Текст книги "Душа моя – Эвридика. Почти подлинная история"

Через два дня пути он набрел на усыпанную крупными, яркими цветами поляну, заросшую по краям орешником и ивами. Жужжали пчелы, солнечные лучи золотой пылью висели в воздухе. Орфей опустился на траву, подсунул под голову мешок с одеждой и едой. В дороге ему повезло – он спел несколько героических баллад и пару разудалых, не очень пристойных песенок на площади небольшого, но зажиточного села, где праздновали свадьбу. Орфея накормили, напоили, насыпали монет в кошель, да еще дали с собой мех с вином и хлеба с козьим сыром. От усталости и сытости клонило в сон. Сквозь полуприкрытые веки он разглядывал венчики ромашек, качавшихся прямо перед носом. Если бы Эвридика была с ним! Та, прежняя…. Как бы они сейчас смеялись, она танцевала бы, а он пел…. А потом ее голова легла бы ему на плечо, руки обвились вокруг его шеи, и мир погас бы, растворившись в сладости поцелуя. Как же давно все это было. Так давно, что сейчас казалось – не было этого. Просто приснилось. И все же – когда-то было именно так. Они любили друг друга и не знали сомнений и обид.

ОТЛУЧЕННАЯ

Когда за Орфеем захлопнулась дверь, Эвридика перестала всхлипывать и открыла глаза. Диск огромной, желтой луны, висевшей у самого края горизонта, перечеркивали ветви деревьев. Где-то далеко перекликались совы, мерно стрекотали цикады. В доме было темно и тихо. Эвридика лежала, не шевелясь, словно если б она двинула хоть пальцем, это могло бы остановить Орфея или вынудить его вернуться.

«Он должен уйти как можно дальше. Я не хочу, чтобы он возвращался. Я хочу, чтобы к утру между нами было такое большое расстояние, какое мне в жизни не преодолеть. Пусть он уйдет так далеко, чтобы я побоялась броситься за ним вслед. Пусть идет. Я не хочу, чтобы он возвращался. Он не должен жить здесь, со мной. Пусть уходит. Я – не она. Я не та Эвридика. Может быть, её и не было совсем. Может быть, он её себе придумал. Говорят, поэты так делают. Придумывают себе возлюбленную, и живут с ней – в мыслях, в мечтах. Может быть, он вообще всё придумал. И всю эту историю с Аидом и девушку. Назвал её моим именем. Ну, наверно, он меня когда-то любил, раз женился. Не просто же так».

Аромат розы достиг её ноздрей. Мягкий, пьянящий, он разливался невидимыми волнами по комнате, Эвридике казалось, что он, будто платок из тонкой ткани, обволакивает её тело, скользит по лицу, по волосам, ложится на ресницы, мокрые от слез.

Он оставил мне розу. «Прощальный поцелуй любви, последнее «прости». Кажется, так поют в песнях. Великие Боги, но почему же, почему она не помнит того, что помнит он. Что с ней не так? Если с ней все в порядке – значит, Орфей безумен. А если его воспоминания не лгут – значит, не в порядке именно с ней! Но ведь, если все было так, как он говорил – провал в её памяти легко объясним. Или нет?

«Что я кричала ему – „ты забрал другую меня“? Всеблагие Боги, ну конечно, конечно, как это похоже на правду! Он забрал только тело. Нет, так не получается! Но та я, которую помнит он, действительно не существует. Что же случилось со мной в этом проклятом месте? Может быть, нас было двое, то есть две Эвридики? И вернулась та, вторая? Но тогда откуда она взялась? Ничего не понимаю!»

За окном было уже светло. Заливисто пели мелкие птахи, перепрыгивая с одной ветки на другую, пчелиный звон висел в воздухе, заполняя собой все пространство, басом гудели толстые шмели и суетливо метались от цветка к цветку яркие бабочки. Начинался новый день – для всех, и новая жизнь – для Эвридики. Теперь ей придется учиться жить одной. Впрочем, та Эвридика, которую помнила Дики, и так большую часть времени была одна. «Справлюсь».

