Текст книги "Душа моя – Эвридика. Почти подлинная история"

Душа моя – Эвридика
Почти подлинная история
Елена Соколова

Эвридика (Εὐρυδίκη) – Всеобщий Закон

– От древнегреч. εὐρύς (эурюс),

«широкий, просторный, широко охватывающий»

+ δίκη (дике), «закон»

На обложке художник Пьер-Огюст Кот | Pierre-Auguste Cot The Metropolitan Museum of Art «Весна» (Les Printemps), 1873

© Елена Соколова, 2022

ISBN 978-5-4496-9316-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

I. ТРЕУГОЛЬНИК
ВЕЧНОСТИ
История первая

Мир дольней черноты без света и тепла,

Мир призрачных теней и вечной скорби,

Мир строгой тишины, где нет ответа

Ни крикам боли, ни тишайшим вздохам;

Там, в мрачной пропасти, где места нет надежде —

Ты вырастил цветок. В твоих чертогах – Роза,

И золотом горят ее шипы!

Взгляни же на нее! Чернильно-серой тьмой

Окутан венчик и трепещут листья

От жаркого дыхания земли,

От грохота громов и волн, что вместе с песней

Врываются к тебе, в твои пределы!

И голос мой, пронзив угрюмый камень,

Зовет цветок по имени и жаждет

В ответ услышать робкое признанье,

Которого не сможет удержать

Вся мощь Аида стен —

Пусть даже до Олимпа

Поднимутся они —

И всё собой закроют!

Орфей «Ода Черной Розе»

ВЛЮБЛЕННЫЕ

Вернувшись из похода за золотым руном, Орфей женился на своей любимой Эвридике и они поселились в тихом лесном уголке. Их уютный дом утопал в пышной зелени сада, на востоке сиял белизной горный хребет, а неподалеку протекал ручей, который так широко разливался, спускаясь с предгорий, что иногда походил на маленькую, быструю речку. За водой лучше было ходить вверх по горе, там, у корней огромной, старой ели, бил лесной ключ, но купаться и ловить рыбу было удобнее на излучине, до которой было не больше часа ходу. И ещё они оба любили приходить к ручью после заката, когда буки-великаны устало опускали свои ветви и замирали стражами вдоль его берегов. В подступающих сумерках пел Орфей, и нежный голос Аполлоновой лиры ложился прихотливым узором на неумолчный шелест текучих вод.

Музыка и песни Орфея были чудом, а чудеса требуют восхищенных глаз. Орфей был – голос, а Эвридика – слушатель: идеальный, такой же, как голос. Голос пел, зачаровывая, а слушатель проникался чарами, чувствуя и сочувствуя, и его восторг, словно волнами, омывал душу певца, возвращая ему мысли, навеянные им же самим. Восхищение и любовь Эвридики меняли их ролями, слушатель довершал творение певца, а певец – заново открывал его для себя и мира.

Темными вечерами, когда Орфей пел о полночных травах и снах, тяжелым покрывалом опускающихся на притихшую землю, о туманах в речной долине, или серебристых искрах звезд, отражающихся в глубоких зеркалах озер, или о прозрачной волне, медленно, нехотя, сползающей с песчаной отмели в море и вновь жадным прыжком взбегающей вверх – Эвридика садилась напротив него, обнимала колени руками, и замирала. В такие минуты, сжавшись в комочек, она была похожа на чье-то маленькое, чуткое сердечко – любящее и беззащитное. Что стало бы с Орфеем, не будь Эвридики? Они были созданы друг для друга. Но сочувствие всеобъемлюще по природе своей, и, хотя друзья и почитатели певца, так же, как и он сам, предпочитали солнце и звонкую радость дня, светлая душа нежной нимфы равно любила День и Тьму, и именно она первая назвала Смерть – Темной Принцессой.

– Ты любишь петь о солнечном свете, мой Орфей. О золоте и знаменах, о любви и радости, о великой дружбе и подвигах. Ты поешь о величии Ночи, о её голосах и лунном свете, серебром струящемся в водах ручьев и рек. Но в мире существуют еще тьма и тишина. Почему ты не поешь о них?

Орфей отложил лиру в сторону и притянул к себе жену. Она прижалась покрепче, обвив его руками.

