Текст книги "Любовь и страсть Сухово-Кобылина. Трагедия великого драматурга"

La femme fatale – Роковая женщина

Очередное увлечение Александра блистательной светской дамой грозило перерасти в нечто более серьезное.

Надежда Ивановна Нарышкина (19 ноября 1825 – 21 марта 1895) была дочерью статского советника Ивана Федоровича Кнорринга, принадлежавшего к старинному, восходящему к XII веку, лифляндскому баронскому дому, из которого вышел целый ряд видных российских военных деятелей и чиновников. Кнорринги были внесены в дворянские матрикулы Лифляндской и Эстляндской губерний, Великого княжества Финляндского. Впрочем, Иван Федорович, кроме «отличной, благородной» службы, ничем не прославился и прожил недолго. Мать Надежды Ольга Федоровна, урожденная Беклешова, тоже происходила из древнего дворянского рода; среди ее родственников числились сенатор Николай Андреевич и генерал от инфантерии и генерал-прокурор Александр Андреевич. Семья не была состоятельной: матушка принесла в приданое имение Сабурово недалеко от Александрова, а сам барон Кнорринг имел 148 душ в Зарайском уезде. Известный Фамусов считал Чацкого, имевшего 400 душ, голодранцем.

Единственный ребенок, хрупкое миниатюрное рыжеватое создание, такое ласковое и трогательное, Наденька была кумиром родителей. Девочке дозволялось все, ее желания исполнялись мгновенно. В двадцать лет Надежда была свежа и весьма мила. Она получила прекрасное домашнее воспитание, отменно владела французским и немецким языками, умела вести остроумную беседу и отличалась вкрадчивостью манер. Молодая баронесса сначала внушала к себе расположение, но очарование не бывало долгим: девушка плохо умела, да и не желала скрывать свой нрав, капризный и своевольный. Впрочем, многие полагали, что это придает ей своеобразную пикантность, некий «перчик».

Как ни любили ее родители, надо было подумать о браке. Мужем Надежды стал знатный вельможа Александр Григорьевич Нарышкин (1818–1864), внук сенатора И.А. Нарышкина и его супруги Е.А. Строгановой. Род Нарышкиных относился к нетитулованному дворянству, занимая среди этой группы первенствующее положение. Объяснялось это тем, что пожалование княжеских титулов до правления Павла I имело исключительный характер, а графский титул Нарышкины ввиду близкого родства с императорской фамилией считали принять ниже своего достоинства и реального положения. Так что Надежда Нарышкина никогда не была княгиней, как ее часто именуют в популярной литературе.

В письме от 19 января 1846 года большой знаток светских новостей Мария Александровна Лопухина сообщала своей кузине А. Верещагиной: «Госпожа Валуа (Мария Григорьевна, урожденная Нарышкина) конечно же объявила тебе про женитьбу своего брата. Завтра свадьба, она будет роскошна. Невеста довольно хороша, не то чтобы красива, но изящна, резва, о, весьма резва и очень умна. Я думаю, что славному малому нелегко с нею придется, ведь, будучи единственной дочерью, она довольно своевольна и избалованна, она, говорят, не без норова. Весной они едут в чужие края и проживут там, думаю, пару лет…»

Андре Моруа пустил утку о преклонном возрасте Александра Нарышкина. С тех пор стало принято считать его глубоким стариком. Однако ему минуло только 27 лет, когда он женился на Надежде, которой шел двадцать первый год. Даже в наше время такая разница в возрасте не считается фатальной.

Через год, 11 августа 1847 года, в Париже, в клинике знаменитого гинеколога доктора Шарля де Вилье, родилась дочь Ольга Александровна Нарышкина, которую мать обожала, но приносить свою молодость на алтарь материнской любви не намеревалась. Надежду не прельщали пресные семейные радости.