В ближайшем селении, куда они обычно ходили за вином и всякой всячиной, Эвридику недолюбливали. Она была красива, умна, очень практична и чересчур остра на язык. Не самое приятное сочетание для окружающих. Орфея же, напротив, звали, ждали, и радовались, если приходил. Но сам он приходил не часто, а к ним заглядывали и того реже. Для прогулок – слишком далеко, а дел общих никаких. Когда начались ссоры и Орфей стал пропадать по нескольку дней, Эвридика заметила, что при ее появлении в селе теперь начинались перешептывания, в спину летел наглый, звонкий смех, женщины нарочито громко принимались обсуждать злобных жен-зануд, от которых бегут сломя голову мужья. Мужчины не смеялись над ней, но в их улыбках сквозила либо жалость, мол, дура ты дура, либо похоть – и то и другое бесило Дики до белых глаз и поэтому её ответы им, по своей остроте и язвительности, равнялись бритвенному лезвию. Симпатии к ней это не добавляло, и она начала навещать деревенский базар все реже и реже, отправляя мужа за всем необходимым. До сегодняшнего дня, даже если он был в отлучке, она могла обойтись запасами, которые были у неё всегда, и дождаться его возвращения. Теперь приходилось думать, как искать общий язык с деревенскими. Шквал насмешек и оскорблений ждал её с нетерпением. От одной мысли об этом Эвридике захотелось тоже – встать и уйти. Куда глаза глядят. «Подождем» – решила она. Может, пронесет. Она скажет, что он уехал по делу, очень далеко. Она придумает что-нибудь. Ну, например, что-то связанное с лирой. Да, точно. Здесь в округе не было ни одного мастера, который мог сделать хоть одну, даже самую плохонькую, а ведь у Орфея была лира, которая когда-то принадлежала самому Аполлону. Сказка, конечно, но в данном случае – спасение. Для того, чтобы оживить угасающий инструмент, подарок одного из бессмертных олимпийских богов – можно пойти за край мира. Тем более, что в округе уже знали о том, что лира поет день ото дня все хуже. Её словно поразила болезнь, и она стонала и жаловалась, умоляя о помощи. Орфей, слыша эти звуки, мрачнел как туча. Он боялся, что это – гнев Аполлона, и как-то раз, после изрядного количества неразбавленного вина, сказал, что бог подарил ему лиру, не думая, что обретет соперника. С теми, кто имел несчастье вызвать недовольство Аполлона, последний обходился порой крутехонько. Взять того же Марсия, с которого пресветлый бог, несмотря на всю свою изысканность и высокие идеалы, содрал кожу за невинный, в сущности, проступок. Найдя флейту, сделанную Афиной, и обнаружив, что инструмент способен играть чудесные мелодии сам по себе, Марсий не нашел в себе сил отказаться от незаслуженных лавров, и простодушно согласился с льстецами, будто играет лучше самого Аполлона. Это было пустое, совершенно безвредное бахвальство, глупость несусветная, но Аполлон разгневался и вызвал Марсия на состязание. Выиграл он его со второго захода, расставив Марсию ловушку, в которую этот простачок попался, даже не понимая, что происходит. Так что опасения Орфея имели под собой почву, и теперь Эвридика могла воспользоваться ими, чтобы как можно дольше скрывать исчезновение мужа. У неё было стойкое ощущение, что если в округе узнают, что Орфей ушел навсегда, ей не поздоровится, придется все бросать и тоже уходить – куда глаза глядят. Ей казалось, что именно её винят в том, что случилось с лирой. Пока они будут уверены, что он вернется – мне ничего не грозит, думала она.

Эвридика даже не подозревала, насколько были близки к истине эти страхи, и насколько точно оценила положение дел она сама. Всё именно так и было. И ей еще предстояло с этим столкнуться.

