Текст книги "Золушка и Дракон"

Глава 3

Нынче после завтрака мне удалось ускользнуть. Стыдно сказать, но я сбежала из дома, пока все были поглощены очередной ссорой между Лидией и Григорием, и нырнула за погребицу. Там растут лебеда и полынь, пахнет луговой горечью, горячей дорожной пылью и кибиткой (хотя, признаться, мне не доводилось нюхать кибиток), и на секунду, прикрыв глаза, я представила, что у меня все хорошо, что мы с Федей живем одни и нам больше не нужно никого бояться.

От этих кощунственных мыслей я вздрогнула и открыла глаза. Что я говорю?! Мы и так никого не боимся! Федька-то уж точно: он живет все лето у моих мамы и тети, носится босиком по лужам, рисует молочные усы возле губ и знает всех коров по именам, а быка – еще и по отчеству.

Мама часто жалуется мне на него. Неудивительно: она понятия не имеет, как обращаться с мальчишками! Единственный мужчина в нашей семье, да и то условный, это кот Шампиньон. Три поколения меланхоличных женщин взирают со стены в гостиной: прабабушка, бабушка и мама с тетей. Я могла бы пополнить этот ряд одиноких дам, но меня угораздило выйти замуж. То есть посчастливилось, как говорит мама.

Я знаю, что мне очень повезло. Мне твердили об этом так часто, что у меня выработался рефлекс: стоит матери начать: «и помни, что тебе…», как я бодро заканчиваю: «очень повезло». И еще ни разу не ошиблась с продолжением.

Видите ли, у каждой женщины в нашей семье есть талант, призвание. Мама – дизайнер: она из обломков, обрывков и ненужных кусочков чего ни попадя создает эстетические кошмары, но ужасы нынче в моде, и ее творения охотно раскупаются. Бабушка, учитель музыки, прекрасно пела: у нас даже сохранились записи. Меня каждый раз пробирает дрожь, когда я слышу арию из «Травиаты» в ее исполнении, но затрудняюсь сказать, связано ли это с воздействием бабушкиного голоса или же с тем, что она была приверженцем порки детей в любых неоднозначных ситуациях.

Моя тетя унаследовала от нее музыкальность и пошла по материнским стопам: она преподает в музыкальной школе и дает частные уроки. Иногда, возвращаясь домой, я вижу детей, выходящих из нашей квартиры после окончания занятий. Когда дверь за ними закрывается, у них становятся такие счастливые, такие радостные личики! Разве нет в этой радости заслуги моей тетушки?

Мне же, увы, не досталось ни одного таланта. Даже малюсенькой способности. Даже заурядного уменьица, которым я могла бы если не блеснуть, то хотя бы чуть-чуть погордиться.

Мама рьяно пыталась выжать из меня призвание, найти хоть какую-нибудь зацепку, которая позволила бы назвать меня одаренной. Меня отдали на танцы – я ухитрилась в первый же день занятий разбить зеркало и стукнуть чешками по ушам другую девочку. Стукнула я ее потому, что она обозвала меня коровой – как я теперь понимаю, вполне заслуженно. Но в шесть лет я еще не успела свыкнуться с тем, что прозвище это справедливо, и отомстила как могла.

Вслед за танцами на меня обрушилось фигурное катание. Я была строго-настрого предупреждена, что коньки – не чешки, и наставлять с их помощью других детей на путь истинный нельзя. Первое занятие прошло без эксцессов, но на втором я врезалась в бортик и сломала два пальца себе и три – тренеру. Мне казалось, что соотношение справедливо, но тренер счел иначе, и на фигурное катание меня больше не водили.

Кружок рисования, к счастью, прошел для всех безболезненно. Не считая моральной травмы, нанесенной руководительнице кружка – милейшей женщине, убежденной в том, что даже зайца можно научить рисовать. Возможно, применяй она свои методы обучения на зайце, они и впрямь дали бы толк. Но ей попалась я. Когда моей маме надоело видеть в альбоме жутковатые каляки-маляки вместо ожидаемых шедевров, кружок рисования для меня закончился.

