Текст книги "Цаца заморская (сборник)"

Я взбираюсь на доски, прислоняюсь спиной к забору. Я пришла сюда переживать за то, что все поссорились.

– Ну, философ, что скажешь? – подмигивает мне хозяин, сметая с верстака завитки стружек. У забора так и стоит пустая бутылка.

– Некуда мне себя девать, – жалуюсь я хозяину.

– А не слишком ли ты умная для своих лет? – замечает хозяин строго. – И слова у тебя взрослые. Дети должны быть детьми. И двигаться побольше надо. А то замуж не возьмут.

При чем тут «замуж»? Какое ему дело до того, что я толстая? Как бы ему понравилось, если б я сказала: «Какой-то вы серый, да еще и без ноги! Из-за этого на вас никто не женится»?

Я сползаю с досок и направляюсь в курятник.

– Не спугни, – говорит хозяин, – они несутся.

В курятнике тихо, три курицы, нахохлившись, сидят на куче опилок, остальные прохаживаются по курятнику. Петухи носятся по двору. Ткнутся клювами в миску с просом, склюют пару зернышек и разбегаются в разные стороны.

– На будущий год разведу цесарок, – объявляет он торжественно.

– Кто это?

– Кура черная в белую крапинку, декоративная. На месте курятника выстрою гараж. Чего ты там в земле копаешься?

– Жука нашла.

– Петухам отдай, сожрут, недорого возьмут.

– Нет. Я их собираю для тетушкиной коллекции.

– Все ученые немножечко того, а? – гогочет хозяин. – Много знать – это беда. Ну-ка поди сюда!

Я подхожу, хотя помню наказ бабушки: «Он пьяница, он может побить».

– Тайну хочу тебе поведать. А, не буду, – машет рукой хозяин, – ковыряй своих жуков.

– У вас, наверное, работа кончилась? – спрашиваю я хозяина. – Вы раньше все время строгали, а теперь только стружки сгребаете.

– Головастая, кумекаешь, что к чему! Тебе-то я и доверю тайну моей жизни.

Я замерла по стойке смирно. Но хозяин не спешит, возит ладонью по верстаку – наверное, выбирает слова, которые были бы понятны человеку неполных восьми лет.

– Тошнехонько мне жить, – говорит хозяин, – вот тебе и вся тайна.

Какая же это тайна? В том, что человеку без ноги, жены и детей тошнехонько жить, нет никакой тайны.

– Пойдешь со мной в магазин? Тогда я тебе еще кое-какие тайны раскрою.

– Бабушка не отпустит.

– Я сам ее попрошу, – говорит хозяин и идет в дом.

Бедный хозяин, должно быть, ему и вправду тошнехонько, иначе зачем ему брать меня с собой в магазин?

Бабушка, как ни странно, разрешила. Зачем тогда она говорила, что хозяин меня может побить? Поди разбери этих взрослых!

Хозяин подпрыгивает на костылях, как самый настоящий инвалид, такие у нас на бульваре в шахматы играют. Много инвалидов и у армянской церкви: одни держат кепку, чтоб им туда монеты бросали, а другие просто так стоят. Но у нашего-то хозяина денег на машину хватит.

В руке у него авоська с пустыми бутылками.

– Вон еще одна, – указываю я хозяину на бутылку у забора.

– Это на случай стихийного бедствия. Когда не останется на хлеб.

– Так у вас же деньги на машину, – напоминаю шепотом, он ведь сказал, что это тайна.

– Попрыгаем, – вздыхает тяжело хозяин, и, приподнявшись на костылях, перепрыгивает канаву.

Двигается хозяин быстро, я бегу за ним вприпрыжку, козликом. Пусть я толстая, зато бегать умею. Пустые бутылки позвякивают в сетке, как колокольчики на шее у коровы. По этой дороге мы еще не ходили. И я никогда не видела, как женщины в шароварах вместе с голопузыми детьми утаптывают землю босыми ногами.

– Дом строят, – объясняет мне хозяин. – Мазанка называется. Дрянь порядочная, внутри всегда темно, а зимой к тому же и сыро.

– Вы для них доски строгали?

– Ну ты умная, как полено! – Хозяин аж присвистнул от удивления. – Я сказал тебе «мазанка». Ее делают из глины и кизяка, дерьмо по-нашему. Доски для этого не нужны. Ненавижу эту улицу, – говорит хозяин, когда мы выходим к морю. – Все мне тут обрыдло. Уехал бы, дом не на кого оставить. Я его сам сработал, от первой до последней досточки. К чужим рукам у меня доверия нет.