– Милая моя Эвридика! Темнота и тишина – удел тех, кто ушел из мира. Ты хочешь, чтобы я пел о Тьме? Об утрате и печали? Разве это не то же, что петь о Смерти?

– Почему ты не поешь о Смерти, Орфей?

– Зачем? Она жестока, холодна и бессмысленна. Она приходит внезапно, и вырывает человека из любящих рук, порой ей предшествуют боль и отчаяние, она равнодушна к юности и красоте. Смерть уводит с собой не только стариков и воинов, когда настает их час; дети, только вчера явившиеся на свет и их юные матери, еще ни разу не слышавшие голоса своего ребенка – к ним она столь же неумолима. Смерть – зло, почему я должен петь о ней? Разве не прекраснее во сто крат золотой луч солнца на горячей зелени листвы, или запах ржаного хлеба, или белизна женской груди, или ум и отвага великих мужей?

– Ты прав, муж мой. И всё же – ты ошибаешься.

Нежная Эвридика, прекрасная нимфа, что знала ты о тьме и тишине? Твоя жизнь в лучах любви Орфея, сына прекрасной Каллиопы и речного бога Эагра, была так светла и безмятежна, почему ты отвергла ее? Что заставило тебя просить Смерть о встрече? Я бы посмеялся, Эвридика, но это имя.... Имя,  которое ты носишь.... Оно такое странное, словно не для тебя выдуманное… или словно, что-то есть в тебе такое, чего не знаем ни я, ни ты сама.... что-то чего никто не знает, кроме разве что Судьбы, судьбы и смерти – они знают всё. Или нет?

– Что ты знаешь о Смерти, Эвридика? Ты – любимая жена моя, ты – жизнь и душа, ты – ясное утро, улыбка, смех и песня – что влечет тебя к тому, что есть тлен и зло?

– Не знаю, любимый… Может быть – справедливость. Или – жалость.

– Справедливость к Смерти? Не понимаю тебя…

– Она пленница, Орфей, неужели ты не видишь этого? Ты, которому дан талант зачаровывать музыкой своей и людей, и зверей, и даже деревья и травы? Волны морские, и те покоряются твоей песне! Ты так чуток – и так глух к истине, которая очевидна?

– И в чем же эта истина, дитя?

– У Смерти нет выбора, Орфей. У неё нет своей воли. Срок жизни всего сущего – в руках неумолимых Парок, и Смерть – только вестник. Она приходит, когда должно, к тем, к кому должно, и даже то, как она выглядит в эти минуты – и это определяется не ею самой. И её встречает страх. Ненависть. Отчаяние. И лишь иногда – облегчение. И очень-очень редко она приходит к тем, для кого встреча с ней – радость. И тогда, думаю, радуется и она. А самые черные дни для неё – когда она приходит к детям, только родившимся на свет. Их неведение ложится на её плечи как свинцовый груз. Столько мыслей, чувств, сожалений видит Смерть, столько проклятий и жалоб слышит в свой адрес – а ведь она просто делает свою работу.

– Смерть несвободна, ты это хочешь сказать, любовь моя? И все её поступки – предопределены? У неё нет своих желаний, мыслей или чувств, а если и есть – они не имеют значения и не принимаются во внимание?

– Да, любимый. Она – узница долга. И мне так жаль её!

Далеко, очень далеко от речного берега с его туманами и шепотом волн, на другом конце мира, во тьме и тишине подземных чертогов, среди полированных, круглых колонн, отражающих блики факельного света, и тяжелых, шитых золотом занавесей на окнах, среди брошенных под ноги знамен и ковров, что смягчают холод черно-белых мраморных залов – хрупкая девушка, закутанная в темные одежды, вслушивается в этот диалог.

На бледном лице – огромные, темные глаза, непроницаемые, строгие, холодные. Горький излом длинных бровей, извилистый неулыбчивый рот, тонкие руки с длинными, неожиданно сильными пальцами. Высокая, чуть сутулая, в темном платье, тяжелом, прямом, с едва поблескивающим шитьем по подолу и рукавам, повторяющим орнамент на занавесях и знаменах.

