Текст книги "Душа моя – Эвридика. Почти подлинная история"

ПРИГОВОР

Темная Принцесса вышла из Зала Суда. Пройдя по огромному холлу, подошла к окну и раздраженно вперила неподвижный взгляд в тяжелые, шитые золотом занавеси. Она так глубоко ушла в раздумье, что не услышала легкого шелеста шагов. Рука легла ей на плечо, она дернулась, сбрасывая ее. Глубокий, звучный голос спросил:

– Ты сердишься, дитя?

– Я наказана.

– Да, ты наказана, дитя. Знаешь ли ты, за что? Поняла ли?

– За то, что нарушила долг. Знаю. Ты сказал.

– Нет, дитя. Всего лишь за неловкость.

Принцесса круто развернулась к собеседнику.

– Неловкость?! В чем? Он слагал гимны в мою честь, я имела право сделать то, что сделала. Ты же знаешь, призывающий принимает на себя последствия вызова. Боги делают то же, но их не наказывают!

– Принцесса Смерть, ты допустила оплошность. Ты забрала не одну жизнь, а две. Боги не допускают таких ошибок. А если допускают, их тоже – карают. Тебе не нужно было трогать Эвридику.

– Я не хотела забирать её жизнь. Это была случайность! Я же сказала. Она просто подвернулась под руку!

Главный Судия вздохнул, гася нетерпение и раздражение, и ласково погладил темную ткань шитого золотом рукава.

– Повторяю, дитя, ты допустила ошибку. Непрофессиональная работа. Тебе должно быть стыдно.

Холодный взгляд полыхнул огнем:

– Мне стыдно. Что ещё?

– Ты отбудешь наказание. Сполна. А потом они придут к тебе. Оба.

– А что, если вмешаются олимпийцы? Они ведь могут! Могут забрать их к себе. Дать бессмертие. И я никогда, слышишь, никогда его не увижу…

Легкая улыбка коснулась губ Судии.

– Ты так раздосадована, дитя, и так на нас обижена, что совсем потеряла способность мыслить. Здесь на этом берегу Палаты не только Смерти, здесь еще и Палаты Забвения. Для бессмертных.

Бледное, скрытое тенями лицо осветилось пониманием. И – надеждой.

– Ты хочешь сказать…?

– Да, дитя. Боги бессмертны, но не вечны. Забвение – вот истинная смерть для Бога. Когда на земле развеется дым жертвоприношений и время источит стены храмов, от всесильных сейчас олимпийцев останутся только их изваяния. Белые, холодные, пустые. А Божественный Огонь их душ вернется туда, где он начал свой путь– в пустоту. И они тоже придут к нам. Придут в твои палаты, в Палаты Забвения. Они, и все те, кого они наградили бессмертием. Поэтому утешься, говорю тебе – они придут к тебе. Оба. И оба будут – в твоей власти.

Темная принцесса Смерть отвернулась и закрыла лицо руками. Нельзя. Никому нельзя показать чувства, что овладели ею после этих слов. Главный Судия молча стоял позади, ласково сжимая её плечи. Одна только мысль тяжелым молотом била в виски: « Путь нарушениям открыт». Что ж, значит официальная версия тоже не навсегда. Кто знает, как всё выйдет на самом деле. Они простили бы ей эту подмену – забрать Орфея вместо оставленного в мире ребенка, в конце концов, это мелкий мухлёж, который у них тут постоянно в ходу. Но вот то, что вместо одного она забрала двоих – это да, криминал. Это та оплошность, которая хуже преступления, потому что скрыть её невозможно. И хуже всего то, что эта оплошность свершилась помимо её воли. Она не виновата, она действительно не хотела забирать Эвридику, да и как бы она могла это сделать, это невозможно! Да ещё эти два последних задания! Только одно имя в свитке – так не бывает! Но это случилось – а значит, в игре силы куда более могущественные, чем боги. И этот проклятый Голос со своими подначками и подножками! Как же всё это некстати!»

Время тянулось бесконечно. Утратило свою яркость пламя факелов, сумрак сгустился и потек вдоль стен, затопляя зал, давно разошлись все, кто принимал участие в процессе над ней. Ушел и её отец, на прощанье ласково потрепав её по волосам, как когда-то в детстве, а Принцесса всё ещё стояла у окна, закутавшись в тяжелые складки занавесей, как в плащ.