Затем последовала секция художественной гимнастики, которую сменил теннис, а его, в свою очередь, хоровое пение. Мама металась со мной по кружкам, пытаясь понять: где же, в какой области скрывается вожделенное дарование? Как суматошный золотоискатель она рыла то здесь, то там, дожидаясь, не блеснет ли, не ослепит ли своим сиянием прожилка моего таланта, но снова и снова отшвыривала в сторону пустую руду.

В отчаянии мама попыталась пристроить меня в конный спорт. Секция женской академической гребли, в которую меня отдали после того, как сросся перелом (заслуга не лошади, а земного притяжения: я грохнулась со стоящего смирно животного и сломала руку), стала последним этапом: выяснилось, что я и весло – вещи еще менее совместимые, чем я и лошадь. С травмой кисти я вновь попала в больницу. После этого мама сдалась.

Не подумайте, что я росла хулиганкой – совсем наоборот! Я была тихой безропотной девочкой, старательно выполнявшей все, что мне говорили. Меня до слез огорчали мои «успехи», а еще больше реакция мамы, поджимавшей губы с видом «я так и знала» всякий раз, когда очередное ее начинание оканчивалось неудачей. Я чувствовала себя виноватой в том, что не могу кружиться в танце легко, как другие девочки, что не в силах нарисовать простейшее яблоко с хвостиком, что голос мой пискляв и фальшив.

– Никчемная у тебя девица растет, – как-то раз осуждающе сказала бабушка моей маме. И припечатала, не заботясь о том, слышу я или нет: – Твое педагогическое фиаско.

Да, каждую мою неудачу мама воспринимала как плевок ей в душу. Она, вкладывавшая в меня столько сил, рассчитывавшая гордиться мною, получила на выходе ребенка сомнительных достоинств. Гордиться было нечем. Она злилась и кричала на меня, а я только тупо моргала, вжав голову в плечи. «Никчемная девица» привязалось ко мне: мама нашла объяснение своим неудачам в том, что ей выдали изначально бракованный продукт, и не уставала напоминать мне об этом.

Примерно тогда я начала заикаться и ронять все, до чего случайно дотрагивалась. С возрастом прошло лишь заикание.

– Единственное, в чем ты превосходишь других детей – так это в неуклюжести, – сухо сказала мама, когда в десять лет я уронила новогоднюю елку. – «Слон в посудной лавке» в отношении тебя звучит как комплимент.

– Косорукая Лиля, – вздохнув, добавила тетя Лера, и это прозвище тоже надолго закрепилось за мной.

Панно, которое мама склеивала из осколков разбитой мною посуды, увеличивалось с каждым годом, и я в ужасе закрывала глаза, проходя мимо него. Оно разрасталось, меняло форму, ухмылялось щербатым оскалом из чашечек, блюдечек, тарелочек… Оно пожирало все мои попытки стать ловкой и аккуратной, пережевывало их с хрустом, какой слышится, если наступить на осколки тонкого фарфора, и брезгливо выплевывало в меня острую белую крошку.

А в восемнадцать лет я вышла замуж за Олега. Это был первый мужчина в моей жизни, и первый, кто предложил мне выйти за него замуж. Мне показалось, что он любит меня, а я – его, и я согласилась.

Как ни поразительно, но Олег мигом нашел общий язык с моими мамой и тетей! Он до слез хохотал над их рассказами об идиотских ситуациях, в которые я попадала, а вскоре и сам смог добавить в архив семейных преданий много веселого. Втроем они признали, что меня нужно оберегать от самой себя и никто лучше Олега не годится на эту роль.

Он оказался существом того же вида, что и вся моя родня: творцом, художником, взирающим со снисходительным сожалением на тех, кому ничего не дано. И мама не стеснялась напоминать, как невероятно, сказочно мне повезло. Помимо таланта к Олегу прилагалась красивая фамилия – Чайка, и постоянный доход от продажи картин. «Лиля, ты очень счастливый человек, – строго говорила тетя. – Очень! Ты не заслужила такого счастья».

