Текст книги "Эффект Ребиндера"

В этом случайном удивительном доме Матвей впервые решился рассказать об отце.

– Студент? Комиссар? Какое безумие! Родители трудились как каторжные, лишь бы выбраться из местечка, построить культурный дом, дать детям образование, а наши дети бросали университеты и шли в революционеры! Несчастные глупцы! Но мы сами, сами во всем виноваты, мой мальчик! Нет, вы посмотрите на эти книги! Стыд и позор! Стыд и позор на наши ничтожные культурные головы иметь такие книги и растить детей идеалистами. Ведь там все написано! Умные люди писали, предупреждали! Еще Лермонтов! Мальчик, гениальный провидец. Он же черным по белому написал: страна рабов, страна господ! Помните, что там дальше? «И вы, мундиры голубые, и ты, им преданный народ». Преданный, слышите? Холопу любезны розги и строгий барин! А мы им свободу и равенство! Ха! А Чехов? Он же откровенно смеялся над глупыми сентиментальными девицами. Хождения в народ под кружевным зонтиком! Но мы не хотели думать с ним вместе, нам хватало Короленко! Впрочем, и Чехова понесло на Сахалин. Нет, вы мне скажите, зачем был нужен Сахалин?! Чтобы в сорок лет умереть от туберкулеза? Умница, рассказчик, философ. Напрасная жертва – ни литературы, ни откровений! Но хотя бы сам все понял. Вы читали поздние рассказы Чехова? Прекрасно понял и прекрасно написал: чиновники – трусы и взяточники, а мужики – пьяницы и воры! Поэтому любую доброту и милосердие с вашей стороны мужик поймет как слабость и возможность безнаказанно украсть. И потом вам же продать втридорога. Читайте, сударь. Берите и читайте! Может, ваше поколение сумеет выжить и не повторить наших ошибок!

Конечно, было не слишком удобно и даже стыдно пользоваться чужим гостеприимством, есть густой золотистый суп, рыться в книгах. Но совершенно не получалось отказаться! В качестве оправдания самому себе Матвей все время что-то чинил у Гальпериных, переклеил обои, выровнял ножки кухонного столика. Благо у Саши, как говорила Фрида Марковна, «руки не из того места росли». Иногда он специально уезжал на окраины Москвы, бродил по Новодевичьему или в Измайловском парке, но не выдерживал больше двух дней и снова мчался в знакомый дом. У него даже образовался свой любимый угол, вернее, низкий продавленный диванчик между русской классикой и французскими историческими романами.

Матвей впервые заметил, что в книгах существует некая тайна и гармония слов, немного похожая на гармонию математики, но даже более загадочная и затягивающая. И в зависимости от умения автора расставить слова, растянуть и уложить мирной описательной цепочкой или, наоборот, выстрелить короткой жесткой фразой, душа его тоже плавно парила или мучительно сжималась. Особенно притягивали описания старых дворянских усадеб и укладов – Толстой, Тургенев и даже Аксаков, «Детские годы Багрова-внука». Он пытался представить отца в детстве. Нарядный мальчик с книжкой в руках, сын профессора. Как он стыдился, наверное, своей чистой одежды и большого уютного дома, пытался подружиться с уличными мальчишками, таскал им конфеты из старинного резного буфета.

Получалось, что Фрида Марковна права. В особняках и профессорских усадьбах растили хороших и правильных детей, воспитывали, читали добрые книжки. Да, дружно читали долгими зимними вечерами в высоких хорошо натопленных комнатах с обязательной библиотекой и роялем. Или летом – в милых дачных беседках, заросших бузиной и сиренью, как в пьесах Чехова. И конечно, разыгрывали спектакли! Домашние трогательные спектакли на дощатых самодельных подмостках – о любви к труду, сострадании, справедливости, милосердии. «Мы увидим небо в алмазах!» А потом дети вырастали и так же дружно уходили в декабристы, народовольцы, революционеры…