– Все правильно, – шептала она себе, – все так, как должно быть.

И наконец, улыбка – нежная и лукавая – тронула извилистый рот.

– Человек не вечен, не вечны и Боги. И ты всё равно придешь ко мне, Орфей – рано или поздно, так или иначе. И я не буду строга или мстительна, нет. Я буду всего лишь – справедлива. Тогда, в начале, я не звала тебя – ты пришел сам. Ты пришел и пел мне. Ты придешь ещё раз. В моем распоряжении – Вечность. И Память. Вспомнят тебя – вспомнят и меня. Все – к лучшему. Все – так, как и должно быть.»

ПЕРЕГОВОРЫ

Пыль вокруг. В черноте пространств – пыль. Облака, рукава, ручейки, колеса и воронки, ленты и спирали из пыли, сквозь которую глухо светят звезды. Гигантские полупрозрачные создания странных форм, которые тянутся друг к другу, толкают друг друга, играют в догонялки, сталкиваются лбами, пронизывая друг друга насквозь. Это – галактики. Звездный круговорот, звездные потоки, звездные лучи, океаны и мириады пылающих солнц. Иногда мне хочется поучаствовать в этих играх, но я всегда одергиваю себя. Когда придет время – меня позовут, нет смысла напрашиваться, ничего хорошего из этого не выйдет. Но игры эти так красивы, а главное, так вдохновляюще действуют на умственные процессы, что я просто не могу отказать себе в удовольствии любоваться ими. В этой кипящей звездами и взрывами беспредельности всегда можно найти тихое местечко, чтобы отдохнуть и сосредоточиться. И хорошенько подумать.

«Всё правильно, всё правильно… заладили одно и то же. Правду говорят – заставь дурака богу молиться, он и лоб разобьет. Скучно с вами, слуги мои верные, вот и приходится самому весы подталкивать. Вы ведь, во имя Долга, само Равновесие умертвить готовы, а я же живое, дышащее… Я развиваться хочу, а вы из меня тюремную решетку делаете. Серьезные вы очень. Без юмора. И без своеволия. Да если бы не мои „подножки“ вам давно уже нечему было бы служить. Игра с самим собой неинтересна, потому что знаешь каждый ход. Вот и приходится вносить в игру элемент неопределенности: использовать тех, кто наделен свободой воли и сталкивать их – и с вами, и между собой. Ведь если в центре этой, как вы выражаетесь, паутины, всё застынет – развитие закончится и Вселенная разлетится мертвыми обломками. Смерть и Баланс – разные вещи, мои драгоценные…»

Тонкая серебристая ткань как лебединое крыло. Волны, белоснежная пена и звездный свет; солоноватый вкус на губах, узкие ступни в прибрежном песке.

Зеркало, розы россыпью, вино, звонкие голоса и смех…

– Голос, где ты?! Ответь мне!

– Я здесь, прекраснейшая…

– Голос, останови их!!

– Не могу, прекраснейшая.

– Неправда, я знаю, ты можешь, ты же всесилен!

– Увы, богиня – это только видимость… да и зачем бы? Разве ты против их решения? Совет Богов пошел навстречу любящим – это так прекрасно!

– Ты смеешься? Это же ловушка! Это нечестно!

– Не преувеличивай, среброногая! Всего лишь одно маленькое условие…

– Он не выполнит его, Голос! Он же не герой, он просто певец, влюбленный… он всё равно обернется: посмотреть, идет ли Эвридика за ним, не потерялась ли, не отстала ли? Это так естественно… и боги знают это, их условие – всего лишь хитрость. Они не хотят отпускать Эвридику!

– Понимаю, прекраснейшая. Орфей должен вернуться один. Он поэт, певец, гений – и именно поэтому ни слова его, ни песни о случившемся не будут приняты всерьез. К ним отнесутся как к сказке – прекрасной и поучительной. Никто не поверит его рассказам о Темной принцессе или о Суде. Никто не узнает, как выглядят палаты Смерти или лики богов – потому что никто не поверит, что он и вправду все это видел.

– Вот именно, Голос! А если он будет очень сильно настаивать – его просто сочтут сумасшедшим, но это ведь участь почти всех гениев, что тут особенного?

– Понимаю. Их нужно вернуть – и нельзя возвращать. Бедняжка Эвридика. Ей лучше остаться здесь. Орфей не любит её больше. Он обернется. А твои братья-боги на это и рассчитывают. Это тебя возмущает?

