Текст книги "Пирог из горького миндаля"

Глава 7

2000 год

1

Пирог с миндалем получился горьким. То ли орехи оказались испорченными, то ли прогоркла мука, но корж оставлял на языке отчетливый привкус полыни.

Раиса квашней расплылась на стуле. Плохой пирог – это больше, чем неудача. Это предупреждение. Одни гадают на кофейной гуще, другие читают будущее по линиям ладони, а она – по еде. Единственное, что всегда выходит таким, как она задумала, это ее стряпня. Идеальное совпадение замысла и результата.

И вот – горький миндаль.

Раиса бы взвыла в голос, если б умела, но громко плакать она боялась и лишь тоненько захныкала. Беда приближается к их дому. Сначала Изольда, теперь пирог… События эти имели для Раисы равное значение. Смерть Дарницкой не взволновала ее сама по себе. Но она была отчетливым предвестником несчастья. Что-то дурное творится в тихом мирке их поселка, если по соседству с тобой убивают людей. И совсем все идет наперекосяк, если из твоих рук вышел горький пирог.

И ведь не расскажешь никому, поднимут на смех.

Думаешь, соль просыпалась – это ерунда? Разбилась тарелка, тесто не поднялось, в варенье попалась косточка – случайности?

Это пророчество. Твой мир, который ты лелеешь и оберегаешь, говорит с тобой на понятном тебе языке. Слушай его, если хочешь жить в этом мире.

Раиса не умела молиться. А если бы умела, обращалась бы не к небесам, а к духовке.

– Рая! Ты что, плакала?

Люда стоит в дверях, таращится недоуменно.

– Да что ты! Просто лук терла!

– А-а-а… Ну ладно. Слушай, Веронику не видела?

Как не видеть, видела. Узкое кухонное окно выходит в сад, из него соседский дом – как на ладони. Живут там двое: отец и сын, иногда к ним наезжает мать. Мальчику восемнадцать, он студент. Отцу, Илье Сергеевичу, чуть за сорок.

Вчера Раиса мыла посуду, подняла глаза и заметила младшую дочь Люды на крыльце рядом со студентом. И не просто рядом…

Щеки опалило жаром стыда. Рая задернула занавеску, отскочила, заморгала, словно надеялась вычистить подсмотренное из глаза, как соринку.

Ночью ворочалась, страдала. С кем поговорить? С Вероникой – бессмысленно. С мальчиком? Еще хуже выйдет! Не объяснять же ему, что она девочка совсем, тринадцать лет, ну куда это годится… Решила, что обратится к Илье Сергеевичу и все расскажет. Пусть сам со своим сыном разбирается и объясняет, что можно, а что нельзя.

А нынче утром вышла в сад нарвать мяты к чаю, рано-рано, когда еще туман поднимался от земли. И возле приоткрытой калитки увидела двоих. Девочка стояла, не сопротивляясь и не двигаясь, точно статуя, а мужчина обнимал ее и пытался целовать. Широкое красное лицо, борода лопатой…

Раиса остолбенела. Господи, да что здесь творится?

Она прислушалась.

– Уходи, – хрипло просил Илья Сергеевич, отец соседа-студента. – И чтобы я тебя больше не видел!

В голосе его звучало страдание. И руки он расцепил с таким усилием, словно их сковали вокруг тонкого белого тела.

Девочка молча отступила и исчезла в тумане, не сказав ни слова.

… – Рая! Ты о чем задумалась?

– А? – Раиса вздрогнула. – Нет, Люда, не видела я Веронику. Ищи сама.

2

Больше всего Лелик любил рисовать птиц. Чем неярче птичка, тем лучше. Вглядываешься в нее, маленькую, неказистую, и вдруг словно второе зрение открывается: начинаешь видеть за этой неброской оболочкой такую красоту, что дух захватывает. Столько оттенков серого! От пыли землистой до речного серебра. А каштановые шапочки, а тончайшей прорисовки ореховые перышки на грудке! А переходы мастерские от акварельной прозрачности до маслянистой черноты!

Лелик не знал, существует ли бог, но был уверен: если он есть, то он – художник.

Когда рисуешь, как будто заново создаешь чудо. Оно не исчезнет больше, останется с тобой, и пока ты способен водить карандашом по бумаге, его у тебя не отнимешь. Может умереть мама. Отец не захочет разговаривать с тобой. Но за грифелем по шершавой поверхности тянется контур перышка – и рождается птица, а с ней целый мир.

