна нас не водит. У нее ноги как у слона, и лучше ей сидеть на одном месте. Зато муж Луизы Вольдемаровны похож на кузнечика. Он играет на скрипке и после репетиции забегает нас проведать. Мы узнаем его издалека по скрипке и прыгающей походке. Однажды мы были с папой у них в гостях, в каморке на крыше. Там стоит диван и подставка для нот, и больше туда ничего не помещается. «Зато крыша – роскошь!» – сказала Луиза Вольдемаровна. На ней стоят раскладушка и палки с веревками для сушки белья. В жару они к палкам пришпиливают простыню, и получается навес. К тому же в жизни на крыше есть существенный плюс – можно сколько хочешь играть на скрипке.

Крыша покрыта киром. Его варят на улице в больших ржаво-черных баках. Кирщики перемешивают густую черную жидкость длинными палками, зачерпывают ее ведром и на веревке втягивают на крышу. Кир затвердевает и становится как обычный асфальт, только темный.

Луиза Вольдемаровна всегда одинаковая. Сидит, положив руки на живот, и смотрит в небо. А когда приходит время обедать, она рассаживает нас в ряд с нашими банками и ложками и следит, чтобы мы ели, а не держали за щекой. В это время мимо нас проходят детсадовцы, они показывают нам языки и строят рожи. Их-то ведут обедать в настоящую столовую, а мы сидим на скамейке с банками.

Зато их после обеда укладывают спать, а нас нет. Если бы мне разрешили, я бы никогда не спала.

Однажды мы справляли Новый год с няней Груней. Когда родители ушли в гости, она надела на меня платье с божьими коровками и повезла к себе домой. Там было много старушек, они пили водку и закусывали хрустящими огурцами.

– Ты только не проболтайся, – наказала няня Груня и дала мне селедку и огурец – то, что мне строго-настрого запрещено. А потом одна старушка дала мне желтого горького пива для аппетита. После него мне стало так весело, что я перестала бояться, что мама с папой выгонят няню Груню.

И все-таки они ее выгнали. И не за то, что она меня увезла тайком и я не спала в гостях всю ночь, а за то, что надела на меня летнее платье с божьими коровками, и я могла простудиться и заболеть.

Спать страшно. Мне часто снится, как Баба-яга подымается по винтовой лестнице, проходит по коридору, открывает нашу дверь, склоняется над моей кроватью и говорит: «Это ты не ешь манную кашу?» «Да», – признаюсь я, и меня накрывает что-то черное. Но манную кашу я все равно есть не буду. Однажды из-за моего упрямства мама упала со стула в обморок. Тогда у нее был большой живот, и в нем был мой братик. Из больницы мама вернулась без живота и без братика. Мне было так жаль маму, я готова была съесть ведро каши, но маме это уже было не нужно.

С деревьев слетают веточки и шарики. Я лежу, а Карина собирает шарики для себя и для меня. Из них мы делаем бусы куклам. Так и подмывает раскрыть Карине одну тайну. Мне это рассказала Марка, когда мы гуляли по пристани. Сперва она спросила: «Хочешь потрясение?»

Как не хотеть потрясения? Мы уселись, просунули ноги в дыры между кольями, выкрашенными серебряной краской, и Марка спросила, откуда берутся дети.

– Из живота, – ответила я.

– Но как они туда попадают?

И она рассказала, чем занимаются в темноте папы с мамами, когда старики и дети мирно спят. И теперь мне как-то неприятно смотреть на своих родителей.

– Ты чего рожу скривила? – спрашивает Карина.

Я отвожу ее в кипарисы. Туда мы ходим по-маленькому. Для конспирации мы снимаем трусы и присаживаемся на корточки. И я рассказываю.

– Ну и что, – Карина натягивает трусы и поправляет юбочку, – мне мама это давным-давно объяснила, и я не вижу в этом ничего плохого. Вставай, – говорит Карина, видя, что я никак не могу подняться с корточек, – и не волнуйся, все через это проходят. Так мне мама сказала.