Не знаю, чем объяснить, что первый год моего брака я была несчастна настолько, что не могла даже плакать. Наверное, мама была права, называя меня истеричкой. Но в октябре родился Федя, и все изменилось: как будто я всю жизнь жила без солнца, а потом наступил рассвет. Или как если бы человека, родившегося в пустыне и видевшего вокруг только песок, привезли на берег океана.

До сих пор у меня в ушах иногда звучит обвиняющий хор голосов.

Мамин: «Тебе нельзя доверить ребенка, ты его уронишь!»

Тетин: «Воспитанием вашего сына должен заниматься Олег!»

Мужа: «Ты ни к чему не способна!»

Клянусь, я старалась изо всех сил! К счастью, с Федей моя злосчастная неуклюжесть куда-то исчезала. Он рос чудесным мальчиком, жизнерадостным, хохочущим по любому пустяку. Олега его заливистый громкий смех выводил из себя, и он требовал, чтобы мы оба замолчали. Мы с сыном прятались под стол, устраивали палатку из одеял и сидели там, как заговорщики: я рассказывала тысячи историй, сочиняя их на ходу, он слушал с широко раскрытыми глазами, поблескивавшими в темноте. «Ма-ам, а что было дальше с царевичем Хлоркой?» (я не умела придумывать имена и заимствовала их у окружающих предметов. У Царевича Хлорки был враг, принц Вантуз, и невеста, принцесса Духовка).

– Лиля! Лилия, где ты?!

Голос Олега! Я вздрогнула, как будто он неожиданно подкрался, сорвал со стола одеяло и застал нас врасплох: маленьких, прижавшихся друг к другу, разгоряченных от своих тайн и сказок, поведанных таинственным шепотом. Меня вдруг охватило острое нежелание видеть мужа. Я вжалась в стену, затем очень осторожно выглянула из своих зарослей и увидела, что он спускается с крыльца, недовольно вертя головой по сторонам.

– Лилия! Где ты, черт возьми?! Ты нужна Кларе Ивановне…

Нет, только не это!

Я поползла обратно, словно надеясь укрыться в траве. Можно было обежать погребицу с другой стороны, будто играя в прятки, но тут моя ладонь нащупала на выщербленной стене, нагретой солнцем, изогнутую скобу – ручку двери. Я с усилием потянула ее на себя, и часть стены отделилась, превращаясь в дверцу, немного приоткрылась, сминая лебеду и полынь.

– Лилька! – заорал Олег совсем рядом и выругался: – Вот дура…

С бьющимся сердцем я протиснулась в образовавшуюся щель, в душную темноту, и поспешно закрыла тяжелую дверь, чуть не прищемив пальцы. Остался небольшой просвет, в который я, прижавшись щекой к занозистой доске, видела мужа: как он идет, крадучись, будто выслеживает меня, и поводит носом влево-вправо.

Я отшатнулась от входа, будто мой взгляд мог притянуть Олега, подождала немного и рискнула посмотреть снова. Вдруг он подошел и стоит рядом, с улыбочкой рассматривая постройку и предвкушая, как вытащит меня отсюда? Но старая заброшенная погребица не привлекла его внимания: он ушел дальше, к лесу, и его вкрадчивый голос растаял среди мрачных елей.

Я постояла с минуту, закрыв глаза, а потом открыла их и обвела взглядом низкие стены. Сперва, когда я только попала сюда, мне показалось, что внутри царит кромешная тьма. Но сейчас я убедилась, что это не так. Не тьма, а мягкий полумрак, из которого один за другим выступают контуры предметов, словно приближаются ко мне. На самом деле это мои глаза с каждой минутой все больше и больше привыкали к темноте, и вот я уже разглядела широкие полки вдоль стен, большие, как люльки, дырявые корзины, наваленные грудой в углу, грабли и лопаты, связки сухих веток, свисающие с потолка, мотки до ужаса пыльных веревок… В узком столбе света, падавшего снаружи, тучей роились пылинки, словно крошечные насекомые.