– Декабристы?! Оставьте, мой мальчик! Сейчас вы еще вспомните Пушкинский лицей, 19 октября, Чаадаева. А вот хотите, я вам расскажу про современную жену декабриста? Нет, не декабриста, конечно, а моего однокашника по Сорбонне, но настоящего потомственного дворянина, добрейшего Мити Катенина. После Митиной защиты они с женой остались жить в Париже. Да, сударь, еще до революции, вы необыкновенно догадливы! Кстати, прекрасно устроились, родили двух чудных дочек, купили дом. Катенина очень уважали в университете, он получил звание профессора эпидемиологии. И вот в один день жена Мити, утонченная хрупкая красавица, собирается и без звука покидает Париж, чтобы вместе с детьми последовать за мужем-профессором в далекую холодную Россию. Потому что Родина призвала его спасать народ от инфекций. Да, именно так, спасать! Подлое жестокое коварство! Игра на лучших чувствах порядочного человека! В тот же год, пока Митя трудился над прививками от тифа, его старшую дочь арестовали. И Митю бы наверняка арестовали и уничтожили, но ему повезло вовремя умереть от своего тифа. К счастью, их младшая дочь успела выйти замуж за юного героя, вскоре погибшего на войне, поэтому обеих вдов не тронули. Им даже оставили отдельную квартиру и мебель, привезенную из Парижа! Неслыханная щедрость. А старшая дочь Кира, очаровательная парижанка, так и пропала безвозвратно. Вы мне можете объяснить, за что?!

Обычно Саша слушал бурные бабушкины монологи с усмешкой или просто не слушал, а дремал, прикрыв лицо журналом. Кстати, все хвосты Матвея по физике давно забылись, не без помощи Гальперина, конечно. Саша объяснял коротко и блистательно, тут же набрасывал примеры, давал сходную задачу, и через час Матвей уже не мог понять, как он сам не справился с такой очевидной темой. Но на этот раз даже Саша возмутился:

– Ну, бабуль, ты даешь! «Повезло умереть, повезло погибнуть!» А может быть, твой Катенин стал бы светочем советской науки и получил Сталинскую премию?

– Не может быть! В принципе не может быть, понимаешь? Пожалуйста, хоть ты не морочь мне голову, достаточно твоего прекрасного отца! Если бы он меньше старался строить социализм и коммунизм, Фанечка была бы с нами, а не в сырой земле!

Матвей уже знал, что отец Гальперина недавно освободился после пятнадцати лет лагерей и теперь проживал где-то на поселении. Кажется, он там и женился во второй раз. Фанечка, Сашина мама, умерла еще в 37-м, вскоре после ареста.

– Да-да, он, видите ли, мечтал о коммунизме! И заморочил голову моей несчастной дочери. Интересно, его новая жена тоже коммунистка? Или на этот раз появились другие увлечения? Кстати, когда ты, наконец, сам подумаешь о семье? Вы знаете, Мотенька, этот великий ученый нарочно сидит в холостяках, только бы не порадовать бабку. А у тех же Катениных, например, подрастает внучка, настоящая писаная красавица!

– Бабуль, опомнись! Я еще понимаю, про вдову поговорить. Но внучке-то от силы десять лет! На что ты меня толкаешь?!

– Во-первых, не десять, а все пятнадцать. Или даже шестнадцать, как Наташе Ростовой. А Болконскому, напомню вам, было за тридцать, прекрасная разница в возрасте!

– Вот-вот! Остается вспомнить, к чему привела эта прекрасная разница!

– Вы видите, Мотенька? И это доктор наук, преподаватель вуза! Он может только зубоскалить и издеваться над больной старухой!