По пустынному берегу, погружая копыта в серо-зеленую тину, мерно прохаживаются лошади, вороная и пегая. Время от времени они останавливаются и трясут гривами – отмахиваются от слепней и оводов. У пегой лошади живот большущий, и внутри него все перекатывается. Наверное, она скоро родит. Марка мне рассказывала, как это происходит у людей. Даже думать об этом противно.

Песчаный берег зарос верблюжьей колючкой. Как только ее верблюд жует? На вид у него такие мягкие губы, а на самом деле – жестче пятки. Колючек вокруг столько, что на целый караван хватит, а верблюда – ни одного.

– Здесь раньше верблюды были? – спрашиваю я хозяина.

– Были, да вывелись.

– Как это вывелись? Они же не пятна, а огромные животные!

– Мамонты – и те вывелись, – вздыхает хозяин, – а они в десять раз больше верблюдов. Все выводятся. И род людской.

«Может, это и есть тайна?» – думаю я, глядя на хозяина. Он угрюмый, небритый и на море смотрит с таким недовольством, словно оно ему мешает.

– Тут пойдем, – говорит хозяин, спускаясь к берегу.

Берег усеян коровьими лепешками. Сгрудившись у воды, коровы обмахиваются хвостами. А одна рыжая корова лежит на песке и мотает во все стороны головой. Глаза у нее большие и грустные.

– А у вас бывает отпуск?

– Бывает. Принудительный. Заказов у меня больше нет, ясно? Нравится им месить глину ногами и лепить на скорую руку, с деревом они связываться не хотят.

– Салют плотнику! – приветствует хозяина худой мужчина в штормовке.

Наконец-то мы подошли к магазину.

– Чего не в море? – спрашивает хозяин.

– Обещали шторм. Надо отовариться.

– Ащи! – восклицает продавец в огромной клетчатой кепке и протягивает худому бутылку.

– Дела идут? – спрашивает продавец хозяина.

– Идут.

– Квартирантка? – указывает он на меня пальцем.

– Квартирантка, – отвечает хозяин. Видно, он не настроен беседовать.

– Слыхал, работы у тебя нету.

– Нету.

Худой мужчина в штормовке курит, папироса во рту летает из угла в угол.

– А то давай к нам в артель, – предлагает он, выплевывая папиросу.

Хозяин молчит.

– Все насчет машины мечтаешь? – не отстает худой.

Значит, это не тайна – про машину. Зачем хозяин меня обманывал?

Странный какой-то магазин. Никто не спрашивает: «Сколько это стоит?», протягивают продавцу деньги, и тот выдает бутылки.

– Ты бы подал на инвалидку, – советует худой и снова закуривает.

– Сгинь, – говорит хозяин, – дай пройти!

Он сгружает на прилавок пустые бутылки, получает из рук продавца полную и сует ее за пазуху.

– Инвалид! – восклицает худой. – Без ноги в тылу отсиживаться – это ништяк! Не то что на войне жизнью рисковать.

– Ты это к чему? – наступает на него грудью хозяин.

– Да так, – отвечает худой.

– Ну и отвали, если «так»!

Теперь у хозяина глаза не злые, а грустные, как у коровы, которую донимают слепни.

Мы выходим к морю.

– Хорошо в детстве, – говорит хозяин, – никаких забот.

– А вам хорошо было? – спрашиваю я хозяина.

– Не помню. У меня память дырявая. Я ее пропил.

– А мой папа на войне память потерял.

В горле у хозяина стало что-то перекатываться, как в животе у пегой лошади. Он достал бутылку из-за пазухи и открыл ее зубами.

– Пристраивайся, – предлагает мне хозяин, садясь на камень. – Тяжело в жару пить, – жалуется он, делая глоток.

– А вы не пейте.

– Ну, это ты брось, слушай лучше, что я тебе скажу.

– Это тайна?