– Как много ты знаешь обо мне, юная нимфа. Разве мы встречались? Мне нравится твое имя, ещё и потому что его пока нет в списках. Это к лучшему. Я не хочу нашей встречи, тогда я не смогу слышать тебя. Здесь от тебя останется только тень – безмолвная и безмятежная.

Трепет пламени одинокой свечи.

Шаги. Тяжелые, уверенные.

– О чем ты задумалась, дитя?

Девушка вздрагивает. Далекий шепот стихает, она слышит только потрескивание факелов. Вошедший молча ждет её ответа.

– Я думаю о несправедливости, отец.

– Справедливость не присуща бытию. И не является атрибутом жизни.

– А долг?

– Долг – да.

– Но почему богам и людям можно поступать так как им хочется? Почему нам это заказано?

– Я не могу ответить тебе, дитя. Во всяком случае, не сейчас. Любое знание нужно заслужить.

– Отец, мне так хочется иногда поступить – по своей воле. Сделать то, что хочу я, и только я. Мне хочется – изменить, хоть что-нибудь, хотя бы один разочек! Прийти в другом облике. В другое время. Не прийти совсем.

Пауза. Девушка сжимает руки в кулачки:

– Оставить жизнь тому, кто в списке.

Тишина. Все застыло. Стихли треск и шипение факелов.

Лицо Главного Судии помрачнело, взгляд стал ледяным.

– Замолчи, дитя!

– Отец!

– Я сказал, замолчи!

– Разве я сказала что-то плохое, отец?

Темная рука коснулась её плеча. Голос по-прежнему был суров, но теперь в нем проскальзывали нотки сочувствия.

– И вновь я не могу ответить тебе, дитя.

Покачав головой, он направился к выходу.

– И это – запрещено? Почему?! Почему столько запретов?! О чем бы я ни спросила, ты всё время говоришь: нет, не время, не сейчас, потом, сама… я устала, отец!!!

Она почти кричала. Зала вдруг вся пришла в движение, мелко задрожали колонны, факелы вспыхнули ярче, багровые сполохи заметались по стенам. Гнев, охвативший девушку, стал ветром, вздыбившим тяжелые складки занавесей, даже огромные, резные кресла протестующе заскрипели под его напором.

Главный Судия поднял руку и все стихло.

– Ты своевольна и упряма, дитя. Ты восстаешь против долга, даже не понимая, что он такое. Ты требуешь у меня ответа, но знание, полученное даром – немногого стоит.

Двери зала распахнулись, пропуская его.

– Значит, я никогда ничего не пойму!

Ее раздраженный возглас заставил его обернуться.

– Я дам тебе две подсказки, дитя. Первая – долг есть единственная цель и смысл нашего существования. И вторая – ответ на вопрос скрыт в самом вопросе, и в том, кто его задает. Спокойной ночи, дитя!

Царство Мертвых было царством Покоя, здесь всегда царили ночь, тишина и безмятежность. Так что подобные пожелания были бы абсурдны, если бы не были данью моде. Здесь, внизу, считалось «хорошим тоном» цитировать мир живых, использовать в разговорах приветствия и прощания, пожелания и проклятия, принятые там, наверху. Так, желая сделать приятное гостю из другой страны, хозяева радушно и наперебой расспрашивают о его родине и обычаях, хотя, в действительности, их это мало занимает.

И вновь шепот двоих, у ручья, под звездами. Ничто не тревожит ночной покой, и вновь таинственным образом слышит их диалог хрупкая девушка в темных одеждах, на другом конце мира:

– Разве можно жалеть то, о чем не ведаешь, Эвридика? Ты полна радости и любви, вокруг тебя цветы и травы, все дышит, все живет! Ты не знаешь, что такое Смерть – как же ты можешь жалеть ее?

– Я вижу ее, Орфей! Она прекрасна.

– Смерть уродлива, любовь моя!

– Нет. Ты ошибаешься. У неё много обличий, она приходит к каждому в том, которое созвучно именно ему, ему одному. К тем, кто лгал и убивал – в облике ужасном и отвратительном, к тем, кто болен и ищет покоя – в одеждах целительницы, держа в руках благоуханные травы; к тем, кто любит и верит – ослепительным белым светом, не оставляющим места темным сомнениям и страхам. Но самый прекрасный облик принимает она, когда нужно забрать невинную детскую душу.