Почему-то Матвей мало запомнил XX съезд. Нет, просто перемены начинались постепенно, никто еще не ожидал вскоре грянувшего шока. На факультетских партсобраниях царила полная растерянность, докладчики испуганно мямлили про перегибы. Но зато приближался настоящий, незнакомый и никому не снившийся праздник – Фестиваль молодежи и студентов! Он еще много лет вспоминал немыслимые июльские ночи, как бродили с Любой, качаясь от любви, голода и свободы, братались с неутомимо пляшущими латиноамериканцами, пожимали разноцветные дружеские руки…

Да, вот что стало главным – в его жизни появилась Люба, ненаглядная единственная Любушка-голубушка! Честно признаться, Матвей не сразу обратил внимание на глазастую, черную, как галка, хохотушку из соседней группы. Люба, такая умница, сама подошла на студенческом вечере, благо вовремя объявили белый танец. Конечно, Матвей еще в детдоме «дружил» с девчонками, обнимался в темных углах, гулял за ручку, но никогда не возникало такого неожиданного и радостного тепла и родства, будто соединились разорванные половинки. Опыт у него был минимальный (погулял немного после армии с соседкой-разведенкой), а у Любы и вовсе никакого, но она так радостно и доверчиво летела навстречу, обмирала в его руках, не ломаясь и не торгуясь, что Матвей только шалел и мучился единственным вопросом, куда сплавить соседей по общежитию. И тут же родилось разумное и правильное решение – им нужно пожениться!

Фрида Марковна бурно одобрила новость и испекла по этому поводу умопомрачительный пирог с корицей и медом.

– Вы просто молодец, Мотя! Взросление настоящего мужчины определяется двумя этапами – чтением Торы и созданием семьи! А наш гениальный физик будет нарочно тянуть и дожидаться моей смерти! Может быть, он слишком разборчив? Или не пользуется успехом из-за маленького роста?

На самом деле недавно защитившийся доктор Гальперин пользовался на факультете безусловным успехом у студенток и преподавательниц всех возрастов. Но никому не удавалось заманить стойкого доктора в свои сети.

– Бабуля, – смеялся Саша, завалясь на диван с очередной книжкой, – бабуля, ты только подумай, зачем нам с тобой другие женщины? Начнут мельтешить, капризничать, вводить свои порядки в логове старого холостяка. И потом, не родилась еще та красавица, которая разобьет мое суровое сердце!

– Болтун! Что ты понимаешь в красавицах! Ты бы посмотрел на внучку Катениных, а потом говорил!

– Опять внучка?! Та-ак, понятно. А знаете ли вы, мадам, что бывает за совращение малолетних?!

Они расписались в конце августа. Вместо свадьбы закатились с ребятами в поход по Оке. В ковбойке и венке из ромашек Люба выглядела самой замечательной и счастливой невестой. Дни стояли на редкость теплые, насушили грибов. Матвей отдельно заготовил для Фриды Марковны три нитки отборных белых, пусть варит свой суп. Второго сентября вернулись в Москву, а третьего утром позвонил Саша и сказал, что бабушка умерла. Два дня назад. От инфаркта. Похороны в среду утром, в Востряково.

Народу на кладбище собралось довольно много, в основном Сашины друзья и коллеги. Из пожилых подружек покойной выделялась невысокая женщина в длинном с оборками черном платье и такой же черной кружевной шали. Странная старомодная дама словно ошиблась временем. Она тихо плакала, опираясь на руку тоненькой девушки в школьном переднике. Матвей мучительно морщился, сжимал Любин рукав – не хватало разреветься на глазах у знакомых. Бледный, непривычно молчаливый Саша принимал соболезнования, машинально кивая головой.

Что вдруг произошло? Да, подошла та самая дама, Саша склонился к протянутой руке в тонкой перчатке. Да, склонился, как в прекрасном старинном фильме, наверное, Фрида Марковна еще в детстве научила. И поднял глаза на ее спутницу. Только и всего. Только посмотрел на девочку в школьной форме. Тоненькую, сказочной красоты девочку с распахнутыми серыми глазами.