Все, но не я. Со мною этого не случится.

* * *

– Последняя приходишь, последняя уходишь, – говорит Луиза Вольдемаровна по-немецки. Мы сидим с ней вдвоем под облетевшей сиренью. – Твоя мама была и осталась маленькой девочкой. Кляйне медхен. Тихая, задумчивая. Иногда отец брал ее с собой в больницу на дежурства. Не с кем было оставить ребенка.

Где же моя мама? Вдруг с ней что-то случилось?

Луиза Вольдемаровна не беспокоится, сидит себе спокойно, смотрит в небо.

– Можно я дойду до угла? – прошу я Луизу Вольдемаровну по-немецки.

– Так, чтобы я тебя видела.

Я стою так, чтобы меня видела Луиза Вольдемаровна. Среди тех людей, что переходят улицу, нет мужчины в сером плаще и зеленой шляпе и женщины с шишом на голове. А вот среди тех, кто вдалеке, они могут быть.

– Пойдем, – говорит Луиза Вольдемаровна и берет меня за руку. Она доводит меня до нашего двора. – Когда подымешься, крикни, – говорит она, облокачиваясь на перила. Я стремглав несусь по железным ступенькам и, еще не достигнув третьего этажа, кричу: «Я здесь!» – и продолжаю бежать по коридору, добегаю до нашей двери, дергаю за ручку – никого. Я стучу кулаком в дверь до тех пор, пока из соседней комнаты не появляется Эльвира Петровна.

– Вы не видели маму? Где она?

– Видимо, вышла, – спокойно отвечает Эльвира Петровна, – и незачем поднимать такой шум. У тебя есть ключ?

– У нас только один ключ.

– Тогда побудь у нас. Плохо иметь один ключ. А если вы его потеряете?

Я иду к Изиде Семеновне – звонить. Она не любит, когда от нее звонят. Но я должна сказать папе про маму.

– Нам отключили телефон, – шамкает Изида Семеновна. У нее в руке стакан с розовыми челюстями и белыми зубами. Без зубов она похожа на Бабу-ягу из сна.

– Может, он уже включился?

– Какое основание имеешь ты не верить старому человеку!

И тут как раз таки звонит телефон. Изида Семеновна уходит в комнату и закрывает от меня дверь.

Дина приклеивает к белой бумаге красный кружок.

– Задание по труду, – объясняет она мне вежливо.

– Возьми книжечку и посмотри картинки, – говорит мне Эльвира Петровна – боится, как бы я ее Дине не помешала.

– Я умею читать. Я читаю маме вслух взрослые книги.

– Очень плохо, – говорит Эльвира Петровна, – в школе тебя придется переучивать.

Эльвира Петровна проверяет домашнее задание, проводит в тетрадке волнистую черту красным карандашом и ставит жирную двойку. У Марки таких полно.

– Что ж ты не читаешь? – спрашивает она.

– Настроения нет, – отвечаю. Какое тут чтение, когда у меня пропала мама! И в тетушкиной комнате стало так плохо. Если бы только Эльвира Петровна знала, какой огромный стол был там, где сейчас стоит квадратный уродец, – да всё здесь стало не так.

Меня не отдали в школу. «Пусть еще годик отдохнет, наберется сил», – решили родители. Зачем мне отдыхать? Зачем мне силы?

– Ты очень беспокойная, – говорит Эльвира Петровна, а сама дергает пальцами за волосики на подбородке; скоро за усы примется. – Я ничего плохого не хочу сказать о твоих родителях, но в силу определенных обстоятельств они не могут создать для тебя правильную обстановку. Боюсь, что ты не будешь успевать в школе.

– Зато моя мама пишет стихи.

– Ну и что? Этим некрасиво хвастать. Всякий труд почетен.

Пойду-ка я лучше к Катерине Ивановне. А маме оставлю записку.

– Дайте мне, пожалуйста, карандаш и бумагу, мне нужно кое-что написать, – прошу я Эльвиру Петровну.

