Текст книги "Любовь и страсть Сухово-Кобылина. Трагедия великого драматурга"

Сам Сухово-Кобылин впоследствии сообщал, что его подруга питала «глубокое уважение и привязанность» к его матери и сестрам и была с ними в «близком дружестве». Луиза стала поверенной чувств к Николаю Огареву младшей, любимой сестры Александра Евдокии Васильевны, Душеньки. С Огаревым Александр сблизился еще во время учебы в Московском университете. Необыкновенная человеческая привлекательность Огарева, его отзывчивость и такт очень скоро сделали его вместе с Герценом своеобразным центром притяжения студенческого кружка, чаще всего собиравшегося в доме отца Огарева, на Никитской. Здесь нередко бывал и Сухово-Кобылин, который в свою очередь привел Ника (так Огарева звали друзья) в гостеприимный дом своей матери. Там он поразил сердце подростка Душеньки. Но в то время ни о каких лирических отношениях не могло быть и речи.

Теперь Душеньке было далеко за двадцать, и, хотя она слыла первой московской красавицей, годы уходили. Ей суждено было стать вдохновительницей музы Огарева, его идеалом, его Прекрасной Дамой. Именно для Душеньки он в 1841–1845 годах написал цикл из 45 лирических стихотворений под названием Buch der Liebe – «Книга любви». Но в свое время он опрометчиво женился на совершенно чуждой ему по духу женщине, и, несмотря на то что в декабре 1844 года супруги разъехались навсегда, официально женатый Огарев не мог сделать предложение Евдокии Васильевне. Он даже из робости не рискнул признаться ей в любви. Сердцем поэт чувствовал, что девушка к нему неравнодушна. Она действительно долгое время отвергала предложения своих многочисленных поклонников. Получил отказ и Михаил Федорович Петрово-Соловово (1813–1885) – состоятельный молодой человек хорошего рода и отменных личных качеств, полковник Кавалергардского полка. Но Луиза, которой любовь не застила глаза, советовала девушке обратить внимание на этого славного малого, столь преданно в нее влюбленного.

Когда весной 1846 года Огарев вернулся в Россию после окончательного разрыва с женой, его Прекрасная Дама была уже помолвлена с другим. «Директор совести», как звали Ника друзья, не решился препятствовать девушке устроить свою жизнь.

В день рождения Александра Васильевича, 17 сентября 1848 года (Мария Ивановна, боготворившая сына, считала этот день самым счастливым не только для него, но и для всей семьи), Евдокия Васильевна Сухово-Кобылина и Михаил Федорович Петрово-Соловово обвенчались. Душенька ни разу в жизни об этом не пожалела. Вскоре после свадьбы они уехали в Петербург, позже с ними стала жить и младшая сестра Софья Васильевна, поступившая в Академию художеств. Это был уникальный случай: барышня стала учиться в академии. Но Софья Васильевна обладала такими художественными дарованиями, что ее поступление единодушно одобрили авторитеты кисти и холста.

Молодой богатый холостяк, Александр пользовался неизменным успехом у женщин – свидетельство тому многочисленные письма, сохранившиеся в уголовном деле: «Клянусь тебе, нежный и дорогой друг, я твоя навеки. Никакая сила, никакая власть не вырвет из моего сердца любви, которую я посвятила тебе. Никакое сердце не будет биться на моем, ничьи губы не сотрут следов твоих поцелуев, никто не получит тех поцелуев, которые назначены тебе одному». Другая возлюбленная умоляла: «Я спрашиваю вас, любите ли вы другую? Ради Бога, не заставляйте страдать женщину и напишите ей в немногих строках, может ли она, обожая вас, надеяться на ваше расположение?»

Так что позже он со знанием дела писал о победах своего героя Кречинского: «…женский пол – опять то же… Какое количество у него их перебывало, так этого и вообразить не можно! По вкусу он им пришелся, что ли, только просто отбою нет. Это письма, записки, цыдулии всякие, а там и лично. И такая идет каша: и просят-то, и любят-то, и ревнуют, и злобствуют («Свадьба Кречинского», 2, 1).