– Вот и Фридочка ушла, – прошептала дама, – все ушли! Все мои близкие, любимые, единственные! Ушли, ушли.

Конечно, девочка заметила его взгляд, вспыхнула, потянула старушку в сторону. Уже давали сигнал идти к могиле.

Потом они шагали рядом с Гальпериным, объединенные страшной неживой тяжестью гроба на плече, а девочка шла следом и смотрела на Сашу. Да, смотрела и смотрела на Сашу. И он все время оборачивался, искал ее взглядом, опять оборачивался. И когда опускали гроб, и когда клали цветы и мелкие камешки на уже засыпанную могилу, он постоянно поднимал глаза, словно проверяя, что она здесь, не ушла, не растворилась.

Потом начал накрапывать дождик, могильщики торопливо насыпали холмик, закрепили увеличенную фотографию. Фрида Марковна смотрела строго и чуть насмешливо, как в жизни. И вдруг Матвею показалось. Нет, не показалось, он был уверен, что она подмигнула ему. Незаметно и весело подмигнула, как настоящий заговорщик.

Следующий год оказался еще более беспокойным, мучительным и радостным одновременно. Матвея уже давно тяготили пустые факультетские партсобрания, тупо повторяющиеся повестки дня и соцобязательства. Многие годы он считал гибель отца очевидной ошибкой или даже результатом заговора. И в партию вступал, считая любой другой путь предательством его памяти. Нужно только набраться терпения и ждать, когда прояснится правда, и имя отца будет восстановлено. И вот она пришла, правда. Жуткая разрывающая голову правда. В столице появились первые освобожденные из лагерей. Каждый день приносил новые подробности, хотелось выть и кричать. Он часто вспоминал Валю и Семена, рассказы друга про специнтернаты. Даже детей не пожалели! Зачем, почему?! Руководители факультетской партийной ячейки обличали и гладко, уверенно врали. И опять призывали к партийной дисциплине и бдительности.

Конечно, сказались еще горы книг, прочитанных за последние годы, долгие разговоры с Сашей, влияние некоторых других преподавателей. Больше всего Матвею хотелось теперь подать заявление о выходе из партии, он возвращался домой вымотанный до отвращения, до физической тошноты. Но дома его ждала Люба, родная и любимая Любушка, которую тоже тошнило. Тошнило совсем по другой причине! И эта главная причина делала невозможным никакие его подвиги и выступления.

Родов ждали к осени, но уже с первых месяцев Матвей места не находил от беспокойства и радостного возбуждения. Они сразу решили, что мальчика назовут Леонардом, а девочку Ириной – в память недавно умершей Любиной матери. Конечно, Матвей ждал сына, нет, не просто ждал, он был уверен в рождении именно сына! Ему даже снился иногда маленький крепкий мужичок. Наследник. Единственный кровный родственник.

А родилась девочка! Худой слабый галчонок с огромными Любиными глазами и страдальческой мордочкой. И это выражение страдания отдельно мучило и рвало душу, так что Матвей весь первый месяц не спускал девочку с рук, качал, шептал, грел ладонью животик, пока, наконец, не просияла в ответ светлая младенческая улыбка.

Гальперин явился одним из первых гостей. Притащил жутко дорогой проигрыватель, набор пластинок и толстую кудрявую куклу, раза в полтора крупнее Иринки. Люба ужасно обрадовалась, заторопилась накрывать на стол, но тут малышка тоже затребовала еды. Пришлось им с Сашей срочно уходить на улицу, заодно решили покурить, благо стоял тихий теплый вечер.

– Знаешь, – вдруг сказал Гальперин, – ее зовут Кира. Кира Катенина, обалдеть, да?

– Я помню, Фрида Марковна рассказывала.

– Нет, бабушка рассказывала про дочку, Киру Дмитриевну, а она – Кира Андреевна. Катенина-Горячева. Почти Бестужева-Рюмина, ха-ха! Романтика, девятнадцатый век, поэты, декабристы… Скажи честно – бред? Мне тридцать лет, а ей восемнадцать. Будет через два месяца.

