Текст книги "Сезон вдохновения"

Глава 3

Подо мной проносятся воды Сены, и я завидую тому спокойствию, которое чувствуется в течении широкой реки. Сама я далека от так необходимого сейчас умиротворения. Меня словно выпотрошили, а потом засунули внутренности обратно, поменяв всё местами и забыв жизненно важные органы. Ощущаю в ладони острые уголки скомканной бумаги и еще сильнее сжимаю кулак. Стискиваю челюсти и заставляю себя неотрывно смотреть на Эйфелеву башню. На глазах выступают слезы. Это все из-за ветра и портала для богов – перемещение в нем я всегда переносила тяжело. Слезы к моим эмоциям не имеют никакого отношения. Главное – в это поверить.

Слева от меня раздается мелодичный смех. Не хочу оборачиваться, но тело перестает подчиняться. Мимо проходит парочка, которая источает настолько сильную ауру счастья, что я скриплю зубами. На душе скребут кошки, раздирая своими острыми коготками чувствительное нутро. Как бы мне хотелось, чтобы оно огрубело. Перестало чувствовать боль. Но вместо этого оно кровоточит все сильнее. Комок злости в груди давит, он напоминает мне плотину. Еще одна капля, и она не выдержит. Я не выдержу.

Вытягиваю руку вперед и бросаю скомканную бумажку в реку. В последний момент, когда ее подхватывает ветер и уносит под мост, жалею, что не разорвала ее. Не уничтожила слова, написанные мелким почерком. Но уже поздно что‐либо менять, а просить Зефира об услуге, чтобы вернуть записку и порвать ее на мелкие кусочки, я уж точно не буду. Зябко ежусь и с тяжелым сердцем иду на левый берег Сены, но меня вдруг настигает приятный баритон:

– Вы ведь знаете, что мусорить нехорошо.

Встречаюсь взглядом с молодым мужчиной, замершим на том же месте, где несколько секунд назад стояла я сама. Пара прядей цвета горького шоколада падает ему на лоб, но незнакомец не откидывает их, хоть они и закрывают один глаз. Верхние пуговки рубашки расстегнуты, а одну руку он прячет в карманах чуть зауженных брюк. Второй же мужчина опирается на перила, постукивая по ним длинными пальцами. Я почти вижу, как он играет на гитаре, но это видение гаснет так же быстро, как и вспыхивает.

– Одна бумажка ни на что не повлияет.

– Ошибаетесь, – он качает головой, и его выразительные брови изгибаются. – Если каждый будет бросать по одной бумажке в полной уверенности, что это безвредно, то представьте, сколько таких бумажек наберется и какой огромный вред мы нанесем планете.

Пожимаю плечами и жалею, что не могу просто повернуться и уйти. Природная вежливость, из-за которой я вынуждена слишком часто терпеть людей и богов, с которыми не хочу общаться, не изменяет мне и сейчас. Я медленно выдыхаю и уже открываю рот, чтобы что‐то сказать, но тут мужчина с неожиданным презрением морщится.

– Неужели вам наплевать на экологию?

Его недовольство заставляет меня встать в оборонительную позицию, и я неожиданно чувствую радость от этого. Адреналин разносится по телу, и мне хочется оскалиться. Слезы, стоящие в горле, камнем падают в желудок, вновь делая мой голос сильным. Мне с трудом удается сдержаться. Желание выпустить на свободу злость, лишь бы перестать чувствовать боль, слишком сильно. Раздражение бурлит во мне, мешая думать.

– Как я уже сказала, моя бумажка ни на что не повлияет. Деметра сейчас в депрессии и забыла о своих обязанностях, и мы мало чем можем помочь природе.

Мужчина удивленно вскидывает брови, а я едва не хлопаю себя по лбу от досады. Идиотка. Столько лет тщательно соблюдать осторожность, напоминать о ее важности сестрам и нарушить собственные же правила из-за разбитых чувств. Ругательства вертятся на кончике языка, но страх сильнее. Из моей памяти никак не сотрется момент, когда Артемида вынуждена была стрелами защищать своих нимф, о божественной природе которых узнали люди и попытались пленить их. Мне хочется верить, что я в безопасности и сейчас легенды о нас воспринимаются только как сказки, но жизнь и история, за которой я наблюдаю и которую описываю, научили меня всегда держать ухо востро.