Рисовать лучше всего лежа на подоконнике. Напротив окна – слива. Днем ее облюбовали зеленушки, а по утрам прилетают малиновки с огненными грудками. Пара этих сказочных птичек распевается с восходом солнца. На их оливковых спинках взъерошенные перья, серые брюшки пушисты, как у котят. Жаль только, что далеко они, толком не разглядишь.

Лелик нашел у деда атлас птиц, перерисовал малиновку. Бабушка увидела, ахнула, выпросила картинку себе – вставить в рамку и повесить на стену. Прохор тоже одобрил. «Талант!» – сказал.

При всех, между прочим, за завтраком.

Лелик – человек дотошный. Счел необходимым уточнить:

– Не талант, а способности. Но я их развиваю, и, на мой взгляд, вполне успешно.

Вениамин хмыкнул. Тетя Люда замечание сделала:

– Его хвалят, а он возражает! Ну и воспитание!

– Если бы я сам нарисовал малиновку, тогда было бы здорово, – пояснил Лелик. – Но я ведь просто скопировал чужое.

– Почему же не нарисуешь?

– Далеко она, – с сожалением признал Лелик. – Надо, чтобы поближе.

– А с фотографии срисовать?

– Не то!

– Перфекционист! – то ли осудила, то ли похвалила Тамара.

– Самостоятельный! – снова прорезался Прохор, и все почтительно замолчали. – Ни у кого на поводу не идет! Вот я смотрю: ты, Женька, не хочешь купаться, а по моей просьбе все равно в воду лезешь. И Пашка тоже. А Лелик не хочет – и не лезет! Уважаю! Кремень!

«Вот те раз!» – промелькнуло на некоторых лицах. Ай да разворот партийного курса на сто восемьдесят градусов.

Лелик ощутил себя так, будто на голову ему внезапно нахлобучили корону. Во-первых, все смотрят! Во-вторых, на голову давит тяжестью. Ну и уши покраснели, это уж как водится.

Он уткнулся в свою тарелку с кашей и пристального взгляда Пашки не заметил.

Пару часов спустя в дверь осторожно постучали.

– Да-да, – рассеянно отозвался Лелик.

Вошел Пашка в куртке.

– Чего тебе?

– Извиниться хотел. За вчерашнее.

Лелик отложил книгу. Подозрительность сменилась удивлением. Извиниться?

– Ты правильно сказал. – Пашка присел на корточки у двери, как будто не смел пройти дальше. – Нравится мне твой батя. И я к нему, ну, того. Короче, хотел, чтобы он ко мне тоже со всем расположением.

– Подлизывался!

– Есть немного, – с улыбкой согласился Пашка. – Мои-то оба в духовной жизни, как в облаках. Медитируют там, то-се. Не, ты не подумай, они хорошие! Просто скучные. А с твоим батей прикольно.

Лелик по-прежнему смотрел настороженно, ожидая подвоха.

– А тут я прикинул, каково тебе все это видеть, – так же спокойно продолжал Пашка. – Как будто у тебя родного отца отбирают, да? Я б, наверное, вообще убил за такое. Если б кто-нибудь подъехал к моему папаше с такой темой, что, типа, хочу с тобой на коврике кверху задом торчать и мычать по утрам, я бы ему рыльце подрихтовал. И плевать на карму! Так что я тебя понимаю.

Он выпрямился.

– Короче, это. Не держи зла, ага? Я не из вредности, а просто… По глупости, что ли. Ну и нравилось, что меня хоть кто-то принимает в расчет. Для моих-то, честно сказать, я дурак дураком. Учусь паршиво, с йогой у меня не заладилось, талантов никаких нету… Ты вон рисуешь! – Пашка уважительно кивнул на раскрытый альбом. – Круто. Художники большие деньги зарабатывают. А я как кобыле пятая нога. Ни к чему не пригоден.

Лелик хотел сказать, что он рисует не затем, чтобы большие деньги зарабатывать. Но Пашка стоял, ссутулившись, опустив голову, и мальчик внезапно почувствовал жалость. Он отчетливо увидел, насколько Пашка чужой в своей семье, и в эту секунду осознал, до чего все они – чужие своим родителям. И Тишка, и Вероника с Женькой, и его собственный отец… Как будто их нарочно раздали таких, наиболее неподходящих друг другу, и обрекли всех любить и мучиться от непонимания.

Но зачем? И что теперь с этим делать?