– Так вот, – кивает хозяин. – До фронта я не добрался. Спешил на фронт, а попал под машину. Вжик, и вся моя жизнь – вжик. Сочувствуешь? И зря. Малодушных жалеть нечего. Они сами себя жалеют. И в этом вся беда. А тут война кончилась, многие вернулись калеками. Ну я и стал врать, что воевал. Мне сначала все верили, а когда дознались… Пришлось уехать из Баку, стыдно было людям в глаза смотреть. Приехал в Набрань. Ну, думаю, все, роток на замок. Но в первый же день по пьяни наболтал обкомовцу, что я жертва войны. А тот выхлопотал мне льготу на постройку дома. Так я свой дом и выстроил. Смешно небось, что такой дядька вруном заделался?

– Да так, не особенно.

Я не знаю, что полагается говорить в таких случаях.

Хозяин зачерпывает пригоршню песку, растопыривает пальцы, и песок течет сквозь них тонкими струйками.

– В пустыне песок в ладони не удержишь. В нем яйцо можно вкрутую сварить.

– Как же по нему верблюды ходят?

– Так они устроены. Жрут колючку, ходят по раскаленному песку и могут подолгу обходиться без воды. О, скорпион! – Хозяин держит в руках огромного черного жука. – Кусачий, черт! Твоей тетушке такая тварь не требуется?

– Требуется, требуется, но во что его взять?

– В руке понесешь, – говорит хозяин и, отломив колючку, протыкает ею жука.

– И кур сами режете? – спрашиваю я строго.

– Сам.

– Не жалко?

– Они же безмозглые. А человеку питаться надо. Организм требует.

Тетушку никак нельзя назвать бесчувственной, и хозяина – нельзя. Почему же им ни капельки не жалко бедных кур? Носятся они по двору такие счастливые, что живут на свете, а потом хозяин возьмет в руки нож, отрежет им голову, и руки у него будут в крови. Я видела, как хозяин шел к умывальнику отмывать кровь. Марка считает, что все люди – живодеры. Если бы можно было есть только клубнику, землянику, черешню, сливу и грушу, Марка бы запросто отказалась от мяса. «Как там она, – думаю, – вдруг она больше никогда не будет со мной разговаривать?»

Калитка распахивается, и во двор въезжает Марка с Толиком на мопеде.

– Газ давай! – кричит она, и мопед несется прямо в курятник.

Хорошо, что Толик успел затормозить, иначе от курятника осталось бы мокрое место. Перепуганные куры слетели с насеста, петухи как ошпаренные вокруг носятся. Влетит им от хозяина!

– Хулиганы, – говорит бабушка. – Сейчас же иди домой, чтобы я тебя рядом с ними не видела.

До самого вечера она меня во двор не выпускала. «Книжечки почитай, с куклами поиграй, книжечки почитай, с куклами поиграй», – заладила! Наконец сжалилась и разрешила посидеть во дворе, но так, чтобы она меня из окна видела. Ну и пусть смотрит!

В сумерки под ореховым деревом включается лампочка. Она высвечивает нижние листья, выделяет их из темно-зеленой кроны. На фоне чернеющего неба золотятся зубчатые края листьев. На свет слетаются мошкара и ночные бабочки. Они бьются о раскаленную лампочку, и с крыльев облетает пыльца. Маленькие мошки кружатся вместе с пыльцой, и от этого кружения чуть слышно шелестит воздух. Под лампочкой стоит стол, около него вбиты две длинные лавки. Если б не мошкара, я бы до самой ночи сидела на лавке и смотрела на ночных бабочек. С моря дует прохладный воздух. Он, как живое невидимое существо, разгоняет духоту, и листья кивают ему в знак благодарности.

Марка говорит, что вечером на нее нападает тоска. И ей хочется домой в Баку, смотреть телевизор у наших соседей дяди Сени и тети Нади. У них нет детей, но есть кот Мурзик. Каждый вечер дядя Сеня, тетя Надя и Мурзик смотрят телевизор и едят сосиски. И все, кто приходит смотреть телевизор, получают по сосиске. Им не жалко – пусть все смотрят у них телевизор и едят сосиски, лишь бы не мешали смотреть. Меня туда не пускают, потому что от телевизора портится зрение, а от сосисок – желудок.

В город меня не тянет. Хорошо сидеть и смотреть на листья. Иногда раздается глухой стук – это падает на землю очередной недозрелый орех. В темноте наш двор кажется огромным, потому что забора не видно.

– Мечтаешь? – Откуда ни возьмись появляется Марка.

– Мечтаю. Мечтаю, чтобы тетушка вернулась. А ты, как видно, не исправляешься, а портишься на глазах.

Теперь я не боюсь разговаривать с Маркой в таком тоне. У меня в запасе тайна.