В 1850 году Нарышкина блистала в московском высшем свете. Она превратилась в женщину в некотором роде «демоническую», которая жила любовью и страстями. Умело используя данные ей природой достоинства, она создавала плюсы даже из минусов. Предметом гордости являлись длинные рыжеватые волосы, маленькие ручки и ножки. В коротковатых пальчиках так изысканно смотрелась пахитоска, зрительно удлинявшая их, как и сильно отращенные выхоленные ногти. Изысканная и капризная, привыкшая к роскоши, ко всему тому, что подходит под определение «люкс», она завораживала и притягивала. Вистовала она настолько успешно, что считалось безрассудством садиться с ней за ломберный столик, не имея нескольких сотен рублей. Остроты и колкости, отпускаемые ею в адрес светских львов и львиц, передавались из уст в уста по московским салонам. Ее начитанность не имела границ.

По мнению Евгения Феоктистова, она «многих положительно сводила с ума; поклонники этой женщины находили в ней прелесть, на мой же взгляд, она далеко не отличалась красотой: небольшого роста, рыжеватая, с неправильными чертами лица, она приковывала, главным образом, какою-то своеобразною грацией, остроумной болтовней, тою самоуверенностью и даже отвагой, которая свойственна так называемым львицам».

Однако ее оригинальность производила впечатление. Шарль Морни, брат Наполеона III, впоследствии посол Франции в России, считал Нарышкину «знатной русской дамой, отличавшейся оригинальными привычками, вечно оживленной, превращающей ночь в день, проводившей время за книгами, курением и беседой в полном согласии со своим веселым характером, возбужденным и шаловливым умом». Галантный француз был глубоко впечатлен очаровательным созданием. Напротив, по отзыву Б.Н. Чичерина (1828–1904), у Нарышкиной «лицо было некрасивое, и даже формы не отличались изяществом; она была вертлява и несколько претенциозна; но умна и жива, с блестящим светским разговором. По обычаю львиц она принимала у себя дома, лежа на кушетке и выставляя изящно обутую ножку; на вечера всегда являлась последнею, в 12 часов ночи». Действительно, на ее единственном портрете в молодые годы она мало что некрасива – неприятна. Так что, по-видимому, она пленяла не внешностью, а живостью и обаянием.

Н.И. Нарышкина

Надежда Ивановна сразу приметила Сухово-Кобылина, который играл в обществе выдающуюся роль по своему обширному уму, знатности, образованию и богатству. Как и Надежда, он был завзятым картежником. Вистовал рассудочно, холодно, по-крупному. Богатую подмосковную деревню Захлебовку выиграл за карточным столом.

Его острого, как бритва, языка боялись многие. Но более всего красавец Александр был известен в свете как «пожиратель сердец». В одной из записей дневника, посвященных этой поре, прямо говорится: «Мое волокитство…» Расслабленная, сдержанная мощь хищника, плохо скрываемая обличьем светского человека, влекла женщин неудержимо. Его победы были столь же многочисленны, сколь неглубоки. Женщины, мимоходом покоренные и оставленные, еще долго «болели» любовью к нему, надеялись вернуть его интерес, клялись в вечной привязанности. Нарышкина оценила его выдающуюся внешность, говорящую о непреклонной воле, крутом и властном характере, его горделивую независимость. Он нес свое атлетическое тело с непринужденной уверенностью, а взгляд темных глаз, красотой которых он отлично умел пользоваться, устанавливал незримую, но ощутимую дистанцию.

Теперь смыслом ее жизни стало завоевание этого великолепного мужчины.

Надежда знала (кто об этом не знал!) о многолетней привязанности Александра к прекрасной француженке. Тем интереснее обещало быть соревнование, желаннее становилась победа.

Скоро Сухово-Кобылин оказался во власти Нарышкиной, он был пленен этой женщиной, такой непредсказуемой, лукавой, обольстительной. Их сближали и общность пристрастий, культурных интересов, и принадлежность к одному кругу. Он самоуверенно согласился играть в ее рискованную опасную игру.