– Значит, смерть человека – отражение души его?

– Да, милый муж мой! Но оставим это, спой мне и возрадуемся, что живы и можем любить друг друга. Друзья придут к нам утром, и мы будем петь и танцевать в солнечных лучах!   Пой,  любимый,  пой – о нас с тобой и о нашей любви!…

ПОДНОЖКИ

Главный Судия молча смотрел на темноволосую голову, склоненную над длинным списком имен. Упрямая, своевольная, гордая и еще – такая юная и неосмотрительная. Думать так, как она – опасно. Оставить жизнь тому, кто в списках. Изменить то, что предначертано – всё равно что нарушить закон. Свободный выбор – вот что нарушает равновесие. Боги и люди могут позволить себе это. Люди – потому что слабы, и их деяния, как бы ни превозносили они их, мало что меняют в картине мироздания. А у богов – свои правила игры. И не так уж часто поступают они, как им вздумается, а если всё же решаются на этот шаг, то всегда несут ответственность за содеянное. И наказание – неумолимо, неотменимо, и не заставляет себя ждать. Для бессмертных это участь порой горшая, чем смерть.

Девушка берет со стола следующий свиток. Сидящий рядом мужчина медленно проводит рукой сквозь пламя свечи. Огонь не обжигает его, а тянется вслед пальцам, точно не желая их отпускать, мужчина задумчиво гладит его, как маленького ручного зверька. Мысли текут безостановочно, следуя, как и огонь, плавному движению рук.

Вся суть мироздания – в вечном противостоянии Хаоса и Порядка. Добро так же способно нарушить баланс, как и Зло. Смерть, пощадившая тех, чьи имена попали в список, вынуждена будет потом прийти к тем, чье время ещё не истекло. И кто знает, как отзовется в бесчисленных веках и поколениях одно-единственное «я так хочу»? Всё взаимосвязано, паутина мироздания раскинулась в бесконечности, и мы в центре её, вечные слуги Великого Равновесия. Мы – самые могущественные, и самые бессильные. Мы не имеем права отступать ни на шаг от предписанного нам. Долг – единственное, что нам дозволено. И не могу я ничего объяснить ей, не имею права. Свобода воли – самое прекрасное из того, что есть в этом мире, и самое дорогостоящее. Для таких, как мы – её не существует. Только Долг. И его нужно выполнять неукоснительно и безукоризненно. Это – цена нашей власти и бессмертия. Истинные Знание и Сила стоят дорого, а Вечность – ещё дороже. И за все надо платить. Собой. А как ещё иначе?

И пока Главный Судия размышляет в беспокойстве, дочь смотрит в списки и не различает слов. Она снова вслушивается в далекие голоса.

– Расскажи мне о Смерти, Эвридика. Расскажи, и я спою о ней!

– Она прекрасна, эта Темная принцесса Смерть… Руки её как белые лилии, волосы как грозовая туча, она высока, стройна, её глаза как темные зеркала, в них вспыхивает звездный свет, от неё веет покоем и тихой радостью.

– Ты слагаешь песни не хуже меня, милая моя женушка. Но отчего ты так зовешь её? Кто сказал тебе её имя?

– Никто, я сама его придумала.

Жаркое лето шло на убыль. Вечерами становилось прохладно, и Орфей всё чаще уходил бродить по полям и рощам один. Эвридика не возражала и не сетовала на одиночество, природа увядала, готовясь к зиме, и она слабела – вместе с ней. Так было всегда, зима была временем сна и отдыха – её нельзя было отменить, только пережить – до следующей весны.

Облик прекрасной, бледной принцессы заполнял теперь все мысли певца. Когда спускалась на землю ночь, он шел на берег ручья и там, в тишине и лунном свете, рождались нежные, печальные мелодии. И чем ближе подступало время ветров и дождей, тем прекраснее становились его гимны, воспевавшие принцессу Смерть. Природа угасала, а они набирали силу. И чем величественнее звучал новый гимн, тем жарче были объятия Орфея и Эвридики, когда он возвращался домой. Одиночество и печаль сменялись стремительно пролетавшими часами, полными страсти и неги. Холодное дыхание вечности растворялось в блаженстве и неистовстве желаний. Из смерти в жизнь. Изо льда в пламя. Жар объятий нежной, трепетной подруги заставлял Орфея всё сильнее жалеть темную принцессу, одинокую узницу Долга, не ведающую любви и ласки. И тем прекраснее были его песни о ней.