В пяти шагах от меня на полу лежал какой-то предмет, покрытый густой, почти вязкой, как грязь, пылью. Что-то, похожее на большую и широкую дверную ручку… Поморщившись от запаха пыли, я взялась за нее, но поднять не смогла, и только после второй неудачной попытки вдруг сообразила: это и есть ручка – ручка от люка в полу!

«Уж не тот ли это погреб, в котором сидела бедная Любаша? – пришло мне в голову. – Хоть доктор и говорил, что он был точно под нашим домом, но откуда ему знать наверняка? А по описанию похоже…»

Мне потребовались все силы, чтобы, ухватившись двумя руками за ручку, поднять люк вверх. Наконец я смогла откинуть его, и передо мной открылся черный квадрат погреба с уходившей в глубину лестницей. Оттуда на меня дохнуло плотным затхлым воздухом, земляной сыростью напополам с червяками.

«Интересно, что там, внизу?»

Мне представились ряды банок с клубничным вареньем, огурцы в тусклом рассоле, сквозь который просвечивают белые зубки чеснока, соленые помидоры с тончайшей кожицей, лопающейся от натяжения тугих помидорных телес… Наверное, после смерти Карла Ефимовича сюда никто ни разу не спускался.

Я жадно вглядывалась в заманчивую черноту, понимая, что лезть вниз без света – бессмысленная затея. Можно было бы вернуться за фонарем, но пройти в дом незамеченной мне вряд ли удалось бы.

– Ну и ладно! Подумаешь, подвал! – тихонько сказала я, отодвигаясь от люка. – Пустой подвал, ничего особенного!

В спину мне деликатно уткнулся край полки. Я обернулась, и первым, что бросилось мне в глаза, оказался черный фонарь с широкой выпуклой кнопкой. Это был современный фонарик из тех, что работают без батареек и аккумуляторов и называются вечными, хотя ломаются куда чаще обычных.

Я схватила его так быстро, словно боялась, что он исчезнет так же неожиданно, как появился. Раз-два-три-четыре-пять-шесть: резкие, почти судорожные сжатия, словно я тренировала кисть на эспандере – и вот лампы проснулись, замигали… Неуверенный слабенький свет стал ярче, перестал дрожать, и я с волнением присела над люком, опустила фонарь вниз, не переставая нажимать на кнопку.

Так и есть! На полках в отраженном луче что-то блеснуло. Чувствуя себя кладоискателем, я перехватила фонарик поудобнее и полезла вниз по лестнице, с большой осмотрительностью проверяя каждую ступеньку под ногами. У меня в памяти еще свежи воспоминания о том, как Григорий едва не ухнул в подвал. Последняя перекладина – и я встала, осматриваясь, водя вокруг фонариком.

Пол под ногами оказался не земляной, как я ожидала, а дощатый – трухлявый, прогнивший насквозь. Ежась от промозглого холода, я прошла по шаткому настилу и остановилась перед полкой, на которой и в самом деле выстроились трехлитровые банки, закатанные железными крышками – те покрылись коркой ржавчины. Но за толстым слоем пыли я никак не могла разглядеть, что внутри. Фонарик светил все слабее, и мне пришлось поднести его близко-близко к стеклянной поверхности банки и самой наклониться вплотную. Что-то круглое, небольшое, белое и, кажется, с коричневой сердцевиной…

Ближе, ближе, еще ближе… Я накренила банку, вытерла ладонь о джинсы, всматриваясь в ее содержимое, которое от моего движения заколыхалось, будто ожило…

И вдруг поняла, что это такое.

В банке за стеклом в прозрачной жидкости плавно покачивались человеческие глаза.

Я дико закричала и шарахнулась назад в ужасе. Под ногой что-то хрустнуло, я споткнулась и упала на спину. На мгновение мне показалось, что банка вместе с ее кошмарным содержимым вот-вот опрокинется с полки, упадет, разобьется прямо передо мной, и эта мысль вызвала у меня приступ безумного отвращения. Как жук, перевернутый кверху лапками, я отчаянно заколотила по полу, пытаясь отодвинуться назад и испытывая то же ощущение, которое испытывает во сне бегущий человек, не двигающийся с места.

