Текст книги "«Детский мир» Ушинского и западноевропейская учебная литература. Диалог дидактических культур"

Если перевод Раффа «закручивал гайки» в отношении религиозной тематики, то переводы Гроссе и Блуменбаха, наоборот, добавляли элементы религиозности в атмосферу, где её было ещё меньше, нежели в переводах Лёвшина. Например, снижается материальность «чувствилища» (sensorium) и процедуры соединения тела, его деталей, органов, чувств и души. Вместо диалектики порядка и изменчивости в природе переводчики усиливают вертикаль, единство и высоту неизменного Промысла (Некоторые разсуждения, 1801, 3–4). В разговоре о распространении разумного человека по всей земле, переводчики решаются сказать, что «человек приобретает себе владычество над всем прочим животным творением и над всею обитаемою землею до беспредельного жилища» (Блуменбах. Естественная история, § 36). Место человека простирается вплоть до места Бога, соединяясь с Его беспредельностью, чего в оригинальном тексте нет. Вместо «обустройства» даётся слово «провидение», причём обязательно «премудрого», т. к. устроение возможно лишь под присмотром Бога (там же § 14, с.19). Естественные предметы имеют длительную историю происхождения, восходящую в оригинале к первому в этом ряду; в переводе история вещей удлиняется до «первоначального» их сотворения. Переводчики стремятся все эпохи мира, которые различаются Блуменбахом, возвести всё же к одному моменту (там же, § 1–7).

В переводе руководства по физиологии человека мы видим аналогичный подход, хотя перевод выполнен другими людьми. Явления и процессы получают статус чудесных, чудных, как, например, «animi et corporis commercium», в русском варианте «чудное соединение души с телом» (§ 281). Чудной, чудесной выступает и связь души с телом посредством чувств и нервов (§ 192–193). В другом месте оригинала (§ 211) идёт речь о союзе души и мозга (cerebrum, Gehirn, brain), в русском переводе душа не может быть в тесном союзе с какой-то частью тела, она должна мыслиться в диаде с телом вообще, поэтому мы читаем всё о том же союзе души и тела, хотя в следующем параграфе речь идёт о мозге. Стройность изложения менее важна для переводчика, чем сохранение конфессионального взгляда на вещи. Исходя из этого же, Создателю добавляется эпитет «Премудрый» (§ 269). Преимущество разума и речи над неразумными и бессловесными животными является для человека привилегией и/или прерогативой; русский переводчик добавляет: «дано свыше» (§ 154).

Перевод Гроссе также отличается некоторым усилением религиозной атмосферы. Естественные тела следуют друг за другом в порядке «естественной лестницы» (S. 227). В русском переводе – просто в «непрерывном порядке лествицы» (с. 4). При популярности в православной культуре образа «лествицы» Иакова данный текст усиливает религиозные обертоны смысла для русского читателя. «Порядок» природы (Oekonimie/Haushaltung der Natur) назван даже не «домохозяйством», но «благоустройством» – термином, имевшим более сильное религиозное звучание (S. 433, 451–452, с. 279, 306).

Переводы Блуменбаха и Гроссе, как и перевод Раффа, также демонстрируют неизбежные, чрезвычайно интересные и, по-видимому, неосознанные смысловые цезуры между оригиналами и переводами. Дело не в некомпетентности, а в различиях культурного восприятия передаваемого текста. На уровень осознанного диалога, переноса, рецепции и полемики с немецкоязычными дидактическими подходами к учебникам и ученикам вышли авторы оригинальных русских учебников – Василий Зуев, Василий Севергин, Николай Озерецковский, Сергей Усов, Константин Ушинский.