Афродита выпрямилась и плотно запахнулась в струящееся серебристое покрывало. Темно-голубые глаза сощурились.

– Ты угадал, Голос. Богам и гениям можно всё, особенно если эти гении – дети богов. Ты должен помочь мне. Я дала Эвридике этот дар, дар любви и сострадания. Я дала ей великую силу – сочувствия, сопричастия, талант ожидания и призыва. Никто не получал такого до неё, ни разу. И я не хочу, чтобы память о ней исчезла, а так и произойдет, если Орфей вернется один.

Богиня топнула ногой, и молнии вспыхнули у горизонта. Темное пламя гнева все сильнее разгоралось в глубине её зрачков, брови сошлись в линию, она вся подалась вперед:

– Они должны вернуться вдвоем, ты слышишь, Голос?

– Слышу, богиня. Я помогу тебе.

Время течет бесконечно, но это ничего не меняет…

Узкие ладони растерли засохшие розовые лепестки. Колкие, сухие крошки медленно закружились в солнечном столбе и осыпались на белый гладкий мрамор.

– Голос, ты помнишь обо мне? Ты обещал помочь. Почему ты медлишь?

– Я помню о твоей просьбе, богиня. Но нельзя выйти из палат Смерти неизменной, и даже боги здесь бессильны. Да и я не исключение – я ведь говорил тебе об этом. Так что, истинная, подлинная душа Эвридики останется здесь, с Темной принцессой Смерть, чья печальная участь когда-то так взволновала и тронула нежную нимфу; с Орфеем в мир людей вернутся только её тело и ложная память. Но тело без души не нужно певцу, и он уйдет – искать утешения и петь о прошлом. От Эвридики отвернутся те, кто знал её раньше, отвернутся, шепчась и недоумевая, и она умрет – одинокая, отвергнутая всеми, а потом и Орфей покинет мир живых. Маленькая принцесса навсегда получит двух влюбленных в своё распоряжение и будет вечно помнить о своей ошибке. А на земле – будут помнить тех, чья любовь заставила Смерть восстать. Восстать и потерпеть поражение. Восстать против долга, покоя, предопределения и получить в награду вечную память человечества, а значит, вечную жизнь. Вечную жизнь – для Смерти.

«Что ж, прощай и снова здравствуй, чуткая и нетерпеливая, страстная и строгая, вспыльчивая, мятежная, отважная, узница Долга, Темная принцесса Смерть! Тьма не слабее Света, Безмолвие и Музыка идут рука об руку. Мир покорялся Орфею, мир покорялся твоей протянутой руке. Вы не могли не встретиться. Ваша любовь, твой мятеж и твоя ошибка – все, что случилось, было предопределено».

Зарево, цвета вина и крови, узкой полосой над самым горизонтом. Волны под ветром, яростно терзающие песчаный берег. Тонкая фигура в бледном свете звезд, в белой пене прибоя; и рвется с плеч серебристое покрывало и пристально, и тревожно смотрят в надвинувшиеся с заката тучи, темно-голубые глаза богини.

– Ты обманул меня, Голос! Зачем? Я хотела вернуть Эвридику в мир – вместе с этим даром, божественным огнем, вложенным в её душу. А ты оставил его здесь. Я хотела сделать мир и людей – прекрасными! А теперь этот божественный огонь будет жить только в мечтах человеческих. А ведь ты так любишь смертных! И неожиданности, и неопределенность. По-моему, в этот раз ты поставил подножку сам себе, Голос!

– Нет, богиня. Я всё сделал правильно. Хватит с нас Прометея. Мир не выдержит божественного огня, он трещит по швам даже от малых его искр, что порой – неведомо как – все же вспыхивают в человеческих душах.

Пауза.

– Неведомо как? О чем это ты, Голос?

– Поговорим после, Афродита… я спешу.

– Голос, ты верно шутишь? Ты – и спешка?!

– Не волнуйся, прекраснейшая. Все к лучшему. Все так, как и должно быть.