– Отчего же у нее депрессия? Сейчас ведь весна, Персефона должна быть дома [1]1
  Согласно мифам, каждую весну Персефона покидает Подземное царство и отправляется к своей матери Деметре.


[Закрыть].

Я пристально вглядываюсь в мужчину, теребя свой кулон. Его лицо серьезно, но в глубине зеленых с коричневыми крапинками глаз теплится веселье, а в слегка приподнятых уголках губ прячется улыбка. Он явно не верит мне. Решив, что, оборвав разговор, я вызову куда больше подозрений и останусь в его памяти, усмехаюсь. Чувствую себя так, будто хожу по канату над бездной, но не знаю, как по-другому выйти из ситуации, в которую загнала сама себя.

– Персефона наконец нашла общий язык с Аидом и теперь не спешит покидать его и отправляться под материнское крылышко. В Подземном царстве она – полноценная королева, тогда как для Деметры она осталась все той же маленькой девочкой, которой была в детстве.

– Вы подозрительно много знаете о личных делах Персефоны.

– Мы общаемся. А Цербер сходит с ума от радости каждый раз, когда видит меня.

– А вы храбры, раз не боитесь его. По мифам он тот еще монстр.

Отбрасываю волосы за спину и смотрю прямо в глаза мужчине, ожидая, что он отведет взгляд. Но он этого не делает, и наши глаза пересекаются, как скрещенные шпаги. Пусть думает, что перед ним сумасшедшая, молюсь я. Отчасти так и есть. Позволить чувствам взять верх над разумом – разве это не безумство?

– В мире, полном чудовищ, ты либо учишься находить с ними общий язык, либо погибаешь. Третьего не дано.

– А как же славная битва? – он лукаво улыбается, и мне вдруг кажется, что, несмотря на затянутое тучами небо, мир освещает ласковое солнце. – Древнегреческие герои ведь не тратили время на то, чтобы умилостивить монстров. Они их побеждали.

– Не все из нас созданы для битв.

– В битве не всегда нужен меч. Иногда сила воли – это все, что требуется для сражения. Прямо как у Шерлока и Мориарти.

Покладисто киваю, но не могу признать его правоту. Для того чтобы противостоять Мориарти, надо быть Шерлоком. Для того чтобы победить немейского льва, надо быть Гераклом. Я ни тот, ни другой. У меня недостаточно силы воли и физической мощи, чтобы биться. И все, что остается, – это приспосабливаться и по мере сил пытаться не переходить дорогу более могущественным существам.

– Деметра, может, и в депрессии, но все же не мусорите, пожалуйста. Сена – прекрасная река и не заслуживает, чтобы по ее волнам плавала грязь. И постарайтесь уговорить Персефону наладить отношения с матерью, – мужчина снова улыбается, и я отчего‐то не могу сдержать ответной улыбки. – Из-за того, что она резко изменила свое отношение к Аиду и расстроила тем самым Деметру, не должны страдать все остальные.

– Обязательно передам ваши слова, когда встречусь с одной из них, – подмигиваю я и иду прочь.

Странно, но после краткого разговора с незнакомцем боль перестает так сильно стискивать своей когтистой лапой мое сердце. Тревога никуда не девается, она просто заползает глубже, и все же это позволяет мне хоть на время, но вздохнуть свободно.

Бреду по берегу Сены к месту встречи с сестрами, неуловимая улыбка не сходит с моего лица. Когда мягкий ветер дует мне навстречу, нежно касаясь волос и очерчивая скулы, я шепчу ему свою просьбу. Прохожие недоуменно косятся на странную девушку, разговаривающую с самой собой, но мне нет до этого дела.

Ветерок исчезает, однако через минуту возвращается, осторожно опуская в мои раскрытые ладони смятую записку. Печаль снова стискивает мне грудь, а непослушные слезы подступают к глазам. Рву листок бумаги и выбрасываю его в мусорную корзину, плотно сжав зубы. Ничего нового не произошло. Я знала, что так и будет. И страдать из-за этого бессмысленно и просто глупо.