Подход к естественной истории в России был более прагматичным и рациональным, нежели в Западной Европе. Подробные и детальные описания минералов, растений, животных в иноязычных пособиях и учёных трудах были восприняты как совершенство поэтики и стиля описания природных явлений, как высшее и самое важное достижение культуры, знак образованности и научности образования. Сопровождавшие такое детальное рассматривание более общие слова, относящиеся к эмоциональной, общесоциальной и духовной сферам (вроде воспитания радости познания), были сочтены лишними, затуманивающими смысл и потому малозначащими. Поэтика перечисления и научной классификации захватила в XVIII – начале XIX века русские умы. Отличным эпиграфом к этой эпохе служат слова царя Петра, сказанные им в 1724 году о переводе немецкого руководства по домоводству и сельскому хозяйству: «Понеже немцы обыкли многими разсказами негодными книги свои наполнять только для того, чтобы велими казались, чего, кроме самого дела и краткаго пред всякою вещью разговора, переводить не надлежит; но и вышереченный разговор, чтоб не праздно ради красоты и для вразумления и наставления о том чтущему было, чего ради о хлебопашестве трактат выправить (вычерня негодное) и для примера посылаю, дабы по сему книги переложены были без излишних рассказов, которые время только тратят и чтущим охоту отъемлют». (См.: Пыпин 1898: 269, цит. по: Адарюков 1924: 148).

Возражая Раффу и «без излишних разговоров» постарался составить первое в России собственное пособие по преподаванию естественной истории биолог и географ Василий Фёдорович Зуев (1754–1794). Он явно читал учебник немецкого коллеги, что видно и из внутреннего строения ряда зуевских текстов, и по терминологии, но предпочёл иначе подойти к изложению содержания курса. Если у Раффа познание детьми божественного устройства природы есть прежде всего великая радость узнавания неведомого, то у Зуева это сразу и прямо познание «нужного, полезного, а иногда и необходимого» (1956, 24).[48]48
  Ссылки в тексте на работы Зуева даются по изданию его педагогических трудов (1956) и по первому изданию его «Начертания естественной истории» (1786).


[Закрыть] Такие номинации есть и у Раффа, но они у него в более полной системе и не на первом месте в её внутренней иерархии. Зуев предпочитает о Боге не говорить. Он извлекает Творца из цитаты о распределении животных по миру, представляя безличную природу безличным актором: «Обитают животные тела разсеянно по всему лицу земному: на земле и в земле, на воде и в воде, на воздухе и в воздухе и проч. Почему и устроены так, что каждое в своей токмо сфере и способно отправлять возложенную на его от естества для всеобщего блага должность» (1786, 247). Аналогично о человеке: «По строению тела человек есть подобное всем прочим зверям животное, но изяществом своея души, превосходством дарований представляет царя и владыку, для коего прочие твари живут» (1786, 251). Человек лучше всего приспособлен жить в тёплом климате, но мыслию своею, «даром души человеческой, с которою он сотворён», он «живёт и промышляет» «по всем краям земли» (1956, 57). Бог в теме о человеке всё же появляется и именуется «вся создавшим» (1786, 255). У всех созданий есть «должности». Раскрывается лишь должность человека – «сверх естественных нужд… рассматривать самого себя и прочие создания, и потому доходить до познания вся создавшего». Намечает же пути исполнения должностей «природа, естество». Например, «каждое насекомое [питается] одною токмо своею, от естества с начала ему определённую пищею, где наиболее и держаться имеет» (1786, 2, 404). Места обитания определены не желанием животного, как у Раффа, но «желанием»-планом природы. Если у Раффа есть попытка соблюсти баланс между общим представлением о величии и системности природы и прагматическим о ней знанием, то Зуев о таком балансе и не помышляет – в его пособии полностью господствует прагматика описания природного мира. Такой приоритет становится общей чертой российских пособий по природоведению конца XVIII – начала XIX века. Рафф и Гроссе/Бергманн ведут речь не только о растениях, но об их системах – естественных и искусственных (лес, поле, луг, сад), что, где, как и для чего растёт, сажается, обихаживается. У Зуева в такой экспозиции есть только о лесоводстве и очень кратко (1956, 48–49). О пользе тех или иных растений он говорит, но не о системном за ними уходе – в отличие от немецких авторов. У следующего поколения российских авторов мы эту тему уже встречаем, но приоритет прагматики остаётся.

«Начальным основаниям естественной истории» (3 тт., 1791–1794) химика и геолога Василия Михайловича Севергина (1765–1826) и натуралиста Николая Яковлевича Озерецковского (1750–1827) суждено было вместе с пособием Зуева стать учебником для гимназий[49]49
  Естественная история преподавалась в России с 1786 года в училищах, а с 1804 г. до 1828 г. – в гимназиях, потом с 1848 г. до 1878 г. (с коротким перерывом после 1852 г.), а затем вновь с 1901 г. См. об этом: Райков Б.Е. Пути и методы естественнонаучного просвещения. М., 1960. С. 197–203.