Но для него эти связи оставались мимолетными: он был глубоко и нежно предан лишь Луизе. Хотя где-то далеко маячила мысль, что «истинное счастие – это найти благовоспитанную девочку и разделить с ней все» («Свадьба Кречинского», 1, 9).

По словам графини Елизаветы Салиас, сестры Сухово-Кобылина, «он устроил себе жизнь по своему вкусу. Мадемуазель Симон более, чем когда-либо, принадлежит ему. Он обедает со своей возлюбленной, он счастлив на свой лад, и она тоже несомненно счастлива».

Действительно, жизнь Луизы была приятной, удобной – можно сказать, счастливой. Шкафы у нее ломились от шикарных дорогих нарядов, ее драгоценностям могла позавидовать любая светская дама, она завела четырех прелестных комнатных собачек, самая любимая – мопс по кличке Дуду; ее стол отличала изысканность, прислуга бросалась угодить… Француженка понимала, что ее императору должно быть удобно и приятно в ее доме, поэтому приложила множество усилий для обустройства этого «приюта любви». Она много заботилась о своем теле, красивых светлых волосах, модной одежде, подчеркивающей ее привлекательность. Возлюбленный неизменно возвращается к ней после всех своих эскапад, еще более влюбленный. Но в обществе с ним она не могла появляться. Вероятно, такое положение ее не тяготило: это современная женщина непременно возмутилась бы, а в то время сословные границы обозначались очень четко, и мало кто дерзал их переступать.

Расставаясь даже ненадолго, любовники обменивались записочками. У них сложился своеобразный тайный язык общения. Александр прибегал к эвфемизмам и иносказаниям, когда приглашал Луизу приехать к нему «пить чай» или обещал «пронзить кастильским кинжалом». Позже это сыграет с ним жестокую шутку.

Охлаждение

В рассказах о творчестве большинства знаменитых писателей, как правило, немалое место уделяется их материальным затруднениям. Даже такие титаны литературы, как Пушкин, Белинский, Добролюбов и множество других, постоянно и остро нуждались. Одним, правда, не хватало роскошного выезда, а другим – пищи насущной. К счастью, Александра Сухово-Кобылина эта невзгода не коснулась – он был богат. Только в подмосковных вотчинах семьи работали более 6 тысяч крепостных (в середине XIX столетия годовой оброк каждого из них был около 50 рублей серебром, так что можно представить себе размер получаемой ренты!). Помимо оброка, взимаемого с крепостных крестьян, семья получала доход от различных торговых предприятий: лесопилен, пасек и пр.

После того как опека над Выксунскими заводами не оправдала себя, Василий Александрович Сухово-Кобылин совсем удалился от дел, погрузившись в религию и внутренне отделившись от семьи. На Александра Васильевича были оформлены доверенности по управлению имуществом отца и дяди по материнской линии (Николая Ивановича Шепелева), а это были миллионные состояния.

Жизнь Александра кипела, была насыщена светскими обязанностями, трудом, заботой о большой семье. Особое место занимал спорт. Он, как молодой Лев Толстой и другие аристократы, посещал модный в то время гимнастический зал француза Пуаре на Петровке, имевший целью «распространение в Москве и ее окрестностях игр лаун-теннис и футбола как полезного для здоровья удовольствия». Кружок имел право устраивать и другие «игры, летние и зимние, как крикет, хоккей, крокет и т. п., а также хождение на лыжах». Здесь Александр на всю жизнь приобрел привычку к гимнастическим упражнениям.

В то время в России среди аристократии на манер Англии появилось увлечение рысистыми бегами. Хорошими чистокровными лошадьми обладали исключительно зажиточные персоны. Эти богачи создавали специальные сообщества и клубы, где собрались любители скачек. Их усилиями строились ипподромы, устраивались комфортные условия для соревнований, все чаще организовывались конкурсы, где приоритетом была скорость животных. И здесь Александр добился значительного успеха. В 1843 году на жеребце Щеголе он выступил как жокей-охотник (любитель) на джентльменской скачке – и победил, обогнав на полкруга знаменитого жокея-профессионала. Он стал первым русским джентльменом-наездником, получившим приз в Москве. Появлялся на скачках Сухово-Кобылин и позже. В 1856 году его лошадь Шассе выиграла серебряную вещицу, которую император Николай I ежегодно предназначал победителю.