Александр был не того сорта человеком, которому довольно томиться по недостижимой любимой и слагать унылые песни любви. Удержать этого красавца можно было только на его условиях. Скоро крепость добродетели Нарышкиной пала, что главными действующими лицами вовсе и не скрывалось. В свете об этом только и судачили.

В семье Александра его новое увлечение не одобрили. Родные надеялись, что не сегодня завтра их сын и брат встретит родовитую девушку, себе ровню: красивую, крепкую здоровьем, образованную, с приятным характером, знакомую с новинками литературы и искусства, готовую всю жизнь заниматься самообразованием. В претендентке приветствовались умение говорить на любую тему, интеллигентно излагая свои мысли, владение иностранными языками, музыкальные способности. Но главное ее предназначение – дать наследника богатому и гордому семейству Сухово-Кобылиных. Замужняя женщина для этой цели никак не годилась.

Сестра Елизавета увещевала брата: «Я знаю, что, предавшись другой любви, которая, по-моему, не имеет будущности, ты разорвешь сердца этих женщин, обе они будут несчастны. Не знаю, которая из них будет несчастней… Лучше заглушить эту страсть в зародыше».

32-летняя графиня Елизавета, носившая писательский псевдоним Евгения Тур и из-за бесчисленных увлечений прозванная русской Жорж Санд, знала, что говорила. В 1848 году она имела некоторые виды на Огарева. Но она же первой заметила взаимный интерес Ника и младшей из дочерей старого декабриста Тучкова, 19-летней Наташи. Будучи светской женщиной, графиня и виду не подала, что Огарев обманул ее ожидания, и устранилась – «заглушила страсть в зародыше».

Вскоре слухи об адюльтере не только распространились в свете, но и достигли француженки, которая была вынуждена следить за неверным любовником, давая сопернице лишний повод унизить себя. Лето и осень 1850 года были наполнены тяжелыми объяснениями между Александром и Луизой, переходящими в бурные сцены. По свидетельству одной из горничных Симон-Деманш, Пелагеи Алексеевой, «иногда случалось, что она с Кобылиным что-то крупно говорила, и Кобылин, как бы с сердцем, хлопнет дверью и уйдет».

В разгаре увлечения Нарышкиной Александру, по-видимому, удалось убедить Луизу вернуться во Францию. В любом случае их союз не имел будущего: единственный мужчина из рода Сухово-Кобылиных имел непреложные обязательства перед своей семьей и благородными предками – он должен был продолжить славный род. Поняв всю безнадежность дальнейшей борьбы, молодая женщина уступила и готовилась к отъезду. В одном из писем она делилась своими горестями с подругой: «Спешу писать к тебе, хотя я очень грустна и очень огорчена. Последний удар, который я должна была ожидать, постигнул меня… Я решилась и не хочу быть препятствием ничьему счастью. Но знайте, что эта особа уезжает за границу, и Александр говорит, что я этому причиной, что он теряет эту женщину по милости моих дурных и хитрых советов, что я знала, как он ее любит. Он был жесток и несправедлив со мной, да простит ему Бог. Я прощаю его за все зло, которое он мне причинил, потому что я все же думаю о его счастье… Судя по искренней и истинной моей привязанности к нему, я не должна ожидать таких грубых упреков, но он так несчастлив. Я сожалею о нем и не сержусь на него, но я должна была решиться уехать и надеюсь скоро это совершить, потому что теперь уже нет ничего, что могло бы меня удержать в этой стране. Я только буду мешать его счастью, как он мне сам это сказал». Сердцем она поняла, что рвать надо резко, не продлевая мук расставания, не теша себя бесплодными надеждами. Теперь для нее было чем хуже – тем лучше, легче прекратить мучения одним ударом.

Горничная Луизы показала на допросе, что ее хозяйка, ревнуя Сухово-Кобылина к Нарышкиной, пошла к ее дому на Сенной и «все кружилась возле дома той Нарышкиной, высматривая, не там ли барин и где он сидит». Однажды, увидев Симон-Деманш, которая заглядывала в окна с противоположного тротуара, Надежда Ивановна подозвала ничего не подозревавшего Кобылина, отодвинула портьеру и страстно целовалась с ним на глазах у ревнивой француженки. Но уже сам этот поступок свидетельствовал о том, что Надежда стремилась уверить всех и себя в первую очередь в том, чего на самом деле уже не было – в любви к ней ускользающего возлюбленного.