Потрясенный своим прозрением, Лелик даже забыл о Пашке. Ему казалось, что он стоит перед чем-то огромным, перед открытием, к которому не готов. Хотелось крикнуть неизвестно кому: «Хватит! Я слишком маленький для этого!» Но внутри чей-то голос, взрослый, умный, сказал ласково и грустно: «Вы все слишком маленькие» – и Лелик увидел не своим, а чьим-то другим зрением несчастного отца: седого, взрослого, тщетно пытающегося разглядеть в единственном сыне черты умершей жены.

Но Лелик – копия бабушки Раисы в детстве.

Даже этого утешения папе не дали.

«Сходи ты с ним на эту глупую рыбалку, – сказал голос. – Он же будет счастлив. Что тебе стоит?»

Дурак я, дурак, сказал себе Лелик. Бедный папа.

– Слушай, я еще чего зашел-то… – Пашка почесал нос.

Лелик вздрогнул и непонимающе посмотрел на него. За прошедшую минуту он пережил столько, что совсем забыл, с кого все началось.

– В знак примирения, типа! Порадовать тебя хотел.

Пашка сунул руку в карман, вытащил что-то… Сделал два шага к мальчику и разжал кулак.

В грязной ладони лежала мертвая малиновка.

Это была одна из тех двух птичек, которых Лелик видел на сливе. Рыжая огненная грудка, пушистые перышки на брюшке. Крошечные лапки скрючены, как старушечьи пальцы. Пленка на глазах.

– Дарю! – с широкой улыбкой сказал Пашка.

Лелик, окаменев, смотрел на существо, которое еще час назад было воплощением красоты. Оно жило, пело, оно было каплей прекрасного мира, и мир отражался в нем.

– Как? – одними губами шепнул Лелик.

Пашка по-своему понял его.

– Да из рогатки. Делов то!

Мальчик перевел взгляд с жалкого окоченевшего тельца на скуластое лицо, расплывшееся в довольной ухмылке.

Когда наверху загрохотало, Раиса вздрогнула и обратила взор к потолку. Опять Прохор что-то затеял?

Пару секунд было тихо. А затем донесся крик, полный боли, и снова что-то громыхнуло, ударилось, закричало и полетело в тартарары.

Когда Раиса подбежала к дверям, там уже толпились остальные.

– Ох ты ж господи! – охала Люда, прижав ладонь к губам. – Мальчики! Алешенька!

Перепуганная Рая заглянула внутрь. Паша сидел у стены, вытирая кровь с перепачканного лица. Вырывающегося Лелика с белыми от ярости глазами едва удерживал отец.

– Да я что… – бормотал ошарашенный Пашка. – Я ничего! Я как лучше хотел!

Лелик ничего не отвечал, но выдирался с такой отчаянной силой, что, казалось, вот-вот вырвет себе руки.

– Ты его избил? – хмуро обратилась Женька к Паше.

– Я его пальцем не тронул! Только птичку ему принес. А он как кинется!

– Да угомонись ты! – рявкнул на сына Юра.

– Как будто взбесился!

– Лелик! Что с тобой?

Юра, кажется, едва удерживался от оплеухи. Он не понимал, что нашло на его тихого болезненного сына, и даже испугался силе этой ярости, непонятно откуда взявшейся в тщедушном тельце.

– Держи его, Юрочка! – кудахтала Люда. – Надо успокоительное! Принесите кто-нибудь валерьянку!

Из угла поднялась маленькая фигурка. Раиса только сейчас заметила Тишку, все это время что-то рассматривавшую на полу.

– Ты ее убил!

Звонкий голос прозвучал как пощечина. Все замолчали.

– Чего? – изумился Пашка.

– Ты убил птицу!

– Ну да… Он же сам сказал утром, что не может ее зарисовать, потому что она далеко! Вот я и постарался…

– Ах вот в чем дело! – Юрий наконец все понял и испытал облегчение. – Паша, ты принес ему птицу, чтобы он мог ее нарисовать с натуры! Да хватит дергаться! – это уже Лелику.

Пашка почти испуганно посмотрел на окровавленную ладонь.

– Рогатку сделал… – бормотал он. – Выслеживал ее. Как лучше хотел, честное слово! А чего случилось-то? Леш, за что ты меня?

Всем стало неловко. Этот большой побитый парень поскуливал, как собака, и был так явно расстроен и испуган происходящим, что молчаливо рвущийся к нему Лелик казался воплощением беспричинной злобы.

– Правда, нехорошо вышло, – подала голос Женька.

– Я как лучше хотел… помириться думал…

– Врешь! – выкрикнула Тишка. – Ты это нарочно!

– Чего-о?!