– Ты и писать умеешь, – сокрушается она, – надеюсь, правой рукой?

Заметила, что моя мама – левша! Я прикрываю лист ладонью, потому что я умею писать печатными буквами и только по-немецки. Если Эльвира Петровна увидит, она накляузничает в школе, и меня туда не примут. Ведь со следующего года я буду учиться там же, где Дина.

* * *

Катерина Ивановна сидит на расцарапанном кошками диване и читает им стихи:

 
Мальчики да девочки
Свечечки да вербочки
Понесли домой…
 

Некоторые коты разлеглись на полосатой дорожке, а два жирдяя пристроились на диване.

Катерина Ивановна показывает мне фотографию красивого человека в шубе. Она рада, что я пришла. Коты понимают поэзию, но ничего не смыслят в картинках.

– Это Блок, великий поэт, мой идеал.

– Вы его знаете?

– Что ты, – улыбается Катерина Ивановна. У нее прозрачное лицо с голубыми жилками, а уши большие и тонкие. Неизвестно, сколько ей лет. Когда она стоит, то кажется старой, а когда сидит, запрокинув голову на спинку дивана, то кажется молодой. – Если бы я вышла замуж, то только за него, – мечтает Катерина Ивановна.

– А за моего папу?

Катерина Ивановна улыбается. У нее очень добрая улыбка. Почему ее не любит тетя Марго? Неужели только за то, что она разводит кошек?

«Топить их надо, топить!» – кричит тетя Марго. И тетушка считала, что их надо топить, потому что они разносят инфекцию.

– У меня мама пропала, – говорю я Катерине Ивановне.

– Я за твою маму всегда беспокоюсь, – отвечает она. – Она не от мира сего. Когда она была маленькая, с ней случалось столько приключений: то голову за несгораемый шкаф засунет, то съест полную солонку соли, то чуть в фонтане не утонула…

Луиза Вольдемаровна рассказывает о маме одно, а Катерина Ивановна – другое. Кто прав?

– А вдруг мама уехала в Москву, навсегда?

Катерина Ивановна перекладывает кота с дивана на колени.

– Погладь его, не бойся. И ни о чем не думай. А чему быть, того не миновать.

* * *

Мама нашлась. Она просто потеряла счет времени. Услышав такое объяснение, папа впал в угрюмость, и у мамы потемнели глаза. Но потом пришли гости, и глаза снова зажглись.

Раньше меня сплавляли к тетушке, чтобы я не дышала дымом и не слушала взрослых разговоров, а теперь девать некуда.

– Почитай, – просят маму гости, и она достает из-под подушки блокнот и, не глядя в него, читает нараспев. Она помнит свои стихи наизусть, а блокнот держит просто так.

После каждого стихотворения гости ахают и охают, а когда они уходят, мама спрашивает папу:

– Ты думаешь, им правда понравилось?

– Конечно, – уверяет ее папа, – иначе зачем бы они восхищались?

– Как тебе показалось, последние не хуже первых?

– Нисколько. Они равноценные.

– Серые, значит? – спрашивает мама.

Папа целует маму в щеку. Он всегда так делает, когда не знает, что сказать.

– Это не ответ.

Мама хватается за грязные тарелки. Она ненавидит мыть посуду. От мыльной воды ломаются ногти, трескается кожа на руках, и мама мечтает, чтобы у нас был человек. Человек, который бы делал за нее все, что она ненавидит. Она говорит, что Анна Ахматова никогда этим не занималась.

– А Марина Цветаева занималась, – отвечает папа.

– Я не люблю Цветаеву, – говорит мама.

– Зиночка, я не прошу тебя любить Цветаеву, и я готов на все, лишь бы только освободить тебя от забот, – говорит папа и раскладывает на столе миллиметровку.

– Ты перестал меня понимать. – Мама с ненавистью смотрит на миллиметровку, будто оранжевая клетчатая бумага виновата в том, что папа перестал понимать маму.

– Все хорошо, – говорит папа, – просто я не люблю Кашина. Он мне неприятен.