Шли дни, собираясь в недели и месяцы.. Она редко появлялась в деревне – только за самым необходимым. Собирала ягоды, ставила силки на мелкую дичь, даже ловила рыбу – выше по ручью, где никто не ходил из-за множества диких зверей в округе. К шепоту и пересудам она привыкла, на все вопросы отвечала, что Орфей ушел искать мастера, который мог бы починить подарок Аполлона. Деревенские выслушивали, отводя глаза. Они ей не верили. Но – так могло быть, поэтому они пока помалкивали. Общее мнение сходилось на том, что именно она виновата в несчастье – и с лирой, и с Орфеем. Певца они боготворили, гордились его соседством невероятно, хвастались им везде, где случалось побывать. Талант Орфея, равнявший его с богами, возносил и их, его соседей и знакомцев, над обычными, ничем не примечательными жителями других сел и земель. Как будто тот факт, что его дом стоит недалеко от их домов, а его ноги ступают по тем же дорогам, что и их собственные – делал их столь же талантливыми, мудрыми и прекрасными, как он сам и его песни. Под эту дудку они задирали цены для чужаков в базарные дни и водили их к дому Орфея – показать тихонько, издалека. За это они, естественно, брали плату. Если при этом удавалось увидеть еще и самого Орфея – цена возрастала вдвое. Ну, а если судьба благоприятствовала хитрецам настолько, что удавалось не только увидеть певца, но еще и услышать, как он поет, сидя на крылечке или на лужайке, под деревом, то чужак рисковал оставить в руках проводника всю наличность, какая была у него с собой.

Лето было почти на исходе. Прошло уже полгода с тех пор, как ушел Орфей. За это время у неё перебывали почти все друзья и знакомые певца, из тех, кто жил неподалеку. Она даже не думала, что они так хорошо знают дорогу. Когда Орфей был здесь, они и близко не подходили к дому. Всем она отвечала одно и то же: жду, должен вернуться. Молю всемогущих богов, чтобы подарили хотя бы еще одну встречу. Ну и всё в таком духе.

В один из вечеров в окно влетел камень. Если бы она не встала подмести пол – камень попал бы ей в голову. Эвридика бросилась наружу, но уже стемнело – она никого не увидела. Постояла, прислушиваясь. У ограды, по правую руку, что-то зашуршало, завозилось – и мимо её уха просвистел ещё один камень, ударив с грохотом об косяк. Эвридика бросилась в дом. Топот убегающих ног сказал ей, что незваный гость был не один.

Этой ночью она плакала так же отчаянно как в тот день, когда, не помня себя, кричала Орфею; «Ненавижу! Уходи!» И так же как тогда, чувствовала, что ещё немного – и остановится сердце. Слезы жгли глаза, перехватывало дыхание. «За что, боги мои, за что?» – она шептала это снова и снова, как заклятие, как проклятие, как молитву. «Надо дожить до утра. Взойдет солнце – станет легче. Сейчас ночь – тебе страшно, ты плачешь от страха. Рассветет – и станет легче».

Она уговаривала себя. Она умоляла себя саму дожить, дотерпеть, не задохнуться от слез, от огромной, как весь мир, обиды. За что? Разве виновата она, в том, что с ней случилось? Разве просила она этой участи? Что ж, она сделала все, что могла. Она отпустила его. Нет, не отпустила – прогнала! Разве может остаться человек, когда ему в лицо кричат: « ненавижу, проклинаю, уходи….». Нет, он уйдет, и она тоже ушла бы, если бы ей так крикнули. Или нет? Нет, она бы не ушла. Или ушла бы, а потом – все равно вернулась. Ведь человек может кричать в запале, не помня себя, вот как она тогда. Он, может быть, думает совсем по-другому. Он, может быть, хочет, чтобы его обняли и шепнули «люблю», и тогда он тоже шепнет «и я тебя! прости! люблю, до слез, до боли, на разрыв сердца люблю»… Она должна была отпустить его, ведь для него главное – песня. Песня и его лира. И какая разница, отчего они угасали, и было виновато в этом её присутствие или же гнев богов? Важно другое – лира замолкала всё чаще, новые песни не рождались, а в сердце певца вползали холод и тьма. Он должен был уйти. Вся жизнь его была в этой лире. Он должен был спасти её, он должен был спасти себя, и если для этого нужно было устроить весь этот крик, оскорбить его, обидеть насмерть, прогнать от себя – что ж, она это сделала. Может быть, ему удастся повернуть всё вспять. И может быть, он еще вернется. Она ждала, хотя понимала – нет. Не вернется. Но нужно было как-то жить, а так, в ожидании – было легче. Когда есть что-то впереди, есть смысл идти вперед. Иначе останется только смерть. А что, тоже выход. По крайней мере, всё кончится. Нет, сказала она себе, нет. Она дождется. Он вернется. Он поймет и вернется. А она пока попробует разгадать эту загадку с двумя Эвридиками.