Девочка сжала кулаки и шагнула к Пашке:

– Нарочно! Эта птичка не нужна была ему мертвая! Он их любит!

Лелик внезапно перестал вырываться.

– Ты знал, что так все получится! – наступала Тишка. Кажется, она сама готова была вот-вот броситься на сына Тамары и Вениамина. – Ты все продумал!

Люда всплеснула руками:

– Яна, Яночка! Да что ж ты такое сочинила!

Пашка обвел всех ошарашенным взглядом.

– Я чего… я извиниться! – бессвязно заговорил он. – Лелик вчера мне велел, чтобы я больше с вами не общался, дядя Юра. Вот я и пришел… прощения попросил!

– Что он тебе велел? – недоверчиво переспросил Юра.

– Ну, это… Я думал, вы знаете. Думал, вы его сами об этом попросили.

– Я попросил?! Лелик, это правда?

Мальчик молчал, закусив губу.

– Лелик! Говори!

Пашка вскочил.

– Ты же сама все слышала! – воззвал он к Тишке.

Взгляды взрослых обратились к девочке.

– Это так? – тихо спросил Юра. – Мой сын потребовал, чтобы Паша со мной не разговаривал? Яна, отвечай!

Тишка беспомощно посмотрела на Лелика. Тот молчал и глядел себе под ноги.

– Да, – шепнула она. – Но все было совсем по-другому!

Юра выпустил руки сына. Секунду всем казалось, что он отшвырнет его. Но Юрий только отряхнул ладони.

– Не ожидал от тебя, – брезгливо сказал он. – Это низость, Алексей.

И вышел.

Остальные понемногу потянулись за ним. Поняв, что развлечений больше не будет, ускользнула Женька. Люда ушла, охая и причитая. Раиса увела Пашку промывать разбитое лицо. Тишка с Леликом остались одни.

– Иди, – попросил мальчик.

– Ну уж нет!

– Иди, – повторил он. Поднял мертвую малиновку, держа ее бережно, как хрустальную. – Я сам справлюсь. Правда.

Тишка чуть не задохнулась.

– Этот урод тебя обвинил! Выставил каким-то мерзавцем… Несправедливо! Я поговорю с твоим отцом! Я ему все объясню… расскажу…

– Ничего ты ему не объяснишь, – устало сказал Лелик. – У него каменная голова. Там все мысли выбиты долотом. Ступай, Тиша. Мне надо птичку похоронить.

От взрослой обреченности в его голосе Тишка ощутила себя жалкой, беспомощной и глупой. Она молча дотронулась до его плеча, повернулась и быстро вышла.

Вечером в комнату Лелика заглянул отец.

Мальчика не было. На столе лежал открытый альбом. Юрий подошел, склонился над рисунком, рассматривая его с недоверием, почти испугом.

Посреди листа с необычайной тщательностью была нарисована мертвая малиновка.

2

С утра Татьяна поссорилась с Раисой.

Повод был пустяковый. Но все в доме были так напряжены, как будто это на их крыльце нашли труп.

Бедная Раиса ни в чем не была виновата. Она просто увидела в окно Тишку и заметила, что девочке нужно гулять в другой одежде.

– В какой? – взвилась Татьяна. – В юбке? В порнографических платьицах, как Женя?

– Танюша, но эти шорты…

– Эти шорты – единственная вещь, которую они купили вместе с отцом, – отрезала Татьяна. – Как видишь, они ей велики. Он никогда не умел выбирать для нее одежду. Однажды я попыталась заменить их на другие. Женственные, удобные… Старые выкинула. Надеялась, что Янка поплачет и успокоится.

– Плакала? – сочувственно спросила Раиса.

Татьяна коротко рассмеялась.

– Полтора часа рылась на помойке. Ни слезинки, ни упрека. Она просто закапывалась в мусор, точно крот, а я бегала вокруг и думала, что если она не найдет эти проклятые шорты, мне придется тащить ее домой силком. Когда она вылезла из груды мусора с этой тряпкой в руках, от нее воняло хуже, чем от привокзального бомжа. Сама выстирала их, высушила на батарее… И что ты думаешь – легла в них спать!

– Почему ты ей не запретила?

– Ты многое могла запретить своим детям?

– Но она… – неуверенно начала Раиса, – она такая маленькая!

– Думаешь, упрямство зависит от размеров?