Иногда он не понимал, в кого влюблен больше – в свою жену или в придуманный ею образ, завладевший его мыслями. И хотя страх порой сжимал его сердце, он успокаивал себя тем, что образ этот – всего лишь выдумка Эвридики, и поклоняясь ему, он в действительности, лишь отдает дань прекрасной и доброй своей подруге, ее нежной, любящей душе, ее щедрому сердцу.

Ветреным, дождливым вечером, в сгустившихся сумерках, когда Орфей сидел на ступеньках, подкручивая колки лиры, невдалеке показалась женщина. Она шла медленно, словно в раздумье, останавливалась, оглядываясь вокруг – как если бы была не уверена, что идет в правильном направлении. Темно-синий плащ скрывал фигуру, край его, наброшенный на голову, не позволял разглядеть ее лицо, только золотистые волосы выбивались из-под плотной ткани, ветер подхватывал пряди, а она нетерпеливо перехватывала их и прятала обратно.

Певец заметил её, когда она была уже совсем близко. И вскочил на ноги, внезапно поняв, кто перед ним.

– Мама?!

– Здравствуй, сын. Рада встрече с тобой. Как здоровье жены твоей, Эвридики?

– Она спит, мама. Я разбужу её…

Он бросился к двери, но Каллиопа остановила его.

– Нет. Я пришла не к ней – к тебе.

– Ты не хочешь увидеть ее?

– Не сейчас, Орфей. Может быть, позже.

Она опустилась на ступеньку, и похлопала рукой около себя, приглашая его сесть рядом. Он повиновался.

– Что-то случилось, мама? Ты – редкий гость.

– Расскажи мне о твоем новом увлечении, сын.

– Я не понимаю тебя.

– Тогда расскажи мне о своих новых песнях, Орфей. О гимнах, воспевающих Смерть. Разве это тема достойная тебя?

– Смерть – часть нашей жизни, мама. Тебе ли не знать об этом? И что плохого в моих гимнах? Разве они не так же мелодичны и прекрасны, как и всё остальное?

– Зачем ты зовешь её, Орфей? Зачем ты просишь Смерть о встрече?

– Я не зову её, мама. Я просто пою о ней. О Темной принцессе, узнице Долга, прекрасной девушке, которая не властна распоряжаться собой, которая освобождает других и не свободна сама. И это ведь просто поэзия, мама. Фантазия, полет воображения – не более того. Вряд ли она слышит меня.

– А что, если слышит, Орфей?

Певец рассмеялся.

– Надеюсь, ей нравятся мои песни! Но вряд ли я когда-нибудь узнаю об этом. Не волнуйся, мама, пойдем в дом, я разбужу Эвридику, она будет рада встрече с тобой.

Каллиопа покачала головой.

– Мне нужно идти, сын.

– Ты пришла так нежданно и говоришь загадками. Может быть, ты побудешь подольше и расскажешь, что так обеспокоило тебя. Неужели ты пустилась в путь только из-за этих моих песен?

– Они опасны, сын мой. Как и то, что вызвало их к жизни.

– Я не понимаю тебя.

– Мне жаль это слышать, Орфей. Прощай. Надеюсь, ты всё же задумаешься над тем, что я сказала.

Темная фигура плавным движением поднялась, миг – и она растворилась в подступившей темноте.

Орфей в раздражении отшвырнул лиру.

– Задуматься? Над чем? Ох уж эта божественная недосказанность! Всегда тайны, недомолвки, намеки! Ты умный мальчик, вырастешь – поймешь сам. Вечная история! Ты совсем не изменилась, мама!!!

Отойдя подальше, там, где её никто не мог увидеть, Каллиопа присела на берегу реки, опустила ладошку в воду, поболтала ею. Легкая рябь волн застыла и разошлась, разбежалась в стороны, образовав нечто вроде гладкого зеркала. Холодный лунный свет высеребрил его, и в середине появилось лицо Эагра, речного бога.

– Я видела нашего сына, Эагр. Он не захотел услышать меня.