Этот ли случай отвратил Александра от любовницы или он устал от ее необузданности и вечной неудовлетворенности, но, похоже, все возвращалось на круги своя. Он уже не пылал страстью к покоренной женщине и предпочитал по-прежнему приходить к Луизе завтракать и обедать; ему было хорошо в ее удобной, по-французски элегантной квартире. Он больше не вел разговоры о возвращении Луизы во Францию. Она же, решив все для себя, не поднимала эту тему. По-видимому, она обдумывала, каким образом уехать из России не с пустыми руками, чтобы начать на родине новую жизнь. Впоследствии в показаниях свидетелей то и дело вскользь упоминалось, что женщина намеревалась «сделать состояние». Снова опускаться до уровня гризетки после почти респектабельного существования в Москве она не желала. В Луизе появилась некая тайна, сделавшая ее неуловимо загадочной и более интересной для Александра.

Теперь Нарышкиной приходилось уговаривать любовника встретиться, она засыпала Сухово-Кобылина страстными письмами, в которых «ревновала, просила, злобствовала». Претенциозная и самоуверенная женщина негодовала оттого, что любовник не оставляет бывшую пассию, и сыпала в ее адрес угрозами. Она постоянно заставляла мужа звать Александра в гости: «Надеюсь, ничто не заставило переменить Ваше намерение приехать в Сабурово и что мы будем иметь удовольствие видеть Вас».

Говорила ли она с Александром о возможности своего развода? Эта была очень деликатная тема. Император Николай I считал себя блюстителем православной веры и семейных добродетелей. Он считал церковный брак нерасторжимым и решительно не одобрял развод; в его царствование случаи расторжения брака были исключительным явлением. Царь рассматривал брачные союзы подданных как способ укрепления государственности. Ни один могущественный вельможа не смел жениться без разрешения Николая, ни одну знатную девушку родители не отваживались отдать замуж без высочайшего одобрения.

Сложившееся обыкновение порождало своеобразные последствия. Вступающие в брак светские мужчины и женщины открыто объявляли, что они друг друга не любят, но намерены со временем достичь полного согласия, гармонии и душевной близости. Между супругами могла возникнуть любовь, но могла и никогда не появиться. Для достижения хорошего результата следовало потрудиться, отыскать пути духовного взаимопонимания и самовоспитания. Чтобы добиться этого, супруги читали друг другу «умные» книги, совместно изучали историю, совершали познавательные поездки за границу, занимались живописью, создавали литературные и художественные салоны. В письмах той поры муж к жене и жена к мужу обычно обращались «Друг мой!». Брак как работа – это было ново, прогрессивно, и многие вельможи этому принципу следовали, не исключая и царей.

Царь обожал свою жену – «белую розу», принцессу Шарлотту, дочь прусского короля Фридриха Вильгельма III, в православии – Александру Федоровну. Он испытывал к этому хрупкому, безответному и изящному созданию страстное и деспотическое обожание сильной натуры к существу слабому. Он нежил ее, как экзотический цветок, засыпал драгоценными подарками, умел и любил придать нужное обрамление вниманию общественности по отношению к любимой супруге. Серьезных увлечений за ним не водилось, что не мешало многочисленным мимолетным эскападам и появлению целого сонма его незаконных детей. Царь «замечал» красивую женщину, ее родственникам сообщали о постигшем их счастье, и дама отправлялась на интимное свидание с самодержцем. Если избранница была замужем, супруг получал повышение по службе или орден; если девица – ей находили выгодную партию. Сам император называл такие случаи «маленькими анекдотами» или проще – «васильковыми дурачествами».