[Закрыть]. Озерецковский и Севергин взяли за основу французское пособие аббата Франсуа Розье (Jean-Baptiste François Rozier, 1734–1793) и ботаника Марка-Антуана-Луи Кларе де ля Туретта (Marc Antoine Louis Claret de La Tourrette, 1729–1793) 1766–1787 гг., поэтому мы их труд детально в данной работе рассматривать не будем[50]50
  Оригинал: Démonstrations élémentaires de botanique, contenant les principes généraux de cette science, l’explication des termes, les fondemens des méthodes, et les élémens de la physique des végétaux; la description des plantes les plus communes, les plus curieuses, les plus utiles, rangéessuivant la méthode de M. de Tournefort et celle du chevalier Linné, leurs usages et leurs propriétés dans les arts, l’économie rurale, dans la médecine humaine et vétérinaire; ainsiqu’une instruction sur la formation d’un herbier, sur la dessiccation, la macération, l’infusion des plantes…, 1766; 2e éd., 1773, 2 vol. in-8°; 3e éd. (corrigée et considérablement augmentée), Lyon, Bruyset frères, 1787, 3 vol. in-8°; 4e éd. en 1793, 4 vol.; Lyon, Bruysetaîné, 1796, 2 vol. in-4°.


[Закрыть]. В целом пособие говорило о совершенстве порядка природы, о связи растений и места их произрастания. Однако темы присутствия Бога в природе российские авторы не поднимали совсем, уходя от неё ещё дальше Зуева и полагая, что заимствованный из Европы научный пафос профессии заключается в конкретности детального описания тех или иных явлений вне их интерпретации в плане естественных-сверхъестественных отношений. Прагматика конкретности заменяла религию целостности, взаимного служения и взаимообусловленности явлений.

Константин Дмитриевич Ушинский приоритет прагматики повернул к учёту системы отношений, мудро устроенной Создателем Божьего мира: «Всё служит одно другому в великом создании Божьем» (1948, 131–132). Ушинский следовал традиции XVIII века, однако больше Зуева прислушался к Раффу, пособие которого называл «старинным, но очень хорошим сочинением», и сослался на его «Естественную историю для детей» как на источник своего «Детского мира».

Преподаватель лицея, интерната, дворянского пансиона, редактор Журнала Министерства народного просвещения, с 1862 по 1867 годы живший в Европе (Бонн, Берн, Цюрих, Мюнхенбухзее, Веттинген, Женева, Гейдельберг, Штутгарт, Аугсбург, Мюнхен, Лейпциг, Страсбург, Мангейм и др.), Ушинский и до отъезда в Европу обращал пристальное внимание на немецкоязычные учебники, применявшиеся в различного рода школах.

В центре списка из 9 немецких и 3 английских авторов указан Георг Кристиан Рафф и его «Естественная история для детей». Ушинский рекомендовал книгу учителям как источник дополнительных к «Детскому миру» рассказов (см. Ч. II Гл. 4, 5).

«Книга для классного чтения, приспособленная к постепенным умственным упражнениям и наглядному знакомству с предметами природы» аналогично раффовскому учебнику, стала примером начального учебника, построенного на основе научно-популярного изложения материала. Первое издание «Детского мира» выстроено в строго последовательном природоведческом ключе. Восемь разделов шли друг за другом: «Наглядные рассказы и описания. О человеке. О животных. О растениях. Тела неорганические. Естественные явления. Взгляд за пределы детского мира. Первые уроки логики». К пособию прилагалась хрестоматия. Она включала художественные и исторические повествования: «Стихи. Басни. Образцы слога лучших русских писателей. Отрывки из истории России». Чтение «Детского мира» отрабатывало логику мышления («развитие ума» и «логическую мысль»), чтение хрестоматии давало «поэзию выражения» «плавного и изящного».