Завоевав приз, победитель охладел к этому виду развлечений – требовались постоянные тренировки, ограничение в весе и, следовательно, в пище, к чему гурман Сухово-Кобылин не был готов.

Не стесненный официальными семейными обязанностями, Александр позволял себе отдаваться возникшим еще в детстве пристрастиям. Театральные представления – домашние спектакли – органично вошли в его жизнь. Мощный театральный импульс он получал в Выксе. В огромном усадебном парке еще при Дмитрии Шепелеве было построено роскошное каменное здание театра. Для Шепелева, любившего «пожить с эффектом», театр играл не последнюю роль. Воспитанный на идеях французских энциклопедистов, Шепелев обладал, как говорили, даже некоторым вольномыслием. Тем не менее его страсть к театру выражалась своеобразно. Подобно многим светским людям своего времени, он часто посещал спектакли, чтобы «одарить актрис».

Современники вспоминали, что театр построили по образу и подобию Мариинского в Петербурге или Малого в Москве. Даже в лучших из губернских городов подобных театров не существовало. «Декораций и костюмов было множество; зала для зрителей с ложами и партером отличалась изяществом; на театре давались не только драмы и комедии, но оперы и балеты; многочисленный оркестр сформирован был на славу; окрестные помещики толпой съезжались на театральные представления, так что иногда зала не могла вместить всех посетителей». Капельмейстер Н.Я. Яковлев был весьма впечатлен театром на Выксе: он «был немногим меньше Петербургского Мариинского театра. Вся обстановка и все приспособления были превосходны, механическая часть безукоризненна, и самые сложные оперы тогдашнего времени шли без всяких затруднений. Театр освещался газом. Надо заметить, что в то время даже императорские театры в Петербурге освещались масляными лампами». Н.Я. Афанасьев, работавший у Шепелева в театре капельмейстером, писал в своих воспоминаниях, напечатанных в журнале «Исторический вестник», что «…в наших провинциях еще не было оперных театров, кроме Одессы и Риги, и театр Шепелева по праву занимал единственное место во всей внутренней России».

Период расцвета театра совпал по времени с хозяйствованием в Выксе сыновей Дмитрия Шепелева, Ивана и Николая, к которым перешли театральные пристрастия отца. Они воплощали в реальность его планы, не произведя на свет своих собственных. Однако не недостаток талантов был тому виной. Причудливые, резкие люди привыкшие потакать своим слабостям и причудам, не стремились оставить «векам ни мысли плодовитой, ни гением начатого труда». Старшего даже нарекли «Нероном Ардатовского уезда».

Младший, Николай, внешне невзрачный, болезненный, был человеком мягким, впечатлительным, легкоранимым, нерешительным. Трудностям жизни противостоять не мог. После смерти отца находился всецело во власти старшего брата Ивана. Легко, с удовольствием подчиняясь родне и другу Александру Сухово-Кобылину, обладавшему сильным характером, Николай был далек от житейских забот, жил по-барски беспечно. Новому человеку он мог показаться недалеким, неразвитым, ко всему равнодушным. На самом деле в его душе жили и маленькие увлечения, и большие страсти – но не всякому он был готов открыться. Одним из избранных стал Александр, который сумел оценить у родственника тонкое понимание сценического произведения и не раз обращался к нему за советами во время работы над своими пьесами. Будущего драматурга, требовательного к людям и разборчивого в друзьях, привлекали в Николае искренность и сердечность, артистическая душа, тонкое художественное чувство. А Шепелев-младший нашел в друге близкого по духу человека, так же беззаветно любящего театр.

Е.В. Салиас с уважением говорила об артистических способностях и режиссерской работе Шепелева.

Помогая отцу, Александр Васильевич стал часто и подолгу бывать в Выксе. Летом здесь собиралась большая семья Сухово-Кобылиных. Приезжали кузины, кузены, друзья. Все это сообщество одаренных, талантливых людей особенно привлекал театр как средство самовыражения. Ставили самодеятельные спектакли, в которых у каждого было свое амплуа. Александр обычно писал сценарии, и со временем это стало для него привычным делом.