«То-то и оно. В этом все дело. У каждого из нас – свое собственное «так, как должно быть». То, которое нужно лично нам. И только у меня – то, которое нужно всем, и совершенно без надобности мне. Но я могу понять тебя, богиня Любви. Ты тоже боишься Палат Забвения? Хочешь обеспечить вечную жизнь и себе, и тем, кого на самом деле любишь? «Богам и гениям можно все». Понимаю. Мог бы аплодировать, но, увы. Ты перестаралась, а я – всего не предусмотрел. Должен был, но не смог. Так что, это не моя подножка себе, а чья-то подножка мне. Пилюля от всемогущества. Что обнадеживает, ибо нет ничего хуже рутины. И еще – предопределенности. Впрочем, это одно и то же.

Да, возвращение Эвридики из Аида с этим пламенем в душе и с памятью о том, что случилось с ней и Орфеем в Царстве Мертвых, вполне способно перевернуть мир – даже за тот короткий срок, который будет ей отпущен. Дар быстро вытянет из неё все соки, и она вернется обратно, но за это время песни Орфея сделают подземные тайны ведомыми всем, а пламень Дара придаст им небывалые убедительность и очарование.

И потому – нет, Пенорожденная, не будет по-твоему! Нельзя бездумно разбрасываться такими подарками, и то, что у тебя свои резоны – нисколько тебя не оправдывает. Даже в том случае, когда они верны. Миру нужны искры, а не пожар».

Голос ворчал и жаловался. Сам себе. Иногда – это необходимо. Есть знание, которым можно поделиться, а есть такое, что никому нельзя доверить, ни за какие коврижки. У каждого – свой крест, своя ноша. Все предопределено. И закономерности, и ошибки.

И снова звездный круговорот во все стороны, сколько хватит взгляда. И снова холод беспредельных пространств. И снова – одиночество. И только знание того, что без тебя всё пойдет наперекосяк, дает и силы и смысл.

Как тяжела эта ноша бесконечности… Интересно, а я исчезну когда-нибудь? Будет ли когда-нибудь день, когда меня – не будет?

Длинные подземные залы, пламя факелов и холод черно-белого мрамора. Темные одежды, водопад волос, руки, сложенные перед грудью. Кончики пальцев у губ в жесте сосредоточенности и тишины. Шелк мокрых ресниц на бледных щеках.

– Прими мою благодарность, Голос.

– Пустяки, принцесса! Я же говорил – ты мне нравишься.

Проклятое всеми место, это Царство Долга и Покоя, но именно здесь, в конце концов, встретятся и правый и виновный, и все дела будут закончены, итоги подведены, и мы узнаем истинную цену всем поступкам. Настоящая история пишется здесь.

II. НА ИСХОДЕ ДНЯ
История вторая

В ночной тиши я жизнь в тебя вдохну

Чтоб рассмеялась ты ветрам навстречу

Чтоб поклонилась и утру и росам!

Пусть уголок в саду, где ты нашла приют,

Своей тенистой сенью и прохладой

Укроет нежный лепестков твоих румянец.

Пусть сталь шипов, и стебель величавый

Окутает вечерней дымкой, напоенной

И золотом лучей огнезакатных,

И искрами дождя, танцующими в такт

По листьям яблонь и кустов граната,

Где в зарослях душистых тень ветвей

Сплелась между собой как кружево, как руки

Влюбленных —

после долгих лет в разлуке….

Когда угаснет день – волной тяжелой

Накроет тишина и лес, и поле,

И для тебя настанет час покоя.

Как драгоценною, тончайшей тканью

Охвачен стан богини Афродиты

Так пусть в своих туманов серебро

Тебя закутает, как в шаль, Царица Ночи,

В их ласковых объятьях ты задремлешь —

Я в сон к тебе приду. И гимн родится,

Как новый светлый день, с зарею вешней —

И станет радостью тебе и миру!

Орфей «Колыбельная для Розы»

РАЗРЫВ

Хлопнула дверь, выпустив мужчину высокого роста, в коротком белом хитоне и длинном, тяжелом, лазоревого цвета плаще. В руках посох и лира. Золотистые волосы перехвачены налобной лентой, на ногах – высокие шнурованные сапоги из мягкой кожи, открытые по бокам и щегольски украшенные вышивкой. Он широким прыжком перемахнул через невысокое крыльцо, но тут из дома женский голос позвал его: «Орфей!», и он вернулся. На обратном пути он шагал по ступенькам, однако поставив ногу на верхнюю, прошел затем по доскам настила самым краем, старательно обходя центральный участок. Вошел в дом, досадливо фыркнул и уселся на скамью около маленького стола, лицом к окну. Повозил по столу глиняную чашу – она стояла в центре, на красивой льняной салфетке. Вернул чашу на место, аккуратно расправив вышитую ткань. Звонкий голос спросил из-за плеча:

– Хочешь уйти?