Фрида Марковна строго посмотрела с небес.

– Ну и хорошо, что восемнадцать! Вон Джульетте едва четырнадцать исполнилось.

– Да, – Саша грустно улыбнулся, – а Наташе Ростовой шестнадцать.

– Вот именно! Кстати, ее роман с Андреем Болконским выглядел вполне убедительно. Просто Болконский совершил глупейшую ошибку. Разве можно оставлять женщине время на размышления?!

Последний год в университете оказался самым наполненным и радостным. Диплом хоть и не золотой, но очень достойный, настоящая чудесная семья, удача с распределением. «Ты – мое дыхание, – напевала Люба, – утро мое ты раннее…» Правда, Матвею не удалось попасть в Институт Курчатова, заветная мечта о мирном атоме грозила рассыпаться, но тут выяснилось, что целая лаборатория выезжает из Дубны в новосибирский Академгородок. И его готовы взять на должность м. н. с.! Это было сказочным немыслимым везением!

В том же году Матвей попал, наконец, в Киев. Нет, и раньше собирался, еще после армии, вспоминал мамины мечты о красивом теплом городе, пытался представить родителей отца. Но так и не поехал, даже в Москве не удалось отыскать следов Леонарда Шапиро, что говорить про чужой послевоенный Киев! Самое ужасное, что он ничего толком не знал – ни отчества, ни года рождения.

Собирался-собирался, а тут само получилось. В 61-м году. После смерти матери у Любы тоже не сохранилось никакой родни, только неизвестная тетка под Киевом. Раз в год тетка присылала ящичек с сушеными грибами и длинное тоскливое письмо про разруху и болезни. И хотя Люба не помнила ее вовсе, но все-таки решили проведать до переезда в Новосибирск, заодно и посмотреть новые места.

Сначала поездка показалась не слишком удачной. Вышло, что тетка и не родня почти – вдова покойного брата Любиной матери. Украинка по крови, она избежала расстрела, но потеряла всех родных, включая собственных детей, никого точно не помнила, ничего не рассказывала, а все только плакала да кормила их черешней. У Иринки как раз лезли зубы, поднялась температура – на речку не могли выбраться, что и говорить о долгой дороге в Киев на тряском автобусе.

Только на третий день Матвей поехал один, долго бродил по отстроенному центру, рассматривал чужие улицы, дома, никого и ничего там было не найти, конечно! Уже к вечеру все-таки подошел к окошку городской справочной.

– Шапиро, – равнодушно повторила толстая унылая тетка из окошка, – вы что, смеетесь! А имя, отчество, год рождения?

– Имя – Леонард. Леонард Шапиро, довольно редкое имя и точно жил в Киеве.

Конечно, глупо, он сам понимал, но все-таки смотрел с надеждой, как она листает толстую растрепанную книгу.

– Нет! Ни Леонарда, ни Леопольда. Не морочьте голову, молодой человек!

– А может быть, есть отдельные списки по Бабьему Яру?

Кажется, тетка охнула. Или показалось? Тяжело, еле передвигая ноги, она ушла в задний отсек. На улице совсем стемнело. Дурак, даже не проверил, когда отходит последний автобус. Люба будет волноваться…

– Вот, я нашла довоенные списки. Леонарда нет, но есть Леонардович. Шапиро Матвей Леонардович. Давать?

Три раза перечитал свое собственное имя. Нет, никакой ошибки, и номер рядом! Долго искал двушку для телефонаавтомата, набирал номер, клал трубку, наконец, разозлился сам на себя и дождался длинного гудка. Голос был старческий, но очень вежливый и даже веселый.

– Да, да, Шапиро Матвей Леонардович собственной персоной, а кто спрашивает, позвольте узнать?

Сердце застучало в горле, и почему-то осип голос.