– Язык распустила! Получишь по шее! – грозит Марка.

– Скажу тетушке, что ты с Толиком целый день на мопеде каталась, и еще про курятник.

– Нас пугают, а нам не страшно.

Марка идет к себе в комнату. Я – за ней. Нарушаю слово, данное бабушке.

На столе валяются карты. У Толика в пятерне полколоды зажато.

– Только попробуй наябедничать! Увидишь, что будет, – угрожает мне Марка.

– А вы меня примите, тогда не скажу.

– Тогда нате вам карты, а я на атасе постою.

Толик отдает мне карты и с облегчением вздыхает.

– Трудная игра, – говорит он. – Я можно печенинку съем?

– Ешь что хочешь и не отвлекай.

Марка сосредоточилась – перед ней опытный противник, а не лопух Толик, который даму от валета не отличит.

– Идут! – шепчет Толик, и у него изо рта вываливается полпеченья.

Едва мы успеваем сгрести карты, как в комнату входит тетушка в немыслимом платье, в немыслимой шляпе и с немыслимой сумкой.

– Здравствуйте! – машет тетушка шляпой. – Мне очень приятно видеть вас всех в полном сборе. – С этими словами она плюхается на стул и накрывает шляпой вазу с печеньем.

– Что с вами? – Марка осторожно вынимает из-под себя колоду и прячет ее под скатерть.

– Я сбилась с мысли и потеряла путеводную нить, – заявляет тетушка.

– Пойду, до завтра утром, – говорит Толик и пятится к двери.

– Приятных сновидений! – машет ему тетушка вслед.

Теперь он наверняка будет считать ее сумасшедшей.

– Платье называется «Кармен», – поясняет тетушка, поправляя черный атласный бант на боку. – Кто из вас знает, какие розы изображены на платье? Никто. Это чайная роза, – показывает она на рукав, – а это вечерняя роза, – тыкает она себя в живот. – Шляпа – прошу внимания – «Каролинка», крашеная солома. Прелестная выдумка – красить солому. Одобряете?

– Одобряем, – отвечаю я и за себя и за Марку.

– Чудненько! В уцененном магазине можно одеться с головы до ног.

Тетушка умолкает. Она раскачивается на стуле и обмахивается шляпой.

– Грустно сознавать, – говорит она, мечтательно глядя на кусок печенинки, который вывалился из Толикиного рта. – Грустно сознавать…

Мы с Маркой переглядываемся.

– Я человек без всего… – говорит она, снимая пенсне и надавливая стеклом на забытую печенинку, – существо бессмысленного мира…

Тетушка в ужаснейшем настроении. Вместо того чтобы обидеться на Марку, она обиделась на мир.

– Принесите чаю, – требует она, и мы с Маркой как по команде вылетаем в прихожую. Там на примусе стоит чайник. Марка его зажигает.

– Спать! – раздается бабушкин голос.

– Попроси ее, – шепчу я Марке.

Марка ни за что бы не согласилась за меня просить, но, видно, ей не очень-то хочется оставаться с тетушкой наедине.

– Разрешите ей до одиннадцати, – говорит Марка в закрытую дверь. – У нас, у нас… у нас день рождения тетушки.

Бабушка молчит, и это плохой знак, но Марка считает его знаком согласия.

– Ты вспомнила про мой день рождения?! – восклицает тетушка, и я роняю чашку с серпом и молотом на пол. Марка доверила мне ее нести, и вот что из этого вышло.

– Балбесина! – Марка свободной рукой дает мне подзатыльник.

– В такой день не следует устраивать драку, – говорит тетушка. – Чашка того не стоит. Сознайся, ты вспомнила про мой день рождения? Чудненько! Не будем ссориться. Я встречалась с Ниной Феоктистовной, мы славно отметили эту дату, и она сказала, что… Впрочем, не буду. Непедагогично передавать детям соображения взрослых. А именно Нины Феоктистовны.

Тетушка выжидательно смотрит на Марку, но Марка тупо молчит. Что ей стоит попросить у тетушки прощения? Я бы уж сто раз попросила. Но Марка не может. «Она погрузилась в мир иной». Это с ней бывает, она мне сама рассказывала. Мне бы тоже хотелось туда погрузиться, но Марка говорит, что такой козявке, как я, в мире ином делать нечего.

– Так что же вы притихли? Поздравляйте меня!