– Тебе нужно было выразиться яснее.

– Ты же знаешь, что я не могла.

– О да, муза песнопений, да, муза поэтических преувеличений, науки и философии, ты – не могла. Ты просто задала ему загадку – вполне в твоем духе. А он должен будет разгадать ее, порассуждать, вникнуть. Только вот будет ли он это делать? Он ведь просто певец, пусть и величайший из живущих.

– Я не согласна с тобой, Эагр. Называя имя, ты призываешь того, кто его носит. Звать и взывать – одно и то же. Надо ли продолжать? Мне кажется, всё – просто.

– Тебе кажется, Каллиопа.

Орфей так и не рассказал Эвридике о полночной гостье. Возможно, это было ошибкой, вместе они могли бы попробовать допытаться до темной сути предупреждения. Но он был настолько раздосадован, что даже мысль об этом причиняла ему боль, почти физическую. И чем больше он желал забыть о случившемся, тем сильнее помнил. Никто до сих пор не пытался ограничить его, указывая, о чем можно и о чем нельзя петь. То, что это все-таки случилось – уязвляло его несказанно, а то, что этим «кем-то» оказалась его мать – ранило вдвойне. И в конечном счете, раздражение и протест только добавили смелости и безоглядности его «запретным» гимнам. Вопрос Каллиопы: «А что, если она слышит тебя?» – жег, словно огнем. Это звучало вызовом – и он принял его.

– Девушка, ты слышишь меня?

– Я слышу тебя, Голос… Кто ты?

– Я – это ты, принцесса.

– Ты говоришь загадками. Дай мне увидеть тебя!

– Это невозможно, принцесса. Лучше скажи, нравятся ли тебе песни Орфея? Он поет о тебе так, словно видел тебя, говорил с тобой. Думаешь ли ты о нем так же неустанно, как он о тебе?

– Голос, ты лезешь не в свое дело!

– Ты сердишься, принцесса? Значит, твой ответ – да?

– Какая тебе разница, Голос?

– Он любит тебя, Темная принцесса, любит, хотя и не понимает этого. Любишь ли ты его?

Длинные темные брови сошлись на переносице, темные глаза полыхнули злым огнем, в зале тонко завыл ветер – принцесса, раздраженно взмахнув рукой, сбросила на пол свитки, которые только что читала.

– Идиотский вопрос!

– Это не ответ, принцесса Смерть. Так любишь или нет?

Темная принцесса вскочила в ярости и, вдруг, внезапно успокоившись, с размаху шлепнулась обратно в кресло. Скрестила руки на груди.

– Ну что ж, давай сыграем в эту игру. Я Смерть – я не могу любить. Это – раз.  Я здесь – он там.  Это – два.   Я искала его имя в списках. Его там нет. А даже если есть – значит, оно так далеко, что мы ещё нескоро встретимся. А даже если встретимся – он придет сюда, как приходят другие. И здесь он будет только тенью – как они все. О какой любви можно говорить в этом случае? Это – три.

Она опустила голову, взглянула на свои длинные пальцы, крепко вцепившиеся в столешницу. Бледные, слегка подрагивающие… и маленькая слезинка скатилась по впалой щеке.

– И – да, ты прав, Голос. Я всё время думаю о нем. Когда он поет – мне становится теплее. Когда я слышу его голос, называющий меня – что-то дрожит во мне, как туго натянутая струна, и мне кажется, что ещё немного, и она лопнет, и случится что-то страшное и прекрасное одновременно. Что-то неизвестное, чему нет названия. Если это значит – любить, тогда я люблю его.

– То, о чем ты говоришь, принцесса, называется «чудо». Нечто внезапное, не предопределенное. То, что нарушает установленный порядок, и меняет ход вещей. То, чего так сильно хочешь ты, и чего так боится твой отец.

– Чудесам не место здесь, Голос!

– Но одно из них уже здесь, принцесса – твоя любовь к Орфею. Разве это не чудо?

– Оно обречено, Голос…

Пауза. Тишина.

– Нет, принцесса. Он зовет тебя. Ты вправе ответить на призыв.

– Что я должна сделать?

– Ты должна призвать его. Сюда, к себе.

– Я никогда не сделаю этого, Голос.