Со второго издания учебное пособие выпускалось в двух отдельных частях. В каждой из них есть основная часть – «Детский мир», и дополнительная – «Хрестоматия». В основной части по преимуществу научно-популярные рассказы, в дополнительной – басни, проза и стихи. Описания природы продолжали составлять фундамент всего пособия, но дополнены разделами по отечественной истории, географии (с элементами всеобщей истории) и логики. Вплоть до шестого издания (1865) Ушинский переписывал некоторые рассказы, менял последовательность текстов, убирал/дополнял статьи и названия разделов (так, в мире природы были сняты деления «О животных», «Птицы, рыбы, земноводные, пресмыкающиеся», «Животные беспозвоночные», «О растениях», «Тела неорганические»). В отличие от учебника Раффа, картинки перешли с таблиц внутрь учебника, став иллюстрациями при соответствующих статьях[51]51
  Далее пособие вплоть до последнего, 47-го издания (1915), претерпевало стилевые поправки. В редких случаях редакторы позволяли себе дополнять учебник (например, в 1900-е годы рассказом «Электричество», которого ещё не было во времена Ушинского). Мы же здесь опираемся на первое (1861) и последнее прижизненное издание «Детского Мира» (1870), воспроизведённое в 1948 году в четвёртом томе одиннадцатитомного собрания сочинений Ушинского (в тексте – Собрание сочинений).


[Закрыть].

Тема Господа как создателя мира возникает уже в самом начале пособия и далее о Боге говорится преимущественно как о Творце природы, постоянно посылающем людям и зверям те или иные естественные дары (Собрание сочинений, IV, 18, 22, 26, 27 и др.). Человек есть «работник перед Богом и людьми» (32). Как и у Раффа, Бог снабжает человека и животных удобными приспособлениями тела (например, черепом; 44). Внутренние, душевные чувства человека есть данные ему Богом способности («дар слова, память, воображение, ум, совесть, воля, вера в Бога, желание и возможность сделаться лучше», 47). Ушинский красочно и приподнято описывает душу человека: «Душа человека одарена множеством способностей, из которых некоторые есть и у животных. Но у животных нет дара слова, нет разума, нет совести, нет свободной воли; они не могут иметь понятия о Боге, не имеют желания и возможности сделаться лучше. Человек одарён прекрасно устроенным телом, одарён жизнью, одарён душой свободной, разумной и бессмертной, желающей добра и верящей в творца вселенной» (48), но не обращает внимания на различия людей и разные склонности разных душ к разным интересам и профессиям, как Рафф. Оправданное разнообразие, вариативность людей не становится предметом размышления автора «Детского мира». Человека следует обучать едино и одинаково. Рафф декларирует разнообразие обучающихся, их учёт при обучении, но в своём пособии реально дальше декларации не идёт. Ушинский разницу интересов детей даже не обсуждает.

Если Рафф наделяет животных разумом и речью, они понимают своё призвание и предназначение, то в мире Ушинского животные понимают лишь свои собственные и непосредственные цели (но не назначение, 574–575). Назначение они выполняют невольно, человек же – понимая, «выполняет его свободно» (Там же). В книге Раффа животные беседуют с детьми, рассказывают им о себе. Ушинский может поэтически антропоморфировать ручей, но животных резко отделяет от человека даже при изображении рая: «человека ещё не было, и некому было наслаждаться всей роскошью Божьего мира. Солнце, луна и звёзды, блестящие, но бесчувственные, текли указанным им путём, не видя и не чувствуя ничего, даже своей собственной прелести. Роза благоухала и красовалась, не зная, как она прекрасна; соловьиная песня не услаждала ничьего слуха. Животные, хотя и видели и слышали всё, но не понимали ни красоты природы, ни премудрости законов, по которым она создана. Удовлетворив своим телесным потребностям, животное веселилось, не требуя красоты, искало только пищи и, пожирая премудрые создания Божии, не подозревало, сколько премудрости в каждой, самой маленькой травке… Всё, что было создано, жило по законам Создателя и не могло жить иначе, не имея своей воли, не могло грешить, зато не могло делать и добра, не зная, что такое зло и добро» (364). Создания ниже человека исполняют законы Создателя Вселенной по необходимости, человек – по собственному желанию (364). Только человек способен сознательно приносить пользу всем людям (575). О пользе животным от человека у Ушинского речи не идёт, заботе подлежат только слабые, убогие, бедные люди. Рафф же обращает постоянное внимание на должную заботу детей и взрослых о животном и растительном царстве.