– Поздравляем! – кричу я за себя и за Марку – она все еще там, где такой козявке, как мне, делать нечего.

– Целуйте, – велит тетушка и тычет в щеку указательным пальцем.

Нет, что угодно, но только не это. «Тетушка – человек», – твержу я про себя, не в силах приблизиться к напудренной щеке. Пусть сначала Марка. Марка-то ей роднее. Хотя как считать. Тетушка – мамина сестра; не возьми она Марку из детдома – и никем бы она Марке не стала: ни тетушкой, ни мамой.

Зажмурившись, Марка целует тетушку в нос. Я тоже зажмуриваюсь и попадаю в подбородок.

– Прелестно, – хвалит она нас за меткость.

«Она глубокая дворянка и ученая женщина» – такого мнения о ней бабушка.

«Глубокая дворянка» – высшая похвала в бабушкиных устах. Подругу тетю Соню бабушка тоже считает «глубокой дворянкой». Она разбирается в политике и готовит мясной рулет с яйцом по рецепту из женского календаря. Папа сказал мне, что тетя Соня из таких краев, где дворян и не видывали. Но кто они такие и чем отличаются, я так и не поняла.

«Чем глубже дворянин, тем голубей его кровь. И у тетушки голубая кровь», – говорит бабушка. Я с ней не спорю, хотя всем известно, что кровь у людей красная.

– Скупила полмагазина, плюс подарок Нины Феоктистовны. – Тетушка щелкает замочком на сумке. – «На что?» – спросите вы. И я отвечу: «На премию». Мне дали премию. Невероятно, но факт. – Тетушка прикладывает к ушам клипсы-ромашки. – Это от Нины Феоктистовны – не слишком ли игриво?

– Чудненько, – передразнивает ее Марка.

Тетушка вытаскивает из сумки железную коробку с видом Кремля, открывает ее и достает оттуда поздравление в стихах.

– Нина Феоктистовна была рождена поэтом, но зарыла свой талант в землю. Во имя науки. Вот послушайте: «Летают бабочки, цветут цветы, и среди них одна, немыслимая, ты! О дева мудрая, о светоча букет, тебе дарю его, и чтобы много лет в душе твоей горел познанья свет!»…

Тетушка уносит в свой кабинет коробку с видом Кремля, ставит открытку рядом с фотографией, где она прижимается щекой к голубю, а клипсы пришпиливает к тюлевой занавеске.

– Очень оживляет! Сразу стало так уютно и солнечно!

– Говорите нормально, вы же профессор, а не маленькая девочка!

Марка грубит, но тетушка не обращает на это никакого внимания.

– Я в эмпиреях! – восклицает она. – А когда начнется учебный год, я снова превращусь в профессора. Человек многолик!

В Баку к тетушке приходят студенты на дом. Не таскать же ей в институт уникальную коллекцию! Для студентов тетушка наряжается в прозрачную капроновую блузку, через которую просвечивает голубая комбинация, а к вороту блузки «для символики» прикалывает брошку-скарабея. Марка не знает, что такое «символика». Тетушка недовольна нашим «мизерным» запасом слов. «Где богатство эпитетов, где меткие сравнения и виртуозные метафоры?!» – возмущается она. Но стоит спросить ее какое-нибудь слово, она пускается в длинные объяснения. И Марка меня за это ругает, говорит: «Черт тебя за язык дернул!»

Тетушка выносит из своего кабинета коробки, и мы с Маркой расставляем их буквой «о», поскольку стол буквой «о» и стулья вокруг него буквой «о». Маленькие разноцветные жучки покоятся в черных бархатных гробиках. За это Марка называет тетушкину коллекцию братской могилой.

Наконец студенты приходят, и тетушка занимает место в центре стола. Она восседает на высоком стуле, как королева в королевстве засушенных жучков, и произносит тираду на каком-то странном языке, где только редкие слова похожи на русские.

Тетушка достает из сумки туфли, фартук и форму. Марка мигом все это на себя напяливает и крутится перед маленьким зеркалом, в котором все видно только по частям.

– Длина нормальная, по-твоему?

– Нормальная, – отвечаю.

– Тебя здесь никто не спрашивает!

Да, я никому не нужна. Родители сдали меня бабушке, чтобы она за мной следила, а они бы могли ходить в гости и засиживаться там допоздна. А Марке с тетушкой и вовсе до меня дела нет.