Императрица Александра Федоровна. Художник К. Робертсон

Александра Федоровна тоже отмечала красивых молодых людей, но чисто платонически. Многим было известно увлечение императрицы Александром Голицыным (1813–1889), штаб-ротмистром Кавалергардского полка, упоминавшимся в ее интимной переписке как «Бархат». Особую пикантность придавало ситуации то обстоятельство, что царь принудил брата Бархата, Сергея Голицына, вступить в брак с беременной от него самого Екатериной Петровной Мусиной-Пушкиной и дать свое имя ее дочери Софье. Но Сергей отомстил императору, став счастливым соперником в борьбе за сердце красавицы Лавинии Жадимирской[9]9
  В идеализированном виде эта история описана Б. Окуджавой в романе «Путешествие дилетантов». М.: Советский писатель, 1980.


[Закрыть].

Вряд ли высоконравственный император одобрил бы разрыв Александра и Надежды Нарышкиных, да и женитьбу столбового дворянина Сухово-Кобылина на разведенной женщине он бы, скорее всего, не дозволил. Все эти резоны были прекрасно известны Надежде, и она, по-видимому, надеялась решить проблему, забеременев от Александра. Этим достигались сразу две цели: появлялось основание для развода и возникал шанс удержать ускользающего любовника. Правда, она рисковала надолго стать притчей во языцех, порвать с привычным кругом, некоторое время не появляться в свете, но цель того стоила.

Да, с такими проявлениями женской натуры Александру еще не приходилось сталкиваться! Не о ней ли словами камердинера Кречинского Федора рассказывал Кобылин: «…Богатеющая, из себя, могу сказать, красоточка! Ведь на коленях перед ним по часу стоит, бывало, ей-ей, и богатая, руки целует, как раба какая. Сердечная!.. Да я думаю, тело бы свое за него три раза прозакладывала! Ведь совсем истерзалась и потухла, ей-ей. Слышно, за границей и померла».

Поостыв к Нарышкиной, Александр Васильевич, как ни в чем не бывало, продолжал слать Луизе игривые записочки, подшучивая над ревностью своей «маменьки». Но, по-видимому, переворот произошел в душе самой Луизы: она пережила, прочувствовала, что значит быть отставленной. Счастливая женщина – это женщина, которая не боится стать несчастной. Луиза боялась, и даже очень. В этот раз обошлось, он вернулся, но это только до времени. Он встретит девушку, достойную стать матерью его сына, и тогда унизительный разрыв станет неизбежным. Так стоит ли ждать и жить под дамокловым мечом? Она уже все для себя решила.

Глубокие изменения в сознании и планах француженки, безусловно, происходили. Пока же восстановившая свое обычное состояние жизнь текла по-прежнему. И так продолжалось до 8 ноября 1850 года, когда Луиза исчезла.

Преступление

По-видимому, все произошло 7 ноября 1850 года. 8-го Сухово-Кобылин начал с утра искать Луизу, что впоследствии вызвало серьезные подозрения. Он несколько раз в течение дня присылал своих людей в дом графа Гудовича, чтобы узнать, не отыскалась ли пропажа. Он послал нарочного в подмосковное село Хорошево, где жила семья близкой подруги Деманш, справиться, не там ли она. Выяснилось, что Луизы у Киберов нет и 7 ноября она не заезжала.

К вечеру, испытывая нарастающую тревогу за судьбу исчезнувшей женщины, он в сопровождении зятя Михаила Петрово-Соловово отправился в полицию. Александр намеревался напрямую неофициально обратиться к обер-полицмейстеру Ивану Дмитриевичу Лужину как к человеку своего круга и, не найдя его в рабочем кабинете, разыскал в Купеческом собрании.