В отличие от Раффа, Ушинский не предоставляет воли и желания растениям и животным. Звёзды у него также неразумны: «звёзды ничего не видят и не понимают, а мы удивляемся их бесконечности и громадности, вычисляем их пути, измеряем их отдалённость и величину и возносимся душой ко всемогущему создателю всех миров» (484). Рафф и Блуменбах о звёздах в своих природоведческих пособиях не пишут. По Ушинскому, «живут, чувствуют, думают, действуют» волею лишь «предметы духовные. Таковы: Бог, ангелы и бессмертная душа человека, или дух» (565).

Аналогично Раффу и Блуменбаху, в «Детском мире» говорится о вложенной Богом великой силе живых существ сотворять самих себя (130). Разнообразие растительного мира автор признаёт, соединяя работу природы и Бога в одно: «Не менее можно удивляться быстроте, с которой природа закрывает растеньями каждое пустое место, кусок незанятого поля или заброшенной дороги, голую скалу, даже стены и кровли, и сеет траву и цветы, деревья и кустарники везде, где окажется хотя горсть плодородной земли. Мы видим это беспрестанно, но не обращаем внимания на это замечательное явление, потому что привыкли смотреть на него с детства. Величайшая мудрость Создателя проявляется в самых простых и естественных явлениях, которых не замечают именно потому, что они так просты и естественны… Если бы каждое зёрнышко, отделяясь от родимого растения, падало тут же на землю и оставалось лежать там, где упало, то под каждым растением набралась бы куча зёрен и ни одно из них не могло бы пустить корней в землю и прорасти. Но Бог своею премудростью устроил дела иначе…» (131).

Подобно Раффу, на примере взаимодействия животных показывающем взаимное служение всех явлений друг другу, Ушинский демонстрирует подобное на растениях: «Ветер делает то же самое, что и пахарь, когда он, выйдя на поле, раскидывает полною горстью семена ржи. Припомните также, что именно в это время дожди размачивают землю и делают её способною принять в себя семена растений. Так всё служит одно другому в великом создании Божьем, и нельзя не видеть, что вся природа есть творение одного всеобъемлющего ума. Тот, кто повелел растениям производить семена, Тот же посылает ветер, когда эти семена созреют, и даёт дожди, чтобы растворить землю… всё в природе – облака и дождь, ветер и буря, птицы и звери – содействуют распространению растений, повинуясь воле всемогущего Создателя» (132).

Ушинский, подобно Раффу, показывает, что каждый объект может содержать отсыл к Создателю («глина – такой необходимый, полезный для человека материал, что создатель щедро распространил его почти на всех местах земного шара…», 136). В этой связи в каждом конкретном случае видно проявление глобальной божьей заботы: «Подумайте только, как необходим для человека даже простой железный гвоздь, и вы поймёте, что если бы творец не создал железа и не распространил его по всей земле в таком огромном количестве, то люди никогда не достигли бы нынешней степени образования» (144). Человек, однако, не в силах перенести дары Бога из одной местности в другую. Бог распределил деятельность человека по собственному хотению: «Где Бог дал, там он и есть» (176). Затаив улыбку, Ушинский пишет, что все виды фруктовых деревьев с плодами, имеющими косточки, «Бог создал, видно, для детей» (346).

Следуя Раффу и Блуменбаху, Ушинский подчёркивает взаимную сотворённость Богом среды обитания и живых существ для неё: «Щедрый Создатель позаботился сотворить такой зародыш [шелковичного червя] для дерева, которое сотворил для зародыша… Пришлось бы бабочке погибнуть непременно в её твёрдой тюрьме, если бы Бог не дал ей другого средства: из собственного своего сока сплела гусеница кокон, нескольких капель другого сока, который есть у бабочки, довольно, чтобы проесть нитки кокона» (291, 293). «Мудрым приспособлением» к своим «занятиям» обладают все животные (296). Постоянное подчёркивание Ушинским творческих результатов деятельности Создателя в нашем мире, в бесконечно малом и бесконечно большом мирах (307 и др.) явно ближе к Раффу, чем к Блуменбаху.