Прошли ещё несколько недель. Близилась осень. Об Орфее не было ни слуху, ни духу. Эвридика исхудала, руки огрубели, наряды и украшения свои она все забросила. Не для кого было прихорашиваться. В деревню она ходить перестала, и к ней никто не приходил. Душа была – как струна, натянутая до предела. Что-то росло там, в глубине, она это чувствовала. Порой она без причин останавливалась, задохнувшись, потому что изнутри, из глубины груди, вдруг выхлестывало что-то, требовательное, настойчивое. Вспыхивало как пожар, охватывая плечи и шею. Она инстинктивно прикладывала к груди сложенные накрест ладошки, словно пытаясь унять бушующее пламя, и оно сникало, пряталось – на время.

Бедственным её положение назвать было пока нельзя, еды ей хватало, воды было вдоволь, одежда – а разве нужно что-то особенное, когда вокруг только птицы да звери? Теплые вещи на зиму были, хворост в лесу – тоже. Зверей Эвридика не боялась, к дому они не подходили, а редкие дневные столкновения у ручья заканчивались тем, что не она от них, а они от неё пускались наутек, словно в испуге. Зато птицы её не боялись, а растения под её руками цвели так, что народ только диву давался. «Слово тайное знает», – шептались деревенские. Вот скажем, роза, у всех сорт один – и у нас, и у неё тот же; но у нас – как у всех, а у неё – на особицу. Как будто совсем с другого куста или вовсе не здесь выращенная. И так со всем было – и с цветами, и с плодами, и с травами. Кажется, даже у деревьев, что росли вокруг их домика, кроны были и пышнее, и зеленее, чем у их сородичей, которым не повезло вырасти так же близко.

Одиночество не тяготило Эвридику. Она могла часами беседовать с растениями в саду, пересвистываться с пичугами, что во множестве порхали между веток, ей не хватало только Орфея. Даже не песен, и не голоса его, а просто – тепла руки, внимательного взгляда, легкой улыбки, приподнимавшей краешек губ. Самого его присутствия, или даже просто знания о его присутствии. Раньше, когда он уходил – она знала, что он вернется, и её согревало само это знание, само ожидание. Она привыкла и думала, что так будет всегда. Наверно, она слишком часто была резка с ним, это ошибка, она, конечно же, виновата, ведь он и вправду великий певец, один из величайших, он не кривил душой, когда выкрикнул ей это в лицо. Но для Эвридики он был, прежде всего, её мужем, человеком, у которого кроме богами данного таланта, были еще и обычные человеческие обязанности. И не так уж много она просила – обычная работа по дому, и еще, она никогда не просила его сделать то, что могла сделать сама – только то, что было ей не по силам.

ВЕДЬМА

День прошел на удивление быстро. Казалось, только открыла глаза и вот, уже вечер. Она даже не помнила, что успела сделать из намеченного, а что – нет. Не важно. Без Орфея все дни были похожи один на другой. Приходилось специально что-то придумывать, чтобы не сойти с ума от их однообразия. День Воды, День Розовой Розы, День Хвороста, День Отчаяния, День Слез…. Сегодня был День-Молния. И тучи на закате были ему под стать. Где-то ворчало, где-то собиралась гроза. Было душно и беспокойно. Что-то черное шло к ней.

Стемнело. Беспокойство Эвридики достигла предела. Все валилось из рук. Она не ела, не могла проглотить даже воду, горло сжималось, руки и ноги были ледяными, голова горела как в огне. Странная сила давила ей на плечи, подталкивала к выходу из дома, словно пыталась сказать: «уходи». Что-то вынуждало её покинуть дом. Что-то подсказывало – здесь, внутри, за стенами оставаться опасно. Сердце трепетало как в лихорадке. Уходи, уходи – словно кричал кто-то на ухо. Уходи, потом будет поздно!!! Да уходи же!!!