Жаль, что я не могу сказать это своему сердцу.

***

– Талия просила передать, что, должно быть, отравилась деликатесами, которые ела вчера на обед, – не дожидаясь моего вопроса, говорит Терпсихора. Сестра красивым движением, кажущимся еще более грациозным из-за обыденности действия, поправляет на плече цепочку небольшой сумочки. – Она весь вечер была бледная и за ужином почти ничего не съела. Мне тоже, между прочим, кусок в горло не лез после того, как ты нас бросила.

Я закатываю глаза и смеюсь. Прекрасно знаю, что это неправда: Терпсихора на моей памяти ни разу не теряла аппетита, а после выступлений у нее вообще вместо желудка словно появляется черная дыра. Поняв, что ее мелкая манипуляция не увенчалась успехом, Терпсихора тоже улыбается, а после бросает на меня хитрый взгляд из-под ресниц.

– Как там твои неотложные дела, из-за которых ты вчера убежала? Наверное, устроили тебе потрясающий вечер, особенно после такого долгого расставания?

Мой веселый настрой тут же улетучивается, стоит вспомнить вчерашнее свидание и то, что за ним последовало. Тело все еще слегка ноет от сладкой неги, но душа корчится от боли. Нельзя было уходить от сестер и поддаваться соблазну. Знала ведь, что из этого не выйдет ничего хорошего. Но прошлого не воротишь, и я только ускоряю свой шаг.

– Почти. Все было как всегда. – Терпсихора уже открывает рот, чтобы что‐то сказать, но, вовремя увидев это, я меняю тему. – Готовишься к сезону Вдохновения?

– Думаю, в этом году я выиграю, – уверенно отвечает Терпсихора, и меня охватывает злость вперемешку с завистью.

Ей никогда не приходилось ломать голову над тем, что представить на конкурсе. Она муза танцев, и ответ всегда лежит на поверхности. Но что прикажете делать музе истории? Не могу же я просто зачитать список событий, произошедших за год. Это не только не подарит мне победы, но может стоить недовольства богов. Особенно если вспомнить, что бóльшую часть бедствий они с легкостью могли предотвратить.

– Исполнишь номер с тем парнем, с которым танцевала вчера? – интересуюсь я.

Терпсихора кивает, не заметив моего помрачневшего взгляда. Мы идем вперед, приближаясь к высокому зданию, в котором проходит выставка. Красочные баннеры стоят по обе стороны от дверей, и я уже тянусь к ручке, но Терпсихора останавливает меня.

– Хочешь, я помогу тебе выбрать что‐то для конкурса? – спрашивает она, заглядывая мне в глаза.

Затрепетавшее сердце ускоряет свой бег, болезненно ударяясь о ребра. Похолодевшими пальцами заправляю за ухо прядь волос, оттягивая ответ. Меня раздирает на части. Я нуждаюсь в Терпсихоре, но вместе с тем боюсь, что она использует то, что ей известно, против меня. Ведь если кто‐то знает твою историю, то имеет над тобой власть. Я должна победить, поэтому просто не могу рисковать.

– Не знаю, – наконец говорю я и, виновато улыбнувшись, тут же добавляю: – Давай посидим у меня?

– Договорились, – Терпсихора морщит нос, но спустя секунду на ее пухлых губах снова появляется улыбка. – Только не заставляй меня заново пересматривать фильмы про Гарри Поттера. Я и так уже вызубрила все повороты и события, не хватало еще выучить фразы. Мой бедный мозг этого всего не выдержит, и я умру.

– «Для дисциплинированного сознания что есть смерть, как не новое замечательное приключение»? [2]2
  Цитата из романа Дж. К. Роулинг «Гарри Поттер и философский камень» (пер. с англ. М. Спивак).


[Закрыть]

У Терпсихоры вырывается громкий стон, и я, смеясь, подталкиваю ее к дверям. Стоит распахнуть их, как на нас обрушивается волна тепла и едва ощутимого запаха краски, который смертные не могут почувствовать. Ценители искусства и те, кто решил спрятаться здесь от начавшего накрапывать дождя, прогуливаются вдоль стен, любуясь картинами. Они тихо переговариваются, смотря на полотна то под одним, то под другим углом. Прямо как совы – я усмехаюсь.