Правительство в то время было не в состоянии вести достаточно эффективную борьбу с преступностью и не имело соответствующего полицейского аппарата. До организации специализированного ведомства по борьбе с уголовными преступлениями расследованием занимались отдельные лица, имевшие соответствующие склонности и аналитический склад ума. Известны такие выдающиеся специалисты в области сыска, как Иван Путилин, С.З. Шеварнадзе, Ф.Ф. Парвов, но первое государственное сыскное отделение было создано лишь в 1866 году при петербургском градоначальстве. Поэтому расследование уголовных преступлений входило в компетенцию полицмейстеров, призванных обеспечивать «благочиние, добронравие и порядок, исполнение распоряжений высших властей, судебных приговоров и прочее»[10]10
  Только в следующем столетии был принят Закон Российской империи от 6 июля 1908 года «Об организации сыскной части».


[Закрыть].

Кобылин пребывал в очень нервном состоянии, чуть ли не плакал. Его возбуждение, беспокойство, а главное, предположение о том, что Деманш нет в живых, вызывали недоумение у всех, кто его видел в этот день.

Лужин насторожился. Как человек светский, он знал все перипетии отношений Кобылина с обеими женщинами – их не обсуждал только ленивый. Как следователь, он находил несколько чрезмерными и наигранными проявляемые Александром чувства. Ему показалось подозрительным и то, что Кобылин как будто запасся свидетелем своего беспокойства – зятем, безукоризненным Михаилом Петрово-Соловово.

И.Д. Лужин – фигура противоречивая. Слегка замешанный в деле декабристов, он сумел избежать наказания. В 1831 году Иван Дмитриевич женился на Екатерине Илларионовне Васильчиковой – дочери влиятельнейшего человека при царском дворе. Влюбившись в Лужина, княжна настояла на неравном для себя браке. После женитьбы его карьера резко пошла вверх.

Лужин был на дружеской ноге с Пушкиным, Лермонтовым, Салтыковым-Щедриным, Панаевым и многими другими заметными личностями эпохи. Именно он способствовал сватовству Пушкина к Наталье Гончаровой. Когда в Петербурге Герцену отказали в заграничном паспорте, он выправил Александру Ивановичу необходимые документы и помог выехать из России. Но ради красного словца писатель-революционер не пожалел своего доброго знакомого и наградил его титулом «доносчик». Впрочем, герценовский журнал «Колокол» признавал, что Лужин «безукоризненно исполнял свою должность», отмечал, что «полицмейстер И.Д. Лужин – человек порядочный, негативных эмоций не вызывает». А.О. Смирнова (Россет), приятельница Пушкина и Гоголя, писала, что Лужин был «добр и благороден, вместе и строг и нравственен во всех отношениях». Сослуживцы отмечали в его работе «распорядительность и стремление к новшествам». С уважением относились к нему и московские простолюдины. На грабителей наводило страх одно упоминание его имени.

Однако его либерализм нравился не всем. Некий тайный агент доносил заместителю шефа жандармов Л.В. Дубельту: «Лужина просто презирают, просто говорят: чего и ждать от него, когда его баба била по роже, офицеры говорили ему грубости и даже купец, поставщик полиции дров… в глаза ему дерзко правду высказал, выражаясь именно: “Ошибаешься, молодой генерал”».

Овдовев, он много лет был платонически влюблен в замужнюю графиню Орлову-Давыдову и женился на ней только в 55 лет, после того как она потеряла мужа.

Закревский невзлюбил Ивана Дмитриевича, обзывал за глаза «бабой», считая того слишком мягким для начальника полиции столицы.

И.Д. Лужин. Художник Т. Райт

Такому чиновнику, благородному, но недостаточно инициативному, выпало на долю заниматься раскрытием самых громких преступлений своего времени.

Александр обратился к человеку, но получил ответ от профессионала. Выслушав Сухово-Кобылина, Лужин заявил, что не видит оснований для беспокойства, и предложил подать заявление о розыске пропавшего лица официальным образом и в надлежащее время.

Но 9 ноября 1850 года на окраине Москвы в овраге за Пресненской заставой было обнаружено «мертвое тело женщины неизвестного звания… Оказалось, что женщина эта зарезана по горлу, лет ей около тридцати пяти, росту среднего, волосы русые, коса распущена, глаза закрыты, само тело в замороженном состоянии… С правой стороны тела в снегу виден след саней… По следам конских копыт видно, что таковые были от Москвы…».