– Как всегда в это время.

– Мог бы остаться дома.

– Зачем?

– Ступеньки разболтались, ногу сломать можно. Когда ты крыльцо починишь?

– Боюсь, что никогда. Надо попросить кого-нибудь.

– Кого ты попросишь? Живем в глуши.

– Раньше здесь были люди. Много людей. Сейчас и вправду – пустовато.

– Ты помнишь, что было раньше?

– А ты – нет?

– Нет. Мне кажется, мы всегда так жили. Ты уходил, возвращался, играл и пел, ел и спал. Ты никогда не работал. Это я помню.

– Я не узнаю тебя!

– Странно. А ты совсем не изменился за эти годы. И денег у тебя как не было, так и нет. Может быть, пора продать эту лиру и купить в дом посуду? И заплатить кому-нибудь за починку крыльца, пока я не сломала себе ногу. Или пока ты сам не сломал себе шею.

Певец выругался.

– Прекрати. Иди выпей. Когда тебя нет – спокойнее.

– Ты только что хотела, чтобы я остался.

– Я хотела, чтобы ты занялся делом. Починил крыльцо. Перекрыл крышу – она течет. Да хоть бы двор подмел – и то польза.

– Раньше ты так не говорила.

– А как я раньше говорила?

– Раньше тебе нравились мои песни. Раньше ты говорила, что они прекрасны и боги умолкают, слушая их. Что мир шепчет их слова, засыпая под пологом ночной тьмы, а в блеске росы горят звуки моей музыки, горят и светятся как драгоценные камни. Что в моем голосе торжество великих сил любви и добра, что он льется свободно, как водопад в горах или, как чайка, парит над изумрудной морской волной. Что он легок – как тополиный пух или как маленькое облачко с золотистым краем, подгоняемое утренним бризом. А теперь!…. Мне иногда кажется, что ты даже не знаешь о существовании таких слов.

– Не груби мне. Лучше подай вот ту чашу. И глупости это всё. Никогда я такого не говорила.

– Говорила!

– Нет. Не говорила. Потому что ты никогда так не пел.

Орфей в ярости вскочил со скамьи и запустил стоявшей на столе чашей в окно. Сухой горох, заполнявший ее по самый край, с дробным стуком раскатился по полу.

– Как ты смеешь! Ты, ты….. – он задыхался, в глазах потемнело.

Эвридика спокойно повернулась и плеснула в него водой из кувшина, который держала в руках. Не в лицо, нет, на грудь – просто чтобы остановить приступ.

Черное проклятие вырвалось изо рта, он скорчился и рухнул на скамью. Злые слезы покатились из глаз. Он обхватил голову руками. Эвридика поставила перед ним кружку с водой и, присев рядом, начала гладить по волосам.

– Ты устал. Тебе нужно поспать. И не нужно никуда ходить. Останься дома. Бог с ним, с крыльцом. Позовем кого-нибудь. Мне предлагали хорошие деньги за те розы, что в углу сада, здесь ведь ни у кого таких нет. Я продам их, и починим крыльцо.

Орфей недоверчиво покосился на жену.

– Но эта роза – твоя любимица! Ты столько труда положила на нее.

Эвридика беспечно махнула рукой.

– Подумаешь, выращу новую, еще лучше. А ты, давай, или ложись, или пойди в сад.

– Тебе нужно что-то там сделать?

– Нет. Ты просто погуляй среди цветов. Поговори с ними. Расскажи им что-нибудь. А они расскажут тебе свои истории. А потом ты сложишь песню, и может быть, она будет настолько хороша, что я и вправду вспомню все эти слова про утренний бриз, водопады и торжество добра.

Орфей молчал. Эвридика подхватила его под руку и попыталась поднять со скамьи.

– Иди же, иди!

– Всеблагие Боги! – вырвалось у него. – Неужели ты и вправду ничего не помнишь?!

Он встал и вышел во двор.