Не сговариваясь, мы с Терпсихорой идем в сторону, где меньше всего смертных. Первая же картина словно цепляет меня на крючок, захватывает все мое существо в ловушку. Я замираю, будто оцепенев. Взгляд приклеивается к девушке, стоящей перед зеркалом. Ее короткие, по плечи, волосы закрывают шею и щеки, отчего зритель может видеть лицо лишь в отражении. Она держит на весу кольчугу, прижимая ее к своей груди. В глубоко посаженных глазах читается недоверие, девушка словно не до конца осознает, чтó здесь делает. Ее тонкие губы приоткрыты, а уголки рта скорбно опущены. Она напоминает испуганного ребенка, которого заставили выйти на сцену и рассказать стишок перед огромным залом. Но тонкие брови хмурятся, и эта небольшая деталь кардинально меняет выражение всего лица. Она больше не боится. На смену страху приходит решительность человека, идущего по пути, который выбрал он сам.

– Подружка Персефоны, – разбивает звенящую в моей голове тишину бархатистый баритон. Вздрогнув, я резко оборачиваюсь.

На меня все с той же лукавой улыбкой смотрит незнакомец с моста. Но все внутри дрожит не из-за этого. За миг до того, как он окликнул меня, почудилось, что девушка на картине вздохнула, и металлические звенья в кольчуге лязгнули друг о друга. Она ожила, чтобы передать мне свою силу. И на долю секунды мне показалось, что в зеркале отражается мое лицо.

Глава 4

– На всякий случай хочу предупредить, что мусорное ведро находится в соседнем зале.

Изгибаю бровь, но улыбка при виде шутливой серьезности мужчины рвется наружу, и поэтому мой голос не так раздражен, как я бы этого хотела.

– Вечно мне будете об этом напоминать?

– Меня радует, что вы не допускаете мысли, что это наша последняя встреча.

Не тая улыбки, качаю головой. Самоуверенность мужчины и его мальчишеская ухмылка очаровывают и располагают к себе, вновь напоминая мне, почему я так сильно люблю смертных. Жизнь бьет в них ключом, и, купаясь в ее лучах, ты забираешь часть ощущения быстротечности бытия, которое помогает больше ценить каждую минуту.

– Я не дружу с Персефоной. Мы просто изредка общаемся.

Терпсихора бросает предупреждающий взгляд, от остроты которого меня пробирает дрожь. Качаю головой, пытаясь сказать ей, что опасаться нечего. Этот человек не осознаёт, что все, о чем мы с ним говорили, – правда. Он видит в стоящей напротив девушке всего лишь чудачку. Мне хочется указать сестре на незначительные изменения в его мимике и тембре голоса, но я знаю, что она все равно не обратит на них должного внимания. Подмечать детали всегда было лишь моей работой.

Терпсихора снова ловит мой взгляд и одними губами приказывает не нарушать собственных правил. Мне в последнюю секунду удается сдержать горький смешок. Я уже давно нарушила собственные правила и с тех пор только качусь вниз. Слегка киваю, надеясь таким образом успокоить сестру. Повернувшись к мужчине, Терпсихора одаривает его улыбкой. И все же крылья ее носа трепещут от легкого раздражения. Это замечаю только я.

Терпсихора уходит, и мужчина провожает ее зачарованным взглядом. Я уже было решаю, что незнакомец последует за ней, но он снова поворачивается ко мне и сосредотачивает все свое внимание на картине.

– Нравится?

– Нет, – краем глаза вижу, как мужчина вздрагивает и нервно запускает ладонь в волосы, приводя их в беспорядок. Однако стоит ему услышать мои следующие слова, он расплывается в улыбке. – Нравится – не то чувство, которое я испытываю по отношению к этой картине. Она… она завораживает. Хочется смотреть на нее вечно, разглядывать каждую мелочь.

Стискивая пальцами плетеную ручку сумки, всматриваюсь в лицо изображенной на картине девушки. Оно непримечательное и запоминающееся одновременно. Кто‐то словно тянет за струны моей души, и я потираю предплечья. В жизни Жанна д’Арк была именно такой. На первый взгляд в ней не было ничего необычного, но после расставания ее образ никак не уходил из головы.