Поздно.

За окном вспыхнули огни. Факелы. Люди. Идут сюда. Они шли быстро, не скрываясь. Шли молча. Она бросилась к двери, задвинула огромный, тяжеленный засов, закрыла окно, выходившее во двор, деревянным щитком. Ломая ногти и сдирая кожу с пальцев, вдвинула в пазы тяжелую обструганную доску, удерживающую щиток. Для второго окна такой защиты не было. Выходило оно на задворки, в густые, неухоженные заросли роз, олеандров и граната. За ними лежал широкий луг, и дальше начинался лес. Именно поэтому Орфей сделал только один щиток, со стороны лесной чащи редко кто-то приходил, да и дом оттуда был бы совсем не заметен, если б не дым очага. У охотников и рыбаков были другие тропы, а широкая дорога, связывавшая отдельные поселения, проходила по ровной местности, внизу, в стороне. Тропинка, что ответвлялась от неё, долго петляла по склонам, и выводила прямо к крыльцу их дома.

Они были уже рядом. Эвридика сжалась в комочек, забившись в самый дальний, самый темный угол. У нее не было оружия, да если б и было – что она могла сделать одна против толпы. Она знала, зачем они пришли. Но может быть, они покричат и уйдут, ведь если она будет сидеть тихо-тихо, они могут подумать, что здесь никого нет. Какое счастье, что она не развела огонь в очаге, и не ушла из дома. Она могла бы попасть им прямо в руки. Но с другой стороны, теперь дом был скорее ловушкой, чем убежищем. Если бы она не тянула до темноты, они бы разминулись, или она увидела бы их издалека, и спряталась. Да, но она могла решить, что кто-то пропал, и жители села отправились на поиски. Она бы вышла к ним – и… нет, лучше не думать об этом. Она боялась пошевелиться. Как там она ещё совсем недавно думала – пусть все кончится, смерть – тоже выход из положения? Неужели именно это услышали всемогущие боги? Неужели – всё? Про окно, ведущее в сад, Эвридика с перепугу совсем забыла.

Ей были слышны их крики. Они были пьяны. Мужчины, и с ними несколько женщин. Они хотели, чтобы она вышла. Только поговорить, уверял грубый голос. Только задать пару вопросов. Она молчала.

– Может, её нет дома. Ушла куда-нибудь.

– Куда здесь идти? В горы, в чащу?

– Колдунья она – там ей самое место, в чаще!

– Не может быть!

– Колдунья, говорят тебе! Орфея сжила со света, и нас сживет, помяните мое слово!

– Видели, какая она теперь тощая? Она его кровь по ночам пила, а теперь голодает, как он ушел. Скоро за нас возьмется!

– Убить её, пока не извела нас всех!

После этого выкрика наступила тишина. Эвридика покрылась холодным потом. Вот оно – то, зачем они пришли. Они распаляли себя. Они трусили, и хотели криком преодолеть свой страх. Они придумали себе ведьму Эвридику, и теперь тряслись от страха и злились на себя за это. Когда выпитое вино одержит окончательно верх над рассудком, они сломают дверь. Но пока оставался хотя бы мизерный шанс, что они всё-таки уйдут, поверив в её отсутствие, нужно было сидеть – тихо, как мышка. Внизу, в подвале был тайный лаз, который выводил в заросли за домом, но потихоньку открыть его в темноте – вряд ли получится. К тому же если они окружили дом – её заметят, она не сможет пробраться быстро и бесшумно через колючие розовые кусты. И укрыться ей будет уже негде.

В дверь загрохотали кулаки. Но пока просто стучали – не ломали. Еще не созрели. Пока двое или трое осаждали дверь, под окном, закрытым щитком, перекрикивались женские голоса, резким карканьем рассказывая Эвридике её собственную историю.

– Где он её нашел?

– Да кто его знает! Раньше у него в женах была другая – умница, красавица, добрая душа.

– А потом она пропала, и он отправился её искать. Наши мужчины дом его охраняли от ворья, от разбойников. Мы надеялись, что они вернутся вместе. А он вернулся с этой черной колдуньей.