Убитая оказалась французской подданной Луизой-Элизабет Симон-Деманш. Опознали ее сразу, так как Сухово-Кобылин еще накануне заявил об исчезновении своей знакомой. При осмотре и патологоанатомическом исследовании установлено, что у трупа присутствовала ярко выраженная странгуляционная борозда, свидетельствующая об удушении, «…кругом горла на передней части шеи, ниже гортанных частей, находится поперечная, с ровными краями, окровавленная рана, длиной около трех вершков. Кругом левого глаза опухоль темно-багрового цвета; на левой руке, начиная от плеча до локтя, по задней стороне сплошное темно-багрового цвета с подтеком крови пятно и много других пятен, опухолей и ссадин; начиная от передней части верхних ребер до поясницы и до позвонков, во весь левый бок, находится большое кровоизлияние, причем седьмое, восьмое и девятое ребра этой стороны, ближе к соединению их с позвонками, переломлены, а десятое – даже с раздроблением кости».

Другими словами, погибшая была не просто задушена и зарезана – она была зверски избита, причем с использованием какого-то тяжелого предмета.

10 ноября И.Д. Лужин организовал первую следственную комиссию: председатель – пристав городской части (охватывающей территорию Кремля и Китай-города) Хотинский, член комиссии – следственных дел стряпчий Троицкий. Началось расследование дела, суждения о котором не сходили со страниц российской прессы до начала XX века и обстоятельства которого до сих пор вызывают множество вопросов.

11 ноября провели допросы прислуги, но при этом второпях не соблюли процессуальные требования: протоколы не дали на подпись допрошенным.

Согласно показаниям дворни Сухово-Кобылина, он весь вечер 7-го был дома, то есть там, где обнаружили пятна крови. Его уверения, что имеет алиби, поскольку в ночь убийства находился в гостях до 2.00 ночи и ужинал у Нарышкиных, во внимание не приняли, так как они расходились с показаниями дворника. Карету же в тот вечер он не велел закладывать и передвигался по ночной Москве пешком. И без того смятый, оглушенный потерей близкого существа, ошельмованный перед всем светом, Александр должен был отвечать на самые дикие вопросы. Не имевший криминального опыта, он не знал, что ответы должны быть краткими, осторожными, что нельзя сообщать ничего такого, чего бы следователи сами не знали.

Задержанные дворовые люди Симон-Деманш Ефим Егоров, Галактион Козьмин, Аграфена Кашкина и Пелагея Алексеева на первых допросах дружно рассказывали, что, приехав домой в девять вечера, хозяйка приказала конюху отложить лошадь, сказав, что поедет на извозчике, но куда – не сказала. Француженка отправила записку Сухово-Кобылину и сначала ждала ответа, а не дождавшись, сама пошла к нему – во всяком случае, из дома ушла.

Сухово-Кобылин сначала умолчал о последней записке к нему Симон-Деманш как о факте малозначащем. Потом он утверждал, что записка та была «весьма малая», в ней француженка сообщала, что для расхода у нее осталось совсем мало денег, то есть из его объяснений следовало, будто записка была посвящена сугубо хозяйственным заботам, а потому оказалась малоценной. Но повар Егоров настаивал, что хозяйка с нетерпением ждала немедленного ответа. Проверить правдивость показаний Сухово-Кобылина оказалось невозможным, поскольку упомянутая записка к моменту допроса была им уничтожена.

Хоронили несчастную 12 ноября. Рядом с Александром была Нарышкина. С того дня, как огласилось убийство, она почти не покидала убитого горем возлюбленного, находилась постоянно в обществе его родных и ни единым словом, ни единым мускулом своего лица не обнаружила, чтобы была сколько-нибудь причастна к страшной тайне. Поразительное самообладание! Можно представить, как комментировали происходящее в свете!