– Почему вы изобразили ее именно так? Не во время боя, не в момент смерти. Даже не когда ее допрашивали.

– С чего вы решили, что я художник?

– Вы смотрите на картину, как отец смотрит на ребенка, достигшего высот. Словно зная, каким было это полотно и каким оно могло бы стать, если бы не вы, – мы не глядим друг на друга, но отчего‐то я знаю, что он поднимает брови и одновременно усмехается. А после с удивлением понимаю, что хочу увидеть, как он творит. Сердце ускоряет свой бег, когда я представляю, как из-под его кисточки льются краски, наполняя жизнью пустое полотно. – Так почему?

– Мне хотелось изобразить ее как обычную женщину. Не героиню, не избранную Богом, а обыкновенную девушку, которых сотни. Чтобы показать, что каждый может стать великим и остаться на страницах истории. Надо просто обладать для этого душевной силой, – мужчина наконец отрывает взгляд от картины и, посмотрев на меня несколько долгих секунд, беззастенчиво заявляет: – Я бы хотел вас нарисовать.

А я все смотрю на Жанну. Та девушка, которую я знала, не имеет ничего общего со своими двойниками на полотнах Бастьена-Лепажа и Энгра. Для них она не была живым человеком со своими слабостями и сомнениями. Но на этой картине… Я как будто снова нахожусь в средневековой Франции и, застыв на пороге ее комнаты, смотрю, как Жанна надевает непривычную ей броню. Кажется, стоит только окликнуть ее, и стальные глаза девушки метнутся к гостю.

Дрожь азарта прокатывается по моему телу. Я вдруг четко понимаю, что это то, что мне нужно. Талант стоящего рядом со мной мужчины позволит мне выиграть. Я уже слышу звон аплодисментов, восхищенное перешептывание богов, чувствую сладкий вкус амброзии на губах и вижу улыбку, с которой Зевс обещает исполнить любое мое желание. Это видение настолько сильное, настолько всепоглощающее, мне кажется, что оно реально. Стоит лишь протянуть руку, и я коснусь мускулистого плеча верховного бога, на котором вытатуирована молния.

– Если вы не против, конечно, – вырывает меня из мечтаний голос мужчины, и я поворачиваюсь к нему с, как мне хочется надеяться, обворожительной улыбкой.

– Только если это будет историческое полотно.

– Почему именно историческое? Обычно все просят свой портрет.

– История – единственное, что важно. История делает нас теми, кто мы есть. У каждого она своя, но есть и та, что всех объединяет. Прямо как на вашей картине, – я киваю в сторону замершей перед зеркалом Жанны. Пытаюсь усмирить свою горячность, с которой говорю, но не могу. Мне важно, чтобы мужчина понял, что я хочу сказать. Чтобы понял меня. – У каждого мазка краски свое время нанесения, свой оттенок, своя эмоция, которую вы вложили, держа кисточку. Но история мазка – это часть истории всей картины. История – это наша сущность. Наше прошлое, настоящее и будущее. Без нее мы никто.

Художник пару секунд молчит, и я уже решаю, что он всерьез обдумывает мои слова, но потом он просто передергивает плечами и отбрасывает волосы со лба.

– У меня уже есть наброски, и я как раз искал главную модель. Ты идеально подойдешь для нее, – с торжественностью объявляет он, переходя на «ты».

Он больше ничего не добавляет, и мое сердце опускается. Почему‐то мне кажется, что мужчина сумел бы прочувствовать мою мысль, если бы только захотел вникнуть в нее. Тру кулон, уже разогревшийся от почти постоянного контакта с кожей, и напоминаю себе, что на его понимание и не следовало надеяться. Он ведь человек. Мою страсть к истории понимают даже не все бессмертные, чего ждать от людей.

– Как долго будешь создавать картину? Успеешь к середине июня?

– Ты куда‐то спешишь? Я люблю рисовать с натуры, но могу сделать и твою фотографию.