– Извините, Шапиро Леонард, примерно 1900-го года рождения. Примерно… Он имеет к вам какое-нибудь отношение?

– Да, – глухо ответила трубка, – я его отец. Но Леня погиб. В 37-м. А в чем, собственно, дело? Кто вы?

…Это был старый тенистый переулок, почти рядом с центральными бульварами, где Матвей бродил утром. Толстая медная табличка с его именем тускло блестела на двери, и неожиданно громко, как колокол, бухнул в глубине квартиры звонок.

Двадцать лет! Двадцать лет провести в полном, безнадежном сиротстве и не знать, что на том же белом свете, на тихой улице с липами живет родной дед, чудесный старик с круглыми, как у тебя самого, глазами и смешными оттопыренными ушами. Господи, сколько он натерпелся с этими ушами, вечно дразнили и в детдоме, и в армии, даже Любка, единственный близкий человек, звала братцем-кроликом!

– Как тебя зовут?! – почти крикнул дед.

Вместо ответа Матвей протянул раскрытый паспорт. Дед долго читал, напялив толстые очки, как будто в трех незатейливых строчках их общего имени и фамилии была описана и вся их общая непрожитая жизнь.

– Боже мой, – тихо сказал наконец старик и опустился на низкую скамеечку у двери. – Боже-боже, мой бедный глупый сын. Поверь, мальчик, ни в нашем роду, ни в роду его несчастной матери не было второго такого идиота. И я еще назвал его в честь своего покойного отца. Моего мудрого отца, известного на весь Краков доктора Леонарда Шапиро! …Ты думаешь, я не знал, что он женился на деревенской комсомолке? Думаешь, это что-нибудь добавляло к моему мнению об его дурацкой жизни? Но нет, у нашего революционера хватило ума не сообщать родителям! До самой войны я искал тебя и твою мать, но ваши проклятые коммунисты, эти товарищи и убийцы, отказались давать какие-либо сведения!.. Одного я не знал, что Ленечка назвал сына моим именем…

Два года, только два года самой бескорыстной любви и тепла подарила Матвею жизнь. Или целых два года?

Старик настаивал на переезде в Киев, хотел прописать в квартире. Но как Матвей мог отказаться от собственной лаборатории, новой темы, с таким трудом пробитой на научном совете? Он приезжал еще несколько раз, с болью в сердце видел, как слабеет и медленно уходит дед. Бабушка умерла несколько лет назад, порядок поддерживала домработница, сама уже старая и подслеповатая.

На похороны пришло до удивления много народу, профессор Шапиро был хорошим врачом.

Люба выбрала на память старинный столовый сервиз и вазу с гнутыми ручками, ничего больше не вмещалось в их единственную комнату в общежитии.

Да, они жили тогда забавной коллективной жизнью, «общага в овраге». Из-за нехватки квартир в Академгородке студенческое общежитие, построенное в большом овраге, передали молодым семьям, конечно, временно, пока не достроится новый жилой комплекс. Получилось по-своему замечательно – по вечерам собирались в холле на этаже, играли на гитаре, пели, строили грандиозные планы. «Понимаешь, это странно, очень странно, но такой уж я законченный чудак…» Заодно по очереди смотрели за детьми, все были молоды и полны надежд.

Потом подошла очередь на квартиру, отдельную квартиру из двух комнат! Люба безумно радовалась, записалась на мебельный гарнитур, сшила занавески из добытого по страшному блату импортного тюля, научилась печь сырный пирог с таинственным названием «хачапури». Она только переживала, что будущая Иринкина школа далеко от дома, придется переходить улицу. Но впереди еще два года, вполне могут и новую школу построить! В сентябре они отметили шестую годовщину свадьбы, а через месяц взорвалась установка.

Если бы Люба не вышла в тот день на работу, если бы она опоздала, проспала, прозевала, не отправилась снимать данные строго в положенное время…