– Уйду, – говорю я шепотом, но они не обращают никакого внимания. – Ухожу, – повторяю я громко, и тетушка желает мне спокойной ночи.

– Ты никогда не слушаешь бабушку. Если б ты меня слушалась, ты бы была умной девочкой. Думаешь, мне жалко тебя к ним отпускать? Иди, сколько тебе надо. Нельзя быть докучливой. Если ты будешь докучливой, люди будут отмахиваться от тебя, как от мухи. Ты им сейчас нужна была? Ответь, нужна ты им была сейчас? Нет, ты была им не нужна.

Я заползаю под одеяло. Хоть бы сегодня она забыла про горшок! Но нет:

– Ты должна кое-что сделать, чтобы не случилась авария.

– Никакой аварии со мной уже давно не случается!

«Из-за горшка с бабушкой не ссорься», – слышу я мамин голос.

«У Марки теперь Толик, с тетушкой она помирилась, – размышляю я, сидя на горшке, – осталась я вдвоем с бабушкой, а от нее одна тоска».

Как и предсказывали в магазине, наутро начался шторм. Бабушка закрыла все окна, чтобы к нам ветер не ворвался. Во дворе никого, даже смелые петухи и те попрятались. Крона орехового дерева небо подметает, туда-сюда, туда-сюда; наверное, после шторма на нем ни одного ореха не останется.

В честь такого разгула природы тетушка решила прочесть нам лекцию о клопах. Она давно мечтала углубить наши представления о жизни инсектов, но Марка от этого дела всячески увиливала. Теперь ей не отвертеться.

– Тогда наденьте белую блузку со скарабеем! Почему у вас нет брошки «клоп», если вы занимаетесь клопами?!

Стоит Марке согласиться на что-то не по своей воле, она готова всех извести.

– К сожалению, таких брошек не выпускают, – отвечает тетушка. – И зря. Если бы не вредные свойства некоторых клопов, можно было бы считать, что клоп сконструирован природой по образцу красоты.

Тетушка выносит из комнаты две коробки и усаживается на персональный стул.

– Перед вами клопы, подотряд в отряде хоботных.

– От них произошли слоны? – спрашиваю я.

– Нет. Слоны произошли путем сложной эволюции. Их сходство с клопами ограничивается наличием хобота, или хоботка.

– Клопы с хоботом, – хохочет Мара, – вот это зрелище!

– Взгляните на этого клопа, – продолжает тетушка, не обращая внимания на Марку. – Мормидеа баккарум. Желтовато-бурый с темными точками, он обитает в ягодных местах, его можно сразу распознать по неприятному запаху. Пожалуйста, взгляните, пятый по счету в верхнем ряду. Мормидеа баккарум! – произносит тетушка как заклинание, и в этот момент на пороге появляется Толик.

– Клоп, клоп, клоп, – покатывается Марка, тыча в Толика пальцем.

– Мардомаркум, мармадарку, мордобаранкум, – хохочем мы изо всех сил.

– У нас идут занятия, – говорит тетушка строго. – Займите свое место.

– Лезь на стенку и ползи, на стенке его место! – вопит Марка.

– Повторяю для новоприбывшего, – тетушка щелкает брошкой. – Мы остановились на мормидеа баккарум, ягодном клопе.

Марка хохочет, а я сдерживаюсь.

– Этот, – говорит Толик, – съешь ягоду – во рту жжет.

– Верно, – радуется тетушка, – теперь вы будете знать, что сия горечь означает.

– Что срубал клопа, – выкрикивает Толик.

– Нет, это невозможно! Где культура речи?!

– А что я сказал? Что я сказал? – напирает Толик. – Что я, ругнулся?

– Вы не ругнулись. Вы над-ругались! Вам не дорог русский язык, иначе вы бы не позволили себе употреблять придаточное предложение без главного!

Я слышу стон. Может, это ветер? Нет, это человеческий стон.

– Прислушайтесь, – перебиваю я тетушку, – кажется, хозяин плачет.

– Мужчины не плачут, – обижается за хозяина Толик. – Это ветер.

– Это человек! – восклицает тетушка, и ее как ветром сдувает.

Мы бежим за ней. Хотя нам строго-настрого запрещено подходить к ступенькам, ведущим на второй этаж.

Хозяин лежит в пустой комнате на кровати и стонет. На спинке висят брюки, а пиджак валяется на полу.

Тетушка делает нам знак рукой: мол, отойдите в сторонку, – а сама кладет ладонь хозяину на плечо.