Но нетрудно посмотреть на дело и с другой стороны: зачем было Надежде еще больше компрометировать себя таким поведением? Может быть, она опасалась, что Александр в отчаянии не выдержит напряжения и расскажет правду матери и сестрам? Находясь же постоянно рядом с ним, она держала ситуацию под контролем и пресекала все попытки излить душу родным.

Как уже говорилось, обер-полицмейстер И.Д. Лужин поручил расследование убийства Симон-Деманш приставу Хотинскому. Тот распорядился осмотреть дом Сухово-Кобылина на Страстном бульваре.

Убийство как ничто иное взламывает неприкосновенность частной жизни. Оно само по себе вызывает возбуждение даже у тех, кто напрямую не был связан с жертвой и не имеет оснований скорбеть. Александр впервые осознал, что тайна личной жизни убитого рушится первой, но и никто близко с ним связанный не остается в стороне. Жертва хотя бы избавлена от земных забот о достоинстве, репутации, не ведает стыда. А для живых оказаться вовлеченным в расследование убийства означает попасть под действие процесса, который мало что в их жизни оставит неизменным.

Следствию показался подозрительным сам факт того, что за четыре дня до убийства он переехал из барского дома, где занимал целый этаж, в небольшой флигель, для жизни богатого аристократа явно не приспособленный. При осмотре на стенах в сенях и в одной из комнат были выявлены темные капли и потеки, похожие на кровавые. Предложенные Кобылиным объяснения казались маловразумительными и противоречивыми. То он говорил, что в сенях забивали птицу, откуда и произошли обнаруженные брызги и потеки. То предполагал, что кровь могли оставить пиявки, которые ставила дочерям ранее жившая во флигеле тетушка. Наконец, называл виновником камердинера Макара, у которого часто шла носом кровь.

Между тем весь город был взбудоражен слухами о столь жестоком и циничном преступлении. В убийстве подозревали Сухово-Кобылина. В пользу этого говорило то, что он имел мотив, средство, возможность, располагал знанием обстоятельств и физической силой. Обладал ли он достаточной жестокостью, психологией преступника, хватило ли бы ему духу и безрассудства, чтобы совершить это преступление, – здесь мнения разделялись. Однако сторонников невиновности Александра было немного.

«Вся Москва, а за ней и Петербург, – вспоминал дальний родственник семейства Кобылиных, писатель Петр Дмитриевич Боборыкин (1836–1921), – повторяли историю, которой все легко верили. Единственной темой разговоров в Английском клубе, в Купеческом собрании, в салонах Москвы и Петербурга было дело об убийстве француженки. Что касается Кобылина, то из разговоров, которые мне приходилось слышать, я мог убедиться, что, за крайне редким исключением, никто не принимал его сторону». Его богатство и знатность в сочетании с врожденным чувством независимости у многих вызывали раздражение. «Кобылин, отставной титулярный советник, – писал его сосед по имению Александр Рембелинский, – неслужащий дворянин, что уже само по себе в те времена не служило признаком благонадежности. Помимо того, он и по воззрениям своим, и по образу жизни был довольно независим, и нельзя сказать, чтобы пользовался особенными симпатиями высшего московского общества, в котором вращался. Связь его с француженкой была известна, француженок в то время в Москве было немного, не менее известен был в обществе и его роман с дамой из высшего света, всем известной. И вот пошла писать губерния!»

«Для всякого, кто имел понятие о необузданной натуре Кобылина, – комментировал этот рассказ Феоктистов, собравший в своей книге “За кулисами политики и литературы”[11]11
  Воспоминания «За кулисами политики и литературы (1848–1896)» написаны в 1887–1896 гг. К этому времени Е.М. Феоктистов сделал головокружительную карьеру, поднявшись из низов общества в самые верхи, стал министром печати, гонителем просвещения. Современники не любили его за резкий, злой ум, напористый, сугубо деловой характер, за «ничтожество души».


[Закрыть] множество разнообразных легенд о гибели француженки, – не представляется в этом ничего несбыточного».