РАЗГОВОР

Тоненькая девушка, пышноволосая, с глазами, как у олененка, широко распахнутыми, странного зеленоватого оттенка, с капризно изогнутым ртом и тронутым россыпью веснушек, точеным носиком, печально смотрела ему вслед. Она и вправду не помнила почти ничего из того, что он ей рассказывал. Ей казалось, что они всегда жили здесь, в этом глухом лесном уголке, у берегов широкого ручья. И всегда здесь было пусто. Прохожие были редки, до ближайшего селения нужно было идти часа три-четыре. Лесом, напрямую, было быстрее, но это если налегке. А если с поклажей, то лучше по дороге – она шла вниз, под гору, а потом по равнине, вдоль склона, где даже в самый жаркий день можно было отдохнуть в тени деревьев. Обратный же путь мог стать настоящим испытанием, особенно если ты возвращался не с пустыми руками. Одолеть последнюю часть, вверх в гору – было совсем непросто. Наверно, поэтому никто к ним не приходил, чтобы послушать Орфея. Даже друзья их не навещали, что уж говорить про чужих людей. Его рассказы о прошлом пугали её. Что-то было не так – либо с ним, либо с ней самой. Но она не замечала за собой никаких странностей, да и некогда было – дом и сад отнимали всё время. Единственное, что смутно помнилось – берег ручья и тихая, теплая ночь вокруг, наполненная лесными шорохами и шепотом воды. И больше ничего. Была она там одна или с кем-то? Был ли там Орфей? И – было ли это? Она предполагала, что это просто сон, потому что, сколько она себя помнила, у неё никогда не было привычки по ночам сидеть на берегу ручья. Лес, на краю которого они жили, рос на плече скалистого отрога – придти напиться прохладной воды могли и горный лев, и рысь, и кабан. Ночью у ручья было опасно.

«Я поговорю с ним», – решила Эвридика. – «Вот он вернется, и я попрошу его рассказать мне о том, что я должна помнить. Потому что я – ничего не помню. Ну, вот ни столечко».

Вздохнула, присела на корточки, и начала собирать рассыпанный по полу горох.

День клонился к вечеру. Орфей до сих пор был в саду, что-то там подрезал, прикапывал, носил воду, и кажется, с кем-то разговаривал. Сам с собой или с цветами, как предложила ему жена – неизвестно. Эвридике некогда было прислушиваться, нужно было приготовить ужин на сегодня, и обед на завтра. Мясо пригорело, пока они препирались, гороха она собрала едва ли полмиски – остальная часть закатилась по щелям и дырам в полу. Вино прокисло, и теперь нужно было идти за ним в деревню. Идти самой было и боязно, и некогда, а отпускать Орфея ей не хотелось – потом устанешь ждать обратно. Разлад между ними углублялся с каждым днем, редкие часы примирения сменялись неделями глухой обиды и ожесточенными перебранками. Он редко теперь пел, а когда доставал лиру, она издавала странные звуки, больше похожие на стоны и плач, чем на песню. С ней тоже было что-то не то. Настраивать её становилось все труднее, а расстраивалась она в одно мгновение. Следом за ней расстраивался и сам Орфей, и начинал обвинять Эвридику в холодности и беспамятности. Короче, это была не жизнь, а сплошное расстройство, и пора было с этим кончать.

В дом ворвался теплый ветерок. Орфей вошел, держа в руках наломанные ветки яблони. Он поставил их в глиняную вазу, в центре стола, приткнувшегося к низенькому окошку. Эвридика собрала ужин. Села напротив мужа. Орфей поднял голову, всмотрелся ей в лицо:

– Ты что-то задумала.

Она подалась вперед, легла грудью на стол, положила ладошки ему на руки.

– Нам пора поговорить. О твоих песнях, о твоих рассказах, обо всем, чего я не помню. Расскажи мне, что я должна помнить. Ты всё время спрашиваешь, но ничего не рассказываешь. Расскажи мне.

– Это долгая история, Дики.

Дики-Эвридика засмеялась.

– У нас впереди вечность.

Орфей напрягся.

– Почему ты так сказала?

– Не знаю. Вырвалось. А ты куда-то торопишься?

– Нет. Почему ты так сказала?

– Не знаю. Разве это важно? Расскажи мне. До утра есть время, а выспаться я смогу и завтра, после того, как отправлю тебя к старому Главку за вином. Наше прокисло.

Она кивнула головой в сторону большого меха из козьей шкуры, который лежал на лавке в темном углу.

Орфей засмеялся.

– И ты меня отпустишь?