– Петр Гаврилович, что с вами?

– Клара Леонидовна…

Вот так да! Два человека, которых никто не зовет иначе, чем «хозяин» и «тетушка», оказывается, имеют собственные имена и отчества и к тому же знают, как зовут друг друга.

– Чем я могу быть полезна? – спрашивает тетушка.

– Ничем. – Сам хозяин рядом, а голос его далеко-далеко. – У меня фантомные боли. Уходите! Все уходите!

Мы спускаемся вниз. От ветра дрожат оконные стекла. Хочется спрятаться под одеяло и не вылезать оттуда, пока не успокоятся ветер и хозяин. Но, если я залезу под одеяло, бабушка решит, что я больна.

Клопы в бархатных коробках лежат на столе. Тетушка нарушила свое правило: «Даже в случае землетрясения первым делом надо убрать коллекцию в шкаф и запереть ее на ключ».

– Пожалуйста, ведите себя тихо, – говорит нам тетушка. – Он испытывает невероятные физические муки.

– А что у него болит? – спрашивает Марка.

– То место, где раньше была нога.

– Воздух, что ли, у него болит?

– Ох, Мара, – вздыхает тетушка, – меня губит твое бессердечие. Хочется надеяться, что за личиной грубости скрывается добрая, незащищенная душа.

Бабушка лежит с компрессом на голове. Перемена погоды вызывает у нее спазмы сосудов.

– Как ты думаешь, пустое место может болеть? – спрашиваю я у нее.

– Ой, деточка, еще как может! Петечки нет в живых вот уже скоро тридцать лет. Так ты думаешь, найдется такая минута, когда не болит душа?

– Но болит душа, а не пустое место…

– А что такое душа? – спрашивает бабушка. – Душа и есть пустое место. Все внутри заполнено, и только одно место около сердца пустое – там живет душа.

– Так что же, Петя жил у тебя в пустом месте?

– Ой, деточка, так оно и было. Сначала он жил под сердцем, потом в сердце, а потом около сердца…

– А может быть так, чтоб у человека не было ноги, а болело то место, где раньше она была?

– Ленка, зря ты мучаешь меня глупыми вопросами. Лучше поухаживай за бабушкой, подай ей стакан воды…

Бабушка закидывает в горло белую пилюлю и запивает ее большими глотками. Как может этот маленький шарик попасть туда, где сидит боль, и убить ее? А что, если попросить для хозяина и спасти его?

– Бабушка, дай мне одну таблеточку для хозяина. У него болит то место, где раньше была нога.

– Боже сохрани! – восклицает бабушка. – Лекарства принимают только по указанию врача. Поиграй лучше в игрушечки! Надо было везти полмашины игрушек, чтоб они пылились под кроватью.

Я засовываю голову под кровать, и так мне становится грустно! Играть в игрушки я, кажется, окончательно разучилась. Тем более когда на улице ураган и у хозяина болит пустое место!

К тому же и Марка вконец зазналась. Как только к нам повадился Толик, она перестала меня замечать, а если заметит, окинет презрительным взглядом и говорит: «Не липни ты ко мне, вали к бабушке и играй с ней в игрушки!»

А я вот пойду сейчас к хозяину и буду за ним ухаживать. И пусть она завидует – ее, например, он и в магазин с собой не взял.

Я опоздала: подле хозяина сидит тетушка в марлевой повязке. Лицо у него страшное, глаза в темных кругах, и вокруг рта все черное от щетины.

– У-у-у… – стонет хозяин, – теперь мне хана.

– Что, простите? – переспрашивает тетушка.

– Амбец кутенятам.

Наконец-то и тетушке попалось непонятное слово – теперь она узнает, как трудно иметь дело с человеком, который произносит одни непонятные слова.

– Каюк! – кричит хозяин.

Тетушка неподвижно сидит на табуретке, упершись руками в колени.

– Бестолковая женщина, – сердится хозяин, – я говорю, конец мне, а она – что да что. Крышка, ясно?

– Алкоголь – это яд, – говорит тетушка.

– Яду бы мне, – стонет хозяин.

– Сейчас. – Тетушка встает со стула.

Неужели она идет за ядом? Буду за ней шпионить. Тетушка спускается с лестницы, я крадусь за ней; тетушка заходит в комнату, я – за ней.

– Побудь с нами, – просит меня ласковейшим голосом Марка.