Раиса беспомощно шевелила губами. Она пыталась и не могла выразить, что неправильно, когда дети не слушаются взрослых, что так не должно быть и что она сама всегда слушалась родителей, а потом слушалась мужа, и теперь временами на нее накатывает липкий страх, что Прохор умрет, и тогда ей некого будет слушаться, а иногда хочется, чтобы это поскорее случилось… Страшно, очень страшно вглядываться в самого себя, хотела сказать Раиса, гораздо страшнее, чем в другого, и еще хотела добавить, что она ведь безумно любит Прошу, но спохватилась, что разговор был совсем не о том.

Татьяна не дождалась ее ответа. Бросила раздраженно полотенце и ушла в сад.

«Господи, бедная моя девочка. Привезла я ее сюда, точно выставочного котенка, и жду, что ей повесят медаль на тощую шейку. Как же невыносимо и любить своего ребенка, и жалеть, и стыдиться, и мучиться от этого проклятого, несправедливого стыда. Перед кем я испытываю неловкость? Перед Прохором!»

Королевские зайцы, думала Татьяна, ожесточенно щелкая секатором в зарослях малины. Мы все здесь королевские зайцы и сбежались на поляну, едва пастух подудел в свою дудочку.

Это все деньги, будь они прокляты. Как подумаешь, какой суммы хватило бы, чтобы избежать всех этих унижений – так смешно становится. Двадцать тысяч долларов – и прощай, дядя Прохор. Развлекайся с кем-нибудь другим.

С другой стороны, у Юрки с деньгами все благополучно. А он все равно приехал, хоть и по другой причине. Тяжело быть заложником любви к матери. Тем более такой, как Раиса.

Надо же так себя поставить, что вся семья вытанцовывает вокруг и не знает, какое еще па изобразить, чтобы оставить Прохора Петровича удовлетворенным. Вот где талант!

Татьяна укололась малиновым шипом. Вскрикнула, слизнула каплю крови и отложила секатор.

Все валится из рук, и нервы ни к черту. Вчера вечером встретила Прохора, спускавшегося из своей лаборатории. Тот вдруг накинулся: «Ты чего здесь ошиваешься? Следишь за мной?!» Татьяна едва оправдалась.

А еще дважды было странное. Сидела в библиотеке и вдруг над головой услышала легкие, но отчетливые шаги. Над библиотекой комната Прохора, посторонним туда вход воспрещен. Татьяна решила, что почудилось. Но на следующий день повторилось: быстрые шаги, затем приглушенный стук, как будто что-то уронили, и все стихло.

Татьяна вышла из дома, обошла сад. Женька обнаружилась возле качелей, Тишка как раз вернулась с прогулки. Паша помогал Юрию что-то строгать в гараже. Вероники не было видно, но тут подвернулся Лелик и сообщил, что девочка только что ушла в магазин за мороженым.

Чертовщина какая-то.

– Завтра Изольду хоронят, – сказал Вениамин. Жена лениво повернула к нему голову.

Они сидели под деревом, прижавшись спинами к стволу. Солнечный свет просачивался сквозь листву, пятна прыгали по траве.

– Хочешь пойти?

– Не хочу, но придется.

– Брось, отбудем свои два часа и сбежим.

– И два часа не хочу! Жуткая баба она была, между прочим!

– Так уж и жуткая? – усомнилась Тамара.

– А ты знаешь историю с ее сыном?

– Расскажи!

Тамара вытянулась на траве, закинула ногу на ногу и закурила, слушая мужа.

Давид был поздним ребенком, и отец его был неизвестен. Поговаривали, что Изольда родила его от одного очень популярного певца. Но певец был уродлив – спасали его талант и харизма, а Давид рос изумительно красивым мальчиком и вырос в прекрасного, библейской красоты юношу.

С детства мать внушала ему, что она пожертвовала ради него своим талантом. Сколько в этом было правды, а сколько лжи, никто не знал. Сама Изольда формулировала так: «Твоя жизнь вытянула из меня мой дар, и я потеряла его. Теперь ты стал моим даром, Давид». После родов у нее действительно испортился голос. Изольда еще некоторое время пела, но лет через пять оставила сцену.

Давид был ее собственностью. Ее любимым хрупким мальчиком. Его красота тоже принадлежала Изольде. Когда однажды он ввязался в драку и вернулся домой с синяком под глазом, Дарницкая устроила чудовищную сцену. «Ты не смеешь! – кричала она, захлебываясь в истерических рыданиях. – Не смеешь портить это! – И широко обводила рукой фигуру сына. – Это не твое, понял ты, подлец? Это мое!»

Та драка была первой и последней в жизни Давида. Тихий, робкий мальчик, он страшно боялся огорчить мать.