– Так они ж как две капли воды…

– Облик Эвридики она приняла. Облик приняла, а нрав – перенять не смогла.

– Верно говоришь, сестра. Когда здесь жила та – прекрасны были песни Орфея, а теперь – ни песен, ни его самого.

– Это её злое колдовство! Он ушел, потому что не мог с ней совладать.

Грохот раздался за окном. Еще раз. Треск отламывающихся щепок. Деревянный щит, прикрывавший окно, пока держался.

Судя по звуку – в дверь били бревном. Наверно, подобрали из лежавших около крыльца. Она прокляла свою запасливость. Засов тоже не поддавался. А они – зверели. И вот, наконец, они нашли оправдание тому, что собирались сделать.

– Надо её убить и тогда он вернется!

– Точно! Сдохнет колдунья и чары рассеются!

– Это благое дело, братья! Пусть кровью искупит свое черное дело!

Призыв достиг цели. Ещё удар – и дверь рухнула внутрь. В доме было темно, на улице сгущалась ночь, те, кто держал факелы, остались во дворе, в дом не пошли и поэтому вошедшие не заметили открытое окно, а Эвридика только сейчас вспомнила про него. Метнулась туда, но её перехватили. Взревели победно, потрясая кулаками. Со двора заорали в ответ, пытаясь понять, что случилось. Из дома отвечали: поймали ведьму, держим. Держите крепче – советовали им. Она же ведьма, сейчас перекинется в зверя или птицу, и поминай, как звали. Держите крепче, олухи! «Олухи» злобно заревели, замахали руками, протестуя и насмехаясь над оставшимися во дворе. Хватка рук, сжимавших её плечи, ослабла – всего на мгновение, но Эвридике хватило и этого. Она вывернулась и выпрыгнула в окно, в сад. Густой кустарник сомкнулся над головой. Ветки рвали одежду, шипы роз в кровь резали тело, но ярость и жажда жить придали Дики такую силу, что она прошла сквозь заросли, как нож проходит сквозь масло. Её палачи не сразу поняли, что произошло. И они настолько туго соображали, что вначале попытались все вместе вылезти следом за ней в окно, когда же это не получилось – опомнились и бросились во двор. Дверной проем был узким, и каждый хотел выйти первым, чтобы возглавить погоню. Они отпихивали друг друга, сыпали проклятиями и тумаками. Когда они наконец-то все вместе ухитрились протиснуться через дверь и вывалиться на крыльцо – настал его звездный час. Та самая подгнившая доска, которую тщетно просила заменить Эвридика, треснула под их тяжестью и проломилась. Несколько ног оказались в дыре. Обошлось без переломов, но острые щепки оставили много кровавых ссадин. Неудачливых поимщиков вытащили и все вместе бросились за дом, нельзя было терять время – пока они с проклятиями высвобождали свои конечности, ведьма могла уйти далеко.

Эта задержка подарила беглянке шанс. К несчастью, между домом и краем леса лежало открытое пространство, и хотя уже стемнело, на Эвридике было светлое платье и её заметили. Хохот и визг ввинчивались раскаленными прутьями ей в виски. Факелы, с которыми они пришли, частью погасли, а часть они растеряли, когда, толкаясь и выкрикивая грязные оскорбления, бросились в погоню за ней. Ей повезло, что с ними не было собак. Ночной холод и быстрый бег быстро согнали хмель с её преследователей, но она лучше них знала эти места. И она была одна – ей было легче бежать среди тесно росших стволов, петляя и подныривая под тяжелые еловые лапы. На мгновения она пропадала из виду, это тоже путало и задерживало преследователей. Ненадолго Эвридике удалось оторваться от погони, однако силы были на исходе, и её опять начали настигать.