– При чем тут Кашин? – Мама падает на кровать лицом в подушку. – При чем тут Кашин?

Кашин дарит мне марки и называет меня «мамзель». Он худой, с кривым носом, но, как говорит мама, очень галантный. Он целует ей руку, когда приходит и когда уходит. Наверное, поэтому он нравится маме и не нравится папе.

– Мамочка, не плачь! – прошу я ее и пытаюсь оторвать ее лицо от подушки.

Папа берет со стола грязные тарелки и носком ботинка толкает дверь.

– Ах, доченька! – вздыхает мама и бежит за папой.

Я – за ними. А то они разругаются и будут молчать. Самое страшное – когда они молчат.

На кухне вкусно пахнет. Изида Семеновна печет пирог. При ней они ругаться не будут. Все соседи считают, что у нас образцовая семья. У Изиды Семеновны часто бывают скандалы: ее сын бьет только свою жену, а милиционер – и жену, и детей. Когда Родик бьет свою жену, милиционер вмешивается и наводит порядок. Но если милиционер дерется, то никто не имеет права влезать. Один раз милиционер бегал за Халидой Аббасовной с раскладушкой и так ее отколошматил, что она несколько дней не вставала с постели. Изида Семеновна написала на милиционера жалобу, и за это саму Изиду Семеновну выпроводили на пенсию. Потому что на милиционеров жаловаться нельзя.

Изида Семеновна не здоровалась с милиционером до самого Рамадана. А потом они помирились. Халида Аббасовна принесла Изиде Семеновне полную тарелку шакярбуры. Марка на это сказала, что если человека можно купить за кусочки пирога с орехами, то это не человек, а шваль.

Когда соседи ссорятся, они друга посылают то «к своим соленым», то «к своим чушкам», а милиционер стоит на пороге в кальсонах и их успокаивает:

– Ащи, все равны, ай балам, все равны!

– Лучше мне уехать, – тихо говорит мама, вытирая тарелку.

Папа моет, мама вытирает.

– А не прошвырнуться ли нам по бульвару? – говорит папа, увидев меня.

– А мама? – спрашиваю.

– А мама отдохнет от нас, о чем-то подумает.

– Я не хочу думать, – говорит мама.

– Тогда пошли вместе! – Папа вытирает руки и кладет их на мамины плечи. Он смотрит на нее ласково, и у него смеются глаза.

– А куда?

Мама не может гулять без цели.

От веранды к веранде через двор протянуты веревки, на них плещется белье – значит, на улице ветер. А раз поднялся ветер, на бульваре гулять невозможно. Лучше пойти в гости, или даже не пойти, а поехать на такси. И не к кому-нибудь, а к тетушке.

* * *

– Невероятно, но факт, – заявляет тетушка, открывая нам дверь.

Мама обцеловывает тетушку, а я прислушиваюсь: неужели Марки нет?

– Она принимает ванну, – успокаивает меня тетушка, – можешь полюбоваться на это зрелище.

Марка лежит в голубой воде. Увидев меня, она затыкает пальцами уши и ноздри и погружается в воду с головой. Мелкие пузыри всплывают на поверхность.

– Нравится? – спрашивает Марка, выныривая. – Теперь ты видишь, что мы не зря переехали. Смотри следующий номер.

Марка вылезает из воды и плюхается на унитаз. Потом вскакивает и бросается в воду.

Я никогда не принимала ванну. Раз в неделю родители занавешивают окно на кухне, зажигают все таганки, ставят на пол большое железное корыто и поливают меня кипяченой водой из чайника. Это называется баня. От невыносимой жары папа и мама краснеют и покрываются по́том. После купания меня заворачивают в ватное одеяло и несут в комнату, где пышет жаром растопленная печь. А Марка плавает в прохладной водичке, и ей хорошо.

– Вылезай, – прошу я Марку, – а то поиграть не успеем.

– Оставайся у нас, – говорит Марка и уходит в воду с головой.

Мама называет Марку гладильной доской. Хотя на доску она совсем не похожа.