В восемнадцать лет Давид влюбился. Изольда была к этому готова. Войска ее давно стояли на заранее отведенных позициях, и орудия были заряжены. Сначала она не препятствовала сыну в его увлечении. «Пусть мальчик наиграется». Но когда юноша заговорил о женитьбе, в ход пошел весь арсенал трагических ухищрений и уловок, от сердечного приступа до слез и заламывания рук.

Свадьба расстроилась.

Жену Изольда нашла сыну сама. Внимательно изучила претенденток, отсеяла красивых, отбраковала умных, бестрепетно вычеркнула чрезмерно самостоятельных. В итоге остановилась на стоматологе по имени Соня. У самой Дарницкой зубы были не слишком хорошие, так что она убивала сразу двух зайцев. Неплохо, конечно, будь Соня еще и эндокринологом, думала Изольда, но нельзя требовать от жизни слишком многого.

Соня была крупная черноволосая женщина с усами и бородавкой над верхней губой. От красоты Давида она немела. По вечерам расчесывала ему волосы, любуясь мужем точно куклой или ангелом. Эта двойственность отношения сохранилась в ней навсегда: благоговейный восторг, приправленный требовательным чувством собственности. Изольда выбрала себе достойную преемницу.

– У них в семье был культ матери, – сказал Вениамин. – Везде ее портреты, фотографии. Изольда то, Изольда се… Вот мамино кресло, вот мамина подставка для ног!

– Откуда ты знаешь?

– Давид и рассказывал. Он, бедный, жил под двумя каблуками.

– Сам виноват.

Вениамин улыбнулся. Помолчал, передвинулся под тень нависающей ветки и спросил:

– Думаешь, Прохор ни о чем не догадывается?

Тамара пристально взглянула на мужа.

– Нет. Пока нет.

Вениамин опустился на траву и обхватил голову руками. Тамара впервые увидела, как он теряет над собой контроль.

– Тихо, тихо… – она присела рядом, гладила его по спине, по плечам. – Все будет хорошо.

– Может, стоит ему рассказать?

Тамара отстранилась.

– Что рассказать?

– Что я болен. Что нужны деньги. Нет, подожди! – глаза его вдохновенно заблестели. – Не ему! Матери! И пусть она его продавит…

Он увидел выражение ее лица и осекся.

– Веничек, ты сбрендил, – ласково сказала Тамара. – Куда она его продавит? Твоя мать ничем не поможет, только навредит.

– Тогда ему в ноги броситься!

– Что-то тебя на литературщину понесло.

– Мне не до шуток, знаешь ли!

Тамара покачала головой.

– Он об тебя подошвы вытрет, мой милый. Стоит ему понять, что ты от него зависишь, и больше уже никуда не денешься. Отыграются на тебе, Веничек, за все годы твоей свободы. Думаешь, я ошибаюсь?

Вениамин молчал.

– А потом, наигравшись, – мягко продолжала она, – выставят тебя пинком под зад без копейки денег. С цитатой «Ты все пела? Это дело! Так пойди же, попляши!».

Крылов добил Вениамина окончательно. Он уткнулся жене в плечо, обмяк.

– Но что же делать, Тома, что же делать?

– Во-первых, молчать. И матери ни слова.

– А вдруг она что-нибудь придумает?

Тамара вздохнула.

– Милый, твоя мама чудесная женщина. Но очень небольшого ума, ты уж меня прости за прямоту.

– Она меня любит!

– Если Прохор заподозрит, что она что-то скрывает, он вскроет ее как протухшую устрицу. Без всякого ножа. Поэтому делаем, как договорились. Не расклеивайся!

– Не могу!

– Можешь! – голос ее стал жестким. – Только не сейчас. Недолго осталось, потерпи.

– С чего ты взяла?

– Ты плохо знаешь своего отца. Он почти наигрался. Еще пару недель и объявит призовую лошадь. Вот тогда все и выложишь.

– А если…

– Что – если?

– Если что-нибудь пойдет не так?

Тамара посмотрела на мужа, он на нее. Оба прекрасно поняли, что скрывается за этим неопределенным «что-нибудь».

– Вдруг он выберет не нашего мальчика… – начал Вениамин, как будто именно это и хотел сказать с самого начала.

Тамара наклонилась к нему, взяла за отворот рубашки и несильно тряхнула.

– Слушай меня внимательно, Веничек… – она улыбнулась одними губами. – Он выберет нашего, поверь. У него просто не будет вариантов.