Банка не упала. Вместо этого пол подо мной вдруг треснул, обрушился, и я провалилась, не успев даже вскрикнуть второй раз.

Удар. Тишина. Темнота. Кажется, земля вокруг. Первой моей мыслью было, что я провалилась в чью-то могилу, и волосы у меня на голове встали дыбом. Но в следующую секунду, дернувшись в страхе, я услышала звук, который внезапно успокоил меня.

Стук. Стук перекатившегося фонарика, который я выпустила во время падения, о что-то твердое: по звуку, кажется, камень.

Я лихорадочно ощупала то, на чем лежала. Под сгнившими досками, вместе с которыми я свалилась, была каменистая поверхность.

Еще несколько секунд поисков – и рядом со мной нашелся теплый цилиндр фонарика. У меня было такое чувство, будто я встретила знакомое живое существо. «Зарядив» его, я включила свет – и ахнула.

Я находилась в пещере, или, вернее, в горизонтально идущей шахте – широкой и круглой, как нора. Быть может, под воздействием пережитого ужаса я могла бы подумать, что ее прорыло неведомое подземное страшилище, гигантский червь, перемоловший тонны сырой земли… Но один факт не позволил этой гипотезе стать предположением. Факт, которому не смог противостоять даже мой ужас, ввергавший меня в безумие и заставлявший придумывать немыслимые картинки сродни тем, что рисуют в американских комиксах.

Все стены этой пещеры, сколько хватало света фонаря, были выложены камнем. Даже я, готовая принять самое жуткое и неправдоподобное объяснение за правду, не могла представить себе гигантского кольчатого червя, любовно облицовывающего плиткой стены своей столовой. И мифическое чудовище, пожирающее проваливающихся под землю туристов, тоже вряд ли стало бы занимать таким образом свой досуг. По всему выходило, что чудовищ и червей можно пока не опасаться.

Мало-помалу моя паника рассеялась. Я задрала голову и с невыразимым облегчением увидела, что падала с совсем небольшой высоты: обломившиеся края досок находились на расстоянии моей вытянутой руки, и при желании я легко могла бы забраться обратно. Но пока мне не хотелось возвращаться туда. Мне не терпелось исследовать мое новое убежище.

После короткого осмотра стало ясно, что это не что иное, как благоустроенный подземный туннель. В том месте, где я упала, он имел выход в подвал под нашей погребицей. Возможно, когда-то там была потайная дверь, а, может, этот ход держали на крайний случай, и беглецы должны были разобрать половицы, чтобы спуститься в него. Мой же путь облегчили и сократили сгнившие доски.

Теперь стало понятно, почему настил в подполе показался мне шатким. Он был фальшивым.

Но куда же ведет этот подземный ход?

Забыв про страшную находку в подвале, я села, стараясь не дотрагиваться до стен, покрытых кое-где черно-зеленым, похожим на плесень налетом, и с любопытством вгляделась в глубь лаза.

Я всегда считала себя трусихой, но трусость моя распространяется лишь на людей. Меня не пугают ни крысы со змеями, ни темные комнаты, и мне странно представить, что на кого-то могут наводить ужас кладбища или дома с привидениями. Никакое привидение не может быть страшнее хорошо знакомого тебе человека. Мне кажется, это они должны нас бояться, а не мы их.

Но перед этим ходом, выложенным грязно-белым камнем, я стояла в колебаниях. Точнее, сидела, поскольку выпрямиться в полный рост было невозможно. По стенам и потолку змеились белесые нити – корешки растений, кое-где они становились толстыми, как щупальца кальмара, и затягивали проход своей паучьей сетью. В одной из таких сетей терялся свет моего маленького фонаря.

Собравшись с силами и говоря себе, что другой возможности исследовать это загадочное место может и не представиться, я встала на корточки, зажала фонарь в зубах и поползла. Свет запрыгал передо мною: вверх-вниз, вверх-вниз… Достигнув «паутины», я растащила ее руками в разные стороны, освободив себе проход, и осторожно двинулась дальше.