– Как протекает жизнь без меня? – спрашивает Марка, садясь на край ванны. – Подружилась с новыми соседями? – Марка растирается полотенцем, надевает новый халат и завязывает его веревкой, потому что он без пуговиц. – Чего молчишь? Признайся, что ты влюблена в них по завязочку! Тебя обучили играть «Чижика-пыжика»? Или «Собачий вальс»?

– Нет. Не умею я играть «Чижика-пыжика» и «Собачий вальс».

– Плохо, – говорит Марка, – очень плохо. Я тобой недовольна. Чтобы завтра здесь были твои родители.

– Они и так здесь.

– Очень плохо, – твердит Марка, – ты перестала понимать шутки. Надо срочно съезжаться.

– А это можно?

– Да, – вздыхает Марка, – чувство юмора явно притуплено.

– Мара! Возьмите меня к себе, – прошу я.

– А кто будет родителям на мозги капать?

Взрослые пьют чай из новых пиал с золотыми ободками. Посуда новая, а мебель старая. Шкаф с жучками упирается в потолок, буфет выпер на середину комнаты, но тетушка все равно довольна.

– Главное в жизни – иметь свой сортир и возможность принимать ванну. У Мары все прыщи исчезли. Полюбуйтесь на это чистое чело! Я считаю, вам надо меняться.

– Если меняться, то только на Москву, – говорит мама. – Тут нечем дышать.

– Это далекий проект. – Папа пихает маму ногой под столом. Чтобы она не говорила об этом при мне.

– Нонсенс!

– Не знаю, не знаю, – твердит свое мама, – здесь жить невозможно.

– Я позволяю вам сыграть в карты, – говорит нам тетушка. – Но только не в «пьяницу». Это презренная игра!

Что делает с человеком квартира! Разве посмела бы тетушка ходить в брюках по нашему коридору? Ее бы засмеяли. А здесь она спокойно ходит в брюках.

А какой был у нас переполох, когда мама прилетела с международного фестиваля молодежи и студентов в фестивальной юбке и фестивальной косынке!

Весь коридор высыпал смотреть. Все знают, когда прилетит самолет из Москвы, потому что мама звонит Изиде Семеновне.

– Ну, как там твоя Москва? – спрашивает карикатурист Родик, сын Изиды Семеновны. У него лысая голова, а над ушами волосы кустиками.

– В гостях хорошо, а дома лучше, да? – улыбается его жена. Во рту у нее золотые россыпи.

– Как там ваабще абстановка? – интересуется милиционер, впериваясь орлиным взором в мамину цветастую юбку в сборку.

Родик нарисовал на маму дружеский шарж, и его напечатали в журнале. На дружеский шарж нельзя обижаться, и мама не обиделась. Зато папа рассвирепел и рвался к Родику драться. Мама схватила папу за рубашку, но он бы все равно вырвался, такой он был злой, однако тут вышла тетушка и сказала: «Это неэтично, вы предаете идеалы гуманизма!» – и папа сдался.

Я проиграла уже пять партий, но мне все равно хорошо. Марка сидит на полу, поджав под себя ноги, и замахивается картами, как топором.

– Битте-дритте, не хотите – не берите, – приговаривает она.

– Погоди, – останавливаю я ее, – я сейчас. Оставьте меня здесь навсегда, – прошу я родителей, – я не хочу домой.

– Играй, – говорит мама, – никто тебя не торопит.

– Ты чего сорвалась? – спрашивает Марка, когда я возвращаюсь в так называемую детскую. Какая же это детская без детей? Марка-то не ребенок! – Зачем ты клянчишь? Осталась бы потихоньку – нет, надо всем объявлять!

– Map, прости меня, Map…

– Ладно. В последний раз, учти. Куда ты козырь кидаешь? О чем ты думаешь?

Марка меня не понимает. Меня никто не понимает. Я тяжело вздыхаю и кладу карты в колоду.

– Сдаешься на сухую? – удивляется она. – А не сыграть ли нам тогда в мужчину и женщину?