«Может, послышалось?» – думаю.

– Побудь с нами, – повторяет она голосом волшебной феи.

– Так и быть, – соглашаюсь я и присаживаюсь на край стула.

– Садись поудобней и угощайся. – Марка придвигает ко мне вазочку с печеньем. – Мы решили с Толиком дружить и переписываться. Нам нужен свидетель. Мы выбираем тебя, поскольку на данный момент поблизости никого не оказалось. Сейчас мы будем кропить кровью священную бумагу!

– Чьей кровью?

– Разумеется, не твоей. Ты пока угощайся.

Что творится! Тетушка хочет отравить хозяина, а Марка – расписываться собственной кровью.

– Может, не надо, а? – говорит Толик. – Подпишемся чернилами.

– Если тебе жалко на меня каплю крови, то я разрываю союз!

– Не шумите, пожалуйста, – просит тетушка. Она вынесла из своей комнаты пузырек с прозрачной жидкостью и пошла с ним наверх.

– Морить пошла, – кивает на бутылку Марка.

– А что это, яд? – интересуюсь я как бы между прочим.

– Клопомор, – бросает Марка, отправляясь в тетушкину комнату за булавкой. – Вот как раз на всех. Три штуки.

– Кому третья? – спрашиваю я как бы между прочим.

– Тебе, – отвечает Марка спокойно.

– Не буду. Не буду, и все, – твержу я.

– И я не буду, – заявляет Толик.

– Разбирайтесь без меня, – говорю я, уходя. – У меня есть дело поважней, – намекаю я на клопомор, тетушку и хозяина.

– Кушать! – раздается бабушкин голос.

Этого только не хватало!

– Ты грей, а я через пять минут приду!

– Все уже согрето!

Теперь она ни за что не отстанет! Я глотаю гречневую кашу и запиваю ее киселем.

– Я же говорила, что воздух ни при чем, – умиляется на меня бабушка. – Воздуха нет, а аппетит есть.

«Будет тут аппетит, – думаю, – когда каждая минута на счету. И зачем тетушке травить хозяина?»

– Я убиваю вас своими руками. – Тетушка переливает жидкость из пузырька в стакан. Добавляет туда воды и подает стакан хозяину. – Это преступление навсегда останется на моей совести.

– Убивайте меня, убивайте, – умоляет хозяин и тянет руку к стакану.

Выпив залпом, он глубоко вздыхает. Вместо того чтобы умереть, он трет грудь растопыренными пальцами.

– Пожалуй, и поем, – говорит он, вместо того чтобы умереть.

Тетушка кормит его из ложечки каким-то супом. Как меня мама в детстве, приговаривая:

– Ну еще одну, а теперь еще.

И хозяин, как я в детстве, кривит рот:

– Больше не хочу, больше не могу. Дайте запить!

– Как низко я пала, – говорит тетушка, подавая хозяину стакан, – я гублю вас своими собственными руками.

– Тошнехонько мне жить… – жалуется хозяин.

«Вот он и выдал тайну», – думаю я. Мало того что тетушка, а не я, кормит хозяина, он еще и выдает наши секреты.

– Куплю машину – с этим завяжу, – заявляет хозяин.

«Сейчас и про вранье свое выдаст», – думаю. Но хозяин умолк. И захрапел. Тетушка как приросла к табуретке.

– Своими руками, – повторяет она, – своими руками.

– Он умрет? – спрашиваю я, подкрадываясь к тетушке из-за спины.

– А-а-а! – вскрикивает тетушка, словно ей в знак дружбы и будущей переписки прокололи палец булавкой.

– Он умер?

– Отвратительная привычка подсматривать за взрослыми! Только низменное чувство способно толкнуть ребенка на такой проступок!

– Зачем вы его отравили?

– Я его не отравила, я облегчила его участь. Теперь он спит сладким сном младенца.

Две огромные слезы выкатываются из-под тетушкиного пенсне.

– Вы дали ему клопомор!

– Девочка, поставь сосуд с жидкостью на место. И иди к бабушке. Нехорошо подсматривать за взрослыми и вмешиваться в их личную жизнь.

– Не уйду, пока хозяин не откроет глаза.

– Пойми, взрослые иногда вынуждены совершать поступки, идущие вразрез с их собственными убеждениями.

Непонятно, что имеет в виду тетушка. То, что хозяин храпит на весь дом, или то, что она напоила его клопомором.