Поимщики протрезвели окончательно, и теперь рассыпались в цепь, широким кругом отжимая её от склона горы, от чащи, где она могла спрятаться. Они гнали её к хорошо известной всем излучине ручья, где водилась рыба, и часто бывали рыбаки. Гнали туда, где он широко разливался, и где было опасно переходить вброд. Эвридика плавала плохо, и в деревне об этом знали. Если бы им удалось настигнуть её там, они даже руки не стали бы кровавить, утопили бы как котенка – и все. Она несколько раз пыталась отвернуть в сторону, но ей не позволяли. К тому же, густой подлесок отнимал последние силы, а к излучине ручья вела тропинка, по которой так легко было бежать. «Переплыву…. у меня получится, должно получиться. Если бежать ещё быстрее – я успею переплыть».

Она припустила что было духу но, уже выбегая на берег ручья, понимала – нет, не успеет. Бросилась в сторону, в безумной надежде укрыться в зарослях тростника, выскочила на маленькую полянку, краем глаза заметила тлеющие угли костерка чуть в стороне от воды, и – полетела наземь, споткнувшись о какое-то бревно. Бревно разразилось жуткими ругательствами и поймало её за ногу. Дики заорала на весь лес, а он в ответ словно взорвался треском сучьев и воплями « Она здесь!!! Вот она!!!! Она – там!!! Хватайте её!!»

Сильная рука схватила её за шиворот и отшвырнула в самую гущу прибережных зарослей. «Сиди тихо!» – рявкнул неизвестный. – «И прикройся!» В следующее мгновение ей в лицо прилетел тяжеленный шерстяной плащ. Он сливался цветом с темнотой, лежи он даже на расстоянии ладони, она бы его не заметила. Эвридика молниеносно завернулась в плотную ткань, вся, с головой, с ногами, обмотала его вокруг кулачков, оставив только маленькую щелочку у глаз – не столько смотреть, сколько дышать.

Если бы кто-нибудь попросил Эвридику в подробностях рассказать о том, что случилось потом – наверное, она с шумом бы набрала в легкие воздух, всплеснула руками… и застыла бы в недоумении. Всё произошло настолько быстро, что вполне могло бы уложиться в краткое: «Он шагнул – они сбежали». Мощная палица со свистом раскрутилась над головой незнакомца, и два человека рухнули, как подкошенные. Ещё одному, который, зайдя сбоку, попытался ударить по ногам, её защитник сломал спину – молниеносным, небрежным почти что движением, и швырнул обмякшее тело в нападавших, свалив ещё троих. А когда свет внезапно выглянувшей из-за туч луны, высеребрил металлические бляшки на кожаном доспехе, прикрывавшем мощную грудь и металлические защитные пластины на предплечьях – сельчане оторопели. Резкий свист меча, взятого наизготовку, меча, словно по волшебству, оказавшегося в руках незнакомца, поставил точку в этой схватке, и нападавшие, побросав камни и палки, запросили пощады. Было понятно, что перед ними настоящий воин, профессионал и одолеть его сейчас, в ночи, имея в руках одни только палки, – им не под силу, а к утру его, скорее всего, и след простынет. В ответ на их стоны им было велено убираться, и чем быстрее – тем лучше. Обоих мертвецов – того, что со сломанной спиной, и старосту своего, Архилоха, которому размозжил голову удар палицы, – они, пятясь, выволокли с полянки и подняли на плечи, чтобы унести в деревню. Незнакомец не препятствовал. Как только они заорали, что уходят, он тут же потерял к ним интерес. Правда, раздул пламя костерка и внимательно смотрел, как они копошатся. Сидел лицом к ним, меч держал на коленях и следил за каждым их движением.

Возвращение в деревню, из триумфального шествия, о котором они мечтали, превратилось в погребальную процессию. Зато она сильно отрезвила горячие головы и настроила на рассудительный лад. Эвридику им поймать так и не удалось, но они были уверены: если останется жива – никуда от нас не денется. Выделим несколько человек, пусть поживут в доме, и по дальним селам предупредим, чтобы дали знать, коли появится. В лесу потеряется, так звери задерут, а останется в лапах этого наемника – кто ж может еще бродить в глуши и одиночестве, в полном вооружении? – так туда ей и дорога. Позабавится с ней и бросит. Или с собой заберет. Так и так выходило ладно, и можно было наконец-то успокоиться, похоронить павших, перевязать ссадины и заняться своими повседневными делами.