Летний кинотеатр на месте театра Шепелева в Выксе

Вид величественного здания театра постоянно возвращал его мысли к давно задуманной пьесе. В ее основу легли реальные события – наделавший много шуму скандальный случай, сильно взволновавший петербургское общество. Некий поляк, красавец Крысинский, выдававший себя за графа и имевший вход в лучшее петербургское общество, но оказавшийся всего лишь лакеем польского князя, совершил подмену драгоценной булавки. Сухово-Кобылин познакомился с Крысинским, впоследствии ставшим прототипом героя его знаменитой пьесы, в Ярославле; из разговоров с ним он получил много бесценного материала – случаи и события из жизни, а также облик и характер авантюриста стали ядром задуманной комедии.

Разъезды Александра Васильевича по делам, общение с самыми разными людьми давали богатый материал для выстраивания характеров других действующих лиц неотвязно обдумываемого произведения. Александр Васильевич в то время изучал вопрос о вложении значительной суммы свободных денег и с этой целью приискивал для покупки заводы на Урале. Еще в 1847 году, находясь в Томске, он писал сестрам Евдокии и Софье: «Здесь все живет только для денег. Нажива – единственный двигатель. И все души здесь черны, сухи и отталкивающи. Общество и собрание представляют собою нечто столь колоссальное по глупости, что можно было бы умереть от смеха, если бы не умирали от скуки».

Не только Сухово-Кобылин, но и все думающие и чувствовавшие люди ощущали удушливость атмосферы России в правление Николая I. Умная наблюдательная фрейлина А.Ф. Тютчева, дочь поэта, душевно привязанная к императорскому дому, не могла не заметить очевидное: «Николай I был Дон Кихотом самодержавия, Дон Кихотом страшным и зловредным, потому что обладал всемогуществом, позволившим ему подчинить все своей фантастической и устарелой теории и попирать ногами самые законные стремления и права своего века. Вот почему этот человек, соединявший с душой великодушной и рыцарский характер редкого благородства и честности, сердце горячее и нежное и ум возвышенный и просвещенный, хотя и лишенный широты, вот почему этот человек мог быть для России тираном и деспотом, систематически душившим в управляемой им стране всякое проявление инициативы и жизни… В результате он лишь нагромоздил вокруг своей бесконтрольной власти груду колоссальных злоупотреблений, тем более пагубных, что извне они прикрывались официальной законностью и что ни общественное мнение, ни частная инициатива не имели ни права на них указывать, ни возможности с ними бороться…» Другие современники далеко не разделяли мнения фрейлины о «великодушном и рыцарском характере» и «горячем и нежном сердце» монарха. Их впечатления резюмировал историк А. Лебедев: «Он являл собой ходячий символ-контраст: прекрасное лицо и фигура, но внутренняя духовная отсталость, интеллектуальная неразвитость и нравственная тупость… При Николае началась насильственная нивелировка общественного сознания, оказенивания мысли и нравственности… Это был царь с кругозором ротного командира, он хотел и умел править с прямотой и беззастенчивостью откровенного деспота».

Чудовищный рост «управленцев» вел к невиданным злоупотреблениям и воровству, казнокрадству и взяточничеству. В 1847 году число чиновников составляло 61 548 человек; в 1857 году их насчитывалось уже 90 189.

Убежденный монархист-аристократ Сухово-Кобылин ни в коей мере не связывал удручающее состояние общества, оцепенение умов, глубокую деморализацию всех разрядов чиновничества, безысходную инертность народа с самодержавным правлением Николая I. Он относил это на счет испорченности человеческой природы вообще.

Все яркие и забавные впечатления, получаемые в деловых поездках, общении с властями предержащими и представителями разных слоев общества, напряженно работающий мозг бережно укладывал в копилку будущей пьесы. Впоследствии Александр утверждал: «Авторство (или творчество) есть способность развить в себе напряженность, переполненность, избыток электричества, заряд; этот заряд превратить в представление или в мысль; мысль излить на бумагу, холст или воплотить в камень и такой общественный акт духа сдать в кассу Человечества».