Стоило лучу фонаря переметнуться вперед, как оставшееся без света пространство молниеносно погружалось во мрак и камни чернели. Бархатная темнота за мной смыкала объятия, тянулась ко мне щупальцами корней, изучающе водила по щекам, шее, дотрагивалась до обнаженных рук – точно слепец, встречающий гостя в своем заброшенном доме, где сотни лет не было слышно ничьих шагов, кроме его собственных.

Воздух вокруг был густым и пах известью, но мне казалось, что это густеет вокруг меня время, замедляет свой ход, поворачивает обратно, раскачивает маховик, унося в те годы, когда люди, подобно муравьям, рыли этот ход и укрепляли его. Сколько лет прошло? Двести? Триста? Больше? Вот когда я пожалела о том, что не расспросила доктора подробнее! Ведь он говорил о древней крепости, когда-то стоявшей на этой земле…

Камни подо мною были влажными, и ладони вскоре сделались скользкими и липкими, как кожа лягушки. Во что превратились джинсы, мне даже не хотелось задумываться. Мазнув лучом фонарика по потолку туннеля, я заметила, что он стал выше. Можно было бы подняться и идти, низко согнувшись, но я предпочла ползти: кто знает, как сильно время и природа потрудились над творением людей, и не обрушится ли на меня этот потолок от случайного прикосновения, замуровывая в земляной галерее?

Я проползла еще несколько метров, и вдруг передо мной выросла преграда: каменная башенка поднималась в центре хода, широкий прямоугольный столб, подпиравший свод туннеля. Я сообразила, что это и есть опора. Слева и справа было достаточно места, чтобы обогнуть башню. Протискиваясь мимо нее, я задела плечом кирпичную кладку – и отшатнулась: прикосновение было ледяным.

В следующие десять минут мне встретились еще две таких опоры. От последней, когда я посветила на нее, проворно метнулось какое-то насекомое: большущее, размером с мою ладонь. Оно передвигалось так быстро, что я успела увидеть только блеснувший рыжий панцирь и длинные острые выступы на хвосте, похожие на усы. Меня передернуло, когда я представила, что это создание могло свалиться на меня откуда-нибудь сверху. Но, судя по его поведению, оно боялось меня еще больше, и это немного успокаивало.

– А не встречаются ли здесь змеи? – вслух спросила я, ожидая услышать поддакивание эха: «змеи, змеи, змеи…»

Но мой голос тут же съелся темнотой.

– Будем считать, что не встречаются, – пробормотала я, карабкаясь дальше. – Это мой ход, я его открыла. Здесь не должно быть змей.

Вскоре я потеряла счет времени. Часов я не ношу, телефон остался дома. По моим ощущениям, я провела в галерее не меньше часа. Как далеко можно было уползти за час? Наверное, не очень…

Я замерзла, натерла колени, ползти с каждым шагом становилось все труднее, но назад я не повернула бы ни за что на свете. Единственное, что могло заставить меня остановиться – это отсутствие света. В темноте я оказалась бы беспомощна. Пока мой верный фонарик освещал дорогу, я не собиралась сдаваться.

И стоило мне подумать об этом, как луч на миг сделался ярче – и исчез. Галерея погрузилась во мглу.

Я изо всех сил принялась нажимать на кнопку, но то ли перегорела лампочка, то ли что-то сломалось, но мне не удалось выжать даже крошечной искорки из фонаря. Я потрясла его, попробовала вслепую открутить крышку – бесполезно. Фонарь умер.

Не могу сказать, что я сильно испугалась, но перспектива ползти обратно в кромешной тьме меня не обрадовала. То существо в хитиновом панцире, с колючками на хвосте, убежало лишь потому, что попало в центр луча, и кто знает, какие еще существа скрывались от меня заблаговременно, лишь заметив издалека бледно-желтое пятно, обшаривавшее стены? Что они станут делать теперь, когда я лишилась единственной защиты?

Приказав себе не фантазировать раньше времени, я обдумала создавшееся положение. Мне не было известно, куда выводит подземный ход и выводит ли вообще куда-нибудь. За сотни лет он, конечно, мог обвалиться, и почти наверняка так оно и случилось – в противном случае кто-нибудь наткнулся бы на него раньше меня. Может быть, мне под силу оказалось бы расчистить завал, но без фонаря и инструментов об этом нечего было и думать!