– Вне зависимости от того, какой будет твоя история – мне понадобится время её обдумать. В последнее время между нами всё разладилось. И вообще, всё как-то неправильно. Нужно что-то поменять. Но сначала – нужно будет хорошенько подумать. Поэтому, чем позже ты вернешься от Главка – тем лучше. Шучу.

– А если я не вернусь?

Эвридика покачала головой.

– Не шути так.

– А вдруг?

– На все воля Богов. Но ты вернешься. Я слушаю тебя. Рассказывай.

Орфей молчал. Взял лиру, начал что-то наигрывать. Эвридика положила руку на струны.

– Нет. Расскажи. Что я должна помнить? Или нет, не так. Почему я не помню того, что должна помнить? Почему я не помню того, что помнишь ты? С кем из нас не так – с тобой или со мной?

Певец заглянул в глаза жены. Они были бездонными. Они требовали ответа. В них было… что-то такое, что он уже видел, давно, ещё до своего похода в Аид. Что-то такое знакомое, появилось вдруг в её напряженном взгляде.

Он сглотнул и начал говорить. О том, как укусила её змея, и о том, как он, не силах жить без неё, отправился в Подземное Царство. Как пел, стоя перед Гадесом и его женой, Персефоной. Как в зал, где они были, просунулись все до одной головы Кербера, который не смог остаться на своем посту и бросил его, чтобы послушать пение Орфея. Как на несколько часов (или веков, или мгновений – кто знает?) прекратились вздохи и стенания обитателей асфоделевых полей, и стихли крики боли, доносившиеся с поля Терзаний. И как тихонько, аккуратно, приоткрылись двери Элизиума, чтобы его обитатели, праведники, к чьим услугам были все наслаждения и чудеса загробного мира, тоже услышали его голос. Он говорил о том, как прослезился повелитель Аида, когда Орфей запел о своей жене Эвридике и об их любви; как закрыла бледными руками лицо Персефона, как задрожали её плечи, и даже в глазах Гекаты появилось нечто похожее на участие. И как Гадес призвал братьев-богов, и как взмолился Орфей, чтобы вернули ему жену, и как было сказано «да» в ответ на его просьбу. И об условии рассказал Орфей, и о том чуде, которое произошло, потому что он всё-таки не выдержал и обернулся. Да, уже почти у самого выхода, да – на мгновение, но обернулся.

– Тогда почему я здесь?

– Не знаю, Дики. Я пел, твоя тень отвечала мне…

– Подожди. Разве это возможно? Тени безгласны.

– Знаю, Дики. Но я пел, и я слышал твой голос, и знал, что ты идешь сзади. А потом, когда мы оказались у самого выхода, ты вдруг замолчала. Я остановился, чтобы мои шаги не заглушали твой голос – я подумал, что в этом дело. Начал снова петь и звать тебя, но не было ответа. И я испугался. До отчаяния, до смертного пота. Я подумал, что ты потерялась. И обернулся. А ты была совсем рядом. Стояла и молча, смотрела на меня. Я взял тебя за руку и вывел наружу.

– А что было потом?

– А потом ты спала. Двое суток. Я сидел рядом. Хорошо, что мы оказались неподалеку от заброшенного фруктового сада, там было много плодов, и на ветках и под деревьями. Я боялся отойти от тебя. Потом ты проснулась, и мы отправились в путь, но ты шла так медленно, словно продолжала спать на ходу. Я очень боялся, что не смогу привести тебя домой.

– Я не помню ничего из того, что ты рассказываешь. Ты говоришь правду?

Орфей вспыхнул, но Эвридика предупреждающе положила руку ему на плечо.

– Ты не должен сердиться. Трудно поверить в то, о чем ты рассказал. Но если всё действительно было так, я понимаю, почему ты всё время твердишь, что я изменилась.

– Ты стала совсем другой. Поэзия осталась только в твоем внешнем облике. Твоя душа стала…

Он замолчал.

– Благодарю. И что же стало с моей душой?

– Ты стала очень практичной. Даже твои добрые поступки – это образец рациональности. А ещё ты стала жесткой и язвительной. Ты требуешь, чтобы я шел копать канавы или рубить лес. Стал горшечником, рыбаком, торговцем. Я – поэт, Эвридика! Я певец – один из величайших в этом мире, а ты обходишься со мной так, словно я сельский дурачок, живущий в навозной куче. Моим песням внимали боги, дикие звери ложились к моим ногам. Деревья и травы затихали, когда я пел. А ты – ты смеешься мне в лицо! «Ты так никогда не пел….» Да что ты знаешь об этом!!!