Отдых и расслабление он получал в Брюсовом переулке. Квартира Луизы была целым миром, обустроенным с умением и любовью. Сюда хотелось возвращаться. Здесь его всегда ждали и встречали с радостью. Луиза научилась терпению, была готова к любым уступкам. Она сумела во время этого длительного пребывания вдвоем вести себя с исключительным тактом, быть всегда веселой и очаровательной. Конечно, как все женщины, по своей природе она не могла не ревновать к занимавшим его делам и другим людям, но умело скрывала чувства, которые ее повелителю могли бы быть неприятны. «Образ ее жизни, – вспоминал Сухово-Кобылин, – был самый скромный, уединенный, наполненный домашними занятиями, довольно правильный, при самом малом числе знакомых». Однако нельзя сказать, что молодая женщина жила затворницей. В интимный дневник, а не для отчета или оправдания Александр записывал: «1843. 1-е мая. Я устраиваю attelage à la Domino (выезд в домино, костюмированный выезд). Сальясов фаэтон… Сестры Душа и Соня. Мы с Сальясом сзади. На гулянье я посадил Загряжского, взял у него лошадь и поехал к Луизе, которая была… в голубой шелковой шляпке, которая очень к ней шла. Как теперь помню этот хмурый и веселый день. Мы наняли общую с Засецким дачу Грыбь. Первый переезд туда… Элегантная и нежная фигура Луизы».

Самое главное в союзе мужчины и женщины – диалог. Между высокообразованным математиком и философом, человеком просвещенным и светским, и французской простолюдинкой он, как ни странно, сложился. Рассудительная, скромная и в то же время чувственная и впечатлительная подруга давала Александру ощущение уверенности и удовлетворенности. Но она не была бесцветной и вялой. Яркий темперамент Луизы мешал жизни любовников превратиться в застойное болото. Как впоследствии рассказывал следователям Александр Васильевич, Симон-Деманш вообще «отличалась живым и вспыльчивым характером и в выражениях своих всегда преувеличивала действительность, но вскоре потом, приходя в себя, примирялась с ней и просила забыть сказанные слова или писаные письма».

И все-таки оба не могли не думать об окончании этого приятного сосуществования. Долг призывал Сухово-Кобылина обзавестись семьей и потомством, и он почитал за подлость перед будущей супругой начинать новую жизнь со старыми обременениями. Но пока существующие узы были так сладки и приятны, что требования долга как-то сами по себе отодвигались на потом.

Считается, что супружеская любовь длится два года. Затем начинается поиск компромиссов. В мезальянсах, тем более в незаконных сожительствах, при неравенстве развития совместная жизнь позволяет видеть друг друга слишком близко, слишком нараспашку, романтика уходит, остаются отношения, основанные на хозяйстве, на удобстве. Впрочем, бытие Сухово-Кобылина и Луизы не было в полной мере супружеским, и это продлевало яркость чувств. Кроме того, между ними имелась определенная дистанция, не позволявшая любви превратиться в привычку. Разнообразие интересов, путешествия, жизнь на несколько домов придавали существованию Александра динамичность, не давали заскучать и застояться. Каждое его возвращение в Брюсов переулок Луиза умела сделать праздником – в этом она видела цель жизни.

Однако длительный незаконный союз французской модистки и русского аристократа не мог не перейти в новую стадию. Прелесть новизны исчезла, свежесть чувств привяла. Александр стал несколько пренебрегать своей милой подругой, более того – иногда он позволял себе по отношению к ней прямую грубость. В феврале 1849 года Елизавета Салиас писала сестре Евдокии о возмутительном поведении брата: «Он стал еще более требовательным (не со мной, – со мною он предупредителен), еще большим деспотом. Теперь раздается кричащий голос не маменьки, а его; вне себя он дает пощечины и бьет тарелки… Мы хороши вместе, но атмосфера этого дома душит меня. Брат добр ко мне, но его присутствие меня стесняет, и я счастлива не встречаться с ним».

Дом, в котором жила Луиза Симон-Деманш

Охлаждение, грубость любимого особенно остро ощутила и Луиза. Для нее это было гораздо тревожнее, чем для его родных, – ведь на привязанности этого человека была построена вся ее жизнь. Ощущение приближавшегося разрыва, дурные предчувствия отравляли в общем-то комфортное существование Луизы. Этот период неопределенности был для нее мучителен, и она переживала его крайне болезненно.

Скоро она убедилась, что для тревоги имеются серьезные основания.