Получалось, что надо возвращаться.

Я уже собиралась повернуть назад, но что-то остановило меня. Глаза мои по-прежнему ничего не видели, но у меня появилось ощущение, будто что-то изменилось…

И вдруг я поняла: воздух! Воздух в туннеле стал другим! Исчезла вязкость, затхлость, и пахло уже не известью и землей, а обычными лесными запахами: соснами, сухой травой, отцветающим иван-чаем…

Где-то поблизости был выход на поверхность!

Забыв о возвращении, я рванула вперед со скоростью встреченного насекомого. И тут стало ясно, отчего последняя сотня метров галереи далась мне так тяжело: туннель шел под уклон. Я заметила это только сейчас, после вынужденной передышки: он довольно круто поднимался вверх, и я ощущала себя так, будто забираюсь в горку.

Но и это придало мне сил. Вокруг меня стали слабо, едва заметно проявляться очертания стен. И хотя источника света я по-прежнему не видела, было очевидно, что царство глухой тьмы осталось позади.

Я двигалась вперед с таким энтузиазмом, что, когда ход внезапно оборвался, не поверила своим глазам и ощупала неожиданную преграду, подозревая какой-то подвох или обман зрения. Но глаза не лгали: резко сужавшийся проход был целиком заложен досками. Я недоверчиво постучала по ним, сначала слегка, потом сильнее, со все возрастающей злостью. Выходит, я пробиралась сюда с таким трудом лишь затем, чтобы в двух шагах от цели повернуть обратно?!

Я толкнула деревянный заслон, но он не шелохнулся. Забарабанила изо всех сил, но доски, похоже, были чем-то пропитаны, и это предохранило их от гниения – они устояли против моих ударов. Лоб у меня покрылся холодным потом. Я решила попробовать выбить их ногами, но в последний момент остановилась. Мне пришла в голову одна мысль…

Кем бы ни были строители подземного хода, вряд ли они планировали замуровать тех, кто будет им пользоваться. И вряд ли пробиравшиеся через него люди могли позволить себе потерять время на то, чтобы выломать крепкий заслон. Нет, это была защита от внешнего проникновения… Для тех же, кто внутри, должен быть иной способ выбраться наружу, чем с помощью физической силы.

Подумав об этом, я закрыла глаза и медленно провела ладонями по дереву – сухому, как лучина для печи. От него исходил едва уловимый смоляной запах, который подтверждал мою догадку о том, что его обработали каким-то составом.

Скупой свет не помогал мне: я по-прежнему почти ничего не видела, скорее угадывала контуры в полумраке. Пальцы мои ощупывали каждый сантиметр гладких обструганных досок, но не находили ни скважины, ни зазора, ни щелей – ничего из того, что могло бы помочь мне открыть эту дверь – а в том, что передо мной именно дверь, я теперь почти не сомневалась.

То, что в ней нет скважины, обескуражило меня. Как же можно открыть дверь, в которой не сделали отверстия для ключа?!

«М-да, задачка не для слабых умов. Значит, тебе не справиться», – насмешливо сказал в моей голове Олег. Как всегда, когда я терялась в трудных ситуациях, меня настигали уверенные голоса моих близких, не считавших нужным скрывать от меня малоприятную истину.

«Я всегда была с тобой честной, – возразил голос матери. – Ты не должна переоценивать себя. Помнишь, как ты училась водить машину? Если бы не мы, к чему бы это привело?»

«При чем здесь машина, мама?!» – я не выдержала и вступила в разговор, проигранный уже тысячу раз в реальной жизни и столько же – в моем воображении.

«Давай смотреть правде в глаза, Лиля! – призвала тетя. – Ты безнадежна. Ты не справишься. Иди обратно, так будет лучше».

«Мы заботимся только о тебе!»

«Дурочка ты безрукая, мы желаем лишь добра… Сама видишь, у тебя нет ключа. Откуда ему взяться? Значит, у тебя ничего не получится».