Орфей сорвался в крик, схватил лиру и выскочил за дверь. Он вернулся только под утро, когда звездные россыпи начали потихонечку гаснуть на предутреннем небе. Эвридика стояла у стола и яростно терла медный поднос, счищая жир и копоть, чуть ли не намертво въевшиеся в тусклый металл. Глиняные черепки были раскиданы по полу, вперемешку с ветками яблони, измятыми и перекрученными почти до неузнаваемости.

– Зачем ты забрал меня оттуда?!

Орфей опешил. Пальцы разжались, и лира, жалобно тренькнув, грохнулась на дощатый настил.

– Дики…

Красавица-жена отшвырнула поднос и уперла руки в бока.

– Зачем ты вывел меня из царства мертвых? Кто позвал тебя туда? Зачем было тревожить мою тень и всех богов вместе взятых? Умерла – так умерла.

– Ты не понимаешь…

– Нет, это ты не понимаешь! Он пришел в Царство Мертвых и забрал меня оттуда. Ты забрал другую меня! Понимаешь ты это или нет, олух ты несчастный! Ты забрал мое тело! Все мои воспоминания, всё, о чем ты рассказываешь – нежная душа, боготворившая тебя и твои песни, вся эта моя трепетная любовь – остались там, в мире Мертвых. Ты забрал пустышку, куклу!! Именно поэтому, когда ты обернулся – я не исчезла. Именно поэтому ты смог вернуть меня обратно. Условие наверняка было хитростью, уловкой. Спорим, что если б ты не обернулся, ты бы вернулся один. Меня бы не выпустили, а тебя второй раз уже никто бы не впустил. Спорим, они все так и задумали! Мое «Я», которое любило тебя, и которое любил ты – осталось там. А я теперь – здесь. И я тебе не нужна. Потому что тебе нужна та Эвридика. Та, прежняя, которая умела слушать, любить и говорить с тобой. А я не умею. Уходи! Убирайся прочь, я не хочу тебя видеть! Я проклинаю тебя! И тебя, и нашу встречу! Я ненавижу тебя, слышишь, ненавижу!!! Уходи!!!

Она затопала ногами в истерике. Какие-то мелкие предметы, раскиданные по столу, полетели в стену. Она трясла головой и рыдала так, что казалось, у неё вот-вот остановится сердце. Это было немыслимо. Его любимая козочка, драгоценный опал его души, нежная, как благоуханье розового куста, светлокудрая Эвридика, всегда встречавшая его улыбкой и поцелуями, та, что танцевала под звуки его песен… Что случилось, что стало с ней…?!

Время от рассвета до заката истерзало ему душу. Он не мог дольше оставаться. Это было бессмысленно. И Дики – почему-то теперь легче произносилось именно это, сокращенное детское имя, почти прозвище – Дики была совершенно права, когда сказала, что ему нужна та, прежняя Эвридика. Локоны и стройное тело – это, конечно, прекрасно, но этого добра в мире пруд пруди, а вот с чистыми душами, умеющими внимать и понимать, дело обстоит куда как печальней. Потеряв Эвридику, он словно потерял самого себя, а вернуть её он не смог. Поэтому и песни его становились всё хуже, и лира звучала надтреснуто. Это не значило, что исчез его собственный дар, это значило, что исчезло то, что этот дар питало. Нужно было уходить, может быть, в одиночестве, оставшись наедине только с воспоминаниями и мечтами, ему удастся возродить свою былую силу и славу. Не во имя себя – во имя Любви.

Когда сгустились сумерки, Орфей вышел из дома и тихо закрыл за собой дверь. Он взял только лиру и краюху хлеба. Все деньги он оставил Эвридике. Он оставил свои плащи, обручи, набор гребней, налобные повязки, зеркало – всё, за что можно было выручить хотя бы пару медяков. Дики спала, изредка всхлипывая во сне. Орфей оставил на столе огромный розовый бутон, сорванный накануне. Если верно, что когда человек умирает, перед его глазами проходит вся его жизнь, тогда, то же самое верно и для этого вида роз – сорванные, они благоухали сильнее, чем когда цвели на кусте. К утру аромат достигнет предельной силы и разбудит Эвридику. Нежный привет любви – на долгую разлуку.