Я качаю головой и нерешительно закусываю нижнюю губу. Не знаю, как уговорить его поторопиться так, чтобы это не выглядело как давление. Мне важно не оттолкнуть его, ведь иначе он может вообще отказаться брать мой заказ. Что бы сделала Каллиопа? Мысли о старшей сестре вызывают желание скривиться, но я не могу не признать, что хотела бы обладать ее красноречием. Каллиопа сумела бы за несколько секунд не просто уговорить мужчину сделать картину как можно быстрее, но и кардинально изменить его мировоззрение.

– Я бы хотела показать картину родным, – я решаю сказать правду, надеясь, что она меня выручит. – Они собираются двадцать первого июня, а потом снова разъедутся по разным странам. Мы видимся с ними только раз в год, и кто знает, что может случиться за это время.

Художник опускает взгляд на свои начищенные туфли и хмурится. На долю секунды мне кажется, что по его гладкой щеке бежит слеза, но, как следует приглядевшись, я понимаю, что это тень от дрогнувших ресниц.

– Понимаю. Жизнь – непредсказуемая штука.

– Напротив, она очень даже предсказуема, – понимаю, что мне следует замолкнуть, но не могу. Видимо, сегодня, когда я проснулась в холодной кровати, сдержанность покинула меня. – Надо только держать глаза широко открытыми и видеть все детали. Тогда кусочки мозаики собираются в единое изображение. Неожиданностей не бывает. Есть только невнимательность, неважно, своя или чужая, и самообман.

Мужчина качает головой. В его насупленных бровях читается несогласие, но он не спорит. Художник решает пойти по другому пути, не менее эффективному, чем открытое высказывание своего мнения.

– Тогда почему сегодня на мосту ты выглядела так, будто тебя разочаровал кто‐то очень важный, от кого ты не ожидала, что он причинит тебе боль?

Выпрямляюсь и по привычке скрещиваю на груди руки. Хочется заявить, что он ошибается, но я понимаю, что таким образом лишь докажу его правоту. Кроме того, я не обязана оправдываться перед смертным.

– Недостаточно держать глаза широко открытыми. Надо еще и понимать, что именно ты видишь. Иначе рискуешь сделать неправильные выводы, – смотрю на него, стараясь разгадать, что за человек стоит передо мной. Не возникнет ли у меня еще больше проблем и кошмаров, если я начну с ним работать. Но почти что осязаемое ощущение треска магии Зевса во время исполнения желания вынуждает меня отбросить все сомнения. – Сможешь нарисовать картину к этому сроку?

– Да, – спустя, казалось, целую вечность, говорит он. Мужчина вдруг улыбается и протягивает мне свою ладонь. – Мы так и не представились. Я Áдам. А тебя как зовут?

– Клио.

Адам вскидывает брови, и его лоб покрывают недоуменные морщины.

– Как музу?

– Родители обожали Грецию. Мою сестру, – подбородком указываю в сторону девушки, с задумчивым видом разглядывающей одну из картин, – они назвали Терпсихора. Как только она узнала значение своего имени, просто помешалась на танцах. А я, как ты, наверное, уже понял, на истории. Имя налагает свой отпечаток, знаешь ли.

Адам смеется, и этот тихий гортанный звук наполняет меня теплом.

– Что ж, дорогая муза, смиренно прошу твоего благословения.

– Одно мое присутствие уже наделяет тебя вдохновением, человек.

– Я это чувствую, – Адам прикладывает руку к сердцу и, склонив голову, с хитринкой улыбается мне. Но вся ребячливость оставляет его, когда он замечает мужчину, одетого в строгий костюм, он с бешеным выражением лица подает художнику какие‐то знаки. – Мне надо поговорить с другими гостями, так что вынужден тебя оставить. Но я обязательно вернусь. Только дождись, хорошо?

– Конечно, – моя улыбка заставляет Адама задержаться еще на мгновение, но потом он уходит, с видимым сожалением оставляя меня в одиночестве.

Снова поворачиваюсь к картине, но почти не вижу Жанну. Меня полностью захватывает стремление одержать верх, оно уносит в свои пучины. Я ждала Адама слишком долго, чтобы просто так уйти. Он – мой шанс выиграть. Мой шанс исполнить желание, которое я загадала столетия назад в доме Афины. Мой шанс стать счастливой.