«Что же поделать, если ты и в самом деле не сможешь открыть эту дверь!»

От каждой новой реплики между мной и дверью словно вырастало новое препятствие, и мне сперва нужно было справиться с ним, а потом еще с одним, и еще, и еще, и еще…

– Как же можно открыть дверь, если в ней нет скважины? – вслух с отчаянием повторила я, лишь бы отвязаться от голосов.

И вдруг ответ сам нашел меня.

Нет скважины – значит, нет и ключа. Все очень просто.

«Эта дверь открывается как-то иначе!»

Голоса выжидательно затихли.

– Допустим, есть секретный механизм, – неуверенно прошептала я. – Он должен быть простым, чтобы каждый, кому сказали о секрете, мог бы выбраться наружу. Например, потайной рычажок…

Я еще раз изучила дверь, но вновь убедилась, что она гладкая и доски плотно прижаты друг к другу.

«Не заклинанием же тебя открывали! Должно быть что-то… что-то… Скажем, то, что отодвигает засов на той стороне! Или приводит в действие пружину… Нет, постойте, какую пружину? Пружина – это слишком сложно, это не годится. Скорее, такой же деревянный просмоленный брус, который нужно сдвинуть… Но чем? Здесь ничего нет, кроме этой проклятой двери и камней!»

Рассердившись, я замахнулась, собираясь ударить кулаком по упрямому дереву, не желавшему поддаваться, но тут меня осенила мысль, от которой я так и застыла с поднятой рукой.

«Кроме проклятой двери и камней…»

– И камней!.

С бьющимся сердцем я ощупала кладку стены вокруг выхода. Слева и справа – ничего, камни плотно прилегают друг к другу и почти не отличаются по размерам. Я прижала ладони к «полу», на котором впустую просидела столько времени, и похлопала возле своих ног. Справа пальцы мои уперлись в камень, сильно выступавший вверх по сравнению с остальными. Если бы я стояла, об него даже можно было бы споткнуться, но высота лаза не позволяла подняться здесь ни в полный рост, ни даже согнувшись пополам.

Булыжник холодил ладонь, он был как огромное яйцо, наполовину закопанное в землю – такой же ровный, с заостренной верхушкой. Но когда я обхватила его всей кистью, мои пальцы сами собою легли в небольшие шершавые ямки, явно искусственного происхождения. Несмотря на всю напряженность момента, меня разобрал смех, когда я подумала, что это допотопный шар для боулинга. Рассмеявшись, я с силой нажала на него. Ничего не случилось. Я положила сверху левую руку, оперлась всем своим весом, и тогда камень, преодолев сопротивление, подался, ушел вниз.

Получилось!

Я продолжала изо всех сил давить на него, и там, под землей, что-то зашевелилось. Я услышала треск, скрежет с другой стороны двери, и по каким-то неуловимым изменениям поняла, что больше ее ничего не удерживает.

Замерев, не снимая руки с камня, почти целиком ушедшего под землю, второй рукой я осторожно толкнула дверь. Она не сдвинулась ни на сантиметр. Бросив камень, я нажала обеими руками и почувствовала, что она понемногу открывается! Что бы ни держало ее, это был не засов.

Стоило мне расширить щель, и внутрь, будто поток зеленой воды, хлынул свет! У меня заслезились глаза, но я успела разглядеть переплетение стеблей и листьев и поняла, отчего свет показался мне зеленым.

Дверь оплели побеги и разрослись так тесно, что образовали прочную стену: она и мешала мне выбраться из заточения.

Что ж, по сравнению с тем, что я преодолела, сопротивление какого-то вьюнка представлялось детской задачей. Не знаю, сколько времени я усердно обрывала цепкие ростки, протягивая руку сквозь щель как можно дальше, чтобы ухватить побольше зловредных зеленых усов. Кожа на моих руках позеленела и теперь действительно стала напоминать лягушачью.

Но когда я, уже совершенно без сил, выползла наружу, то испытала приступ такого острого счастья, перед которым меркли и израненные ладони, и сбитые колени, и пережитый в подвале ужас.

Первый раз в жизни у меня что-то получилось!