Не хочу в мужчину и женщину. Это игра с целованием, обниманием и показыванием глупостей. Мы играли в эту игру, когда дома никого не было. А тут родители рядом. И тетушка.

– Хочешь этикетки посмотреть?

Марка обращается со мной как с настоящей гостьей. Но раз уж надо домой, то лучше ехать сейчас, чтобы долго не мучиться.

* * *

Поезд на Баладжары отправляется с Сабунчинского вокзала. Мама складывает чемодан. Значит, меня отправляют надолго. В Баладжарах у дяди и тети свой дом и палисадник. Хорошо, что меня отвезет туда папа. В прошлый раз меня забирал дядя, и я разревелась и расстроила маму так, что она потеряла зрение.

Мы идем через через длинный пассаж; внутри него магазинчики и лотки с книгами. Папа покупает мне пластилин у продавца с черным пальцем.

– Далеко собрались? – кивает он на чемодан.

– К брату в Баладжары.

– Привет ему от Зураба, – говорит продавец и выдает мне сахарную вату на палочке.

Сахарная вата величиной с голову, и папа не велит мне есть ее на ходу, потому что можно поскользнуться и упасть. Но лизнуть разок-другой – это пожалуйста.

На выходе из книжного пассажа – магазин суллар-воды. Там моют стеклянные кружки в фонтанчике.

– Пап, купи газировку!

И папа покупает. Хотя доктор Листенгартен запретила мне есть и пить то, что продается на улице. По-честному, пить мне совсем не хочется. Мне нравится смотреть, как льется вода из фонтанчика на карусель с кружками, моет их изнутри и снаружи. Но если мы будем останавливаться на каждом углу, то опоздаем на электричку.

Мы пересекаем Молоканский скверик. Мама сказала, что он назван так не в честь молока, а в честь секты по имени молокане. Когда я была грудная, у меня была няня-молоканка. Мама говорит, что это была самая добрая няня из всех. Она называла меня чисторядницей, потому что я не хотела лежать в мокрых пеленках.

В скверике недавно вырыли бассейн и посадили в него трех гранитных девушек. Из-под них во все стороны хлещет вода. Она обмывает девушек, и они блестят.

Под ногами хрустит колотый красный кирпич. Его нельзя брать в руки, потому что он пачкает.

– Давай здесь посидим, – прошу я папу. – Вдруг мы больше этого не увидим?

Папа тяжело вздыхает. Он не понимает, откуда берутся такие мысли. Я сама не знаю, откуда они берутся.

Посидели и пошли. К автобусу. До Сабунчинского вокзала недалеко, но папе тяжело нести чемодан. Старуха в черном говорит с папой по-азербайджански. Папа берет у меня из рук сахарную вату и кладет ее в матерчатую сумку. Я боюсь старух в черном. Открыты у них одни глаза, они черные и горящие.

Сабунчинский вокзал только снаружи похож на дворец – внутри все в урнах и окурках, на лавках спят мужчины, положив на головы кепки-аэродромы. Все кричат, толкаются, к кассе не пробраться.

Я не хочу к дяде и тете и при этом волнуюсь, что папа не достанет билет. Он берет меня на руки, обходит очередь и просовывает голову в маленькое окошко. И нам дают билет.

Поезд отъезжает от станции; сначала еще виден город, но потом он кончается, и начинается пригород – разноцветные домики на пригорках, серые мазанки, увитые виноградом. Домики пропадают из виду, зато прямо на нас надвигаются нефтекачки. Огромные ковши опускаются в землю и подымаются в небо. Вагон заполняет запах нефти, нефтекачки бегут нам навстречу, а мы будто бы стоим на месте.

Перед Баладжарами начинается степь. Из потрескавшейся земли торчат колючки. Значит, скоро станция.

* * *

Баба Ася, мама дядиной жены, поджидает нас на крыльце. Она высокая и толстая, как Луиза Вольдемаровна.

– Ах вы милые, долгожданные!