У Раффа Бог вслушивается в личные и общие стремления людей и помогает им там, куда их приводит их собственная воля, которая, по большому счёту, не противоречит воле Бога. Ушинский воли индивидуальному человеку, будь то ребёнок или взрослый, не даёт. На «свято-Русской земле» все «миллионы людей повинуются одному государю православному русскому царю» как аналогу Бога (177). Бог в тесном содружестве с Царём, управителем России: «На всём этом огромном пространстве, чуть не в полсвета, живёт народ, мирно трудится и промышляет, чем Бог послал» (177). Рафф не поднимает вопроса о тесной связи власти Бога и князей (Блуменбах и Гроссе тем более). Усилия местных властей могут не соотноситься с божественными, могут иметь разную степень успеха либо неуспеха (Raff 1780, 447–448). Ушинский не предполагает никакого зазора между Царём и Богом.

Третье действующее лицо наряду с Богом и Царём – природа, «которая и вредных созданий умеет заставить делать добро и приносить пользу» (Собрание сочинений, 228, см. также 269). Тут мы видим линию, идущую и от Раффа-Блуменбаха, и от других авторов. Однако если у Раффа едины Бог, природа, человек и остальные животные, то триединство Бога, Царя (власти) и природы мы видим лишь у Ушинского. В состав хрестоматии он помещает тексты о том, как церковные праздники и святые, которым они посвящены, помогают во взаимодействии человека с природой (276, 271). Переосмысление традиционно средневекового мировосприятия в соответствии со стилистикой литературного дискурса национал-романтического направления в литературе XIX века соединялось у Ушинского с новыми европейскими идеями – например, «заветом Бога самого»: «Знанье – вольность, знанье – свет; Рабство без него!» (П.-Ж. Беранже. Leçon de lecture, перевод В. Курочкина, 278). Идея знания как пути к вольности и свободе не входила в число традиционных. Не случайно её выражает перевод из француза Беранже. Данный Богом разум постоянно обнаруживает, как многопланово «заботился Всемогущий Господь о человеке, когда ещё человека не было на земле, и повелел стихиям – воде, ветру и огню – приготовить камень для шоссе и железных дорог, хотя долго ещё после этого человек не имел понятия ни о шоссе, ни о железных дорогах и таскался пешком, не зная даже, что можно оседлать лошадь. Но Всевидящий Творец подарил человеку ум и знал, что этот подарок не пропадёт даром…» (354). «Если бы люди забыли Бога, то самые камни могли бы поведать им Его славу и Его любовь к человеку» (354).

«Естественные законы» – законы, установленные Богом. «Естественным законом называется такое правило, выраженное Творцом в свойствах различных тел, по которому совершается в природе какое-нибудь естественное явление. Закон этот, выраженный в самых свойствах того или другого тела, не может быть им нарушен» (577). В одной из редких в «Детском мире» бесед сына и отца сын говорит: «У дерева нет воли; точно так же, как нет её у камня, воды или железа. Отец: – Правда твоя. Однако же ты видишь, что камень, брошенный кверху, снова падает на землю… на орешине не вырастет вишня, а на вишне орех. Откуда же все эти вещества знают, что и как они должны делать? Сын: – Это бездушные существа: они ничего не знают и знать не могут. Они уже так созданы. Отец: – Да, ты говоришь правду: все эти существа уже так созданы, что не могут делать ничего другого, кроме того, что должны делать. Бог дал всем этим существам такие свойства, что каждое из них производит только те явления, для которых оно назначено: камень не может сегодня падать на землю, а завтра не падать; железо не может сегодня тонуть в воде, а завтра плавать в ней. Люди замечают, как совершается каждое явление, и когда заметят, то говорят, что им известен закон явления» (576). Такой естественный закон исполняется непреложно. У Раффа его непреложность дополнена волей, собственным желанием и поведением зверей. По Ушинскому, один лишь человек наделён любовью к Богу и ближнему, пониманием премудрости «божественных законов» и естественного (через исполнение и следование), и отличного от него нравственного (через «разум и свободу» (578) как формы служения Царю и его державному Отечеству).

В учебнике Ушинского мы видим своего рода раффинированную прагматику природознания в её национально-патриотическом варианте. Он отошёл от «чистой прагматики» Зуева, Севергина и Озерецковского, прислушался к Лёвшину и Блуменбаху, но выбрал Раффа для смыслового его перевода и применения в условиях российской педагогической традиции. Если в области дидактики он сильнее критиковал и перерабатывал Раффа, то в области репрезентации темы «Бог и природа» сильнее прислушался к голосу немецкого коллеги.